Текст книги "Религия"

Автор книги: Тим Уиллокс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 47 страниц)

– Они прилетели, чтобы проводить мою душу на другую сторону. Но ты не горюй, потому что я отомстил за свою честь и примирился с Богом. Дорога была длинная, но в конце меня ждало зрелище куда более величественное, чем я заслужил.

Тангейзер обхватил ладонью шею Борса и пожал. Он представлял себе этот момент много раз. Смерть своего лучшего друга. И вот момент настал, а горе оказалось тяжелее, чем он мог перенести, он был не в силах даже говорить. Тангейзер сглотнул, подавляя эмоции, и улыбнулся.

– Когда ты вернешься в Венецию, – сказал Борс, – продашь наши товары и подсчитаешь вырученное золото, отдай мою долю семье Сабато Сви. Он, конечно, был чертов жид, и, если мне суждено отправиться в ад, мы там с ним будем пить за твое здоровье целую вечность, но его родне моя добыча принесет больше пользы, чем тебе.

Борс сдержал подкативший к горлу спазм. Он утер рот, поднял руку и взял Тангейзера за плечо. Несмотря на плачевное состояние, хватка у Борса была по-прежнему стальная.

– Гуллу отвезет мое тело обратно в Эль-Борго, – сказал он. – Ты проследишь, чтобы меня похоронили как полагается?

Тангейзер кивнул. Он еще раз пожал широкую бычью шею, потому что язык отказывался ему служить.

– А теперь поцелуй меня, дружище, и иди, – сказал Борс, – потому что я терпеть не могу долгих прощаний.

Тангейзер обхватил его крупную голову обеими руками. Он поцеловал друга в губы.

– Вместе до конца, – сказал Тангейзер.

– До самого конца, – отозвался Борс.

Тангейзер тяжело сглотнул, поднялся и пошел к Бураку.

– Матиас! – позвал Борс.

Тангейзер обернулся. Посмотрел в бесстыжие серые глаза северянина.

– Оставайся с леди Карлой и не валяй дурака, – сказал Борс. Он усмехнулся. – Из вас получится отличная пара, лучшая со времен Соломона и царицы Савской.

Он сделал могучий вдох, словно собираясь захохотать над собственной шуткой, как делал это обычно, но что-то внутри его оборвалось, и он уже не выдохнул. Голова его откинулась на ствол дерева. Так умер Борс из Карлайла.

Тангейзер сел на Бурака и поскакал в поднятых ветром вихрях пыли к ущелью.

* * *

Два рыцаря и полуголый мальчишка выехали с грязной равнины и двинулись по дороге, ведущей к высотам Коррадино. Ехали они так медленно, что с тем же успехом могли бы ползти на четвереньках. На вершине холма они остановились. Со всех сторон их окружали турецкие траншеи, а еще – наскоро сооруженные шалаши, брошенные доспехи, разбитые пушки, сломанные кости, человеческие и лошадиные, с лоскутами присохшей к ним кожи или шкуры. А внизу расстилался пейзаж, который, как думал Орланду, ему больше никогда не увидеть.

Большая гавань сверкала сапфирными искрами. Два полуострова, Лизола и Эль-Борго, которые он знал как свои пять пальцев, кажется, изменились навеки. Громадная защитная стена была разбита от форта Сент-Микаэль до Калькаракских ворот, вдоль нее тянулся ров, заваленный бесчисленными покойниками. Целые кварталы обоих городков выглядели так, будто их втоптал в землю разбушевавшийся великан. Пробитые ядрами лопасти мельниц Лизолы больше не вращались, несмотря на усиливающийся сирокко. Но из этого похожего на некрополь места несся не умолкающий звон церковных колоколов, которые среди развалин возвещали о возвращении жизни, надежды и будущего.

Горло Орланду сжалось. Мусульман прогнали с этих берегов – с берегов, на которые им и не следовало приходить, но он наблюдал их истребление на заливе Святого Павла с тоской, нисколько не меньшей, чем та, какую он чувствовал по погибшим в Сент-Эльмо. Он задумался, что сказал бы Тангейзер, а Тангейзер сказал бы, что это не имеет значения, все уже закончилось, а значение имеет только то, что ждет их впереди. Орланду обернулся посмотреть на Людовико.

Черный рыцарь, смертельно раненный, представлял для него загадку. Людовико из Неаполя. Он никогда о нем не слышал, а он-то думал, будто знает всех самых бравых рыцарей ордена. Еще с ними был мрачный одноглазый молодой человек, которого Эскобар де Корро называл Анаклето. Орланду думал сначала, что эти люди товарищи Тангейзера. Но потом на них напал в ущелье Борс и едва не перебил всех. Людовико теперь сидел в седле, наклонившись вперед. Он делал короткие неглубокие вдохи. Его терзала невыносимая боль. Людовико заметил, что Орланду смотрит на него, и поднял голову.

– Ты рад, что остался дома? – спросил он.

У него был мягкий голос. Черные, как обсидиан, глаза по-прежнему светились чем-то похожим на любовь.

– Да, господин, – ответил Орланду. – Я ваш вечный должник.

Людовико сумел улыбнуться.

– У тебя манеры и выправка взрослого мужчины. У кого такой мальчик, как ты, мог этому научиться?

– У великого капитана Матиаса Тангейзера, – сказал Орланду.

Людовико кивнул, словно именно так он и думал.

– Лучшего наставника и быть не может.

Смущение Орланду усилилось.

– Так, значит, вы с ним знакомы?

– Мы неразрывно связаны с ним по воле Господней. Что же касается твоего долга, считай, что он уже оплачен, и оплачен с лихвой.

Улыбка Людовико превратилась в гримасу, когда боль пронзила ему внутренности, он согнулся пополам. Он не издал ни звука, спазм прошел, и Людовико снова поднял голову.

– Я хотел отвезти тебя к матери, к леди Карле, в Мдину, но горы прикончили бы меня сразу.

Он снова качнулся вперед, сгибаясь.

Вопросы роились в мозгу Орланду. Анаклето выехал вперед, забрал поводья из слабеющей руки Людовико и передал Орланду.

– Отвези его в госпиталь, – сказал Анаклето. – Отыщи отца Лазаро.

Орланду кивнул, а Анаклето развернулся, хлестнул коня и помчался вниз с холма. Орланду проследил за ним. Внизу, по разоренной долине Марса, в их сторону, оставляя за собой пыльный след, мчался галопом всадник. Его конь был цвета только что отчеканенной золотой монеты, а хвост у него был светлым, как пшеница. Волосы всадника развевались на ветру и отливали медью в свете идущего к западу солнца.

Орланду произнес:

– Тангейзер…

Людовико тоже увидел его. Он крикнул вслед своему товарищу, словно желая его остановить:

– Анаклето!

От произведенного усилия он снова согнулся. Анаклето не обратил внимания на окрик. Орланду чувствовал, что какое-то черное дело затевается среди голой равнины, он больше всего на свете желал убедиться, что с Тангейзером не случится ничего дурного. Но, каким бы тайнам ни предстояло здесь раскрыться, этот храбрый рыцарь нуждался в хирурге, и Орланду хотел ему помочь. Он двинулся вперед, ведя лошадь Людовико.

– Стой, – велел Людовико.

– Отец Лазаро… – начал Орланду.

– Нет, – сказал Людовико. – Искусство хирургов мне уже не поможет. Но моя честь все еще при мне.

Людовико забрал у него поводья. Он развернул лошадь к долине и кивнул Орланду, чтобы тот сделал то же самое. Они наблюдали, как подъехал на своем золотом коне Тангейзер. Анаклето выехал ему навстречу с обнаженным мечом в руке.

– Господь знает все, – сказал Людовико. – Все то, что есть, все то, что было, и все то, чему только предстоит случиться. И все-таки Божественный выбор не предопределен, и каждый человек пишет повесть своей жизни собственной рукой.

Людовико посмотрел на Орланду, и Орланду посмотрел в его бездонные глаза; страдание, заключенное в них, было таким громадным, что, как казалось, превосходило неисчислимые горести всех, кто еще оставался на этом разоренном острове.

Людовико перевел дух и продолжил:

– Ученые мужи называют этот парадокс «тайной тайн», а Августин на подобные вопросы отвечает: «Inscrutabilla sunt judicia Dei».[122]122
  Неисповедима мудрость Божья (лат.).


[Закрыть]

– Господин мой…

– Неисповедимы пути Господни.

Людовико снова сосредоточился на равнине, как и Орланду.

Они увидели, как Тангейзер остановил золотого коня. Анаклето рванулся к нему. Они увидели, как Тангейзер взмахнул руками под головой, и заметили, как блеснуло на солнце дуло его нарезного ружья. Они увидели, как дым и пламя вырвались из дула, и Анаклето вывалился из седла назад. Затем они услышали выстрел, который отразился эхом от усеянного костями склона. Они увидели, как Тангейзер развернул ружье дулом вверх, увидели, как поднес флягу с порохом к стволу. Увидели, как Анаклето перекатился на живот и поднялся на четвереньки. Увидели, как Тангейзер забил в ствол пулю, потом положил заряженное ружье на колени и вытащил меч. Он заставил золотистого коня сделать шаг вперед. Они увидели, как сверкнул, поднимаясь и опускаясь, меч, и Анаклето упал вперед, что-то покатилось с его плеч и остановилось в пыли.

С каким-то странным удовлетворением, от которого у Орланду по спине прошел холодок, Людовико произнес:

– Вот здесь заканчивается моя повесть. Но, даже дописывая самый конец, человек может выбирать, каким он будет. Особенно дописывая самый конец.

* * *

Когда Тангейзер увидел, как Анаклето несется на него с холма, он вдруг понял, что вся ненависть и ярость покинули его. Он представлял, как разрывает юнца, кусок за куском, продлевая его мучения, унижая его, заставляя его думать, что он вот-вот умрет, но все еще не убивая. Но теперь Тангейзер просто хотел покончить с этим делом. Он взвел колесцовый замок и выстрелил в Анаклето. Пуля с грохотом пробила нагрудную платину. Тангейзер перезарядил ружье, взвел рычаг замка, насыпал пороха на полку и закрыл отверстие крышкой. Он вынул меч и, подъезжая к поднявшемуся на колени негодяю, снес ему голову, даже не удосужившись взглянуть ему в лицо. Убрал меч в ножны, затем посмотрел на вершину холма и увидел их силуэты на фоне лазурного неба. Мужчины и мальчика. Отца и сына. Тангейзер прижал ружье к бедру и поскакал наверх, чтобы убить одного на глазах у другого.

Когда он добрался до места, то увидел, что поединка не будет.

И дело было даже не в оставленной пулей дыре в доспехах монаха и не в блестящей кровавой корке, которая покрывала бедра Людовико и седло и стекала липкими ручейками по бокам его лошади. Дело было в выражении бледного лица монаха, в блеске, исходившем от его глаз; похожее мерцание дают некоторые звезды: если на них посмотреть в упор, они исчезают.

– Я просил Орланду подождать нас в Эль-Борго, – сказал Людовико. – Но он не захотел уехать, не поприветствовав вас.

Тангейзер посмотрел на Орланду. Первый раз за все время, казавшееся теперь вечностью, Тангейзер ощутил, как что-то похожее на счастье разлилось по груди. Он сказал:

– Кажется, ты успел нарастить на своих костях немного мяса, пока жил в изгнании среди язычников.

– После работы на Галерном проливе, – сказал Орланду, – работать на Аббаса было настоящим festa.[123]123
  Праздник (ит.).


[Закрыть]

Тангейзер улыбнулся, и Орланду просиял. Но лицо его померкло, когда он взглянул на Людовико. Тангейзер подумал, что мальчик, должно быть, понятия не имеет об их вражде с монахом, точнее, не имел, пока Борс не прострелил тому кишки.

– Брат Людовико прав. Подожди нас в Эль-Борго, – сказал Тангейзер.

Он перебросил ружье Орланду, мальчик поймал его обеими руками и покачнулся на спине неоседланной лошади. Тангейзер спешился, повесил себе на шею флягу и передал поводья Бурака Орланду.

– Отведи Бурака в конюшни великого магистра. Накрой его попоной и ходи с ним, а затем проследи, чтобы его напоили, когда он остынет. Не корми, пока я не вернусь. – Он указал на пухлые сумки, свисающие с седла. – И не спускай глаз с седельных сумок.

– После такого тяжелого дня Бурак, наверное, набил копыта, – сказал Орланду. – И глаза и ноздри у него пересохли, потому что слишком много пыли и дыма.

– Отлично, – сказал Тангейзер. Он посмотрел на Людовико. – Парень – мастак в ученье и в тяжелой работе. Когда мы только познакомились, он едва ли знал, с какой стороны подходить к лошади.

Людовико подавил спазм и кивком выразил свое восхищение.

– Мальчик точно такой, как вы говорили, и даже лучше. Храбрый, гордый, мужественный.

Орланду засветился. Но Тангейзер видел, что он понимает – смерть стоит рядом, четвертым собеседником в их кругу. Тангейзер сказал:

– Ну, теперь попрощайся со своим спасителем. И поблагодари его.

– Он уже меня поблагодарил, – сказал Людовико.

– Тогда будет довольно просто попрощаться, – ответил Тангейзер.

Людовико стянул пропитанную кровью перчатку и протянул руку.

– Подойди ближе, – сказал он Орланду.

Орланду сделал, как он просил, и наклонил голову, принимая благословение. Людовико положил руку на голову мальчика. Кажется, это прикосновение переполнило черного монаха неземной радостью.

– Ego te absolvo a peccatis tuis, – Людовико поднял руку и перекрестил его, – in nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti. Amen.

Орланду перекрестился. Людовико протянул руку. Орланду был изумлен, потому что рыцари никогда не оказывали подобной чести таким, как он. Он пожал протянутую руку.

– Почитай свою мать, всегда, – велел Людовико. – Нет более мудрой заповеди.

– Да, господин. Спасибо, господин, – сказал Орланду.

Он поглядел на Тангейзера. Тангейзер кивнул.

– Прощайте, – сказал Орланду.

– Счастливого пути, – ответил Людовико и отпустил его руку.

Тангейзер с Людовико смотрели, как мальчик спускается по дороге. Они видели, как он проехал через руины Бормулы, пересек долину Гранд-Терре, проехал через Провансальские ворота. Потом они некоторое время стояли молча, разглядывая гавань, разрушенные крепости, наполовину сровненный с землей город, засыпанные золой и политые кровью развалины, за которые столько людей из такого множества уголков земли сражались и умирали. Колокола вызванивали победу. А Тангейзер вспомнил, что приблизительно в этом месте услышал в ночи, как Карла играет на виоле. Он вспомнил о том, как две женщины играли вместе, о тех мгновениях восторга и красоты, которые они порождали вдвоем, он вспомнил об Ампаро, как она плыла по освещенному луной заливу, и ветер в волосах показался Тангейзеру ее своенравным духом, проскользнувшим мимо. Потому что Гуллу был прав: Ампаро навсегда останется с ним. Тангейзер снова попытался вспомнить последние слова, которые она сказала ему, и снова не сумел.

Из Провансальских ворот выехала пара всадников, копыта их коней выбивали кровавую пыль из равнины Гранд-Терре. Тангейзер повернулся к Людовико. Тот покачивался в седле, бледный, осунувшийся и слабый, словно ночная тень.

– Давай-ка я помогу тебе слезть, – сказал Тангейзер.

Людовико кивнул и склонился к шее лошади. Он перекинул ногу через спину животного, но когда он перенес весь свой вес на вторую ногу, силы окончательно покинули его. Тангейзер обхватил его за талию, доспехи ободрали ему шею, пока он опускал Людовико на камни у края дороги.

– Ты второй человек за сегодняшний день, которому я помогаю сойти с коня.

– Надеюсь, тот первый был не настолько слаб.

– Я тоже надеюсь. Какую жуткую дыру проделал Борс у тебя в кишках!

Тангейзер достал дьявольский кинжал, который выковал три десятилетия назад, и Людовико собрался с силами, не произнеся ни слова. Тангейзер перерезал ремни доспеха Негроли, а Людовико смотрел, как он режет. Здесь, на вершине холма, ветер налетал знойными порывами.

– Ветер горячий, – заметил Тангейзер. – Сирокко, из пустынь Ливии и земель, лежащих за ней. Но после того как прожаришься в доспехах, даже он кажется весенним бризом.

Он вскрыл наручники доспеха, словно раковины устриц, стянул с Людовико оплечье. Освободил его от тяжелого черного нагрудника, отбросил нагрудник в сторону. Снял с монаха пропитанную кровью прокладку, и, хотя простреленный живот Людовико был тугим, как барабан, и кишки в нем затоплены их собственным содержимым, монах не издал ни звука. Под доспехом у Людовико была простая черная ряса иоаннита, с белым крестом, нашитым на груди.

– Так лучше? – спросил Тангейзер.

– Спасибо.

Тангейзер выдернул пробку из фляги и поднес к губам Людовико. Людовико сделал два глотка и кивнул. Тангейзер тоже выпил.

– Великий магистр жив? – спросил Людовико.

– Ла Валлетт жив.

– Хорошо, – сказал Людовико. – Хотя бы это не будет тяготить мою душу.

Тангейзер внимательно посмотрел на него.

– Ты не тот человек, которого я видел в последний раз в Гуве.

Людовико взглянул на него.

– Судя по всему, я избрал себе во враги мудрого человека.

– Хотелось бы услышать больше.

– Когда я увидел Орланду на поле боя, – сказал Людовико, – когда позвал его по имени и он обернулся, стоя по пояс в воде, я впервые в жизни видел его лицо. Такое смелое, такое… – Он пытался подыскать слова; его плечи вжались в скалу, он откинул назад величественную голову и посмотрел в небо. Черные глаза затуманились от чувств. – О Господи, – произнес он. – О Господи, Боже мой!

В этих словах звучало сожаление, настолько громадное, что его едва ли было возможно постичь. Тангейзер подумал, не убьет ли оно его.

– Этого достаточно, – сказал он. – Орланду знает, кто ты?

– Нет.

– Почему ты ему не сказал?

– Я оставляю выбор за Карлой.

– Думаешь, она станет ему лгать?

Людовико разжал губы и прерывисто задышал. Рот его не двигался, но какой-то проблеск света в глазах обозначал улыбку.

– Кажется, она избрала себе мудрого человека в друзья, – сказал он.

– Я подумывал, не рассказать ли Орланду, что его отец трус и предатель, – сказал Тангейзер. – Но это было бы несправедливо, ведь разве найдется в мире, настолько испорченном, как этот, такой человек, который не предавал бы собственных наилучший устремлений?

– Скажи Карле, что я сожалею.

– Я знаю, – ответил Тангейзер. – И скажу.

Людовико заморгал.

– Я не желал смерти Ампаро.

Тангейзер посмотрел на него. Потом ответил:

– Это я тоже знаю.

– Хотел бы я знать, простит ли меня Господь.

– Иисус простит.

– Так ты наконец заговорил о Боге?

Тангейзер улыбнулся.

– Религия, в которой есть место даже для раскаявшегося негодяя, весьма подходит таким, как я.

Глаза Людовико впились в него, и на мгновение он превратился в прежнего инквизитора, человека, выискивающего скрытую сущность других людей.

– Так, значит, со времени Гувы очень многое изменилось, – сказал он.

– Ты сказал мне в Мессине, что раскаяние открывает врата милости Божьей. И ты спросил, если дойдет до дела, какой же праведный человек станет отказываться от нее.

Людовико водил глазами, словно пытаясь вспомнить этот давний разговор.

– То были просто слова, – сказал он. – Рассуждения ученого.

– Жизнь повернулась так, что эти слова воплотились, – ответил Тангейзер.

Людовико кивнул. Он сложил ладони на груди и глубоко вдохнул зловонный и пыльный воздух. Выдохнул через рот. Сумел выдавить из себя улыбку. Поднял глаза. Они смотрели в глаза друг другу через разделяющую их пропасть. Людовико обрел свой покой.

– Ты был прав, – сказал он. – Этот ветер кажется весенним бризом.

Тангейзер уколол его в сердце, и Людовико умер в тот же миг.

Клинок, закаленный в крови дьявола, наконец-то нашел предназначенную для него цель. Там он и остался.

* * *

Тангейзер выпустил украшенную драгоценными камнями рукоять. Горло сжималось от чувств, названия которым он не мог подыскать, и он сглотнул, подавляя их. Он поднял Людовико на руки. Хотя за время осады монах исхудал до костей – как почти все они, – он все равно оставался великаном. Тангейзер отнес его в глубокую турецкую траншею и уложил на дне. Он завернул его тело в холстину, подобранную в брошенном складе. Потом забросал тело обломками дерева, пушечными ядрами и кусками скал. Он не оставил никакого опознавательного знака, не считая кинжала, вонзенного Людовико в сердце. Потом снова выбрался на дорогу. Он подобрал доспехи работы Негроли и привязал к седлу лошади Людовико. Когда он уже хотел сесть в седло, на гребень холма выехал великий магистр Жан Паризо де Ла Валлетт и его верный секретарь Оливер Старки. Оба они увидели черные доспехи монаха.

– Капитан Тангейзер, – сказал Ла Валлетт, – как прошел день?

– Победа за вами.

Ла Валлетт кивнул и спешился. Он берег раненую ногу, но все равно стремительность магистра поражала. Ла Валлетт вынул из ножен меч. Тангейзер вопросительно поглядел на него.

– Вы хотите избавиться заодно и от меня? – спросил Тангейзер.

Ла Валлетт засмеялся. Тангейзер никогда раньше не слышал, чтобы он смеялся. Это был смех пирата. И кое-кого еще. Это был смех человека, способного отправить на смерть тех, кого он любит, всего лишь ради каких-нибудь чудовищных идеалов. Ла Валлетт отрицательно покачал головой.

– Нет более подходящего места, чем поле боя, – сказал он, – чтобы провести обряд посвящения в рыцари.

Тангейзер уставился на него.

– Я знаю, что вы мало перед кем в этом мире преклоните колени, – продолжал Ла Валлетт. – Встанете ли вы на колени перед князем Религии?

Тангейзер продолжал смотреть на него во все глаза.

– Или вы сомневаетесь, что сделать подобный подарок в моей власти? – спросил Ла Валлетт.

– Нет, – ответил Тангейзер, наконец выводя свой разум из оцепенения. – Я просто не вполне понимаю, что это будет означать для меня. Я не хотел бы давать обетов, которые не смогу сдержать. Я уже делал подобные ошибки в прошлом.

На Ла Валлетта, кажется, произвела впечатление подобная щепетильность.

– Когда орден хочет наградить кого-то за некую службу, он может даровать ему звание рыцаря благочестия. Обычное требование подтвердить благородное рождение при этом снимается – в данном случае в нем отпадает необходимость, испытательный период отменяется, и вы не обязаны посвящать всю жизнь исполнению монашеских обетов. Но тем не менее вы принадлежите к Религии, и, где бы ни собрались ваши собратья, вы имеете полное право разделить с ними хлеб и вино.

Тангейзер обдумал его слова.

– Я буду вправе заниматься торговлей?

– Только один Ватикан богаче Религии, – сказал Старки. – А после столь славной победы наши доходы могут оказаться даже выше, чем у курии, хотя его святейшество вряд ли об этом узнает.

– А смогу ли я называть себя «шевалье» или каким-нибудь другим, столь же высоким, званием?

– Разумеется, – сказал Ла Валлетт. Пиратская улыбка отразилась в его глазах. – И еще вы будете неподвластны гражданским законам.

Тангейзер сумел сдержаться и не разинуть рот. Ну какое еще братство преступников может быть устроено лучше?

– Значит, закон не властен над братьями ордена?

– Вы будете отвечать только перед нашими законами, – пояснил Ла Валлетт. – Поскольку вы единственный человек, оставшийся в живых после пребывания в Гуве, я уверен, вы будете их соблюдать.

Но, рискуя показаться неблагодарным, Тангейзер все-таки спросил:

– А целибат соблюдать обязательно?

– Нет, не обязательно. Хотя лично я рекомендовал бы, если вы хотите прожить долгую жизнь.

Тангейзер опустился на одно колено и расправил плечи.

– В таком случае, ваше преосвященство, можете с легким сердцем опустить ваш меч.

* * *

Суббота, 8 сентября 1565 года – Рождество Пресвятой Богородицы

Мдина

Теперь, когда рядом не было защитных стен, не было траншей, не было ружейной стрельбы – и жаждущих человеческой крови патрулей со всех сторон, – Тангейзер вдруг понял, насколько мал остров Мальта. Расстояние между Эль-Борго и Мдиной, преодолеть которое еще недавно казалось подвигом, достойным Одиссея, составляло какие-то восемь миль. Дав отдых лошадям и подкрепившись едой и вином, Тангейзер с Орланду ехали по уходящей в гору дороге на звук бесчисленных колоколов. По дороге им попадались многочисленные ликующие толпы, словно где-то распахнули ворота гигантской темницы, и теперь ее узники были вольны идти, куда пожелают. Но Тангейзер был мрачен, он не обращал внимания на радостные крики, и Орланду, ехавший рядом с ним, заметил его состояние.

– Ты сердишься на меня? – спросил он.

Тангейзер внимательно посмотрел на него. Мальчик был перевозбужден, как пес на скотобойне. Если и был кто-нибудь, переживший все это безумие и оставшийся таким, каким был прежде, то это Орланду. Он был здоров телесно, обладал живым умом, и – насколько было известно Тангейзеру – никакие убийства и жестокости не отягчали его бессмертную душу. Тангейзера вдруг осенило, словно гром среди ясного неба, что во всем этом есть немалая заслуга лично его, и от этой мысли настроение несколько улучшилось.

– Скажем так, – начал он. – Если бы я знал, во что обойдется мне твое существование – а я даже не подозревал, что возможно пролить столько крови, пота и слез, – я приехал бы на Мальту еще двенадцать лет назад и придушил бы тебя прямо в колыбели.

Орланду вздрогнул, будто его ударили, и Тангейзер усмехнулся.

– Если нам предстоит путешествовать вместе, – сказал он, – придется тебе привыкнуть к моим шуткам, которые обычно бывают мрачноваты.

– Так, значит, ты не сердишься.

– А разве ты давал мне повод?

– Тогда почему же ты хотел бы придушить меня в колыбели?

– Когда мы встретились с тобой в проклятом дворе Сент-Эльмо, я сказал тогда, что ты заставил меня поплясать. В то время я не знал, что эта джига только начинается. Зато теперь, когда она почти завершилась, могу сказать, что твое присутствие оправдывает каждый ее кровавый шаг.

Он подумал об Ампаро. И о Борсе. Нет, не каждый шаг. Но мальчик ни в чем не виноват. Если Орланду и не понял ни слова из его речи, это не из-за нехватки сообразительности. Зато он уловил самую суть.

– Значит, мы все еще друзья.

– Конечно, парень, – ответил Тангейзер. – Наверное, ты единственный настоящий друг, какой у меня еще остался.

– Мне жаль, что англичанин погиб, Борс из Карлайла. Он тоже говорил, что мы с ним друзья.

– Так оно и было. Должно быть, его последняя вылазка была настоящим представлением.

– О господи, – произнес Орланду, широко раскрыв глаза. – Один на четверых! На четверых рыцарей! Это было ужасно. Потрясающе. Но зачем?

– Затем, что это были ненастоящие рыцари – предатели, прогнившие до мозга костей, не меньше, – к тому же враги Ла Валлетта и всех остальных.

– Как так – предатели, прогнившие до мозга костей?

– Эту историю я расскажу тебе в другой раз. – Он серьезно посмотрел на него. – Ты должен хранить все, что видел, в тайне. Немногие люди способны держать язык за зубами, хотя кажется, будто это совсем несложно, зато подобное умение сослужит тебе добрую службу.

– Это как притворяться, – сказал Орланду.

– Именно, именно так.

– Но друг с другом друзья не должны притворяться, – заметил Орланду.

– Нет, не должны, – подтвердил Тангейзер.

– Ты сказал, фра Людовико был ненастоящий рыцарь.

Тангейзер вздохнул.

– Внутри большого шатра возникли разногласия. В больших шатрах всегда так случается – ведь люди редко бывают довольны ходом вещей. Они хотят все улучшить, а в результате делаются нетерпимыми к мнениям, которые противоречат их собственным или хоть немного от них отличаются. Жизнь в этом смысле часто задает неразрешимые загадки… И я буду последним человеком на свете, который бросит в него камень за это. Конечно, Людовико был храбрецом, и у него были неколебимые убеждения. Но, исходя из собственного опыта, могу сказать, что любое убеждение, за которое цепляются до конца, – это обоюдоострый меч, и оба его лезвия остро заточены.

– Он велел мне почитать мать.

Тангейзеру показалось, что туго натянутый канат у него под ногами дрогнул.

– Весьма достойное напутствие.

– Он хотел отвезти меня в Мдину, чтобы я встретился с ней.

– Он возложил эту радостную обязанность на меня.

Орланду спросил:

– Фра Людовико – мой отец?

Вот оно, случилось. Тангейзер натянул поводья Бурака, они остановились, и он принялся возиться с уздечкой. Конечно, странно, но до сих пор он даже не думал о том, чтобы рассказать Орланду, что отец, которого мальчик так страстно мечтал увидеть, умер у него на руках. Должно быть, он сознавал, насколько дорожит привязанностью Орланду. Тангейзер обернулся к мальчику; карие глаза Орланду смотрели прямо в его глаза, и эта самая привязанность читалась в них так ясно, что Тангейзер смутился. В конце концов, Людовико решил предоставить это дело Карле и даже дал свое благословение на ложь. Но позор Людовико был его позором, а не Тангейзера. Душа Тангейзера принадлежала только Тангейзеру.

Он сказал:

– Да. Брат Людовико был твоим отцом.

Орланду сжал губы.

Тангейзер продолжил:

– Я его убил.

Орланду моргнул, дважды. Потом спросил:

– Потому что он был лжецом?

– Перед самой смертью он был искренним, насколько может быть искренним человек.

– Тогда почему?

По мнению Тангейзера, сейчас был не подходящий момент перечислять преступления Людовико. Мальчик узнает о них в свое время, но не сегодня.

– Я убил его, потому что на то была воля судьбы, – сказал он.

Орланду выслушал эти слова, и, должно быть, Тангейзер недооценил его, поскольку мальчика устроил его ответ, по крайней мере сейчас. В любом случае, само по себе утверждение было достаточно правдивым. Орланду произнес:

– Если мой отец был предателем, прогнившим до мозга костей, а во мне течет его кровь, стану ли я тоже лживым предателем?

– Я как-то уже говорил тебе, что дело не в крови, а в том, как мы идем по жизни. Мы с тобой прошли вместе пару миль, и, поверь мне, в твоей душе нет ничего лживого и прогнившего.

Ответ устроил Орланду и на этот раз. Затем он спросил:

– А мы пройдем вместе еще сколько-нибудь миль?

Тангейзер ощутил, как сжалось сердце, ему хотелось ответить: «До самого конца». Но он не мог давать обещания без уверенности, что сможет его сдержать. Поэтому он ответил:

– Посмотрим.

Потом он улыбнулся, и мальчик улыбнулся в ответ. И снова все стало хорошо.

Над гребнями холмов взмывали в небо и взрывались ракеты, церковные колокола звонили. Тангейзер кивнул головой.

– Едем в Мдину, Карла уже заждалась. – Одна мысль пришла ему на ум. – Кстати, а мое кольцо все еще у тебя? Золотое кольцо?

Орланду кивнул.

– Конечно.

Тангейзер протянул руку.

– Тогда отдай его мне. Без золота я ощущаю себя полуголым.

* * *

Карла сидела во мраке дома Мандука. Несмотря на всеобщее веселье на улицах, она ощущала себя одинокой. Дон Игнасио умер. Он был похоронен в фамильном склепе Мандука в соборе Святого Павла. На похоронах присутствовал один-единственный человек, дворецкий Руджеро, который был теперь ее дворецким. Руджеро умолял ее простить его за дела и грехи, совершенные много лет назад, и Карла простила его, искренне и полностью, потому что слишком много ужасов нынешних было порождено ужасами прошлого, и Руджеро упал на колени и целовал ей руки, а потом она отослала его. Она простила и своего отца, и грусть переполняла ее, потому что он умер без друзей, в одиночестве, – так не должно было случиться. Руджеро сказал ей, что этот дом, и земли отца в долине Паулес, и его доходы от кораблей, и золото теперь принадлежат ей. Известие удивило ее, но никак не тронуло.

Этот дом подавлял ее. Призраки тех, кто прожил здесь жизнь в лишенном любви убожестве, наполняли комнаты. На закате дня Карла вышла в обнесенный стеной сад и остановилась в вытянутой тени апельсинового дерева. Сегодня был праздник Рождества Богородицы и суббота, поэтому на первых десяти бусинах своего «розария» она будет размышлять о таинстве Благовещения, когда архангел Гавриил явился к Марии и возвестил ей, что она родит Сына Божьего. Это было одно из самых радостных таинств, наверное, оно утешит ее. Карла опустилась на колени в траве, поцеловала распятие на четках. Она перекрестилась и начала с «Верую».