Текст книги "Религия"

Автор книги: Тим Уиллокс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 47 страниц)

Вдохновленные спокойной величавостью хирургов или же осознав, что от крика делается только больнее, остальные пациенты лежали тихо, дожидаясь своей очереди. В притворе, уложенные рядом и завернутые в чистые белые саваны, ждали отправки под своды Святого Лоренцо пять мертвых тел рыцарей. Тангейзер надеялся, что рядом с ними найдутся и их доспехи и мечи. Рыцари относились к смерти равных себе с особенной деликатностью и, хотя это противоречило здравому смыслу, никогда не помышляли о том, чтобы передавать их доспехи простым солдатам, которые могли бы тогда служить дольше и чьи мертвые тела выбрасывали в море с гораздо меньшими церемониями. Тангейзер указал на экипировку.

– Выбирай быстро и точно. Наголенники, набедренники, сапоги. Перчатки, если подойдут.

– А ты куда? – спросил Борс.

– Собираюсь продать шерсть сегодня, чтобы получить овцу завтра. – Он развязал заплечный мешок. – Помнишь мой девиз: «Человек, у которого есть опиум, никогда не останется без друзей»?

Пока Борс выискивал под саванами доспехи, Тангейзер двинулся к алтарю. Он увидел, что хирурги уже закончили ампутировать ногу ниже колена. Они закрыли обрубок просто подвернутыми лоскутами кожи, почти не применяя прижигания, что позволило Тангейзеру привлечь к себе их внимание.

– Это новая техника, рекомендованная Парэ?[85]85
  Парэ, Амбруаз (1517–1590) – французский врач.


[Закрыть] – поинтересовался он.

Один хирург, судя по виду главный, посмотрел на него с удивлением.

– А вы весьма хорошо информированы, сударь.

– Я был в Сент-Квентине, когда месье Парэ был там главным хирургом, и он всячески противился чрезмерному использованию каленого железа. – Тангейзер вспомнил, что Парэ – гугенот, а следовательно, еретик, но понадеялся, что это не испортит впечатления. – Полагаю, вы тоже придерживаетесь этой точки зрения.

– Результаты говорят сами за себя.

Тангейзер протянул руку.

– Матиас фон Тангейзер из Германского ланга.

– Жюрьен де Лион, Прованский ланг.

Жюрьен колебался, протягивая свою руку, поскольку был весь в крови, но Матиас сжал его кисть, не задумываясь. Он сообщил благородному хирургу, что его прислал Ла Валлетт, посмотреть, каково положение дел у защитников, и показал ему печать великого магистра на пергаменте, которым снабдил его Старки. Затем он вовлек Жюрьена в обсуждение состояния раненых и, со своей стороны, рекомендовал грузить в лодки только тех, у кого еще оставалась надежда выздороветь и вернуться к исполнению обязанностей. Он быстро покорил брата Жюрьена своим знанием природной магии и лекарственных снадобий, тайнам которых научил его Петрус Грубениус. Затем Тангейзер принялся доставать из заплечного мешка пеньковые мешочки, описывая их содержимое.

– Вот здесь у нас окопник аптечный, грушанка и кирказон, смешанные с пиретрумом и репяшком обыкновенным. Припарка готовится из расчета одна унция травы к двум меркам вина, проварить, добавить щепотку соли, траву привязать к ране. Оставшееся вино можно использовать в качестве укрепляющего, ложки утром и ложки вечером будет довольно.

Жюрьен де Лион, знакомый с таким режимом, кивнул и выразил свои благодарности.

Тангейзер вынул запечатанную стеклянную флягу, полную гранатово-красного масла.

– Испанское масло включает в себя экстракты льняного семени и ромашки, очищенные плодами лавра, буквицей, корицей и травой святого Иоанна. Принимать по несколько капель в красном вине, трижды в день; помогает заживлять раны, сращивает нервы, снимая боль. Держите его плотно закупоренным, иначе вся его сила выйдет и улетучится.

Из притвора доносилось такое громкое лязганье железа, что даже заглушало стоны раненых, и, чтобы скрыть неловкость, Тангейзер расщедрился на последний подарок, которого при иных обстоятельствах не сделал бы. Он вынул из мешка два завернутых в промасленную материю комка опиума.

– Это не нуждается в представлении. Опиум с маковых полей Ирана.

Жюрьен едва не отшатнулся назад.

– Фра Матиас, да вы просто посланник небес!

– Как и все прочие чудеса, мак происходит от щедрости Господа, хотя и разрастается пуще всего в землях шиитских дьяволов. Примите же эти скромные подношения от вашего германского брата.

Жюрьен, хоть и успел заглянуть исподтишка в мешок, был тронут такой щедростью и заверил Тангейзера, что ни одна его просьба не останется неудовлетворенной. Решив, что хирург благороден без меры, Тангейзер завязал мешок и оставил на хранение брату Жюрьену.

Проходя через притвор, он совершил немыслимое – украл у мертвого рыцаря меч. Он выбирал интуитивно, поэтому сделал хороший выбор. Даже в ножнах, этот меч был продолжением его руки. Его собственная рапира, сделанная Джулианом дель Реи, была непревзойденным оружием для уличного боя, но слишком деликатным для той работы, которая ждала впереди. Для такого сражения требовался инструмент, обладающий гибкостью плужного лемеха. Он оставил творение дель Реи у тела и выскользнул на улицу.

Борс ждал в переулке рядом с церковью: он стоял над кучей стали, пытаясь втиснуть свои медвежьи лапы в пару сабатонов. Тангейзер подумал, что они достаточно велики, чтобы налезть на его ноги поверх сапог, и осмотрел остальную добычу. Полного комплекта доспехов, подходящих для его ног, не оказалось, поэтому он разобрал те, что имелись, закатал сапоги до колена и укрепил их спереди парой наголенников. Нашел пару наколенников, которые, после некоторой подгонки, подошли к его коленям. Снова раскатал сапоги до бедра и закрепил сверху пластины набедренников. Весь этот наряд местами тер, местами жал, но уж лучше так, чем получить кривой саблей по ноге. Он развязал свой узел и вынул рифленую кирасу, выкованную в Нюрнберге Кунцом Грюнвальтом. Борс помог ему закрепить оплечье и наручи. Англичанин отказался от сабатонов, зато предъявил права на единственную пару перчаток с длинными пальцами, подходившую им обоим. Но, с учетом дамасского мушкета, Тангейзер выиграл и сунул перчатки за пояс. Борс нашел пару латных перчаток с полупальцами, чем и удовольствовался. У них были шлемы-морионы с большими гребнями и открытым лицом, с защищенными щеками и челюстью, завязывающиеся под подбородком алыми шелковыми лентами. Потяжелев на пятьдесят фунтов каждый, они подхватили свои длинноствольные ружья и пошли вдоль западной стены туда, где полыхало пламя.

Проходя мимо воинов резерва, они поспрашивали об Орланду. Никто его не знал. Он был свежее мясо, и всем было на него наплевать. Здесь работала древняя математика: чем дольше ты остаешься в живых, тем больше вероятность дожить до конца. А в таких суровых условиях, когда за восемью часами атаки следовала двенадцатичасовая бомбардировка, ветеранами становились за два дня, успевая увидеть столько крови и ободранного человеческого мяса, сколько обычным воинам не доводилось и за десять лет службы. Те же воины, кто оставался здесь с самого начала осады – то есть уже восемнадцать дней – и среди которых было значительное число tercios, были и вовсе слеплены из другой глины. Они сидели на корточках в пыли, положив рядом с собой алебарды и протазаны, все как один похожие на мертвецов; они почти не разговаривали, погруженные в неестественное спокойствие, и смотрели пустыми глазами. Одежда на них превратилась в лохмотья, сапоги были разрезаны камнями. Волосы и бороды слиплись от грязи, лица в струпьях и ссадинах. У многих имелись раны, наскоро перевязанные, у некоторых не хватало пальцев или руки болтались на перевязях; были среди них и обожженные, и болезненно припадающие на ноги, которые они волочили за собой с обреченным стоицизмом раненых собак.

Рыцари стояли, выстроившись по лангам, во главе каждой группы: французы, овернцы, провансальцы. Итальянцев и арагонцев, с которыми они успели познакомиться, было больше всех. Вжиканье стали о точильные камни перемежалось словами «Отче наш». Дисциплина была нерушимая. Моральный дух, кажется, такой, что выше просто не бывает. Если солдаты и ощущали какую-нибудь слабость, она была запрятана глубоко внутрь; воздух потрескивал от невидимой объединенной силы. Они бы, объясняя это явление, приписали бы все Святому Духу, но Тангейзер уже ощущал подобное раньше, далеко за этой стеной, где источником силы и благодати считался Аллах. Имеет ли значение, ради чего эти люди рубят друг друга на куски? Ради имени, ради слова, ради одной и той же изначальной концепции единобожия? Или же за этим не стоит никакого Бога, а вся объединяющая сила порождена одними только людьми, людьми, ополчившимися друг на друга по причинам, которые никто не может объяснить, людьми, связанными совершенной случайностью: рождением, местом, верой?

Тангейзер бывал на том, другом краю и чувствовал там то же бурление в крови, какое ощущал прямо сейчас. Сражаться и умереть за любое дело, правое или неправое, за любого бога, древнего или нового, – это общее желание бурлило в них всех. Борс сумел вбить гвоздь. Та же самая любовь. Мастерски наложенное заклятие. Несмотря на все, Тангейзер ощущал в сердце жажду убийства. Его наставник Петрус Грубениус пришел бы в отчаяние.

«Ты явился сюда только за мальчиком», – напомнил он себе. Его ждала Ампаро и ее глаза, которые, глядя в его глаза, видели только его. Подобного взгляда он никогда не встречал, разве что в воспоминаниях, так давно позабытых, что они больше походили на сны. Лишь здесь, в вони порохового дыма, медвежьего жира и крови, он понял, что любит ее. Но неужели он любит эту вонь войны еще больше? Неужели он слишком далеко ушел от той благодати, с которой родился? А вдруг этот мальчик – лишь призрак, выдуманным им самим, чтобы вернуть его в кровавое болото, которому он принадлежит? А как же графиня, чью руку он завоевал? Сердце Карлы тоже взывало к нему с другой стороны пропасти. Две прекрасные женщины и одна отличная война сражались за его внимание.

– Наверное, я спятил, как и все остальные, – пробормотал он про себя.

– Матиас, – пробурчал Борс.

Тангейзер подошел к нему и вопросительно посмотрел.

– Что случилось, старик? Ты пялишься на луну, словно надеешься прочитать написанный на ней ответ. Ничего не выйдет.

– Как ты думаешь, это не будет стоить нам собственных душ?

– Пф! Даже если и так, мы возьмем за них хорошую цену. Я отлично тебя знаю, ты слишком серьезно обо всем размышляешь. Здесь ты должен предоставить размышлять мне. Мои мозги не отравлены пустыми мечтаниями и бабскими фантазиями.

– Бабскими? – Тангейзер надвинулся на него.

– Вот так-то лучше. А теперь слушай: Ле Мас здесь. Он нас зовет.

Тангейзер обернулся: к ним приближался полковник Пьер Веркуаран Ле Мас. Он хромал, на нижней челюсти у него сочились кровью свежие стежки, спускающиеся по шее под оплечье. Он заулыбался и раскинул в стороны руки, чтобы обнять Тангейзера. Его нагрудник был густо залит подсыхающей кровью.

– Не ожидал увидеть тебя здесь, – сказал Ле Мас. – В этом месте явно не извлечь никакой выгоды, а я никогда не замечал в тебе склонности к мученичеству.

Борс заметил:

– Нам говорили, что здешний воздух отменно поправляет здоровье.

Ле Мас вдохнул через нос.

– И верно, воздух отличный. Ну а теперь рассказывайте все, как есть.

– Мы приехали, чтобы забрать обратно в Эль-Борго одного мальчишку, – сказал Тангейзер. – По приказу великого магистра. Орланду Бокканера. Беглец. Он обычно называет себя Орланду ди Борго.

– Мальчишка, из-за которого столько суеты, должен носить звучное имя. Я его не знаю, но поговорю с людьми. Должен заметить, если он и был мальчишкой по приезде сюда, то уже перестал им быть. Однако же – дело ваше. Мои провансальцы и толпа ваших испанцев строятся.

Ле Мас взмахнул алебардой; ее зловещего вида края были недавно заточены. Борс выхватил свой чудовищный двуручный меч.

– Дай Матиасу полукопье, – сказал Борс, – или какой-нибудь из этих замечательных туркорубов.

– Там впереди будет полно оружия, – пообещал Ле Мас.

Когда мужчины собираются ради драки, требуется больше, чем просто усилие воли, чтобы остаться в стороне. Тангейзер подчинился естественному ходу событий, и они пошли за Ле Масом туда, где он принялся собирать после отдыха своих людей. Некоторые пользовались передышкой, чтобы облегчить кишки или мочевой пузырь, они приводили себя в порядок, брали на плечо оружие и проверяли друг у друга, в порядке ли доспехи. Тангейзер оказался в строю рядом с бочонком воды, он влил в себя два полных квартовых ковша. Потом перешел к полковнику, стоявшему во главе колонны. Ле Мас, несмотря на общий шум, продолжал болтать, словно они прогуливались по деревенской улочке.

– А кто остался заправлять вашей таверной, «Оракулом»? Еврей?

– «Оракул» починить труднее, чем этот форт. От него остались одни головешки.

– Как это?

– Инквизиция.

– Значит, на моей совести лежит еще более тяжкий груз. Я рад, что представился шанс попросить у тебя прощения.

– За что?

– Когда я приехал из Мессины, я рассказал брату Жану, Ла Валлетту, что ты за вояка, как ты набирал для меня бывших tercios, ну и об остальном, и он проявил необычайный интерес. А надо сказать, несмотря на все свое благочестие, он обладает острым и расчетливым умом. И следующее, что я вижу, – тебя в его кабинете. Ты возник там прямо как греческий огонь Мустафы – из ниоткуда. Значит, это я виноват в том, что ты сюда попал.

– Для этого потребовалась гораздо большая шайка негодяев, чем ты и Ла Валлетт.

– А в эту шайку входили женщины?

Тангейзер подозрительно посмотрел на него, и Ле Мас захохотал.

– Он спросил меня: «Фра Жан, а он любит женщин, этот человек?» Ну и я ответил… – Он посмотрел на Тангейзера. – А что ты хотел бы, чтобы я ему сказал, а, Матиас?

Он снова захохотал, и Тангейзер присоединился к нему; все, что можно было простить, было прощено; они шли, пока не дошли до конца разломанной стены. И тогда шум в ушах Тангейзера сделался реквиемом дьявола: молитвы, обращенные к Богу на дюжине разных языков, клятвы и проклятия, звон и свист тысяч взлетающих клинков, треск греческого огня и грохот орудий смешивались и неслись к небесам, словно вопли спятивших бесов. Пламя, ярче дневного света, и такое горячее, что могло расплавить медь, пронеслось вдоль строя. Там, где у выстроенного в форме звезды форта обрушился заминированный кусок стены южного бастиона в пятьдесят футов шириной, осталась лишь крутая насыпь. И за гребнем завала посреди зияющей бреши невероятная толпа людей грызлась, как бешеные звери, за право обладать кучей камней. Несмотря на искреннее намерение впредь жить мирной жизнью, не отзываться на призыв Зверя, Тангейзер обнаружил, что в очередной раз оказался на самом дне ямы.

* * *

Понедельник, 11 июня 1565 года

Двор крепости – стена крепости – пролом в стене

Словно искра кочующей жизни в девственном лесу, Орланду пробирался ползком, протискивался сквозь ряды полукопий и древков алебард, заполнивших узкий промежуток между первым и вторым рядами защитников. Пока он проползал по вымощенному булыжниками двору, который, как и он сам, был сплошь покрыт вонючим месивом из мочи, блевотины, внутренностей, дерьма и крови, его голова была в основном занята тем, чтобы отыскать очередной замаранный клочок земли, куда можно переместиться. У него не было ни малейшей возможности понаблюдать за продвижением битвы или тем более волноваться об ее исходе. Голова у него гудела, как набатный колокол, содержимое желудка присохло к коже нагрудника и подбородку и было втоптано в зловонное месиво под ногами. Его анус болезненно сокращался, пытаясь расслабиться, хотя он выжал из кишок все, до водянистой слизи, прежде чем лезть в эту свалку. Его тело превратилось в сплошной синяк от ударов сапог, древков копий и локтей, сопровождавших его продвижение. Когда он наталкивался на упавшего или покойника, он воспринимал их исключительно как препятствие на пути, а не как людей. Если он и чувствовал страх, то только так, как рыба чувствует океан, в который она погружена слишком глубоко, чтобы вообще осознавать его присутствие. Это был его третий поход по тоннелю из дерева и стали, и работа не становилась проще.

Чей-то палец настойчиво тыкал его под ребра, но к этому времени он сделался совершенно бесчувственным к подобным толчкам, поэтому рука схватила его за шею и дернула вверх, отрывая его локти от земли. Он увидел широкую бородатую физиономию, орущую на него из-под зазубренного мориона, глаза, показавшиеся глазами демона в свете огней, и он уставился на эту физиономию, ничего не понимая. Солдат потыкал пальцем вниз, и Орланду, разинув рот и тяжело дыша из-за жары и аммиачной вони, развернулся, чтобы посмотреть. Бадья, которую он тащил за собой на веревочной ручке, была пуста. Солдат плюнул в нее, чтобы выразить свое отвращение, и снова заорал. Орланду вскочил на ноги и развернулся в противоположную сторону, слишком ошеломленный, чтобы чувствовать обиду за оскорбление или благодарность за указание. Tercio пнул его в зад, и Орланду кинулся обратно сквозь ряды, вниз вдоль стены и назад.

Все предупреждения о стрелках были позабыты. Словно существо, лишь недавно научившееся ходить на задних ногах, он ковылял по испещренной ядрами пустыне двора. Пустая бадья с грохотом ехала за ним. В дверях той постройки, где раньше находились конюшни, под выходящей на море восточной стеной, он остановился, выпустил бадью и тяжело привалился к стене. Шлем, набитый мешковиной, чтобы лучше сидеть, соскользнул с головы, и Орланду его оставил лежать, где упал. Он снял насквозь промокшую мешковину, прилипшую к голове, выжал из тряпки с полпинты пота и вытер лицо. Глаза защипало, и что-то детское проснулось в нем. Грудь содрогалась, он понял, что сейчас заплачет, не от тоски или страха, не от облегчения, а так, как плачут дети, от безграничного непонимания и беспомощности. Но не успел он проронить ни слезинки, как некое противоположное чувство поднялось в нем, так же без его участия, и загнало жившего в нем ребенка обратно. Орланду заскрипел зубами и задержал дыхание.

За Христа и Крестителя. За Религию и соотечественников. За Мальту. Он сумел овладеть собой: обернул голову мокрой тряпкой и надел шлем, затащил пустую бадью в конюшню, где сейчас располагалось полевое интендантство. Повар Стромболи поглядел на него сквозь частокол бутылок, бочонков и корзин, взмахнул ножом, которым нарезал хлеба.

– Где тебя носило? – раздраженно спросил он по-итальянски. – Солдат мучает жажда.

Орланду плюнул на пол, поставил пустую бадью и пнул ее ногой. Ответил по-мальтийски:

– Ползал по дерьму, старая какашка, а чем ты тут занимался?

Стромболи, как уже знал Орланду, достаточно часто бывал на местных рынках, покупая припасы у мальтийцев, поэтому понимал язык. Старик подался вперед и дал ему звучную затрещину.

– Хлеб и вино от Господа. Вот чем я занимался. Битва будет доведена до конца и без меня.

Он указал ножом на следующие три бадьи, которые дожидались своей очереди, каждая была наполнена почти до краев ломтями хлеба, пропитанного оливковым маслом и вымоченного в маринаде из красного вина, соли и целебных трав. Капеллан уже благословил эту пищу и окропил ее святой водой. Хотя подобная закуска в самом деле помогала бойцам держаться на ногах, Стромболи не доверял Орланду, считая, что тот не донесет ее до нужных ртов.

– Давай быстрее. И не вздумай выплеснуть. Держись ближе к стене, иначе пища будет испорчена твоими мозгами.

Орланду прикусил язык. Он подхватил ближайшую бадью обеими руками, выпрямился, прижимая бадью к черному от синяков бедру, и вышел за дверь. Там он поставил свой груз на землю, взял щепотку мокрой красной массы, как это делали солдаты, когда он протаскивал бадью вдоль строя, и сунул в рот. Проглотил, почти не жуя, мягкую сочную корку – ему показалось, что эта еда вкуснее всего, что он когда-либо пробовал. Он в первый раз сообразил, что можно что-нибудь съесть самому, и сейчас же ощутил, как новые силы вливаются в живот и конечности. Стромболи, конечно, скотина, но эти его бадьи наполнены настоящим эликсиром. Хлеб и вино от Господа. Он потянулся за второй щепоткой, и нож Стромболи ударил его по запястью тупой стороной.

– Это пища для солдат, а не для свиней!

Орланду поднял бадью и утащил в темноту, заливавшую двор. Веревки врезались в пальцы, предплечья горели, как и кисти, плечи и грудь, спина, живот, бедра и икры. Дешевая кожаная кираса, которую он утащил у широкогрудого Томазо, ободрала ему бедра и локти до крови. При каждом вдохе саднило горло. Он думал об Иоанне Крестителе в пустыне, питавшемся только акридами и диким медом. Думал о Христе у позорного столба. Думал о тех рыцарях, которые сейчас находились на переднем рубеже битвы, долгие-долгие часы в проломе стены, и только Господу ведомо, сколько еще часов осталось. Он был слаб, но он станет сильнее. Он уже отнес свою бадью дальше, чем носили другие. Его тело стонало. Веревки скользили в мозолистых ладонях. Ему придется поставить груз. Нет. Еще десять шагов. На восьмом веревка выскользнула из левой руки, ободрав кожу, бадья накренилась, содержимое ее перехлестнуло через край и выплеснулось на землю.

Он обернулся, помертвев от ужаса, но Стромболи уже успел уйти. Орланду поблагодарил святую Катерину за то, что здесь, у подветренной стены, плитки не были разбиты или замараны каменной крошкой. Обеими руками он сгребал пролившееся обратно в бадью. Жирные зеленые мухи с кучи непогребенных тел, сваленных за стеной, целыми роями с жужжанием поднялись, предъявляя права на свою долю, он замахал на них, но без особенного результата. От вина щипало ободранные ладони, но он не оставил ни крошки. Орланду закатал рукава, затолкнул то, что собрал с пола, в глубь не пролившейся массы, как следует перемешал и попробовал еще щепотку. Вкус был такой же чудесный, как и в первый раз. Жжение в мышцах пропало. Он снял шлем и бросил его у стены. Пусть турки раскроят ему череп, ему наплевать. Он разрезал мокрую мешковину своим ножом и обернул лоскутами ладони. От пота руки тоже защипало. Орланду решил, что сейчас остановится еще два раза, добираясь до переднего края, зато за весь следующий поход остановится всего дважды. Он оглядел двор, где все бурлило от ночной деятельности.

Вспышки и зажигательные ракеты взрывались над головами усердных человекоубийц. Вдалеке к подножию насыпи подтягивался свежий отряд воинов. Их командира Орланду узнал – в основном из-за того, что тот смеялся, – знаменитый французский искатель приключений полковник Ле Мас, храбрейший из храбрых, и даже в этой исключительной компании признанный лучшим среди равных. Ну кто еще стал бы смеяться в таком мрачном месте? Орланду с дрожью подумал: что, если сам Ле Мас возьмет хлеб и вино от Господа из его бадьи? Подумать только! Он пообещал себе на этот раз идти с гордо поднятой головой. Но в любом случае придется подождать, пока выяснится, не помешает ли он их маневру. Ле Мас жестикулировал, обращаясь к двум собеседникам, которые были даже больше, чем он сам; они тоже смеялись, а один, настоящий гигант, вскинул к плечу самый длинный мушкет, какой только доводилось видеть Орланду. Дуло мушкета сверкнуло серебром в свете разрывов, и облачко белого дыма улетело куда-то ввысь над уцелевшим парапетом. Чье-то тело упало, а гигант опустил ружье и гордо кивнул остальным; второй человек снял свой шлем и передал ему, и Орланду увидел, что это капитан Тангейзер. Значит, рядом с ним – Борс, который называл Орланду своим другом и обещал научить его играть в триктрак. Тангейзер тоже прижал к плечу длинное ружье и выстрелил, как показалось, очень быстро. Второе наряженное в цветные одежды тело покатилось со стены вниз. Пару турецких воинов подстрелили, словно зайцев. Какие меткие стрелки! Тангейзер что-то сказал, разворачиваясь и надевая снова свой морион, и все трое снова засмеялись. Подумать только! Смеются!

Орланду поднял бадью за веревки и двинулся вперед. Руки стонали от боли. Ничего не пролью, поклялся он. Он надеялся, что они не заметят его раньше времени, пока он не двинется в путь после второго привала, когда, возможно, сумеет найти в себе больше силы, чем у него есть. Он попробовал бежать короткими, пританцовывающими шагами, содержимое бадьи заходило волнами, а мышцы почти тут же снова обожгло. Лицо Орланду кривилось, легкие с хрипом втягивали воздух. Он глядел во все глаза, пытаясь понять, не заметили ли его трое мужчин, но он был в тени, а они на свету. Ему нужно отойти от стены. Он почувствовал, как веревки снова заскользили, остановился, поставил бадью на землю и обругал ее. Он подумал, что следующий марш должен привести его к Борсу даже ближе, чем нужно, тот, конечно же, окликнет его, представит Тангейзеру и Ле Масу, как это принято у друзей. Или же Орланду сам предложит им подкрепиться. И тогда Борс скажет Ле Масу, что это его добрый друг Орланду, который годен на большее, чем таскать бадьи с вином по дерьму и…

Странные горны затрубили, и возгласы облегчения, смешанные с неприличными шуточками, позволили предположить, что турецкая атака отброшена. Орланду поблагодарил Деву Марию, потому что теперь, наверное, солдаты смогут пойти и сами взять свои хлеб и вино. Три приятеля поглядели вверх на завал, откуда толпа защитников расходилась в стороны в образцовом порядке, открывая проход посередине. Тангейзер с Борсом передали свои длинные ружья ординарцам и надели перчатки. Каждый обнажил меч и размял плечи. Снова раздался звук горна, на этот раз это был христианский горн. Повсюду засвистели. Знамена с разными изображениями заколыхались, созывая свои отряды. Отряд Ле Маса выстроился клином. Клин нацелился острым концом в просвет на вершине залитой кровью насыпи, а резерв потянулся к парапетам через пелену горячего охряного дыма.

Неужели это означает, что битва не окончена? Неужели турки настолько безумны, что вздумают вернуться? Орланду подхватил свою бадью и потопал вдоль стены, чтобы все узнать.

* * *

Отряд Ле Маса выстроился вдоль пролома, а те, кто удерживал брешь до полуночи, отошли. Они увязали, словно в болоте, в липких результатах битвы, и облегчение сменялось в них внезапной усталостью. Испанцы Ле Маса приканчивали пиками турецких раненых, а тела сбрасывали в канаву внизу. Пока шла битва, турецкие саперы прорвались на некоторые участки рва и установили там короткие настилы. Еще они перебросили в качестве мостков корабельные мачты. Среди клубов кислого дыма осталось лежать растерзанными кучами не меньше четырех сотен свежих тел; некоторые из них до сих пор шевелились и бормотали слова Корана. Многие были обуглены и дымились в лужах греческого огня. Позади павших Тангейзер разглядел отряд, ковыляющий с поля боя. Турки уносили с собой покалеченных товарищей, направляясь обратно, где вскоре им предстояло выслушивать едкие насмешки своего аги.

– Твои янычары решили уйти на ранний ужин, – сказал Борс.

Тангейзер покачал головой и указал на зеленые одеяния и белые тюрбаны, затаившиеся во рву.

– Это ерикулу – регулярная пехота. Янычары появятся вслед за ними.

Борс указал рукой:

– А эти что делают?

Внизу у подножия насыпи, через равные промежутки в двадцать шагов, ординарцы расставляли громадные бочки, приколачивая к краям мостки. Они наполняли их морской водой из бочонков на телеге.

– Если довелось попробовать греческого огня, – пояснил Ле Мас, – запрыгиваешь в бочку и охлаждаешься.

Он указал на парапеты по обеим сторонам от пролома, где команды метателей огня готовили снаряды. Природная сера, селитра, льняное масло, аммиачная соль, скипидар, смола и нефтяной спирт. Турки добавляли ладан и паклю, чтобы сделать содержимое более липким, а венецианцы – дробленое стекло и спирт. Вдоль стенок парапета солдаты расставили, жерлами кверху, ряды особенных пушек, широких бронзовых цилиндров, приспособленных для метания снарядов, наполненных зажигательной смесью. Когда пушки направляли на цель и поджигали, давлением выталкивало наружу потоки зажигательных ядер. У амбразур стояли ящики с зажигательными глиняными горшками. Турки называли их «хумбарас»: горшки размером с кулак, запечатанные бумагой, со вставленным фитилем и заполненные текучей массой. Самыми хитроумными снарядами защитники были обязаны изобретательности Ла Валлетта: обручи из просмоленной лозы были пропитаны бренди и «петровым маслом», а затем обернуты шерстью и обмакнуты в ту же самую легко воспламеняющуюся жидкость, какую применяли для зажигательных ядер. Подожженные, эти обручи подхватывали щипцами и метали в передние ряды наступающих мусульман, где они производили ошеломляющий эффект. У метателей огня была адская работа. Тангейзер взял Борса под руку и увел подальше от них, опасаясь несчастного случая.

По строю передавали камфарный бальзам, и они намазали им бороды, чтобы забить вонь. Несколько турецких пуль просвистело над головой. Одного из tercios ранило в лицо, товарищи поставили его на ноги, и он, спотыкаясь, побрел в задние ряды.

– Дай-ка мне место, – сказал Борс.

Место нужно было для двенадцатидюймовой рукояти и зазубренного шестидесятидюймового лезвия его любимого германского двуручного меча. Он покрутил меч над головой, чтобы разогреться и размяться, и клинок засвистел, выписывая гигантские восьмерки перед ним и над ним. С непринужденностью дамы, складывающей веер, Борс опустил меч и поставил к ногам.

Тангейзер надел перчатки и осмотрел меч, который прихватил в церкви. Клинок был три фута длиной, в сечении напоминающий сплюснутый бриллиант. Он решил, что весу в нем больше двух фунтов, работа итальянская. Хорошо бы, если бы миланская. Он попробовал край на язык, ощутил вкус крови, но боли не почувствовал. Подошел к пирамиде из оружия погибших, которое ординарцы принесли после очередной атаки на брешь. Выбрал пятифунтовую булаву со стальной рукоятью и семью кривыми лезвиями, торчащими из сердцевины головки. Наверху булавы красовалась четырехдюймовая пика, ввинченная в головку. Тангейзер вернулся в строй, повернулся к человеку, стоявшему справа, невысокому, но коренастому ветерану с суровыми глазами, и поднял в салюте меч:

– Матиас Тангейзер.

Рыцарь ответил ему тем же жестом.

– Гийом де Кверси.

Человек, стоявший справа от Гийома, провансалец со сломанным носом, вооруженный парой коротких мечей, выглянул из-за него и сделал то же самое.

– Августин Виньерон, – сказал он.

Этого было достаточно, чтобы намертво скрепить братство, и никто больше ничего не сказал. И, между гасконцем с одной стороны и англичанином с другой, Тангейзер и не мог желать большего. Оркестр заиграл. Дудки, литавры и колокольчики. Даже сейчас ни один другой звук не волновал его так. Задудели трубы. Взметнулось знамя Иоанна Крестителя – белый крест засиял в лунном свете. Капеллан поднял одной рукой икону с Христом Пантократором, а другой затряс колокольчик, начав произносить слова молитвы к Пресвятой Богородице: