Текст книги "Религия"

Автор книги: Тим Уиллокс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 47 страниц)

– Тебя кто-нибудь обидел? – спросил он, увидев, что она сидит, сжавшись в комок.

Она отрицательно покачала головой. Он несколько раз оглядел берег.

– Это неподходящее для тебя место, – сообщил он. – Здесь небезопасно для девушки.

Ампаро указала на небо, и он посмотрел вверх. На какой-то миг ей показалось, он ничего не поймет, но, снова поглядев на нее, он кивнул, словно ничего яснее и быть не могло.

– Ага, звезды. – Он важно надулся и указал на небо. – Дева. Большая Медведица. Малая Медведица. – Он покосился на Ампаро, проверяя, произвело ли это на нее впечатление. – Но здесь сидеть небезопасно. Солдаты. Tercios. – Он замолчал, будто бы предположил что-то невежливое на ее счет. Он изучал ее, упершись кулаками в бока, словно был здесь хозяин. Затем сказал: – Ты замерзла.

Не дожидаясь ее ответа, он развернулся и убежал, шлепая босыми ногами по камням, потом все затихло. Она подумала, вдруг Тангейзер вернулся. Ампаро уже хотела пойти в оберж, выяснить, так ли это, когда снова послышалось шлепанье босых ног: мальчик возвратился с длинным куском потертой материи, изначального предназначения которой она не смогла угадать. Но сейчас, судя по всему, ткань служила одеялом, потому что он набросил ее Ампаро на плечи и закутал ее. От ткани пахло рассолом. Ампаро подтянула ее и закуталась плотнее.

– Ты добрый, – сказала она.

Он пожал плечами.

– Я тебя видел. Вместе с германцем.

– Германцем?

– Таким большим человеком. – Он выкатил грудь колесом, положил руку на свой нож и изобразил мужественную выправку. – Великий капитан Тангейзер. Он шпионит в лагере турок для Ла Валлетта. Он движется среди них, словно ветер. Перерезает им глотки, пока они спят.

Слова о том, чем занимается Тангейзер, обеспокоили ее. Она не верила этому.

– И еще со вторым, англичанином, похожим на быка, – продолжал мальчик. – И с belle dame. Ты приехала вместе с ними на «Куронне» в тот день, когда появились турецкие корабли. Верно?

Ампаро вспомнила, как он смотрел на Тангейзера, как их с мальчиком взгляды встретились и как в его глазах она увидела призрак той жизни, которая осталась для нее далеко позади. И сейчас она видела ее снова, в его чистосердечности, в его горькой, отчаянной гордости. Она кивнула.

– Я тоже тебя видела, со старым кукольником.

– С карагозом, – поправил мальчик. Он погрустнел.

Ампаро в день прибытия вернулась в гавань, и старик ни с того ни с сего вдруг устроил представление в своем театре танцующих теней, выкрикивая слова на фантастической смеси языков. Видимо, он изображал богача, убеждающего бедняка умереть вместо него, обещая ему богатую награду в благословенном «потом», но, если смысл был не особенно понятен, сами танцующие куклы привели Ампаро в восторг. Когда она жестами дала понять, что не захватила с собой денег и не может заплатить, карагоз опустился на колени и поцеловал ее ноги. Она не видела его с тех пор, как солдаты протащили его по улице в день сражения.

– Где же он теперь? – спросила она.

– В аду, – ответил мальчик.

– Нет, – сказала она. Это утверждение удивило ее. – Ад был сделан не для таких душ.

Он задумался и, кажется, согласился.

– Но что совершенно точно, карагоз мертв. – Он изобразил, как вокруг его шеи затягивается петля, а потом уронил голову, и она вздрогнула. Мальчик усмехнулся, словно это и было то, что делало его мужчиной, а ее – просто девчонкой. Потом его глаза устремились на что-то в темноте, он приложил палец к губам и указал на землю. – Смотри, – шепнул он.

Длинная изящная ящерица бежала по мосткам в тусклом свете, она остановилась в метре от них, разглядывая их выпученными глазами. Мальчик резко присел, выбросив вперед руку, Ампаро крикнула: «Нет!» – а он схватил ящерицу за хвост. Ящерица вывернулась, и у него в руке остался один хвост. Укороченное животное исчезло в темноте. Мальчик присел на корточки рядом с Ампаро и показал ей чешуйчатую закорючку.

– Гремксола, – сказал он. – Очень умно. Они сбрасывают его, чтобы остаться в живых. Они выживают.

Он выбросил хвост и посмотрел на нее, теперь их лица находились на одном уровне.

– Точно так же, – сказал он, – бросают и тебя.

Ампаро часто заморгала от нелепости этого утверждения. Он печально улыбнулся ей, зубы, белые и неровные, обнажились на обожженном солнцем лице.

– И меня тоже. Туда-сюда. Туда-сюда. Это такая игра. Но я не печалюсь. Когда турки убьют много народу, рыцари позволят мне сражаться в их рядах, и если я не погибну, то стану тоже большим человеком. Это способ пробиться в этой жизни – убить много людей. Так делают Тангейзер, Ла Валлетт и все остальные. Для убийц мир открыт, свободен, а я хочу его увидеть. Все, что я знаю, – этот остров. Он маленький. И бедный. Каждый день похож на другой.

– Не бывает дней, похожих на другие.

Но мальчика было не остановить.

– Ты видела мир. Он такой огромный, как говорят?

– Больше, чем кому-либо дано увидеть, – сказала Ампаро. – Он прекрасный и жестокий.

– Там много зеленых деревьев, – сказал мальчик, желая услышать от нее подтверждение. – Больше, чем можно объехать за неделю. И горы, такие высокие, что на них не забраться. И снег.

– Деревья, снег, цветы и реки, такие широкие, что, стоя на одном берегу, не видишь другого, – согласилась Ампаро. Мальчик кивнул, словно ее слова подтверждали то, что он уже слышал. В его глазах светилась страстная мечта, и при мысли о том, что свет этих глаз может погаснуть, ей стало грустно. – Но что, если ты погибнешь на этой войне? – спросила она.

– На небе меня встретят Иисус и апостолы. – Он перекрестился. – Но я слишком умный, чтобы погибнуть, как и гремксола. Это ты в опасности. Мне ты не веришь, но не беспокойся, я знаком с Гусманом, он abanderado[78]78
  Знаменосец (исп.).


[Закрыть] в неаполитанской tercios, он знает английского быка… Барраса?

Ампаро кивнула.

– Борса.

– Борса. Да. Я попрошу Гусмана поговорить с Борсом, и они заберут тебя обратно. Тангейзер не оставил бы тебя жить в доках, но, наверное, он там, – он махнул рукой в темноту за заливом, – убивает турецких генералов или поджигает их корабли.

Чем больше расходились его фантазии, тем больше волновалась Ампаро.

– Откуда ты знаешь, что делает Тангейзер?

– Народ на бастионе Кастилии о нем говорит, – пояснил он, давая понять, что и сам числится в их рядах. – Los soldados particular. Его даже рыцари уважают. Дверь Ла Валлетта открыта перед Тангейзером, как ни перед кем другим. Только Тангейзер осмеливается ходить во вражеский лагерь. – Словно заметив ее смятение, он прибавил: – Не бойся за капитана Тангейзера. Говорят, он никогда не умрет. Тангейзер знает Турка. Тангейзер знает самого султана Сулеймана. И может быть, даже дьявола. Но скажи мне, это та belle dame тебя выгнала? А что ты сделала?

– Никто меня не выгонял, – сказала она. – Я живу в Английском оберже.

Он снова посмотрел на нее, с неким благоговением.

– Тогда почему же ты здесь?

– Я пришла сюда в поисках покоя.

– Покоя? – Эта идея сбила его с толку. Он поднялся. – Я провожу тебя обратно в оберж. Это дом Старки, последнего из английских рыцарей. Я знаю его, знаю очень хорошо.

Он поднялся. Он казался таким галантным, что Ампаро не смогла отказаться. Она тоже поднялась. Сбросила с плеч одеяло и отдала ему. Он забрал его, словно вдруг осознав, что это слишком старая вещь, ее оскорбительно предлагать даме столь очевидно высокого положения. Он скатал одеяло и засунул между бревен. Потом заметил висящий у нее на шее кожаный цилиндр.

– Что это такое? – спросил он.

Ампаро сунула футляр под мышку.

– Одна любопытная вещица, – сказала она. Он поджал губы, поняв, что это и все, больше она ничего ему не расскажет. Она спросила: – Как тебя зовут?

– Орланду, – ответил он. И прибавил: – Когда я уеду посмотреть огромный-огромный мир и стану большим человеком и воином, я буду называть себя Орланду ди Борго.

– А почему ты живешь здесь, на берегу? – спросила она.

– Здесь я свободен.

– А где твоя семья?

– Моя семья? – Орланду закусил губу. Он коротко взмахнул рукой, словно отрубил что-то ребром ладони. – Я их оставил, – сказал он. – Они нехорошие люди.

Она хотела спросить еще, но по его лицу поняла, что он не ответит, что эта тема причиняет ему боль.

– А как зовут тебя? – спросил он.

– Ампаро.

Он улыбнулся.

– Прекрасно. Значит, ты испанка. А ты тоже благородная, как и belle dame?

Она отрицательно покачала головой, и он заулыбался еще шире, словно они сделались еще ближе друг другу. Она подумала, не хочет ли он ее, и тут же поняла, что не хочет. Он мечтал стать мужчиной с таким почти осязаемым отчаянием, от которого ей тоже делалось больно, но он все-таки был еще слишком мальчишка, чтобы чувствовать подобное желание. Она вдруг подумала, осененная: а что, если он и есть мальчик Карлы?

Она сказала:

– Ты познакомишься с Тангейзером, когда он вернется. Я расскажу ему, какой ты галантный, как ты защищал меня от tercios; ты, наверное, захочешь пожать ему руку.

Глаза Орланду широко раскрылись.

– Ты же хочешь пожать ему руку? – спросила она.

– О да, очень, – ответил Орланду. – Очень-очень хочу. – Он пригладил волосы, словно уже приводил себя в порядок по такому случаю. – А когда?

– Я поговорю с ним завтра, – пообещала она.

Орланду схватил ее руку и поцеловал. Никто еще не целовал ей рук.

– Пойдем же, – сказал он. – Давай я провожу тебя домой, пока луна не села.

Ампаро надеялась, что этот тот самый мальчик, которого ищет Карла. Ей нравилась его душа. Если это не тот мальчик, подумала она, может быть, они смогут заставить себя поверить, что это все-таки он.

* * *

Пятница, 8 июня 1565 года

Английский оберж – за стенами Эль-Борго – крепость Святого Анджело

 
Аллах акбар! Бог велик! Аллах акбар!
И говорю я, что нет Бога, кроме Аллаха.
И говорю я, что Мухаммед – пророк Его.
Все на молитву!
Все на молитву!
Все на молитву!
Вперед к победе!
Аллах акбар!
Нет Бога, кроме Аллаха!
 

Тангейзер проснулся на рассвете под выпеваемые муэдзином призывы. Уже семнадцать рассветов адхан[79]79
  Адхан – мусульманский призыв к молитве.


[Закрыть] вплывал с высот Коррадино в окна обержа. Даже после стольких лет, проведенных среди франков, это пение наполняло его – в зависимости от того, что ему снилось, – благоговением, страхом, гордостью, готовностью сражаться, непонятной тоской, природу которой он не мог определить. И не важно, что слов было не различить. Аль-фатиха[80]80
  Аль-фатиха – первая сура Корана.


[Закрыть] врезалась в его душу и никогда не сотрется с нее.

 
Веди нас путем праведных.
Путем тех, кого Ты пожаловал Своей милостью,
Не тех, на кого Ты обрушиваешь гнев Свой,
Не тех, кто сбился с пути истины.
 

В его сердце была пустота, такая же огромная, как Вселенная вокруг него, и в этой пустоте он не находил ни милосердия, ни пути, казавшегося верным, ни чьего-либо указующего перста. И даже в свете своих собственных огней он шел тропами настолько неправедными, какими только может ходить человек, не рискуя оказаться на виселице. Рука Ампаро проскользнула по его груди, ее пальцы, подчиняясь какому-то нежному сну, погладили его шею, она вздохнула. Тангейзер вдохнул ее запах, а вместе с ним и надежду на новый, яркий, день.

Бледный лимонный свет врывался в ниши лишенных стекол окон и золотил кожу Ампаро, свернувшуюся в клубок рядом с ним. Простыня была отброшена в сторону и закручена вокруг ее бедра. Ее голова лежала у него на плече, черные волосы падали на щеку, темные губы оттенка драгоценного граната приоткрыты. Когда она дышала, под кожей обозначались ребра, и он немного вытянул шею, чтобы увидеть изгиб ее ягодиц. Она казалась ему прекрасной, несмотря на то что ее лицо и разум были несовершенны и странны. Его член затвердел и увеличился, пока он проводил рукой по ее спине. Кончиками пальцев он нащупывал ее позвонки и скользил по ним с одного на другой, пока пальцы не перешли с жесткой кости в ложбинку между ягодицами, вызывающую в нем такой восторг. Подобные плотские утехи могут и вовсе затянуть мужчину, если бы только мир позволил ему. Но уж этот-то мир точно не позволит, потому что его сердце сделано из камня. Он решил потихоньку разбудить ее, поцелуями и разными другими уловками, поскольку теперь точно знал, что ее тело так же жадно желает его рук, как и его руки – ее тела. Потом он навалился бы на нее всем своим весом, скользнул в нее и вжал бы в матрас – он знал, как это ее возбуждает.

Желание, нахлынувшее на него, сделалось нестерпимым, он отодвинулся и опустил руку, чтобы потянуть себя за мошонку. Ампаро тем временем что-то забормотала и перевернулась на спину. Ее груди разошлись в стороны, кожа призрачно белела, пронизанная голубыми жилками. Он смотрел, как ее соски, больше не согретые теплом его тела, твердеют на прохладном воздухе. Никакая пустота в душе больше не беспокоила его. Страсть, которую они испытывали, мысли о ней, которые, все разрастаясь, заполоняли его разум, неукротимый пыл, какого он и припомнить не мог, – все это было грешным и постыдным в глазах верующих из разных лагерей, между которыми он разрывался. Однако же, готовый признаться во всех своих бесчисленных пороках и преступлениях, он не видел ничего дурного в том чувстве, которое возбуждала в нем Ампаро. В полумиле от того места, где они лежали, сплетясь телами, другие сплетенные тела тысячами валялись в зловонной канаве, служа пищей чайкам и воронам. И те, чьи тела заполняли канаву, и те, чьи руки отправили их туда, должны были, несмотря на все грехи, отправиться в райские кущи, куда вряд ли попадут блудодеи, проснувшиеся на рассвете.

Он откинул волосы с лица Ампаро, посмотрел на нее, и ее лицо было таким безмятежным, таким невинным, таким чуждым безумию, среди которого она оказалась, – таким детским, что он не решился вырвать ее из ее Эдема. Подобная сдержанность была для него так нехарактерна, что он задумался: чувство, которое поселилось в его сердце, уж не любовь ли это? Он продолжал рассматривать ее: тонкие полукружия морщинок вокруг горла, безупречную кожу, гладкие контуры живота, солнечные блики на изгибе бедра, волосы на лобке. Он заскользил губами по ее телу, так нежно, что она даже не шевельнулась. Он заморгал и снова сел, привалившись к стене.

Это же абсурд. В кого он превращается? Они почти не выходили из комнаты эти два дня; простительная слабость, даже по его меркам, но она не давала ему покоя. Стараясь ступать как можно осторожнее, Тангейзер встал на пол. Обернулся и посмотрел на нее. Снова поцеловал. Да, в голове полный сумбур. Он услышал звон доспехов и приглушенные протестующие крики, полные отчаяния; звуки доносились с улицы, и хотя он знал, что там увидит, все равно подошел к окну.

Два сержанта Религии, надо полагать арагонцы, гнали обнаженного, закованного в цепи турка по улице Мажистраль. Судя по шрамам, расползшимся по спине последнего, словно какие-то жирные подкожные паразиты, это был галерный раб. Рот у него был заткнут узлом старого каната, чтобы заглушить мольбы, с которыми он пытался обратиться к солдатам по пути на эшафот. Согласно указу Ла Валлетта, этот раб был восемнадцатым мусульманином, которого должны были повесить, с тех пор, как кукловода казнили на бастионе Прованса. Недостаток этой квартиры заключался в том, что обреченных на смерть каждое утро протаскивали под окном. Тангейзер отметил, что надо спросить Старки, нельзя ли выбрать какую-нибудь другую дорогу. Восемнадцатый раб напомнил ему, что он уже слишком долго задержался на Мальте.

Он искал повсюду, пытаясь обнаружить имя или хотя бы воспоминание, какой-нибудь слух о мальчике, родившемся в канун Дня всех святых в 1552 году, и не нашел ничего. Если сын Карлы еще жив, Тангейзер сомневался, что он на острове. Он подумал, не уговорить ли Карлу уехать прямо сейчас, пока война не поглотила их, но его гордость не позволяла ему так просто признать свое поражение. Карла в любом случае не сдастся. Он подобрал с простого дубового пола свои сапоги и одежду и голый, как был, пошел вниз по лестнице.

В саду на задворках обержа он заставил двух рабов установить две огромные бочки, наполненные морской водой. В земле под этими бочками Тангейзер с Борсом припрятали сундук с пятьюдесятью фунтами опиума. Чем дольше будет идти война, тем нужнее он будет, и они с Борсом собирались перед отбытием с острова сорвать приличный куш. Тангейзер помочился в пыль и погрузился в бочку, выругавшись, потому что вода оказалась совсем холодной. Он опустился на корточки, и соленая вода поднялась ему до подбородка. Теперь он сидел и смотрел, как небо цвета розовой морской раковины с сероватыми краями бледнеет и делается нежно-голубым. Остаток дня ему предстоит провести в изнуряющей жаре, и, сидя в холодной воде, он ощущал сладостную тоску по горам и снегу. Именно благодаря ванне, во всяком случае частично, и начался его роман с Ампаро.

* * *

Однажды утром, пока он отмокал в своей бочке, она забралась на садовую стену, как будто бы стены строились исключительно для этой цели, наклонилась над бочкой и без всякой ложной скромности или стыда принялась восхищенно разглядывать его татуировки.

Он начал объяснять значение вытатуированных надписей, что-то рассказывать о священном культе янычаров, живущих в казармах со своими babas, наставниками-дервишами, совершенно избегающих женщин и читающих стихи у костров, ценящих превыше всего смерть во имя Аллаха. Но, пусть к содержанию его лекции она не выказала ни малейшего интереса, он обнаружил, что она совершенно зачарована видом его тела; Ампаро гладила и ощупывала его длинными пальцами с миндалевидными ногтями, и это оказалось искушением более сильным, чем он смог вытерпеть. Он не собирался заводить интрижки ни с одной из этих женщин, поскольку любви всегда сопутствует несчастье, но, рассудил он, жизнь коротка и становится короче с каждым днем. Он выбрался из бочки в состоянии очевидно возбужденном, и, после некоторых обоюдных и спонтанных жестов и объятий, она оказалась у него на руках, и он отнес ее в комнату, где она спала сейчас.

Он поступил как дурак, но что делать, таков уж он от природы. Когда прохладная вода прогнала из головы остатки сна и желания, мрачные воспоминания об исламе и неразрешимую загадку: как можно любить одну женщину, если это, конечно, любовь, и строить планы о женитьбе на другой, – Тангейзер решил, что ситуация, в которой он оказался, самая странная на всем белом свете.

* * *

Со времени первой, незавершенной, битвы, 21 мая, Тангейзер не принимал участия ни в каких сражениях, чему был чрезвычайно рад. Турки пока еще не отрезали Эль-Борго от остальной местности, поскольку их внимание было приковано к другой точке, к форту Сент-Эльмо, и выскользнуть за Калькаракские ворота до восхода солнца не составляло труда. Он сделал уже много вылазок за ворота, прикрываясь образом торговца опиумом из ordu bazaar, передвижного отряда торговцев, приписанного к турецкой армии, который стоял сейчас за холмами на равнине Марса.

Как и во времена всех крупных кампаний Оттоманской империи, этот рынок представлял собой городок – перевезенный из-за моря – приблизительно на сто пятьдесят палаток и шелковых шатров, где множество торговцев и ремесленников продолжали заниматься своими обычными делами. Цирюльники, мясники и хирурги, торговцы тканями и бакалеей, кузнецы, портные и книготорговцы, аптекари, оружейники, мастера по изготовлению доспехов и упряжи, ковочные кузнецы, изготовители свечей, колесные мастера и каменотесы… Были здесь даже ювелиры и золотых дел мастера, которым богатые офицеры и беи отдавали украшать свое оружие и одежду. Все эти торговцы служили армии, но были независимы от нее. Поскольку народ в Оттоманской империи не доверял банкам, они возили все свои сбережения с собой, куда бы ни направлялись, и вид денег, проходящих через этот базар, наполнял Тангейзера радостью.

Из-за базара доносились сладкие ароматы от тысяч хлебных печей, кирпичи для которых были привезены на кораблях из Старого Стамбула. Потоки верблюдов и запряженных волами телег сновали между турецким лагерем и Марсашлокком, естественной гаванью на южном берегу острова, где стояла на якоре армада султана. Во всем этом Тангейзер видел проявление административного гения, которому Оттоманская империя была обязана своим превосходством. Сотни торговых кораблей и галер выгрузили сотни тысяч квинталов овса, муки, риса; железа, меди, свинца и жести; меда, коровьего масла, галет, масла оливкового, лимонов и соленой рыбы; отары овец и стада коров; дрова, строительный лес и сваи; мебель для шатров и палаток; огромные запасы пороха; чудовищные четырех– и пятитонные пушки для осады; серебряные и золотые монеты для выплаты солдатского жалованья; лед для генеральских шербетов, и каждая унция была взвешена и сосчитана – это был шедевр снабженческой предусмотрительности и точности.

Хотел бы Тангейзер, чтобы это увидел Сабато Сви. Тысячи «Оракулов» за тысячу лет не смогли бы добиться хотя бы чего-нибудь похожего. Тангейзер считал себя человеком предприимчивым и смелым, но перед Сулеймановой отвагой его свершения казались жалкими. Ставить под удар в этой рискованной игре случая столько жизней, да и свое достоинство монарха в придачу, причем на глазах всего мира! Да, это было поступком, достойным безумца, и на его фоне ставки Тангейзера на Фортуну в самом деле казались жалкими. Шах Сулейман действительно король королей. Но, велики ставки или малы, именно игра придает жизни вкус, а война в этом смысле обладает наибольшей привлекательностью для человечества.

Вдохновленный примером Сулеймана, Тангейзер в тонких зеленых одеждах, в белом тюрбане и с великолепным ятаганом, ехал через бесконечный поток людей. Бурак, золотистый цвет которого и очевидная азиатская кровь вызывали в толпе восхищенные возгласы, довершал его маскарад.

Запахи, цвета и звуки и та удивительная точность, с которой, несмотря на хаос военного времени, действовал оттоманский механизм, не просто возбуждали в Тангейзере воспоминания. Вся Мальта, кроме Эль-Борго, уже стала частью владений султана, и это заставляло его вести себя так, как привык он некогда, живя в самом сердце этой страны. Он чувствовал и воспринимал окружающее, как прежде, ходил, говорил и смеялся, как в юности. Как и всякий, кто однажды принадлежал некоему миру, впоследствии покинутому, он ощущал в сердце сладостную боль, особенно острую, когда орты янычаров маршировали мимо в своих белых бурках, с длинными мушкетами и с воинственным видом. Но если в сердце его и жило беспокойство, разум оставался совершенно ясным. Среди янычаров он был куллар, раб султана, возносящий молитвы к безликому чудовищному идолу, убивающий в слепом послушании во имя ненасытного народа, к которому он даже не принадлежал. А сейчас он был свободным человеком. И если и ввязывался в какие-нибудь глупости, то, по крайней мере, по собственному выбору и почину.

Поскольку среди гражданского и торгового населения Оттоманской империи было немало принявших ислам христиан, его светлая кожа и голубые глаза не вызывали подозрений. А поскольку он со знанием дела рассуждал о проблемах отсыревшего пороха, о цене на мускатный орех, о качестве стали и о недостатке терпения, которым вечно страдают военные чины от мала до велика, и поскольку, присоединяясь к намазам, он без малейшей запинки произносил слова, – никто не сомневался в том, что он находится здесь по праву. Он делал небольшие подношения, опиум и золото, словно желая заручиться дружеской поддержкой на будущее, а на самом деле – чтобы развязать языки. Как бы ненароком, желая выказать свое превосходство перед квартирмейстерами и торговцами, он неосторожным жестом демонстрировал вытатуированные на руках янычарское колесо или меч Зульфикар; при виде этих рисунков окружающие бледнели от почтительности и тут же меняли тон. Он избегал появляться рядом с квартирами офицеров и вообще военных, поскольку оставалась призрачная возможность, что его вдруг узнают. Кроме того, из сплетен, ползающих по базару, из слов купцов и поставщиков провианта складывалась гораздо более полная картина того, сколько стоит Мустафе его войско и каков его моральный дух, чем из слов большинства армейских капитанов.

Именно так Тангейзер узнал, что на данный момент остров оккупирован тридцатью с лишним тысячами гази султана и приблизительно таким же количеством строительных рабочих, инженеров, гребцов и прочих вспомогательных отрядов. Он также узнал, что как минимум десять тысяч подкрепления ожидается от разных пиратов и союзников из Северной Африки. Хассем, наместник Алжира, отчалил от Варварского берега с шестью тысячами элитных воинов-алжирцев. Эль Люк Али, губернатор Александрии, обещался прислать полк египетских инженеров и мамелюков. Великий Драгут Раис, Карающий Меч Ислама, уже шел на подмогу с дюжиной галер и двумя тысячами наемных корсаров. Убийцы, представляющие несколько десятков наций, две религии и дюжину племен, создавали настоящее вавилонское столпотворение, где у каждого в руках был меч, а в сердце ненависть. Только война могла созвать столь многих на такой карнавал.

Сведения, которые добывал Тангейзер, были настолько важны для Ла Валлетта, что он мог запросто являться к Оливеру Старки. Подобным правом кроме него обладали лишь семь приоров семи других лангов. Каждый раз, возвращаясь с очередной вылазки, он обязательно привозил небольшой подарок стражникам у ворот Калькара: мед, отборные куски барашка, перец и мускат, сладкие булочки с миндалем и изюмом, – спрашивал их мнение о ходе кампании и делился новостями с турецких позиций. Они от этого проникались ощущением собственной значимости, а заодно и доверием к нему – доверием, которым он в один прекрасный день собирался воспользоваться. Таким образом он снискал уважение на всех ступенях орденской иерархии, и, поскольку военные люди, как никто другой, склонны обсуждать поступки друг друга, слава о нем распространилась повсеместно. Она лишь разрасталась с момента его первой драматической вылазки в стан врага ночью двадцать первого мая, последовавшей за первым же вооруженным столкновением.

* * *

В тот вечер – когда первые трупы остывали на равнинах Гранд-Терре – Мустафа-паша созвал на военный совет Капудан-пашу Пиали, верховного адмирала, и всех своих генералов. На их совете от начала до конца присутствовал македонский юноша замечательной красоты, христианин по рождению. После того как совет завершился, Тангейзер благодаря счастливой случайности разговорился именно с этим молодым греком.

Лагерные костры горели по всей равнине Марса, издалека доносились звуки барабанов и дудок и ритмическое жужжание голосов поэтов-янычаров, рассказывающих свои сказки. Они с юношей поджаривали дикий чеснок, насадив на концы ножей, рассказывали, кто они и откуда, вспоминали о своих путешествиях и о родственниках, оставшихся где-то далеко. Они говорили о грядущих сражениях и о пугающей славе Религии. И через час, сделав вид, что дружеские чувства одолели скупость, Тангейзер подарил ему камень бессмертия, запас которых держал в перламутровой коробочке.

Тангейзер узнал об этих камнях от Петруса Грубениуса, который, в свою очередь, узнал о них в Зальцбурге от самого великого Парацельса.[81]81
  Парацельс (настоящее имя Филип Ауреол Теофраст Бомбаст фон Гогенгейм, 1493–1541) – немецкий алхимик и врач.


[Закрыть] На самом деле Тангейзер не знал толком точного алхимического рецепта, но то, что он делал сам, давало замечательный результат. В кухне Английского обержа он скатал пилюли из сырого опиума и промариновал их всю ночь в смеси цитрусовых масел, бренди и меда. На следующий день он покрыл их тончайшим слоем золота из расплавленного венецианского дуката и как следует высушил на солнце. Он понятия не имел, как позолота влияет на свойства пилюль, но она придавала камешкам непреодолимую притягательность и в свете костра, и в солнечном свете, и он не в последнюю очередь был обязан им своим успехам. Тангейзер показал юноше пилюлю, блестевшую золотом у него в ладони.

– В вечности, – сказал он ему, – нет места скорби.

По глазам македонца стало ясно, что Он понимает, о чем идет речь.

– Там нет страха, нет злости, нет страстей, нет даже воли, – продолжал Тангейзер, – потому что в вечности все люди становятся частью божественного разума – так капля воды вливается в бескрайнее синее море. Отчего мы делаемся свободными, мы делаемся цельными, отчего мы возвращаемся к началу начал и к источнику всего сущего.

Он вложил черно-золотую пилюлю в ладонь македонца, словно это была облатка.

– Эти камни, камни бессмертия, открывают окно в царство метафизики. Они позволяют увидеть проблеск того, что является жизнью чистого духа, бесконечный мир, ждущий нас, свободный от многочисленных оков нашей смертной природы.

Словно сам поддаваясь искушению, Тангейзер сделал вид, что закидывает камешек себе в рот, и македонец проглотил свой камешек. Его звали Никодимом, ему было восемнадцать лет. Тангейзер велел ему смотреть в огонь костра, около которого они сидели, скрестив ноги, Никодим так и сделал. Следующий час прошел в молчании; пока Тангейзер подкидывал в костер дрова, Никодим подпал под мистические чары камня. Увидев, что юноша качается взад-вперед, подчиняясь некоему ритму, слышному только ему самому, Тангейзер указал на огонь.

– В танце ветра и пламени, – пояснил он, – в превращении дерева в тепло и свет, а потом в угли и прах мы видим изображение, или, как сказали бы древние, микрокосм, не только наших жизней, но и хаоса, в который все сущее обратится однажды.

Никодим уставился на него, будто бы он в самом деле был величайшим мудрецом.

– Ты ведь понимаешь, – сказал Тангейзер, зная, что это не имеет никакого значения – понимает он или нет. Никодим кивнул. Его глаза сверкали в свете пламени, вращаясь в глазницах, словно смазанные маслом шарики, зрачки сузились до размеров булавочной головки. – Прекрасно, – сказал Тангейзер. – Давай же теперь посмотрим, как умирает огонь, и соберемся с духом перед испытаниями, ждущими нас.

Они посмотрели. Когда костер наконец превратился в рубиновые угли, пульсирующие в ночи, словно сердце, вырванное из дьявольской груди, Никодим уже отбыл в то место, где все несчастья заканчиваются раз и навсегда. И в таком немом и вдохновенном состоянии Тангейзер погрузил его на Бурака и увез в Эль-Борго.

* * *

Борс, сидя верхом, долго дожидался возвращения Тангейзера, следя, чтобы никто не пытался их подстрелить, пока они подъезжали к арке и калитке Калькаракских ворот. Никодиму, когда Тангейзер вел его по узким городским улицам, а потом по широкому деревянному мосту в форт Сент-Анджело, казалось, что он переживает некое возвращение и возрождение – сказочное, но вместе с тем реальное. Город был полон распятий, икон и гробниц, у многих курились благовония и горели лампадки, и Никодим начал креститься на все подряд. Суровые лица и благочестивый вид рыцарей, которые шли по бокам, провожая их через лабиринт, освещенный факелами, где помещался кабинет великого магистра, вызывали в нем трепет и благоговейную дрожь, так же как и изображения Христа, видневшиеся повсюду, кресты и рясы. Хотя было уже за полночь, Ла Валлетт проводил совещание со своими командирами, и при виде их македонец упал на колени, словно припадая к ногам оживших святых, и стал говорить о своей любви к Господу нашему Иисусу Христу, умоляя снова крестить его и принять обратно в число агнцев Божьих.