Текст книги "Религия"
Автор книги: Тим Уиллокс
Жанр:
Исторические приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 47 страниц)
Когда Ла Валлетт узнал, что молодого человека зовут Никодимом, он удивленно поднял бровь, а братья-рыцари зашептались: ведь в Евангелии от Иоанна, который лично говорил с Иоанном Крестителем, был некий весьма примечательный персонаж, носивший то же самое имя. Хотя Тангейзер считал этот факт совершенно несущественным, поскольку все присутствующие здесь, включая его самого, носили то или иное библейское имя, братья восприняли это как знак свыше и сказали Никодиму, что с радостью позовут священников и с радостью возродят к жизни его душу. Никодим пересказал им все, что происходило на последнем военном совете турок. А происходило там следующее.
* * *
После яростного сражения под Кастильским бастионом в лагере Мустафы-паши начались неистовые раздоры, что совершенно не удивило Тангейзера. Если в турецкой армии и было слабое место, так это то, что армию в походе, если только ее не возглавлял султан самолично, продолжали раздирать тайные склоки, зависть и интриги командования. Мустафа высказывался за захват Мдины, северного города, где у Ла Валлетта стояла кавалерия под командованием Копье, прежде чем перейти к осаде Лизолы и Эль-Борго. Но адмирал Пиали считал, что его флот находится в опасности, стоя на якоре в заливе Марсашлокк, где, как он ошибочно полагал, корабли подставлены под северо-западные ветра грегале.
Пиали участвовал в завоевании Орана, Минорки и Джербы. Он был мужем внучки Сулеймана. Он был любимцем султана. И Пиали настаивал на том, чтобы захват форта Святого Эльма стал первым шагом кампании. Тогда турецкий флот получил бы соседнюю с Марсашлокком, безопасную гавань. И не только – захват форта позволил бы им обстреливать с моря, из Большой гавани, форт Сент-Анджело и Эль-Борго. Поскольку главный турецкий инженер счел маленькую крепость слабой и обещал, что она не простоит и недели, совет постановил, что следующий их удар будет сосредоточен на Сент-Эльмо.
* * *
Слова Никодима вызвали общее оцепенение. В крепости Святого Эльма находилось восемьсот человек, отборные воины, составляющие треть всех обученных солдат и рыцарей, находящихся в распоряжении Ла Валлетта. Выдвигались предложения вывести их оттуда и разрушить форт. Или – создать видимость сопротивления, расставив по стенам покойников, ради спасения чести. Или – немедленно начать укрепление форта. Но то, что форт действительно обречен на гибель, ни у кого не вызывало сомнений.
Ла Валлетт повернулся к Тангейзеру.
– Капитан Тангейзер, что скажете вы?
Тангейзер фыркнул.
– Неужели неделя сопротивления – все, на что способны ваши люди?
Некоторые рыцари восприняли его слова как оскорбление, но Ла Валлетт успокоил их.
Тангейзер продолжал:
– Если так, то немедленно уведите их оттуда. Победа Мустафы лишь распалит кровь его гази, чего вы мудро избегаете.
Ла Валлетт кивнул, словно слова Тангейзера отражали его собственные мысли.
– Тогда скажите, сколько дней сопротивления обратят его победу в унижение?
– Унижения они не почувствуют. Возможно ли обратить ее в смятение?
– Смятение будет кстати.
Тангейзер задумался. Среди бесчисленного количества иных задач война требовала, чтобы искусство математики, предвидения и понимания человеческого разума были возведены в высшую степень. Время, материалы, люди, моральный дух, войска. Это была настоящая алгебра, постичь которую можно было, только пропустив ее через собственную душу, при условии, что та прожила целую вечность в мире жестокости и страха.
Тангейзер рискнул высказать то, что считал невозможным.
– Три недели.
Ла Валлетт закусил губу и поднял глаза. Глядя на него, Тангейзер вспомнил, что среди испытаний, которые прошел Ла Валлетт, была и осада Родоса. Даже среди янычаров, спустя четыре десятилетия, ходили легенды о первозданной свирепости защитников Родоса. На Родосе, говорили они, последние, умирающие с голоду рыцари Религии поднимались из заснеженных пещер, словно дьяволы, питающиеся исключительно человеческой кровью. Ла Валлетт рассмотрел адское видение, доступное только ему, и опустил глаза.
Он произнес:
– Значит, двадцати одного дня будет достаточно.
Прежде чем успели зазвучать возмущенные возгласы, Ле Мас воспользовался моментом.
– Великолепно, я со своими людьми готов напомнить о данном обете. О посте чести.
Пост чести – это была верная гибель, и у Тангейзера сжалось горло. Он обожал Ле Маса, вместе с которым проводил бурные и отнюдь не монашеские ночи в «Оракуле». Пока главы разных лангов наперебой просились в добровольцы, Тангейзера вдруг охватило внезапное желание присоединиться к ним. С такими, как они, опасно водить компанию.
Тангейзер произнес:
– Я видел, что турки приготовили для осады. У них чудовищное количество вооружений.
Хор жаждущих самопожертвования поредел.
– Дюжина восьмидесятифунтовых кулеврин, «василиски», которые стреляют трехсотфунтовыми камнями, и десятки сорокафунтовых пушек. А Драгут привезет собственную осадную батарею.
– Драгут может приехать? – спросил Ла Валлетт.
– В любой день, – ответил Тангейзер.
Ле Мас повернулся к Ла Валлетту.
– Тогда я тем более настаиваю и удваиваю свои требования. Пост чести.
– Они разнесут Сент-Эльмо по камешку, – сказал Тангейзер.
– Если будет на то воля Божья, – произнес Ла Валлетт, – Сент-Эльмо будет держаться до самого последнего камешка.
– В таком случае не стану вас переубеждать, – сказал Тангейзер. – Но турки воюют не только мечами, а еще и лопатами. И вы должны делать так же. Эль-Борго слабее, чем вам кажется.
Ла Валлетт жестом остановил волну возмущенных возгласов.
– Как так?
Тангейзер указал на схему, разложенную на столе с картами.
– Вы мне позволите?
Ла Валлетт кивнул, и рыцари собрались вокруг Тангейзера, который повел пальцем по линии главной стены.
– Блоки из песчаника, верно? Облицовочный камень поверх обычных булыжников.
Ла Валлетт кивнул.
– У турок научный подход, – продолжал Тангейзер. – Железные ядра пробивают облицовочный камень, мраморные и каменные постепенно ослабляют кладку, сотрясая ее. Эти стены громадны, но они падут. Когда явятся мамелюки, эти бастионы, – он указал какие, – будут заминированы, несмотря на ров. Инженеры Мустафы прокопали бы под них тоннель даже из Египта, если бы он приказал.
– Это ровно то, чего мы ожидали, – заверил Ла Валлетт.
– Если Сент-Эльмо в самом деле даст вам такую долгую передышку, это время необходимо использовать для строительства. У вас в подземельях гниют тысячи рабов. Вот здесь, за Кастильским бастионом, пройдет вторая стена…
Все шеи вытянулись, головы поворачивались вслед за его пальцем, рисующим линию на карте.
– Вторая стена, незаметная с холмов, с амбразурами для пушек вот здесь и здесь, – она разобьет им сердца, когда они с воплями прорвутся через первую стену.
– Почему Кастильский бастион? – спросил Ла Валлетт.
– Из гордости, – пояснил Тангейзер. – Мустафа мечтает отомстить за вчерашнее. Он вне себя. А ярость турка совсем не похожа на ту ярость, какую я видел у франков. К тому же, если он будет атаковать кастильцев, он сможет защитить правый фланг батареей на Сан-Сальваторе. Более того, равнина здесь сужается, что удобно для его саперов и инженеров. – Он указал на форт Сент-Микаэль. – А если при этом он атакует и Лизолу, что я сделал бы на его месте, ваш гарнизон будет растянут по всей длине стены. И если в каком-нибудь месте произойдет прорыв, все будет кончено, лавочка закрыта.
Ла Валлетт взглянул на Оливера Старки, словно желая сказать, что польза от появления Тангейзера превосходит все его ожидания. Затем он перевел взгляд своих глаз, серых, как холодное море, на Тангейзера. Это были самые холодные глаза, какие Матиас когда-либо видел. Даже во взгляде Людовико Людовичи было что-то человеческое, он хотя бы познал любовь. Тангейзеру показалось, что то же самое думает Ла Валлетт о нем самом; он заморгал и вернулся обратно к карте. Постучал пальцем по плану города Эль-Борго.
– Эти улицы – здесь, здесь и здесь – тоже стены. Коридор. Превратите эти дома в поле битвы и, когда они прорвутся, ударьте по ним снова.
– Битва едва началась, – произнес Ле Мас, – а ты уже представляешь себе нехристей посреди города.
– Мустафа считает это делом решенным, – ответил ему Тангейзер.
– Капитан Тангейзер прав, – сказал Ла Валлетт. – Работа поможет людям понять, что ждет нас впереди и что требуется для защиты.
Заговорил сухопарый кастилец Заногерра.
– Капитан, простые солдаты считают янычаров настоящими демонами. Как бы вы посоветовали нам развеять эти предрассудки?
– Предрассудки? – вспыхнул Тангейзер. – Янычары – люди Господа, точно так же, как и вы сами, лучшие среди равных и равные вам. – Он пропустил мимо ушей возмущенные возгласы: скоро они сами все узнают. – Но у них слишком легкие доспехи, и Мустафа напрасно жертвует их жизнями. В этом его слабость. Он эфенди-яроглы, кровный потомок Бен Велида, знаменосца пророка Мухаммеда. Он не знает страха. Он сам внушает страх. Он знаком со всеми военными тактиками и прежде всего с осадной. Но он несдержан. Он тщеславен. Он горд. Сломайте его гордость. Берегите своих людей. – Он коротко взглянул на Ла Валлетта. Не для того, чтобы осудить великого магистра, просто, если он не будет высказывать своего мнения, рыцарям от него не будет никакой пользы. – Вчерашняя вылазка через Провансальские ворота была лишена смысла, порыв…
– На каждого нашего павшего пришлось десять их, – возразил Заногерра.
– Вы не можете позволить себе пожертвовать даже одной жизнью к десяти, – продолжал Тангейзер. – Мустафа может. Мустафа будет. Бравада подпишет вам приговор. Предоставьте янычарам действовать безрассудно. Поскольку, хотя они и лучшие среди равных, они всего лишь люди. Через некоторое время им наскучит впустую жертвовать жизнями. Им надоест дурная пища, грязная вода и изнуряющая жара. Капля за каплей подточите их веру в то, что Аллах им благоволит. Подорвите гордость Мустафы. – Он взглянул на Ла Валлетта. – Но если вы собираетесь разбить турецкое сердце – а я не могу назвать ни одного человека, которому это удалось, – вам придется ожесточать свое сверх всякой меры.
– Вы ведь не обидитесь, если я скажу, что вы мыслите, как турок, – сказал Ла Валлетт.
– Не обижусь – напротив, – отозвался Тангейзер. – Вас они считают совершенными дикарями.
К изумлению всех собравшихся, Ла Валлетт засмеялся, будто бы ничто не могло польстить ему больше. И как раз этот момент Никодим избрал, чтобы рухнуть в обморок, прямо перед распятием, висевшим на стене, на которое он уже некоторое время смотрел не отрывая глаз.
Тангейзер подошел, опустился рядом с ним на колени и перекатил юношу на спину. Небезызвестный факт: камни бессмертия вполне соответствовали своему названию, – некоторые, попробовав их, так и не возвращались из сна вечности. Но дыхание Никодима было ровным, на губах застыла улыбка. В следующий раз, решил Тангейзер, когда буду готовить новую порцию, не надо класть опиум так щедро. Рыцари, которые тоже подошли к юноше и понятия не имели о том, что он отравлен наркотиком, сочли его обморок признаком религиозного экстаза. Тангейзер не стал их разочаровывать. С помощью Ле Маса он поднял юношу с пола и перекинул на плечо.
– Мы еще поговорим, – пообещал Ла Валлетт.
Тангейзер покачнулся, поскольку македонец был вовсе не карликом, и понес его в оберж. На следующее утро грек пробудился от нескольких пощечин и, все еще в состоянии экстаза, был окрещен в соборе Святого Лоренцо, а клеймо ислама навечно смыли с его души.
* * *
Тангейзер, все еще мокнущий в своей бочке, ощутил запах дыма и кофейный аромат, несущиеся из открытой двери. На турецком базаре он приобрел медную турку, кофейный сервиз – тоненькие чашечки из Измита, фарфоровые с золотыми каемочками, – и два мешочка обжаренных зерен. А в Никодиме он обрел человека, умеющего приготовить все, как надо. Македонец, относившийся к Тангейзеру с благоговением, как и следует относиться к магу, теперь обитал в Английском оберже, и, поскольку – к большому разочарованию Тангейзера – ни одна из дам явно не питала склонности к кулинарному искусству, греку выпала честь готовить Тангейзеру завтраки.
Тангейзер вылез из соленой воды, освеженный и охлажденный, и позволил ветру высушить кожу, после чего оделся. Поедая бараньи почки, козий сыр и поджаренный хлеб, он размышлял о судьбе сына графини. Они пробыли на острове почти три недели и пока не нашли его. Они до сих пор не знали его имени. Записи о крещениях в церквях Эль-Борго не дали ничего, и это при том, что священники двенадцати храмов, находящихся за пределами города, привезли с собой все свои записи, спасаясь от турок. Во время вылазок за городскую стену Тангейзер обыскал еще семь церквей и часовен, столь многочисленных на Мальте. Он нашел еще пять книг с записями, спрятанных под алтарными камнями, но и в них не было ничего.
Его идея отыскать мальчика таким способом – навеянная опьяняющей музыкой, розами и ликером – была не более нелепа, чем все предприятие в целом. Горячее желание произвести впечатление на женщину ввергло множество здравомыслящих мужчин в несчастья, которых они всячески старались избегать. Мысль, что он не первый в ряду глупцов, лихорадочно пытающихся отыскать дорогу обратно в Эдем, была сомнительным утешением.
В городе были сотни мальчишек. И оказалось совсем непросто отыскать среди них бастарда, родившегося двенадцать лет назад накануне Дня всех святых. Сейчас он понимал, что такой подкидыш может и не знать точной даты своего рождения. Внебрачные связи – предмет, который не любят обсуждать в здешнем обществе, повсеместно проникнутом чрезмерной мальтийской гордостью. Рыцари ревниво защищали свою репутацию. Что же касается сокрытия сексуальных преступлений своих связанных целибатом слуг, Римская церковь обладала в этом деле опытом, доведенным до совершенства тысячелетней практикой.
«Я узнаю его, когда увижу», – заявила Карла. Но если так, значит, она еще не видела его. Тангейзер всматривался в каждое неумытое лицо, ища в нем отголосок лица Карлы или Людовико. В один день он заметил полдюжины мальчишек, показавшихся ему точными копиями либо ее, либо его; на следующий день эти же физиономии показались ему насмешкой над собственным легковерием. Он даже видел мальчишек, которые запросто могли бы происходить от его собственного семени. И все это доказывало только, что мальчика вообще может не быть здесь, что он, возможно, давным-давно умер или находится в каком-нибудь ливийском борделе, а может, в постели кардинала. Тангейзер даже подумывал, не сказать ли Карле, что обнаружил надгробие мальчика на одном отдаленном кладбище за городской стеной. Как сильно будет она горевать по столь абстрактному образу? Но не столько горе, сколько чувство поражения затуманит ее глаза, и он не хотел, чтобы их блеск померк, особенно из-за лжи. Карла, видимо, воспринимала всю свою жизнь как вечное поражение без борьбы, а сильная личность неохотно сдается и не желает извинять свои слабости. Поиски мальчика были последней битвой Карлы; если она проиграет, он опасался, что она уже никогда больше не сможет бороться снова. А он не желал видеть ее сломленной.
Он запил кусок почки вином. Потом обдумал другую ложь, на мысль о которой навела его Ампаро, пока он расстегивал пуговицы на ее платье, вернувшись с полуночного военного совета. Можно подменить того, кого они ищут, любым мальчишкой из огромного числа городских сирот. Она подружилась с каким-то из этих оборванцев в доках и спрашивала, может ли привести его сюда. Будет достаточно просто завоевать доверие подобного мальчишки, заранее научить его кое-чему, заставить его заучить нужную дату рождения, которую затем подтвердить, просто-напросто подделав листок в записях, которые ему достались. Все будут довольны, и они смогут быстро убраться с этого острова безумия и смерти.
Он поймал себя на том, что созерцание последнего кусочка на тарелке внезапно вызвало у него дурноту. Гордость – чудовищное проклятие. Она гораздо вернее приводит к гибели, чем любой порок. Любовь и уважение к женщинам – даже еще хуже и, среди прочего, способны запросто испортить самый лучший завтрак. Он помахал Никодиму, чтобы тот нес кофе. Отхлебнул глоток бодрящего напитка и подождал, когда его дух воспрянет. Он же еще не был в Мдине, официальной столице острова. Ла Валлетт поддерживал связь с ее гарнизоном с помощью своих знаменитых лазутчиков, но путь туда полон опасностей. Однако же мальчик родился именно в Мдине, туда необходимо попасть. Если поездка в столицу окажется столь же безрезультатной, как и все прочие попытки, он убедит Карлу, что больше им нечего здесь делать.
Он потер лицо обеими руками. Его единственным желанием сейчас было вернуться в постель, в объятия Ампаро, но это как раз было одно из тех желаний, которые вернее других ввергали его в неприятности. Карла попросила отвезти ее на Мальту, он сделал это и многое другое. Он вернул румянец на ее щеки. Он дал ей возможность ощутить вкус приключения. Пусть они проиграют, но с честью. Конечно же, ее демоны успокоятся при таких условиях. Он привел козочек в волчье логово, и сознание этого тяжко давило на его разум. Естественно, теперь его обязанность состоит в том, чтобы вывезти их обратно. Откажет ли она ему в титуле после женитьбы? Он как-то позабыл обговорить это условие среди прочих деталей их сделки, что только доказывало слабость его разума, затуманенного зрелищем прекрасной груди. Он безгранично обожал Карлу, сильнее, чем хотел бы признать. Мужчина способен и не на такие глупости ради женщины. Но ведь он бороздил эти воды, еще и поддавшись чарам Ампаро. Это задевало Карлу, без всякого сомнения, и когтистая лапа сжала ему внутренности. Если бы только графиня была чуть менее чувствительна… Если бы он только не напутал с поцелуем, который пытался похитить у нее в саду. Все, что он сумел уловить, – отвращение. Что и неудивительно. А какое сильное чувство он испытывал, глядя на спящую Ампаро всего какой-то час назад?
Проклятье! Он был закован в невидимые кандалы. Мучим духовными орудиями пытки, созданными самим дьяволом. Проницательный человек сумел бы устроить свой отъезд без лишней суеты. Но он не был проницательным человеком, во всяком случае так казалось, и он подытожил все эти пустые размышления тяжким вздохом.
– Тебя что-то мучит, мой господин, – произнес Никодим.
Тангейзер простонал и опустил руки. У македонца было поразительное лицо, смуглое, с ясными чертами, совершенно симметричное и пропорциональное. Черные глаза с длинными ресницами смотрели на мир с оскорбленной невинностью икон на стенах Айя-Софии. Возможно, именно благодаря этим качествам он и оказался среди личных охранников Мустафы, потому что старики черпают уверенность в зерцале юности. Они говорили по-турецки.
– Я слишком часто предаюсь мысленному самобичеванию, – пояснил Тангейзер. – Не советую тебе обзаводиться подобной привычкой.
– Ты показал мне обратную дорогу к Христу, – сказал Никодим. Его глаза сияли идеализмом человека слишком юного, чтобы понимать некоторые вещи. – Моя жизнь принадлежит тебе.
Тангейзер улыбнулся.
– Я не религиозный человек.
– Ты зришь в суть вещей, на что способны только религиозные люди.
Тангейзер не видел причины возражать ему. Верность, на чем бы она ни основывалась, была ценным приобретением. Никодим подтянул рукав рубашки, обнажив бронзовую мускулистую руку, а на ней браслет желтого золота с гравировкой. Он снял браслет и протянул Тангейзеру.
– Прошу тебя, – сказал он. – Прими в подарок. Он облегчит твои страдания.
Тангейзер рассмотрел вещицу. Это было разомкнутое кольцо, тяжелое, наверное, унций семь или восемь, очень мужское украшение. Цвет металла был неровный, с оттенками, и полировка не доведена до совершенства, в узоре были заметны следы от молотка, симметрия тоже была не идеальна. Но тем не менее вещь была поразительная. В центре ширина браслета доходила до полутора дюймов, к краям он сужался до дюйма. И края были украшены головами рычащих львов. Тангейзер повернул браслет к свету и увидел внутри надпись на арабском языке. Он прочитал ее вслух.
– «Я пришел на Мальту не за богатствами и не за славой, а ради спасения своей души».
Он посмотрел на Никодима. Интересно, кто подарил его юноше и почему, но он сомневался, что действительно хочет знать ответ. Тангейзер надел браслет на руку. Он ощутил, как приятное тепло разливается по его груди. Наверное, эта надпись заключала в себе сверхъестественную силу.
– Это самый ценный подарок из всего, что у меня есть, – произнес Тангейзер. Он поднял руку, и браслет сверкнул неярким, почти охристым, светом. – В нем заключена сила, не видная глазу.
Никодим серьезно кивнул.
– Прежде чем сделаться султаном, шах Сулейман был золотых дел мастером,[82]82
Имеется в виду увлечение Сулеймана, еще наследника престола, ювелирным искусством. Он также был поэтом, как и его предшественник и преемник.
[Закрыть] – сказал Тангейзер.
– Да, – отозвался Никодим. – Я тоже. – Тангейзер посмотрел на него. – То есть я учился пять лет. Но так и не вступил в гильдию.
Теперь мелкие изъяны браслета сделались понятны.
– Так, значит, это твое собственное творение.
Никодим кивнул.
– Из сорока девяти золотых монет. – Он произнес это так, словно эти монеты были платой за что-то, чего нельзя продавать.
– Значит, ты преобразил нечто заурядное в красоту, – продолжал Тангейзер. – На свете нет магии выше.
Облачко грусти набежало на лицо македонца.
Тангейзер улыбнулся.
– Позволь мне обнять тебя.
Никодим шагнул к нему, и Тангейзер прижал его к груди.
– А теперь ступай, поднимай Борса из его берлоги. – Он отпустил юношу. – И приготовь что-нибудь вкусное для женщин, пока меня нет. Они едят как воробушки. – Никодим развернулся, чтобы уйти, но Тангейзер остановил его. – Никодим, ты облегчил мои страдания.
Лицо Никодима озарилось улыбкой. Он поклонился и вышел. Тангейзер подошел к двери, и яркие блики солнечного света заиграли на браслете. Только золото выглядит и ощущается как золото. Все остальное просто обман, за это люди и любят его. Тангейзер ощутил легкую дрожь под ногами, и звуки нескольких дюжин взрывов докатились до обержа. Осадные орудия начали обстрел со склонов холма Скиберрас. Для форта Сент-Эльмо начинался новый день.
* * *
Пятница, 8 июня 1565 года
Госпитальная площадь, крепость Святого Анджело
Борс подавил раздражение из-за того, что пропустил горячий завтрак; он уминал хлеб с сыром и запивал вином, пока они шагали через город.
– Эти женщины доводят меня до безумия, – произнес Матиас.
Борс разыграл изумление.
– И что же эти нежные возвышенные создания выкинули на этот раз?
Матиас фыркнул.
– А разве им нужно делать что-нибудь другое, чем просто дышать? – Он развел руками, словно представляя себя жертвой сил более могучих и хитроумных, чем он сам. – У меня есть одна, но я хочу и другую тоже.
– Графиню? – спросил Борс. – Я-то думал, она для тебя слишком благородна.
– Она очаровывает, даже не подозревая об этом.
– Ну, думаю, ты запросто можешь пасть в ее жаркие объятия, как только оставишь в покое ее дражайшую подругу. Судя по ее виду, она не была с мужчиной с тех пор, как родился ее ребенок. Хотя, ясное дело, в этих вещах ты куда искушеннее меня.
– Если бы речь шла об одном лишь плотском желании, все не было бы так сложно. Но я испытываю чувства к ним обеим.
– А вот это брось, – посоветовал Борс. – Любовь и в лучшие времена – штука, не заслуживающая доверия.
– Я не сказал «любовь».
– Тогда давай поспорим, сколько ангелов может уместиться на острие иглы.
– Продолжай, – сказал Матиас.
– На войне любовь становится настоящей чумой, – принялся объяснять Борс. – Ненавидевшие друг друга соперники делаются братьями, неприязнь становится крепкой дружбой, а люди незнакомые прижимают друг друга к груди. Посмотри на Ла Валлетта. Бьюсь об заклад, еще шесть месяцев назад многие испанцы или итальянцы сплясали бы на радостях джигу, увидев, что у него из спины торчит кинжал. Во всяком случае, я слышал такое. А теперь этот человек ходит по воде. И почему? – Он выдержал драматическую паузу. – Потому что любовь – это та лошадь, которая тащит грязную телегу войны. Иначе почему мы воюем снова и снова? Что же касается войны и женщин, ни в одно другое время их плоть не кажется такой восхитительной, их добродетели – такими яркими, а их нежность – более желанной для твоей души. – Он посмотрел Матиасу в глаза. – А дырка у них между ног превращается в самый глубокий колодец, в какой ты когда-либо падал.
Матиас немного помолчал, размышляя над его словами, что обрадовало Борса. Обычно у Матиаса на все был готов ответ.
– И что же ты посоветуешь? – спросил он.
– Посоветую? – У Борса вырвался короткий смешок. – На подветренном берегу Галерного пролива живет одна шлюха, которую я от души рекомендую, хоть она и весит не намного меньше меня. В голом виде она сама по себе такое чудо, какого ты никогда не забудешь.
– Я же серьезно.
– Тогда вот что я тебе скажу. Единственная задача здесь – остаться в живых. А любить или там желать означает играть с огнем. – Он пожал плечами. – Но я зря сотрясаю воздух, ведь игра без риска и вовсе не игра для таких, как ты. Так что мой совет – поимей обеих, и пусть дьявол получит то, что ему причитается. Только когда все это закончится, ты поймешь, что все это значит. И то вряд ли.
Матиас размышлял над его словами, пока они подходили к площади перед госпиталем «Сакра Инфермерия». Его настроение изменилось, когда он увидел отца Лазаро, вышедшего на улицу и спускающегося по ступенькам.
– Смотри, – произнес Матиас, – вот идет моя добыча. Он поклонился Лазаро, который в ответ настороженно кивнул.
– Отец Лазаро, я – Матиас Тангейзер, недавно из Мессины. Надеюсь, вы не сочтете меня невежливым, но у меня к вам есть просьба. Леди Карла очень хочет помогать раненым, о чем вы, собственно, осведомлены, однако же ей отказывают в возможность приносить пользу. Поэтому я понадеялся, что мы с вами сможем заключить сделку и договориться по этому вопросу.
– Уход за страждущими – священная обязанность ордена, а не предмет каких-либо сделок, – заявил Лазаро. – В любом случае, только у нас имеются необходимые знания.
– А какими знаниями необходимо обладать, чтобы подержать больного за руку и прошептать ему несколько утешительных слов?
– Она же женщина.
– Звук женского голоса возвращает мужчине желание жить лучше всех ваших эликсиров и снадобий, вместе взятых.
– Наши мужчины выздоравливают благодаря молитве и Божьему милосердию, – возразил Лазаро.
– Ну, тогда графиня – посланник Бога. Она полжизни провела на коленях.
– Ни одной мирской женщине не дозволено появляться в «Сакра Инфермерии».
– Значит, единственное, что ее не пускает, – ваша гордость, точнее сказать, тщеславие?
Монах разинул рот от такого бесстыдства.
– Что же нам теперь, открывать двери всем женщинами в Эль-Борго?
– Этого, конечно, делать не стоит, – сказал Матиас. – Но тем не менее не будет большого греха, если вы сделаете исключение для такой знатной дамы, как она.
Лазаро, видимо, не желал сдаваться. Матиас положил руку на плечо монаха. Лазаро вздрогнул, словно никто и никогда за всю его жизнь не позволял себе подобной вольности.
– Отец, вы человек Господа и, прошу меня простить, не первой молодости. Вы не можете себе представить, что вид – присутствие, запах, аура – красивой женщины может сотворить с боевым духом воина.
Лазаро взглянул в варварское лицо со шрамами, нависающее над ним.
– Я надеялся избежать упоминания об этом предмете, но до меня дошли слухи, что леди Карла не так благонравна, как вы говорите.
Матиас предостерегающе поднял одну бровь.
– Вы выставляете меня лжецом, отец.
– Разве она не живет с вами во грехе?
– Вы меня разочаровываете, святой отец, – сказал Матиас. – И очень горько, простите мне мою развязность.
Рот Лазаро сложился в некое подобие овечьего ануса. Матиас взглянул на Борса. Борс отвернулся, чтобы подавить смешок.
– Подобные сплетни нелепы и оскорбительны, – продолжал Тангейзер. – Разве не сам Моисей считал лжесвидетельство преступлением? – Его глаза потемнели. – Сам я не обладаю добрым именем, которое требуется оберегать, но, как защитник дамы, я бы посоветовал вам не оскорблять ее честь подобными клеветническими утверждениями.
– Значит, это неправда? – нервно произнес Лазаро.
– Я потрясен тем, что братия прислушивается к подобным непристойным сплетням.
Лазаро, несколько смущенный, сделал слабую попытку оправдаться.
– Возможно, вы не знаете, но леди Карла покинула этот остров с позором.
– Она рассказала мне об этом случае, потому что она ни в чем не виновата. А тот позор, о котором вы говорите и который занимает многие умы, должен был пасть на человека более могущественного, чем она, и ни в коем случае не на нее. Кроме того, все это было очень давно. Неужели ваше благочестие так велико, что вы отвергаете слова Христа о прощении? Неужели вы бы прогнали Магдалину от подножия креста? Стыд и позор вам, отец Лазаро. – Когда Лазаро съежился от этой тирады, Тангейзер немного отступил назад и продолжал уже мягче: – Если вы проявите лучшие качества христианина, очень возможно, что фунт иранского опиума окажется в вашей аптеке. Или даже два.
Лазаро заморгал, теперь уже совсем сконфуженный.
– Вы утаиваете опиум? Когда в госпитале полным-полно тяжелораненых?
Борс вспомнил об увесистом сундуке под бочкой. Матиас изобразил печальную улыбку.
– Может быть, я заслужил столь низкое мнение, какого вы обо мне, святой отец, придерживаетесь, хотя мы с вами и не были знакомы до сего дня. Но утаивать опиум?
Лазаро попытался сгладить впечатление.
– Наверное, беспокойство о пациентах заставило меня сделать слишком поспешный вывод…
– Однако же, – продолжал Тангейзер, воздев руку, – должен сообщить, что, подвергаясь огромному риску и идя на внушительные денежные траты, я раздобыл лекарство для вашего госпиталя на турецком базаре.
Охваченный раскаянием, отец Лазаро вцепился в его руку.
– Простите меня, капитан, умоляю.
Матиас благосклонно кивнул головой.
– Леди Карла будет счастлива принять ваше предложение.
На лице Лазаро отразилось беспокойство.
– Но хватит ли у леди Карлы сил для столь мрачной работы? – Лазаро взглянул на ступени монастырского госпиталя. – Вида некоторых вещей не выдерживают даже самые крепкие желудки… и самые крепкие сердца.
– Сердце графини из чистого золота. Но если ее желудок окажется слабее, тогда ваша гордость будет удовлетворена, а ее – посрамлена. Вы найдете ее и ее компаньонку в Английском оберже.
– Ее компаньонку?
– Ампаро. Если вас так интересуют пошлые сплетни, это как раз та женщина, с которой я живу во грехе. – Лазаро заморгал. Матиас перекрестился. – Dominus vobiscum, – добавил он.
И они пошли прочь.
«Dominus vobiscum, – подумал Борс. – Это священнику-то».