Текст книги "Религия"

Автор книги: Тим Уиллокс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 47 страниц)

– Но как же ты вернешься? Этим вечером лодки снова были расстреляны в щепы, и ты, хоть я и не хочу об этом говорить, не умеешь плавать.

Тангейзер вынул шлем из огня, нахмурился, засыпал его золой, чтобы остудить.

– У меня есть свой способ выбраться отсюда, но для тебя он не годится. Делай, как я сказал. Уходи.

Орланду чувствовал, как глаза наливаются слезами, тоска сжала ему горло так невыносимо больно, что он даже не помнил, испытывал ли когда-нибудь такую боль. Его захлестнули горе и страх, которые снова обратились в слепой ужас. Он может потерять Тангейзера навсегда. А до сих пор ему нечего было терять. Без Тангейзера было… как? Дни, проведенные в его обществе, несмотря на смертельную усталость и безумие, были самыми драгоценными днями в его жизни. Наполненными смыслом. Бесценными. До Тангейзера не было ничего. Все, что он мог вспомнить, – пустота. Оказаться изгнанным, вернуться снова в пустоту казалось хуже, чем умереть. Тангейзер взял его за плечи и присел, чтобы их лица находились на одном уровне. Глаза, которые смотрели на него, улыбались ему с таким дружелюбием, теперь глядели на Орланду из тени, в которой не было ничего, кроме двух голубых камешков.

– Ты нужен мне в Эль-Борго. Здесь тебе нет места. Я не хочу, чтобы ты оставался здесь.

Тангейзер оттолкнул его и отвернулся к горну.

– Теперь иди.

Орланду подавил слезы, и дикая ярость захватила его. Слова и мысли были позабыты в гуще эмоций, сдавивших грудь. Он развернулся, выбежал из кузницы во двор. Он бежал, и рыдания вырывались у него из горла. Он пробежал через внутренний двор, через боковые ворота, вниз по каменным ступеням к причалу. Пара стражников дремала на ступеньках. Они поглядели на него с тем совершенным безразличием, которое сопутствует смертельной усталости. Орланду отдышался и постоял, глядя в воду под ногами.

Одна мысль выплыла на поверхность из хаоса. Он сбросил сапоги, штаны и рубаху. Нырнул в воду гавани. Он помнил место. Четыре раза он нырял на дно, на двенадцать футов глубины, скреб пальцами камни, пока хватало дыхания, и всплывал с пустыми руками, чтобы глотнуть воздуха. В следующее погружение он нашел его сразу. Оттолкнувшись от дна, Орланду выбрался на набережную со шлемом Тангейзера в руке.

Он сидел, держа шлем на коленях, отчищая его от грязи и водорослей мокрой рубахой. Если он должен уйти, он хотя бы сделает что-нибудь, что заставит Тангейзера улыбнуться, чем он сможет гордиться. Что-нибудь, что прогонит воспоминание о тех глазах, холодных как камни. И о детских слезах, жгущих его глаза. Когда он начистил сталь так, что она ярко заблестела в свете луны, он замер, внезапно осененный пониманием, и все внутри его перевернулось.

Он, Орланду, и есть тот ребенок, которого ищет графиня.

А Тангейзер у нее на службе. Ему нет дела до Религии. И до Христа. И до него тоже. Орланду не больше чем товар, то, что можно продать и забыть, вечная пешка в чужих играх, какой он был всегда. Так было с того дня, когда он родился. Сам по себе он ничего не значил. Волна ярости вернулась и затопила его.

Орланду натянул штаны и не по размеру большие сапоги. Когда звук молотка донесся до его ушей, он понял, что уже вернулся в кузницу, хотя совершенно не помнил, как прошел все расстояние до нее. Он едва дышал, но не запыхавшись от бега, а стиснутый гневом и болью в сердце, от которой разрывалась грудь. Тангейзер поднял голову от наковальни, увидел его лицо и заморгал.

Орланду кинул шлем. Тот покатился по плиткам пола к ногам Тангейзера.

Орланду пересилил жжение в глазах и сказал:

– Я больше не служу тебе. И я остаюсь здесь, потому что я свободен, я умру как мужчина, за Религию.

Он не ждал ответа. Его гнев уже проходил, и вместо него пришло невыносимое желание броситься в объятия Тангейзера. Орланду выбежал, чтобы не выдать своего смятения. На улице он сел, привалившись к стене, обхватил руками колени и попробовал вернуться к тому состоянию, в каком пребывал, пока все это не началось. Пока Тангейзер не замахал ему с другой стороны поля, заваленного мертвецами. Пока он не узнал мук любви. Леди Карла его мать? Он не верил этому. Его мать была шлюха, Бокканера тысячу раз сообщал ему об этом, сопровождая слова пинками. Когда разгорелась заря, через двор к церкви потянулись рыцари. Орланду услышал, как молоток Тангейзера снова застучал, и он ощутил себя брошенным.

Августин Виньерон остановился, проходя мимо. Посмотрел на него сверху вниз.

– Ступай в церковь, мальчик, облегчи свою скорбь, – сказал Виньерон. – Сейчас Троицкая неделя.

* * *

Четверг, 21 июня 1565 года – праздник Тела Христова

Эль-Борго – форт Сент-Эльмо

Сегодня предрассветная тьма казалась особенно непроницаемой, особенно мрачной, только ее звучные обещания были нарушены, и солнце, когда взошло, оказалось бледным, болезненным и изнуренным. Или же, думала Карла, все это просто заклятие, наложенное тысячами угрюмых сердец, которые пытались воодушевиться ради праздника, омраченного злым роком. Она с трудом разбудила Ампаро, одела ее, словно ребенка, поскольку та была теперь погружена в черную меланхолию и редко покидала постель. Борс тоже несколько очнулся от ступора, вызванного опиумом и вином; он пребывал в таком состоянии, скорее чтобы заглушить тоску, чем облегчить боль от заживающих ран. Тоска же Карлы, чувство вины за те несчастья, в какие она ввергла Тангейзера, была достаточно острой. Но кто-то должен был нести любовь Христа другим, и на это дело благословили ее. Она заставила Борса клятвенно пообещать, что он проследит, чтобы Ампаро приняла участие в крестном ходе, который мог бы помочь ей восстановить душевное равновесие. Потом Карла ушла, чтобы занять свое место в процессии, одетая в черное платье и черную вуаль.

Карла была приглашена отцом Лазаро идти из госпиталя вместе с братьями и теми ранеными, которые могли сами держаться на ногах. Не желая того, она сделалась в госпитале «Сакра Инфермерия» почитаемой фигурой. Ее молитвы и ее общества страстно желали увечные. Ее имя произносили в темные ночные часы. Если кто-нибудь, вопреки ожиданиям, выживал, это приписывали ее власти. Когда кто-нибудь умирал, держа ее за руку, никто не сомневался, что он тотчас же достигнет врат рая. Ничто из всего этого она не считала своей заслугой. Она знала, что всего лишь является проводником Божественной любви. Но именно в этом она находила наслаждение.

Всеобщее горе, охватившее город, было вызвано испытаниями, выпавшими на долю Сент-Эльмо: столь долгое сопротивление крепости считали чудом, и ее падения ожидали в любой час. Помощь, которую Гарсия Толедский, вице-король Сицилии, обещал к двадцатому числу, до сих пор не прибыла, и никто ее уже и не ждал. Все возносимые молитвы были за души, погибшие в крепости Святого Эльма, и за души, которые должны были скоро присоединиться к ним. С разрывающимся сердцем Карла молилась за Матиаса и его возвращение, за Орланду, своего сына, которого знала так мало и не успела узнать, но которого от этого любила не меньше.

* * *

Процессия по случаю праздника Тела Христова была настолько пышна, настолько удалось устроить горожанам в нынешних стесненных обстоятельствах. Кроме солдат на часах каждый христианин, способный идти сам или несомый товарищами, явился, чтобы принять участие. Улицы от стены до стены были заполнены потоком, текущим в сторону Сан-Лоренцо. Великий магистр возглавлял своих рыцарей, сопровождающих святое причастие – корпус Кристи, тело Христово, – в великолепной золотой дароносице, украшенной лилиями, и некоторые горожане даже плакали от умиления, что подобные цветы еще существуют в той пустыне, в которую обратился их мир. Высоко над процессией несли Филермскую икону Пресвятой Богородицы, украшенную алой тканью и жемчугом, и икону Марии Дамасской. Мужчины изображали, как демоны в ужасе бегут Божественного присутствия. Во главе процессии, предшествуя святой евхаристии, дети, одетые ангелами, пели «Панис Ангеликум», представляя небесный хор.

Время от времени крестный ход останавливался для окропления святой водой и благословения, и тогда пели «Тантум эрго сакраментум» Фомы Аквинского. Горели свечи, курился ладан, ребенок вел барашка за уздечку из алых лент. На хоругвях были изображения святой Катерины, святой Юлианы, Иоанна Крестителя и Девы Марии, Матери Всех Скорбящих. А братия из «Сакра Инфермерии» несла бесценный штандарт Родоса с изображением мадонны с младенцем: «Afflictis tu spes unica rebus». «Какие бы испытания ни постигли нас, ты наша единственная надежда».

Оркестры играли, церковные колокола звонили, пока турецкие осадные пушки грохотали над гаванью. К тому времени, когда процессия достигла площади Сан-Лоренцо, Божественное присутствие протекало через всех священным потоком, сердца их возрадовались, несмотря на все, что им пришлось пережить, и из всех двадцати тысяч не нашлось бы ни души, пожелавшей бы оказаться сейчас подальше от Мальты, потому что они знали: здесь, как ни в одном другом месте смертного, падшего мира, агнец Божий любит всех и каждого.

Возвращаясь с мессы, Карла заметила в толпе Ампаро. Тоска ушла из ее глаз, коже вернулся нормальный цвет, и ее тело снова было гибким, как у кошки, когда она пробиралась через толпу. Потом Ампаро ушла, а у Карлы стало легче на душе. Она отправилась в госпиталь помолиться о раненых, о Матиасе и своем сыне.

Праздник Тела Христова не отменял ежедневного ритуала в казематах для рабов. Тридцать второго раба-мусульманина, оказавшегося на осажденном острове, увели от товарищей – под скучающими взглядами палачей. Ему заткнули рот веревочным узлом, чтобы не слышать, как нехристь бормочет свои молитвы, и погнали по окраинным улицам, где не шла христианская процессия, втащили по ступеням в стене на виселицу бастиона Прованса, надели петлю ему на шею и проследили, как он умирает.

* * *

В дымящейся раковине Сент-Эльмо на другой стороне гавани Тангейзер обыскал все и нашел Орланду за работой вместе с командой мальтийских солдат. Они поднимали камни на место, закрывая брешь в западной стене. Жара была невыносима, а воздух черен от мух. Мальчик был раздет до пояса, потный и покрытый пылью. Когда Орланду сошел вниз по камням, Тангейзер поставил на булыжник, который тот собирался унести, горшок с айвовым вареньем. Орланду заморгал, словно прогоняя призрачное видение, затем выпрямился и взглянул на своего бывшего хозяина.

– Вот это, – сказал Тангейзер, имея в виду варенье, – самая желанная награда для целой компании. – Он махнул рукой. – Твои товарищи стали бы драться за него так же неистово, как они дерутся в проломе, если бы знали, что оно стоит здесь. Как насчет того, чтобы помочь мне прикончить его?

Орланду утер рот тыльной стороной ладони. Поглядел на варенье, ничего не говоря. Тангейзер взял горшок и подкинул его в воздух, руки Орланду взметнулись и схватили горшок раньше, чем тот успел разбиться. Тангейзер засмеялся, мальчик тоже криво улыбнулся.

– Идем, – сказал Тангейзер. – Мы уже достаточно дулись друг на друга, словно женщины. Утешайся тем, что еще ни один мужчина не продавал свою гордость дороже.

Пока турки без перерыва взрывали и бомбили со всех четырех сторон, Орланду день и ночь избегал общества Тангейзера. Было совершенно ясно, что он зализывает душевные раны, а его латинская кровь бурлит, подогреваемая придуманными им самим обидами. Тангейзер предоставил тяжкому труду остудить его запал. Он следил, чтобы с мальчиком ничего не случилось, и попросил кое-кого из знакомых делать то же самое. И вот сейчас Тангейзер повел его к кузнице, которую захватил в полное свое владение после гибели оружейника. Три дня, проведенные наедине с наковальней за полировкой и починкой доспехов, упоение вином ностальгии привели в порядок его внутренний мир. Самая важная новость с поля боя – карающий меч ислама, Драгут Раис, смертельно ранен в голову осколком ядра, выпущенного из крепости Святого Эльма, – пришла к нему, словно откуда-то издалека. Гибель истерзанного гарнизона Сент-Эльмо была уже близка. По его подсчетам, в конце этой недели Мустафа возьмет крепость. Значит, настало время заставить мальчишку убраться отсюда.

Тангейзер сварил последний кофе, и, пока каменные ядра долбили донжон у них над головой, обрушивая со сводов дожди штукатурки, они ели варенье деревянной ложкой и оба едва не стонали от удовольствия. Тангейзер не выспрашивал у мальчика, каковы его дальнейшие намерения, ибо Орланду уже поглотил культ смерти и намерения его были очевидны. Наоборот, это Орланду учинил ему допрос.

– Я тот мальчик, которого ты искал, родившийся в канун Дня всех святых, верно? – спросил Орланду.

– Да, ты, – подтвердил Тангейзер.

– Откуда ты знаешь?

– Это было записано священником, крестившим тебя, и подтверждено одним надежным человеком. Орланду Бокканера.

– Я отказался от имени Бокканера – он был свинья, а дети его – поросята. Он никогда не считал меня своим. Он продал меня, как мула, чтобы я скреб корабли. Я умру Орланду ди Борго. – Он посмотрел на Тангейзера, словно ожидая возражений.

– Орланду ди Борго, пусть так, – ответил Тангейзер. – Хотя ты мог бы претендовать и на другое имя, настоящее, если бы тебе хватило сообразительности.

– Значит, это правда? Я бастард леди Карлы?

– Ты ее сын.

– Бокканера говорил, моя мать была шлюха.

– Ну, может быть, он считал ее таковой, если вообще знал, кто была твоя мать, в чем я сильно сомневаюсь. Но он не одинок в подобных мыслях. Мужчины – особенно если они свиньи! – плохо отзываются о женщинах, пожертвовавших своей добродетелью, особенно ради любви.

– Настоящей любви?

– Я знаю леди Карлу, – сказал Тангейзер. – Она не променяла бы свою честь ни на что менее ценное.

Взгляд Орланду блуждал, взволнованный, рассеянный.

– А мой отец? Кто был мой отец?

Тангейзер ждал этого вопроса, он улыбнулся и ответил уклончиво:

– Это тайна леди Карлы, которую она предпочитает не раскрывать никому, это ее право.

Орланду, очевидно, уже разрешил для себя эту загадку.

– Кто-то из рыцарей Религии, да? Такая леди никогда бы… не пожертвовала своей добродетелью ради кого-нибудь ниже рангом.

– Я уверен, она проявила здесь отменный вкус, как и во всем остальном.

– Наверное, это был один из великих рыцарей, который сейчас здесь, в Сент-Эльмо, или в Эль-Борго, да?

При виде восторга Орланду нежданная грусть сжала сердце Тангейзера.

– Я нисколько не сомневаюсь, – сказал он, – что твой отец был в высшей степени необычным человеком.

– Значит, я благородной крови? – спросил Орланду.

– Если хочешь, да, – сказал Тангейзер. – Те, кто гордится этим, ставят благородство крови выше всех остальных достоинств, но лично я считаю: кровь сама по себе мало что значит, на самом деле вообще ничего. Иисус и его ученики были простыми людьми, точно так же, как Парацельс[87]87
  Парацельс происходил из обедневшего рыцарского рода; Леонардо да Винчи (1452–1519) был внебрачным сыном трактирщика.


[Закрыть] и Леонардо, да и подавляющее большинство гениальных людей разных эпох. Притом немалое число ныне живущих негодяев имеют право зваться благородными. Превосходство, умственное и духовное, если в них воплощается благородство, не течет в наших венах, оно получается из того, как мы проживаем свою жизнь. Но, если отвечать на твой вопрос, я бы сказал: да, ты в полной мере можешь считать себя благородным.

Орланду колебался, словно понимал, что следующая мысль – совершенная глупость, но она мучает его гораздо сильнее остальных. Наконец он выпалил:

– Ты не мой отец?

Тангейзер улыбнулся, он снова был тронут.

– Нет, я не твой отец, но гордился бы, если бы у меня был такой сын. Хотя, если удача на нашей стороне, не исключено, что подобное родство окажется возможным.

Его слова были слишком туманны для мальчика, но Тангейзер не стал ничего пояснять.

– Так почему же он не гордится?

– Кто?

– Мой отец.

– Насколько я понимаю, он не подозревает о твоем существовании. Твоя мать не рассказала ему, оберегая его честь. – Тангейзер видел в его глазах другой невысказанный вопрос и прибавил: – Не думай о леди Карле плохо из-за того, что она оставила тебя. Это было не в ее воле. Могущественные люди не оставили ей выбора, они жестоко наказали ее, когда она была ненамного старше тебя.

Орланду серьезно выслушал его и кивнул.

– Твоя мать проделала далекий путь, подвергалась множеству опасностей, чтобы снова найти тебя. Я знаю, что ты всегда жил в ее сердце.

Орланду заморгал, а Тангейзер подумал: не настал ли момент убедить его покинуть остров? Оглядываясь назад, он понимал, что сглупил, не рассказав мальчику раньше. Если бы он сделал это, может быть, они уже не сидели бы здесь, а плыли бы себе на найденной им фелюке. Но что сокрушаться о пролитом молоке, когда на самом деле они все равно сидят здесь. Пусть мальчик свыкнется с новым знанием и уйдет один.

– Рыцарь или кузнец, каждый сам должен строить свою судьбу, не жалея сил. – Он поднялся. – Кстати, о судьбе: у меня полно работы. Если ты не против, мне пригодился бы помощник.

* * *

Они провели день за починкой и полировкой доспехов, и каждому этот день показался самым счастливым из всех, что они могли вспомнить. На закате Орланду отправился в часовню послушать мессу, причаститься и вознести благодарение за то, что узнал о своих корнях. Тангейзер закончил починку перекрученного нагрудника. Он выпил бренди и задремал на соломенном тюфяке, брошенном на пол. Он очнулся от забытья в слабо освещенной кузнице, все еще, как ему показалось, погруженный в некий эротический сон: Ампаро стояла в тени, глядя на него сверху.

Он потянулся к ступням ног, удачно, как ему показалось, скрыв, что конечности затекли. Когда он оборачивался, то был уверен, что призрак растаял в воздухе. Но когда он снова взглянул на него, оказалось, что призрак еще здесь.

Ампаро была одета в какую-то драную алую накидку с вышитым на ней восьмиконечным крестом. Волосы прилипли к голове, с них капала вода. Именно благодаря воде Тангейзер понял, что это не видение, что она стоит перед ним во плоти. Ее тонкие руки и мускулистые ноги были обнажены, ступни покрыты влажной пылью. Мешковатый грубый балахон обтягивал грудь, и он понял, что под ним больше ничего нет. Он тут же вскочил на ноги. В вырезе накидки виднелись бледные белые ключицы и загорелая длинная шея. В ее глазах отражалось мерцание тлеющих углей, лицо ее было восхитительно и таинственно. Он подумал: интересно, сколько она простояла так, глядя на него, спящего?

Тангейзер оглядел кузницу. Они были одни. Он заглянул ей в лицо, и все вопросы, бессмысленные или те, на которые он знал ответы, забылись раньше, чем он успел произнесли их. Ты переплыла залив? Кто проводил тебя до кузницы? Зачем ты пришла? Она была здесь. Он хотел рассердиться, чтобы отчитать ее, потому что еще одного нахлебника в аду ему только и не хватало, но в душе его была лишь радость. Он провел правой рукой по расстегнутой планке накидки, взял ее за руку.

Ее кожа была прохладной и гладкой, почти сухой. Мышцы под его большим пальцем, упирающимся ей в живот, были тверды. Левой рукой он убрал с ее щеки мокрые пряди, погладил по голове, задержал руку на затылке. Чувство, такое сильное, что даже причиняло ему боль, вырывалось из его груди. Она была не нахлебником, а ангелом, явившимся даровать ему силу выстоять. Ее прикосновение – и все ее существо – было таким нежным, таким прелестным, так сильно отличалось от всего, что окружало его, что все его чувства были сбиты с толку, ноги дрожали, он даже испугался, что сейчас упадет. Ампаро обхватила его руками.

– Положись на меня, – сказала она.

Тангейзер сосредоточился, улыбнулся, притянул ее ближе.

– Ампаро, – произнес он.

Ее губы раскрылись, он приблизил свое лицо к ее лицу, поцеловал ее, прижал к себе еще крепче, словно готов был вжать ее тело в свое, если бы мог. Он чувствовал, как ее пальцы вцепляются ему в рубаху, словно она желала того же самого, Тангейзер ощущал, как его борода колет ей кожу, чувствовал свою руку на ее талии, чувствовал, как его член упирается ей в живот. Она подняла колено, обхватила ногой его бедро и прижалась к нему со всей страстью, бесхитростной и неудержимой.

Он оторвал свой рот от ее губ и снова поглядел на нее. Ампаро была изумительна. Она была искренней – всегда и во всем. Он провел руками по ее грудям, под которыми все еще не просохла вода, и его воспоминания о ее прелести померкли, пристыженные, на фоне той красоты, какую они вдвоем воплощали сейчас. Любовь и желание сделались одним, одно подогревало другое, и он стянул с нее красный балахон; он целовал ее соски и гладил напряженную вульву, пока она не задрожала, не вжалась в него и не замурлыкала от удовольствия ему на ухо. В глазах ее было изумление – она была вне себя от счастья. Он развернул ее спиной и наклонил над прохладной поверхностью стальной наковальни, а потом расстегнул штаны и выпустил на свободу член. Она встала на цыпочки; он согнул колени, чтобы войти в нее сзади. Ноги ее оторвались от пола, она вскрикивала «Боже!» при каждом медленном толчке, голова ее откидывалась назад, веки дрожали, крики ее заполняли кузницу, и это продолжалось, пока она не выжала его досуха. Они упали на пол. Тангейзер обнимал ее, гладил по голове. Тело Ампаро сотрясали рыдания.

Тангейзер не спрашивал, почему она плачет, он сомневался, что она сумеет ответить. Когда Ампаро успокоилась, он поднялся, раздул огонь в плошке, снял с себя всю одежду и снова любил ее, на алой накидке, расстеленной на полу. Она отдавалась ему, как какое-то дикое, неприрученное животное, и точно так же вел себя он, и никто ничего не говорил, потому что эту колыбель безумия и ужаса сотворили люди. И все на свете слова эти люди переврали, едва боги произнесли их, а значит, все слова лживы и им они не нужны.

Он дурачился, забавляя ее, они оба смеялись, покрытые его потом, трогали друг друга, простодушно изумляясь. Он поджарил хлебные горбушки с сахаром на углях, и они ели; он заварил чай в старом шлеме, и они пили. Она губами исследовала татуировки на его руках и ногах. Колесо с восемью спицами, меч Зульфикар, полумесяцы и священные стихи. Она спела ему песню на каком-то диалекте, которого он не понимал, зато понимал чувства, которые она хочет своим пением передать. Лаская ее, он цитировал эротические газели по-турецки. Они снова занимались любовью и, закончив, лежали, пресытившиеся, на соломенной подстилке, глядя, как тускнеет алый свет углей.

Наконец он почувствовал, что во дворе зашевелились люди, подошел голый к двери и осторожно выглянул. Одетые в доспехи монахи брели через двор к церкви и своим предрассветным молитвам. Почти не было таких, которые не хромали бы, многие опирались на древки копий или на руки товарищей. Ночь почти миновала, скоро ее очарование рассеется, и то, что недавно казалось вечностью, теперь сделалось мгновением: словно фокусник на карнавале, Время снова продемонстрировало свой удивительный парадокс.

Он вернулся в кузницу, оделся, завернул Ампаро в ее накидку. Он поднял ее, она обхватила обеими руками его лицо, и он понес ее под звездами по истерзанной земле. Пока он шел, ему казалось, он несет на руках существо из иного мира, где никто не ведает гнева и ненависти, где все добры, и ему казалось, что она весит не больше вздоха. Он пронес ее через боковую дверь на причал, вниз по ступенькам, вырубленным в скале набережной. Поцеловал ее, посмотрел на нее – ему не хотелось ее отпускать. Но Ампаро должна была уйти, пока рассвет и турецкие пушки не сделали ее путешествие слишком опасным. Он поставил ее на камни, но она не спешила.

– Я оберегаю тебя, – сказал она. – Ты это знаешь?

– Я пару раз чувствовал на щеке твое дыхание, – ответил он.

Она погладила его по лицу, бороде, губам; ее глаза были влажными и темными.

– Я люблю тебя.

У него сжалось горло. Он ничего не ответил, сам не зная почему. Он не знал, как ответить. Ампаро скинула с плеч накидку и уронила на причал. Мгновение стояла перед ним, обнаженная, бледная, как будто из слоновой кости. Он снова поцеловал ее и отпустил. Она развернулась, нырнула в воду и поплыла, взбивая пену, а Тангейзер пожалел, что не сказал больше ничего.

Из церкви донеслось пение, а с холма донесся призыв муэдзина, на востоке небо цвета индиго бледнело над горой Сан-Сальваторе. Значит, мир вернулся на место, а вот Тангейзер – нет. Он стоял и смотрел на залив, пока тонкую фигуру Ампаро не поглотили остатки ночной тьмы.

* * *

Пятница, 22 июня 1565 года

Форт Сент-Эльмо – форт Сент-Анджело – двор крепости

Сумасшедший хоровод убийств и молитв возобновился с первым светом и бушевал еще один жаркий день. Турки барахтались во рву, полном гниющих тел и раскиданных внутренностей, пробивая ногами раздутые животы, которые время от времени взрывались от собственных испарений. Когда солнце прошло высшую точку, кровь на разогретых, словно сковороды, доспехах шипела и дымилась, люди теряли сознание от нехватки воздуха в этой вони, мозги закипали в черепах, они умирали в судорогах, и если дьявол наблюдал за ними сейчас, то, должно быть, потирал руки, ведь даже в его собственных владениях не могло быть зрелища более демонического, чем это.

Тангейзер хотел, чтобы форту пришел конец, поскольку лишь тогда – таков был его план – явится единственная возможность спастись. Но каждый раз, когда ряд защитников откатывался назад или оказывался прорван и лезущие по лестницам обезумевшие турки, кажется, были готовы победить, какой-нибудь сумасшедший – Ланфредуччи, де Гуарес или, чаще всего, Ле Мас – объединял защитников и, в смертоносном исступлении, охватывающем всех, словно чума, христиане сбрасывали подползающих врагов обратно в канаву.

Тангейзер палил из поставленного на обломок стены ружья, проклиная Бога, проклиная их всех, проклиная упрямого мальчишку со всеми его потрохами. Он не давал Орланду умереть. Он боролся с головокружительными приступами собственного сумасшествия, когда его охватывало желание самому броситься в драку, когда доводы разума казались нелепыми, а смерть – единственным логичным исходом. Священная песнь, призывающая к самопожертвованию, звенела в ушах, обещая ему вечную славу и мгновенное освобождение от тягот, но он уже слышал эту песнь раньше: мелодия была фальшива, а нотами служили крики умирающих.

– Не высовывай голову, парень! – проревел он.

Он схватил Орланду за шею и потащил вниз. В урагане бушующей вокруг, сорвавшейся с тормозов храбрости страх в блуждающих глазах мальчика был единственным путеводным огоньком. Он отпустил его и схватил ошарашенного парнишку за руку.

– Мы переживем этот день, ты меня слышишь?

Орланду кивнул. Тангейзер стоял на одном колене – и именно в этот момент ружье дернулось и выстрелило ему в бедро. От мощного толчка в бок его перевернуло и выбросило на другую сторону защитной насыпи. Он висел за стеной в сорок футов, состоящей в основном из шатких булыжников. Орланду вцепился в державшую его руку хозяина мертвой хваткой. Тангейзер подтянулся, перемещаясь под защиту зубца стены и нащупывая пальцами опору.

За все время, проведенное в крепости, он получил множество ударов по кирасе и еще больше – по шлему, отделавшись всего-навсего синяками. Зато собственная же пуля угодила ему в бедро под край доспеха и застряла в мышцах спины. Он чувствовал тяжелый кусок свинца под кожей. Пуля вошла неглубоко, так просто она его не убьет. Нагноение же, пусть и медленное, начнется обязательно. Из своей сумки он достал влажную тряпку, в которую были завернуты гранулы окопника аптечного и пиретрума. Тангейзер поспешно разжевал одну гранулу и засунул кашицу в рану. Кровотечение остановилось; поразмыслив, Тангейзер решил, что чувствует себя вполне терпимо. Орланду смотрел на него с тревогой. Тангейзер выдавил улыбку.

– Ты уже дважды спас меня, парень. Теперь принеси мне воды, а то в горле пересохло.

* * *

С крыши крепости Святого Анджело Оливер Старки и Ла Валлетт наблюдали, как солнце клонится к закату за завесой пунцового тумана. Много старших рыцарей стояли тут же, бормоча «Отче наш» или слова малой службы. Впереди за заливом форт Сент-Эльмо стоял в ярком кольце огня. Время от времени дым рассеивался, и тогда становились видны выдвижные лестницы, прислоненные к стенам, и многоцветная толпа мусульман вокруг; горшки с горючей жидкостью неслись вниз с закопченных известняковых стен, среди зубцов стен или в проломе ярко вспыхивали доспехи. Временами казалось, что яростная битва проходит в тишине. Но затем над заливом разносились волны чудовищного шума. Несмотря на бушующий ад, знамя Святого Иоанна все еще развевалось, потрепанное, но явственно различимое над языками пламени.

Турки были уверены, что на завоевание выстроенного в форме звезды форта уйдет не больше недели. Даже сам Ла Валлетт не ожидал, что его хвастливое обещание продержаться три недели осуществится. Однако же для геройской крепости эта мрачная пятница была тридцатым днем осады.

Старки поглядел на Ла Валлетта. Старик сохранял бодрость, даже когда сам Старки валился с ног, а он еще каждую ночь жертвовал часом сна, чтобы помолиться Марии Филермской. Его неутомимость была поразительна. Он лично следил за разработкой и сооружением новых внутренних стен, едва ли не за каждым кирпичом. Он завершил очередную проверку запасов пищи и вина в пещерах под городом. После чего он подсчитал все еще раз, а потом еще раз, и на основании своих расчетов он удвоил рацион отрядам рабов, из чьих конечностей намеревался выжимать теперь по два дополнительных часа работы в день. Он приказал выкопать на острове Лизола братские могилы и прикрыть их плетенками из прутьев, чтобы в народе не началась паника. Он совершал ежедневный обход, в разное время, госпиталя, бастионов разных лангов, пушечных батарей, рынков и оружейных мастерских. Его суровое мужское обаяние придавало людям, где бы он ни появлялся, силы стоять дальше. Его религиозность поддерживала и укрепляла их верность, ибо он был защитником веры во плоти. В его немолодом лице, которое все чаще казалось отлитым из бронзы, они видели полное отсутствие сомнений в себе и совершенное отсутствие жалости. Ежедневное повешение очередного мусульманина, заложника войны, напоминало им, что, как бы они ни боялись Турка, великого магистра нужно бояться еще больше.

Наблюдая, как его собратья гибнут на другом берегу гавани, Ла Валлетт выглядел так же безмятежно, как святой Иероним на картине. Он знал, что даже эпическое противостояние Сент-Эльмо – лишь прелюдия к сражениям более серьезным: за Лизолу и Эль-Борго. В какой-то миг Старки показалось, что спокойствие Ла Валлетта совершенно неестественно. Бесчеловечно.

– Греческие поэты использовали слово «экпирозис», описывая своих героев, – сказал Старки. – Ахилла, Диомеда, Аякса. Это означает – подлежащий уничтожению огнем.