355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Тим Уиллокс » Религия » Текст книги (страница 34)
Религия
  • Текст добавлен: 26 сентября 2016, 17:49

Текст книги "Религия"


Автор книги: Тим Уиллокс



сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 47 страниц)

– Понадеемся, что они набросятся только на Святого Михаила, – сказал Борс.

– Значит, ты потерял вкус к битве, – заметил Тангейзер.

– Я признаю, что ее привлекательность снижается, когда не хватает сна и еды.

Когда они подходили к обержу, мимо прогнали раба с веревочным кляпом во рту; у него на спине среди шрамов виднелись свежие отметины от наконечника копья. Путь к виселице, кажется, так ни разу и не менялся, и Тангейзера охватила уверенность, что и все остальное останется неизменным. Он никогда не покинет этот остров. Никто из них не покинет. И не в том мрачном смысле, что все они здесь погибнут, просто все они попали в какую-то бесконечную петлю времени, где ни война, ни их участие в ней не кончаются никогда.

– А ты знаешь, – начал Борс, – что они используют один и тот же веревочный кляп все эти дни, забирают с трупа, прежде чем срезать его, и суют в рот следующему?

– И сколько дней это продолжается?

Борс окликнул испанца, который гнал раба.

– Эй, Гусман, какой это по счету? Восемьдесят восьмой или восемьдесят девятый?

– Восемьдесят девятый, – ответил Гусман.

– Спасибо. – Борс снова смотрел на Тангейзера. – Они выцарапывают счет на стене рядом с воротами, считают пятерками. Даже начали принимать ставки, ставили на конечное число повешенных, только лавочка закрылась на пятидесяти. Мое число пока еще не выпало.

– А кто сорвал куш за Сент-Эльмо?

– Этот человек перед тобой, – сообщил Борс. – Тридцать один день, твои товарищи превзошли даже мои ожидания, но всего на волосок, так что я оказался точнее всех.

– Восемьдесят девять дней, – произнес Тангейзер. – Иногда я не могу вспомнить, ради чего мы сюда явились.

– Насколько я помню, это как-то связано с твоими женщинами.

– Ах да, женщины, – отозвался Тангейзер. – Они до сих пор сводят меня с ума.

– Я весь обратился в слух.

– Я пытаюсь хранить верность моей будущей невесте… – начал Тангейзер.

Борс разразился хохотом.

– Почему это? Неужели Ампаро подцепила нехорошую болезнь? – Он опустил приклад мушкета на землю и оперся на дуло. – Ты меня извини, – проговорил он между приступами смеха, – но у тебя такой вид. Продолжай, пожалуйста.

– Ампаро в добром здравии. Если уж на то пошло, она переживет и меня, и тебя. И должен с прискорбием сообщить, что до конца дней своих я едва ли уже увижу другую пару таких же великолепных грудей.

– Так, значит, чары графини победили, несмотря на столь блистательные препятствия.

Тангейзер не смог заставить себя сознаться, что был пленен, и тогда и теперь, тем, как она играет на виоле.

– Чары или моя собственная глупость, не имеет значения.

– Любовь, – сказал Борс. – Я тебя предупреждал.

– И я решил поберечься, поскольку, прежде всего, хочу трезво мыслить во время предстоящих нам испытаний. Делишки скучные и противные, ты же согласишься…

– Без сомнения.

– …а когда чувства в смятении, не говоря уже о полном помешательстве, это провоцирует головные боли, разлитие желчи и прочие болезни, которых лучше избегать, пока не окажешься на твердой почве. Мы же несколько дней проведем в море, и если влюбленный на борту – уже несчастье, то влюбленный и помолвленный – настоящая катастрофа.

– Так ты не прикасаешься к этим роскошным сиськам с тех пор, как вернулся? – спросил Борс, пораженный.

– Да чтоб солнце завтра не взошло, сам Ла Валлетт не может быть непорочнее!

– Хочешь, побьемся об заклад, чем это кончится?

Тангейзер, нахмурившись, пропустил мимо ушей хамское предложение. Они вошли в оберж, который Карла превратила в госпитальную палату и который, к возмущению Тангейзера, был наполнен стонами выздоравливающих раненых. Он пнул в ребра пару бездельников.

– Отправь этих дармоедов обратно на стену, – сказал он. – Я в ванну. – Он перебросил ружье Борсу. – Скажи Никодиму, чтобы удвоил наш рацион.

– Сказать это было бы проще, если бы по дороге ты не затащил нас к Гуллу Кейки.

* * *

Берлогу Гуллу Кейки они обнаружили днем раньше, среди тесно прижатых друг к другу лачуг, сбившихся в кучу между Галерным проливом и бастионом Франции. Они не собирались причинять мальтийцу особенного вреда, они же все-таки не bravi, но он должен ответить за кражу опиума и кофе, иначе Тангейзер станет всеобщим посмешищем. По дороге Борс зашел к своему человеку в армейском комиссариате, где хранились теперь все запасы продовольствия, и вышел с набитым мешком, корзинкой яиц, куском сливочного масла и головой светлого тростникового сахара. Дверь Кейки открыла молодая женщина (Тангейзер невольно отметил ее великолепную кожу), и их пригласили войти.

Кроме этой женщины, больше ничего красивого в лачуге не было. На самом деле это были две лачуги, превратившихся в одиночную большую комнату, поскольку крыша и часть стены, которая когда-то разделяла их, теперь разрушились. Внутри оказалось с дюжину человек, укрывающихся здесь, как предположил Тангейзер, от солнца. Несколько черноглазых детей хлопали мух, садящихся им на щеки. Три коренастых смуглых человека поднялись с соломенной подстилки в задней части первой комнаты, поглядывая на свои мечи, прислоненные к стене. У одного из них рука была отрезана по локоть. Это оказался друг Орланду, Томазо. Он смутился, но ничего не сказал. В нише в обломке стены перед маленькой, вырезанной из камня фигуркой Девы Марии горела лампадка. Дальняя комната гудела от летающих громадными тучами мух, которые облепляли пятерых тяжелораненых, лежащих ничком на соломенных тюфяках. Две женщины стояли на коленях рядом с ними, обмахивая раненых сплетенными из соломы опахалами; они обернулись через плечо посмотреть на пришедших. Твердое намерение Тангейзера проявить суровость тут же поколебалось.

Он покосился на Борса.

– А об этом ты знал? – спросил он.

– Я же говорил тебе, что мы больше не увидим твоих товаров.

– Так ты должен был меня отговорить.

Появился, словно из ниоткуда, Гуллу Кейки. Похожие на бусины глаза над крючковатым носом смотрели настороженно. Он протянул костлявую руку, и Тангейзер пожал ее.

– Добро пожаловать, – произнес Кейки по-итальянски. – Вы оказали нам честь, посетив наш дом.

Тангейзер потоптался на месте.

– Это твои дети? – спросил он.

– Дети, внуки, племянники.

Тангейзер дружелюбно, как он понадеялся, улыбнулся двум самым маленьким. Напряг мозги, чтобы сказать что-нибудь подходящее к случаю.

– Красивые дети. Да благословит вас Господь.

Гуллу Кейки кивнул, все еще настороженно. Одна маленькая девочка спросила его о чем-то по-мальтийски. Кейки ответил ей, указав на Тангейзера, девочка спросила что-то еще, получила в ответ утвердительный кивок, после чего все дети удивленно и радостно засмеялись. Женщины тоже улыбнулись, но только не трое воинов. Кейки посмотрел на Тангейзера и заметил его любопытство.

– Она спросила, кто ты, и я сказал, что ты тот человек, которого я привел из Мдины, – пояснил Кейки. – Тогда она спросила, тебя ли я перетащил через гору Сальваторе на себе.

Тут Борс загоготал, присоединяясь к разрастающемуся веселью.

– Он нес только мое ружье и сумки, больше ничего, – уточнил Тангейзер.

– Ему пришлось тащить твое ружье? – переспросил Борс.

Он снова разразился хохотом, что вызвало новую волну смешков, к которой теперь присоединились и мужчины у стены. Тангейзер посмотрел на Кейки, который тоже позволил себе улыбнуться. На самом деле на месте Кейки Тангейзер тоже счел бы, что кусок опиума – вполне справедливая плата за доставку его домой. Его решительные намерения поколебались еще больше. Но целых три фунта? Он снова пошел в наступление.

– Именно по этому поводу мы и пришли к тебе, – сказал Тангейзер. – До меня дошли слухи, что ты продаешь мой опиум.

Смех как-то неловко оборвался, во всяком случае со стороны взрослых.

– Я продал немного рыцарям, – сказал Кейки, нисколько не смущаясь.

– Трех фунтов хватит, чтобы одурманить весь орден на целую неделю.

– А их было три? – Гуллу пожал плечами. – Остальное ушло для своих – моей семье, друзьям.

Тангейзер посмотрел на страдальцев в задней комнате.

– Если очень нужно, – сказал Кейки, – могу продать немного и тебе.

Что бы ни собирался ответить Тангейзер этому наглецу, он передумал, когда Борс поставил на пол корзинку, чтобы хлопнуть его по спине и снова грубо загоготать.

– Ну, что я тебе говорил, Матиас? Этот человек настоящий король воров.

Тангейзер понял, что проиграл. Он искал достойный выход из положения.

– Это верно, – произнес он, обращаясь к Гуллу Кейки, – что я не смог бы перебраться через гору в одиночку.

Он проигнорировал хмыканье Борса и жестом попросил Гуллу перевести, тот перевел; дети слушали с почтением, глядя на обоих мужчин, разительно отличающихся своими размерами и пропорциями.

– Потому что я тяжело болел, на самом деле едва не умер, и был совершенно ослаблен лихорадкой, – продолжал Тангейзер, как он надеялся, с проникновенной серьезностью.

Он подождал, пока Кейки сообщит об этом всем остальным, но старый мальтийский контрабандист только слегка улыбнулся, кивнул головой и ничего не сказал. Дети зачарованно смотрели на Тангейзера карими глазами, будто бы он был добродушным великаном, явившимся в ответ на их мольбы. Тангейзер кашлянул.

– Так вот, – произнес он, – чтобы отблагодарить тебя за помощь, я и пришел сегодня и принес в знак признательности эти скромные подарки.

Он шагнул, поднял корзину с богатствами и протянул, отчего Борс застыл с разинутым ртом, молодой женщине. Она засомневалась и взглянула на Кейки. Тот кивнул, и она приняла корзину, опустившись в грациозном реверансе. Тангейзер посмотрел на Борса, веселье которого мигом улетучилось, похлопал его по спине и засмеялся сам.

– Ну что ты, Борс, рыцари держат этих людей на одних только морских галетах и соленой рыбе. Кстати, кажется, у тебя в мешке что-то звякало? Отдай это твоему королю воров.

Бросив хмурый взгляд на Тангейзера, улыбнувшись и поклонившись женщине, Борс так и сделал. Кейки поглядел на Тангейзера. Он слишком огрубел душой, чтобы растрогаться, был слишком умудрен жизнью, чтобы не понимать – эта встреча могла бы закончиться гораздо хуже, – но он склонил голову в знак признательности, давая понять, что, как бы то ни было, он все понял. Мальтиец опустил на пол мешок, и в нем в самом деле что-то звякнуло.

– Нам пора, у нас спешные дела, – сказал Тангейзер. Он поклонился симпатичной девочке. – С вашего позволения, мы откланяемся.

– Останьтесь, – сказал Кейки. – Устроим праздник, и вы должны поучаствовать в нем.

Тангейзер заглянул ему в глаза и понял, что между ними только что было заключено воровское соглашение. Подобные союзы гораздо дороже золота. Даже дороже опиума.

– Мы выпьем бренди за ваше здоровье и побеседуем, – согласился Тангейзер. – Но предупреждаю, когда в трапезе участвует Борс, остальным достаются сущие крохи.

Кейки засмеялся. Борс вспыхнул. Тангейзер указал на детей, которые наблюдали за всеми этими переменами с изумлением.

– Окажи Борсу услугу, переведи им, пожалуйста.

* * *

В такие сложные времена, когда все оказались брошенными на произвол судьбы, радость от мелочей многократно увеличивалась; по этой причине Тангейзер возобновил традицию принимать по утрам ванну, отмокая в большой бочке на задах обержа. За время его отсутствия никто не подходил к бочке, это была приятная новость, учитывая спрятанный под ней опиумный клад, зато сама бочка была покрыта толстым слоем пыли, птичьего помета и слизи. Хватило бы дня, чтобы слить из нее оставшуюся воду, вычистить и заново наполнить, но он взял для этого двух рабов, занятых в бесконечных работах по восстановлению стены. Пара счастливчиков оценила, насколько щедр их хозяин и насколько легка работа. Он позволял им делать перерывы на молитву, он кормил их соленой рыбой и хлебом, не зараженным долгоносиками, и он знать не знал, что такое хлыст. Они обливались слезами, целовали ему ноги и хватали его за колени, когда он отправлял их обратно, а его при этом пронзило такое острое чувство вины, какого он не испытывал за все совершенные в последнее время убийства, тяжким грузом давившие на сердце. Бочка была прикрыта куском холстины, поскольку пыль была теперь постоянной составляющей жизни. Тангейзер снял холстину, снял с себя одежду и погрузился в бодрящую прохладу.

Он почти дремал, опустившись на корточки, сложив руки на груди, откинув голову на край бочки, и счастливо думал ни о чем; когда ему в лицо плеснула вода, он открыл глаза и увидел Ампаро, опускающуюся в ванну.

Ее груди исчезли под соленой водой раньше, чем он успел их рассмотреть, на поверхности остались только два блестящих полукружия, словно насмехающихся над его решением хранить целибат. Ее лицо и шея отливали темным золотом в свете солнца, и резкий контраст между ними и молочно-белой бледностью груди кружил ему голову. В бочке было не так много места, чтобы он мог избежать соприкосновения, даже если и собирался так поступить. Ее по-змеиному гладкие ноги скользнули, обхватывая его бедра и ягодицы – привычка, так же волнующая, как и ее грудь, только болван стал бы решать, что из этого лучше, – и она уселась ему на колени. Он чувствовал, как невидимые под водой соски касаются его груди. И сейчас же ощутил, как между ногами разрастается нечто, чему не в силах помешать что-либо в целом свете и о чем Ампаро вроде бы совершенно не подозревала.

– Это Борс отправил тебя сюда? – спросил он.

– Борс? – переспросила она, невинная, словно весеннее утро.

Он покачал головой, отметая эту тему. Тангейзер безуспешно пытался придумать, что ему сказать. Ампаро положила руки ему на плечи и задрожала от нетерпения. Он обхватил ее за талию. Изумительно. Он знал по опыту, что женщины проявляют большую ловкость, избегая близости, когда не желают ее, но горе тому мужчине, который попытается проделать то же самое, и не важно, какими высокими соображениями он руководствуется.

– В Испании, – сказала она, – мужчины берут копья и выходят сражаться с быками, ты знаешь об этом?

Вопрос застал его врасплох, но не больше, чем ее самовольное погружение в его ванну. Возможно, этот вопрос был вызван его вопиюще возбужденным состоянием.

– Ну конечно, – ответил он. – Я слышал, что Карл Пятый сам убивал быков в Вальядолиде.

Эти глубокие познания нисколько не впечатлили Ампаро.

Она продолжала:

– А ты знаешь, по каким признакам они находят подходящего для боя быка?

Его руки разгребали соленую воду.

– Не знаю. Но хотел бы узнать. Расскажи мне.

– Они собирают быков с finca[102]102
  Ферма (исп.).


[Закрыть]
в огромные стада – пятьдесят быков, сто быков, чудовищная масса чудовищных зверей, – затем пастухи гонят их, хлещут кнутами, кричат, дразнят, пока все быки не делаются единым целым, единым разумом, единой душой, одним диким целеустремленным существом, несущимся сломя голову вперед, не разбирая дороги. Если им встретится на пути пропасть, они прыгнут в пропасть и погибнут все до единого. Если на пути встанет море, они бросятся в море и утонут, все как один.

Несмотря на мощный отвлекающий момент, Тангейзер обнаружил, что рассказ его захватил. Она сделала паузу и смотрела на него, пока не убедилась, что это действительно так. Тогда она продолжила:

– Но от этого громадного стада, от единого существа, несущегося в никуда по залитой закатным солнцем багровой равнине, наконец отделяется один бык. Один бык, который не побежит с остальными в никуда, в пропасть, в море. Он не боится погонщиков, не боится их кнутов. Он отделяет свое сердце, свой разум, свою душу от безумного бега большинства. Он бежит отдельно, он бежит сам по себе, туда, куда решит сам.

У Тангейзера перехватило дыхание при мысли о подобном зрелище, при мысли о подобном существе.

– Потрясающе, – произнес он. – Значит, он и есть тот бык, с которым будут сражаться.

Ампаро отрицательно покачала головой. Она придвинулась ближе, пригвоздила его к месту взглядом разноцветных глаз, и он осознал, что она далеко не заурядный рассказчик.

– Он может оказаться боевым быком, – сказал она. – Поэтому загонщики гонят его дальше, дальше в горы, подальше от его собратьев, прочь от всех быков, каких он знает. И они бросают его там, потерянного, одинокого, в незнакомой новой земле, а потом уходят. – Она вскинула руку к какому-то далекому горизонту.

И снова сделала паузу, глядя на него. Затем она отодвинулась назад.

– Через неделю загонщики возвращаются обратно, чтобы найти быка. Если он сделался худым, вялым и пугливым, если он бежит от них прочь, потому что боится, или же к ним, потому что ему одиноко, они тут же убивают его своими копьями и едят на ужин его мясо. – Ампаро улыбнулась. – Но если он сильный, лоснящийся и гордый, если ест много травы, стоит неподвижно, пристально глядя на них, сопит и гневно взбивает копытами пыль, будто они вторглись в царство, им не принадлежащее, где их не ждут, тогда они знают наверняка. – Она кивнула. – Тогда они знают наверняка, что вот он и есть боевой бык.

Тангейзер не знал, плакать ему или смеяться, но в любом случае это было бы выражением невыразимой радости. Он понял, что любит это необычное животное, неведомое, но живущее в глубине его сердца, он мысленно видел, как этот бык возвышается над ним. И казалось, даже там – в его собственном воображении – бык этот может опрокинуть и затоптать его, если он будет смотреть на него слишком долго.

– Удивительная история, – сказал Тангейзер. – У такого быка хватает силы духа, чтобы не жить – и не умирать – с остальным стадом. Подобным поведением он ставит себя в один ряд с теми, кто отмечен роком.

Ампаро подняла руку и утерла уголок глаза.

– Эта вода щиплется, – сказал она, смущенная.

Она улыбнулась совсем по-кошачьи, и он хмыкнул:

– Но вот скажи мне, как же они загоняют этого потрясающего быка на plaza de toros?[103]103
  Место боя (исп.).


[Закрыть]

– Загонщики знают способ. Говорят, единственный, кто понимает быка лучше, чем загонщик, только рексонеадор[104]104
  Рексонеадор – конный тореадор с деревянным копьем.


[Закрыть]
– и в тот миг, когда убивает его.

– Господи, – произнес он, внезапно догадываясь. – Ты своими глазами видела, как выбирают быка.

– Мой отец был загонщиком.

– Был?

– Он нашел одного быка, который захотел сражаться прямо в горах, а не на plaza.

Тангейзер воспринял это молча. Он думал, не тот ли это бык, который оставил отметину у нее на лице. Ему хотелось думать, что это бык, а не – как он предполагал раньше – кулак какого-то негодяя. Но он не стал спрашивать.

– Так, значит, ты тоже из номадов, – сказал он.

– Номадов?

– Тех, кто постоянно кочует с места на место, считая, что у него нет дома.

Она прикоснулась к левой груди и сказала:

– Дом здесь. – Затем дотронулась до груди Тангейзера и добавила: – И здесь. – Пока Тангейзер размышляя, не было ли это эротическим предложением, она спросила: – А где твой отец?

– Очень далеко отсюда, в северных горах, – ответил он.

– Ты его любишь?

– Он научил меня ковать сталь, – сказал Тангейзер. – Научил правильно разводить огонь, понимать, что означают оттенки раскаленного железа, научил ухаживать за лошадьми, научил быть честным, научил бесконечному множеству других вещей, лучшие из которых я позабыл, а он – нет.

– Так, значит, он жив.

– У меня нет причин предполагать обратное. Он всегда был крепкий, как вол. Или какой-нибудь из твоих быков. Я не видел его десять лет, – сказал Тангейзер. – А он не видел меня в три раза дольше.

– Не понимаю.

Тангейзер расправил плечи и поднял глаза к лазурному небу. Аббас тоже вызывал его на воспоминания, но тогда он воспротивился. Сейчас не станет.

* * *

После того как он уволился из полка янычаров, он забрал скопившееся за десять лет жалованье, которое до сих пор некуда было тратить, купил лошадь, подбитый мехом кафтан и отправился на север: через христианские земли, принадлежащие султану Сулейману, через болота Восточной Венгрии к Фагарашским горам и, наконец, в родную деревню.

Тангейзер, или же, как его звали в те дни, Ибрагим Рыжий, сразу же отправился в кузницу, где обнаружил нового перворожденного сына, который мастерски подковал ему лошадь, выказывая должное почтение высокому господину. Вот тогда он осознал, насколько он выше по своему положению этих людей, живущих в диких горах. Положению, на которое его вознесла Оттоманская империя. Он заметил в саду мать мальчика, симпатичную женщину, не изнуренную тяжкой работой. У мальчика был еще младший брат. Их отец вернется на закате, да, его зовут Кристофер. Было совершенно очевидно по той теплоте, с которой говорил мальчик, что он очень любит и уважает отца.

Ибрагим вернулся следующим утром; Кристофер был дома, его отец.

Ибрагим видел его лицо, когда мир был еще юным, когда он был Матиасом, сыном кузнеца, когда волосы его матери были цвета меди, когда Бритта пела «Ворона», играя с Гердой в саду. Кристофер похлопал тогда юного Матиаса по спине и отправился по фермам – посмотреть, нет ли кузнечной работы, а сыну велел позаботиться о женщинах. А Матиас не сумел, хотя и старался.

Ибрагим нашел Кристофера в кузнице; вместе с сыном он склонялся над мерцающим углем, раскрывая какие-то завораживающие тайны своего искусства. На нем был длинный кожаный фартук. Волосы его поседели, нисколько не поредев. Для своих пятидесяти он выглядел более чем бодро, такой же крепкий, как всегда, с громадными бицепсами и крупными кистями рук. Он стоял спиной, отвернувшись, а Ибрагим остался в дверном проеме и смотрел, чувствуя во рту обычный для кузницы привкус мази и порошка из козьего рога, его уши улавливали слова давно не звучавшего для него диалекта, произнесенные голосом, всколыхнувшим так много воспоминаний.

– Смотри! – воскликнул Кристофер, словно заметил птицу редкостной красоты. – Вот этот голубой, словно утреннее небо в первый день Нового года. Запомни его. Навсегда. А теперь поторопись.

Мальчик вынул клещами полоску стали из огня и погрузил ее в ведро, читая «Аве Мария». Полоска стали была похожа по форме на резец каменотеса. От ведра пошел пар, Ибрагим почуял запах очищенного уксуса и разведенной извести. Точно – закалка для резца каменотеса. Длинное незабываемое наставление всплыло в голове: «Не настолько твердый, чтобы выбивать осколки из молотка при каждом ударе, но и не настолько мягкий, чтобы гнуться, исполняя свою священную задачу, ибо пока люди не научились резать по камню, они жили в настоящей пустыне – как Каин в земле Нод, – но без хороших инструментов в пустыню мы и вернемся».

Ибрагим едва не шагнул, чтобы взять фартук, но уловил выражение – улыбку – на лице Кристофера, который смотрел сверху вниз на мальчика и светился от какого-то первобытного чувства гордости. Эти чувства были неведомы Ибрагиму, потому что у него не было сына. Но этот взгляд, эту улыбку он знал – даже на лице Бога не могло бы отобразиться большей доброты.

И в этот момент Ибрагим – который десятки раз смотрел смерти в глаза и называл себя прямодушным – испытал страх, гораздо больший, чем испытывал когда-либо. Кристофер возродил семью заново. Он выстоял, он заново расцвел, из праха запустения он заново разжег огонь в очаге семьи, любви, мира, в его свете обучал магии, красоте и тайнам творения своего сына. Он пережил смерть и горе, которые принесли ему дьяволы, ему и тем, кого он любил больше жизни, дьяволы, такие же как Ибрагим. Чье ремесло было убивать – и душить детей – и не обтесывать камни, а ровнять их с землей.

Зачем же заставлять этого доброго человека снова вспоминать о том ужасном горе? К чему рассказывать, кем за это время сделался его первенец: кровавым прислужником той силы, которая уничтожила его детей? Зачем бросать тень настолько черную, что у нее нет даже названия, на яркий свет этого горна?

Кристофер ощутил его присутствие и развернулся; он увидел турецкое платье Ибрагима, но не увидел лица, потому что яркое утреннее солнце светило во дворе у него за спиной. Улыбка, достойная Бога, сбежала с его лица. Он поклонился, холодно, со сдержанностью, не знающей никаких рангов и различий.

– Добрый день, господин, – произнес он. – Чем могу вам служить?

Ибрагим помнил и это наставление тоже: приветствие, вопрос, вежливость. Горло его сжалось, и он кашлянул.

Затем произнес:

– Ваш мальчик вчера подковал мне лошадь.

Кристофер говорил по-немецки, который, как казалось Ибрагиму, сам он забыл. Кузнец никак не ожидал услышать ответ на том же языке. Во всяком случае, от турка.

Кристофер заморгал.

– Вы чем-то недовольны?

Мальчик окаменел. Ибрагим замахал рукой.

– Нет, нисколько. Совсем наоборот, у моего коня ни разу не было новых подков лучше, а мы с ним преодолели вместе немало трудных лиг. – Он замолк из опасения выдать слишком много. – Мне показалось, я слишком мало заплатил за такой труд, поэтому хотел бы дополнительно наградить мальчика.

Мальчик вспыхнул от радости.

– В этом нет необходимости, – возразил Кристофер. – То, что вы довольны работой, уже достаточная награда. Поблагодари господина, Мэтти.

Когда Ибрагим услышал имя мальчика, горло его сжалось еще сильнее и смятение еще больше усилилось.

– И все-таки, – сказал Ибрагим, – если это вас не оскорбит, мне бы хотелось наградить его.

Мэтти взглянул на отца и получил согласный кивок; пока мальчик шел через кузницу, Кристофер вглядывался в затененный силуэт в двери с каким-то странным любопытством. Ибрагим потянулся за своим кошельком, в котором находилась добрая часть всего его золота и серебра. Он не мог предвидеть всех обстоятельств. И когда Мэтти оказался рядом с ним, Ибрагим не мог больше сопротивляться охватившему его порыву. Он вытряхнул содержимое кошелька и положил в руки мальчика, втайне, как он надеялся, от глаз Кристофера. Мэтти почувствовал вес монет и открыл рот, чтобы возразить.

– Не забывай о хороших манерах, мальчик, – проговорил Ибрагим вполголоса. – И не показывай это, пока я не уеду.

Он посмотрел на Кристофера еще раз. Сумел ли тот разглядеть его или нет? Уходи сейчас же, велел он себе, пока не стало слишком поздно. Он поднял руку.

– Да пребудет мир с тобой и всеми твоими родными, – произнес он.

Затем развернулся и вышел за порог, где его ждала лошадь.

– Задержитесь немного, – окликнул его сзади Кристофер. – Разделите с нами завтрак.

Ибрагим замер на пороге. Жгучая боль острым ножом пронзила его сердце. Пропасть разверзлась у ног, как разверзлась у этого же порога много жизней тому назад. Стоит ли ему пытаться вернуть хотя бы небольшой кусочек того, что у него отняли? Или же все это ушло навсегда и не потеряется ли он еще больше от подобной попытки? Знакомый голос зазвучал в голове и на знакомом языке – языке, вспомнил он теперь, на котором он сам отдавал приказы в Нахичевани, – прорвался сквозь его мучения.

«Все прошло. Все кончено. Они больше не твой народ. Пусть они живут в своем мире».

Ибрагим бросил через плечо:

– Вы очень добры, господин, но неотложные дела зовут меня в Старый Стамбул.

Он сел верхом и уехал, не оглядываясь назад. Но, сделав это, понял, что не сможет вернуться в Стамбул. Это тоже уже в прошлом. Турки тоже не его народ. Если во всем мире и был человек, вообще не принадлежащий ни одному народу, то это был он сам. Он был одинок. И он был свободен.

* * *

– Вместо того чтобы поехать на юг, я направился на запад, – сказал он Ампаро, – в Вену и в земли франков, к войнам, глупостям и чудесам совсем иного характера. Но это уже другая история.

Ампаро глядела на него мокрыми от слез глазами, кажется, еще более недоумевающая, чем раньше.

Он отвернулся.

– Теперь ты понимаешь, – сказал он, – сам я видел отца, но не позволил ему увидеть меня.

Ампаро сказала:

– И какой во всем этом смысл? Он любил тебя. Он отдал бы все, что угодно, лишь бы увидеть тебя.

Едва ли он хотел услышать именно это. Тангейзер чуть было не ответил: «Мне было стыдно. И я не мог рисковать тем, что стыдно станет и ему». Но с него уже было довольно подобных тяжких разговоров. Поэтому он сказал:

– Во всем том, что я делаю, вообще не много смысла. Иначе с чего бы мне возвращаться в эту скорбную дыру?

– Ты больше не любишь меня, – сказала она.

Это обвинение застало его совершенно врасплох, и он выпалил:

– Чепуха!

Она склонила голову набок и внимательно посмотрела на него – так дикая птица могла бы изучать приземленное создание гораздо крупнее, гораздо тяжеловеснее и глупее ее. Конечно, его ответ требовал пояснений. Но если он пустится в объяснения, ему в итоге придется признаваться в любви.

Ампаро дожидалась следующего неверного шага, который только глубже заманит его в расставленные ею сети, и он, словно последний дурак, сделал этот шаг.

– За всю свою жизнь я никогда не встречал женщины восхитительнее тебя, – сказал он.

Это утверждение звучало достаточно искренне, чтобы успокоить ее на время. Она спросила:

– Тогда почему ты не пускаешь меня к себе в постель?

Ее глаза пронзали его насквозь. Казалось, они светятся изнутри. Как именно и почему, он не смог бы объяснить, но это было так. Они светились. Так было с самого начала, когда он увидел, как она кружится во мраке его таверны. Но, глядя в ее глаза, было особенно трудно мыслить связно, а в непосредственной близости от прочих частей тела, погруженных рядом с ним в воду, просто невозможно. Он боролся с собой, заставляя руки лежать на ее талии, но все-таки они соскользнули чуть ниже – безобидное маленькое движение, ничего больше. Кончики пальцев легли на начало ложбинки, разделяющей ее ягодицы. Голова у него пошла кругом.

– Ты меня слушаешь? – спросила она.

– Ну конечно, – ответил он совершенно бездумно.

– Тогда почему?

– Почему?

Ее рот был цвета раздавленных розовых лепестков, маленький рот, губы скорее тонкие, чем пухлые, но удивительно ровно очерченные, изящно изогнутые в середине, гармонирующие с не менее изящным носом.

– Да, почему?

Слова потекли, он сам не понял откуда. Слова эти были совершенно ничтожны, как он запоздало понял, их вообще не следовало произносить.

– Многочисленные раны и болезни, – пробормотал он. – Тяжелая лихорадка, чуть ли не чума, утомительные ночные дежурства. Все мыслимые осложнения и горести…

– Я смогу исцелить все болезни.

Она поцеловала его, и он отказался от всех своих благих намерений без дальнейшей борьбы. Он снова ощущал ее проворный дрожащий язык. Темные волосы Ампаро отросли и падали на шею буйными локонами. Он скользнул рукой под ее ягодицы и направил конец члена в складки влагалища. Первые полдюйма были холодны и увлажнены только морской водой, он продолжал продвигаться, несмотря на трудности, но, хотя она сама умоляла об этом, он все-таки какой-то миг опасался, что сделает ей больно, если набросится со всей разгоревшейся страстью. Ампаро схватилась за края бочки у него за спиной, обхватила его бедра пятками и откинулась назад. Она вскрикнула от страсти, которая подстегивала его собственное желание, когда он продвинулся еще на один, самый важный дюйм и остановился. Она тоже застыла – конечности ее были напряжены, как натянутая тетива, – задержав дыхание. Ампаро открыла глаза и посмотрела на него. Он подхватил ее руками и поднялся на ноги, обод бочки ободрал кожу на спине, когда он поднимался, входя в нее глубже. Она снова закричала, но на этот раз звук шел откуда-то из глубины ее существа, и глаза Ампаро, полузакрытые дрожащими веками, закатились. Он поцеловал ее в шею – соленая вода обожгла язык – и понял, что может продвинуться еще глубже, и это будет принято с радостью; он обхватил ее ладонью сзади за шею и крепко держал, проходя последний дюйм. Ее ноги прижимались к его бедрам. Он поцеловал ее в губы, почувствовал, как ее стон эхом прокатился по его голове, и принялся двигаться, медленными и длинными толчками. Внутри его бурлил настоящий котел, какая-то мощная безымянная волна поднялась и прошла через позвоночник, затопив его разум дьявольским огнем. Он сделался глух к реву осадных орудий и сумасшедшим звукам трубящих тревогу горнов. Он мгновенно забыл о брызжущей слюной ненависти и дикости, окружающих их. Он сознавал только присутствие Ампаро, вцепившейся в него. Ее ногти глубоко впивались в его ягодицы, ее тело было одновременно хрупким и несокрушимым, зубы скалились от восторга, похожего на боль, намокшие волосы прилипли к коже, а он с упоением целовал ее груди.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю