Текст книги "Религия"

Автор книги: Тим Уиллокс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 47 страниц)

– Старый мошенник меня ограбил.

Борс похлопал его по спине, и ухмылка исказила его покрытое шрамами лицо.

– Клянусь распятием, здорово снова видеть тебя, – сказал он.

– При его ремесле? – переспросил Тангейзер. – Каком еще ремесле?

– В свое время Гуллу Кейки был вором и контрабандистом, известным каждому на этих островах. Был десятки раз приговорен к виселице и ни разу так и не был пойман. Такое впечатление, будто бы из-за тебя он снова принялся за старое.

Коридор, начинающийся у потайной калитки, заворачивал под тупым углом. За поворотом в потолке зияла смертоносная дыра. Если противники проберутся в этот коридор, сверху на них обрушится дождь зажигательных снарядов и пуль. Коридор заканчивался подъемной решеткой, а за решеткой находилась еще одна смертельная ловушка, на случай если коридор все-таки будет пройден: маленький, лишенный крыши блокгауз с рядом бойниц. Когда Тангейзер уже подходил к блокгаузу, Борс взял его за локоть.

– Пойдем-ка, посмотришь на это, – сказал Борс.

Тангейзер пошел вслед за ним по лестнице в стене. Они дошли до верха и развернулись. Тангейзер замер как вкопанный, заморгал, потому что перспектива отсюда открывалась ошеломляющая.

Прошло почти два месяца с тех пор, как он покинул город, и в то время до него не долетало ни единого выстрела. Теперь же город представлял собой бесформенную каменистую развалину: мощенную булыжниками, со сложенными кучами булыжниками и булыжниками, насыпанными вокруг. Дыры и трещины обезображивали каменную кладку Сан-Лоренцо, госпиталя «Сакра Инфермерия», арсенала и здания суда. Целые улицы были стесаны до уровня мостовой. Железные шары и каменные ядра торчали из развалин. Бесчисленное множество лишенных крыш домов разевало пасти к небесам. Форт Сент-Анджело нависал над городом как обломок исчезнувшего королевства, и, если не считать мерцания костров часовых, ничто на всем обширном пространстве не шевелилось, словно это место было заброшено и забыто, когда мир был еще юн и обитали в нем дикари, одетые в шкуры животных.

– Женщины, – сказал Тангейзер. – Карла, Ампаро, они еще живы?

– Они живы и здоровы, – заверил Борс. – Во всяком случае, телесно.

– А в остальном?

– В этом покрытом мраком поселении осталось мало таких, кто не скорбит душой. Даже у меня случаются моменты слабости, когда я без всякого сожаления променял бы это место на дворец в Лидо.

Тангейзер нашел глазами Английский оберж на улице Мажистраль. Оберж был одним из нескольких домов, которые, кажется, не пострадали. Борс проследил за его взглядом и, когда Тангейзер пошел к лестнице, сказал:

– Женщины больше не живут в оберже.

Тангейзер посмотрел на него.

– Карла переехала со всеми своими пожитками неделю назад. Сбежала, словно вдруг обнаружила, что в доме полно привидений, но так и не сказала, в чем причина. Говорит, в госпитале у нее есть койка, на которой она может спать, когда пожелает и всегда находиться под рукой, на случай если потребуется ее помощь.

– А Ампаро?

– Ампаро живет в конюшнях, на соломе, рядом с Бураком. Не волнуйся, я приглядываю за этой парочкой. В смысле, за обеими женщинами, ну и за конем тоже. – Он пожал плечами в ответ на хмурый взгляд Тангейзера. – Они обе своенравны. Что еще мне оставалось?

Когда они спустились с лестницы, паж Ла Валлетта, Андреас, который выжил после ранения в горло, полученного в первый же день осады, сообщил им, что Гуллу Кейки передал свои донесения великому магистру и магистр теперь ожидает немедленного рассказа Тангейзера о турецких позициях. Тангейзер привел юношу в замешательство, заявив, что не обладает никакими сведениями, которые помогут продлить жизнь города, если он сообщит их немедленно, а посему, со всем его уважением и наилучшими пожеланиями, великий магистр может подождать до утра, когда и узнает все, что известно ему самому.

Тангейзер оставил Андреаса стоять посреди улицы и направился к госпиталю. Он двинулся туда, подчиняясь инстинкту, капризу, он слишком сильно устал, чтобы задаваться вопросами или противиться желанию. Он хотел видеть Карлу. Он хотел видеть, что отразится на ее лице, когда она увидит его. Может быть, дело в мальчике. Он хотел сообщить ей, что Орланду жив. Может быть, дело в чем-то еще.

Когда они дошли до площади, где стоял госпиталь «Сакра Инфермерия», оказалось, что вся она занята телами израненных людей, – урожай сегодняшней битвы был уложен окровавленными рядами. Люди страдали, лежа под звездами, их многочисленные увечья и отсеченные конечности были прикрыты одеялами, изношенными от бесчисленных стирок и частого использования. Братья-монахи и капелланы, евреи и мальтийские женщины, как могли, облегчали страдания несчастных, среди которых были и их любимые. После того что видел Тангейзер сегодня днем в турецком лагере, у него не было причин особенно им сопереживать: эти люди, по крайней мере, получали помощь не от вражеских копий и не от копыт, – однако же он все равно сопереживал, сам не зная почему.

Затем он услышал обрывок музыкальной фразы, пришедшей из ночи. Звук был слабее того, который он слышал с холма, и он посмотрел на Борса, желая убедиться, что это не его фантазия. Борс мотнул головой в сторону Галерного пролива.

– Они играют на берегу.

– Вдвоем?

– Каждую ночь с тех пор, как Карла ушла из обержа.

Борс протянул руку, Тангейзер отдал ему ружье и пустые сумки, затем развернулся, чтобы идти.

– Матиас.

Тангейзер остановился.

– Брат Людовико вернулся.

Рука Тангейзера сама схватилась за рукоять кинжала.

– Я и сам хотел, – сказал Борс, – но убить его будет не так просто. Брат Людовико теперь у нас рыцарь «по праву». Итальянского ланга.

– Людовико вступил в Религию? – переспросил Тангейзер.

– Завоевал их расположение подношением реликвий, принял участие в драке.

– Не думал, что Ла Валлетт такой глупец.

– Людовико все уважают, а итальянцы даже любят.

Тангейзер провел рукой по лицу.

– Да здесь творится еще больший бедлам, чем мне казалось.

– Превратности войны, – пожал плечами Борс. – Пока что от него не было неприятностей, насколько мне известно, но его шпионы суют свой нос повсюду, так что берегись.

– Беречься? – удивился Тангейзер.

Сама мысль об этом казалась глупостью. Как и все его старания. Он завяз в глупости еще глубже, чем завяз в крови, и будет барахтаться в обеих, пока не утонет либо в одной, либо в другой. Злодеяния этого дня едва не сломили его, в какой-то момент Тангейзер поймал себя на том, что его разрывает между приступом ярости, слишком огромной, чтобы у нее имелся какой-нибудь объект, и приступом веселья, из которого он мог бы уже не вернуться. Затем музыка снова приплыла из вечернего воздуха, и этот момент прошел.

– У тебя вид человека, больше не принадлежащего этому миру, – заметил Борс. – Пойдем, выпьешь со мной бренди. Мы напьемся и будем говорить о старых добрых временах.

– Борс, – сказал Тангейзер, – обними меня, друг.

Тангейзер обхватил руками широченные плечи: так утопающий мог бы хвататься за ствол дерева. Дерево пришло в такое смущение, что покачнулось, но все-таки не упало. После чего Тангейзер развернулся и пошел по разбитым улицам в сторону Галерного пролива.

Он обнаружил женщин в кольце камней у самой воды. С близкого расстояния лютня Ампаро звучала нежно и чисто, ноты, слетающие с ее многочисленных струн, возносили наверх смелый звук виолы Карлы, словно крылья множества колибри. Обе женщины казались совершенно потерявшимися внутри облака бесконечной красоты, сотканного ими самими, глаза их были закрыты для этого мира, лица поднимались к небу в моменты экстатического парения, склонялись к плечам, когда они ныряли в глубины собственных сердец, отыскивая там зерна истины. Если чаши космических весов могли когда-нибудь прийти в равновесие, если бы скорбная мера горестей, растущая на одной чаше, могла бы вдруг обратиться вспять и уменьшиться, то это происходило здесь и сейчас, благодаря силе той незримой магии, которая наполняла собой воздух.

Тангейзер нашел себе место и сел послушать. Он был здесь не один. Наверное, десятка четыре человек собрались вокруг; они могли собраться так в базарный день около жонглера или клоуна. Солдаты, крестьяне, женщины, стайка чумазых мальчишек, пара оборванных девчонок, держащихся за руки, – у этих двоих были пустые лица и затравленные глаза детей, видевших самое страшное на свете. Некоторые пришли со свечами и лампами, отбрасывавшими полукружия света, которые быстро терялись на неровной земле. Все держались на расстоянии. Сидели, стояли, опускались на корточки, но все без лишней суеты. У некоторых на щеках блестели слезы. Некоторые остановились из одного лишь любопытства. Некоторые казались озадаченными или смущенными, словно пропасть между красотой музыки и окружающим их кошмаром была слишком велика, чтобы через нее можно было перекинуть мост.

Сами музыкантши не сознавали ничего, кроме божества. Царство, где они скитались, лежало далеко за пределами этого мира, и его очарование было драгоценным даром, который они несли остальным; потому что этот мир был настолько темным, настолько пронизанным горестями и смертью, настолько отстраненным от всех мыслимых миров, что осветить его, хотя бы на мгновение, светом царства, в котором правила гармония, – это все равно что сорвать с небес и вручить каждому по звезде.

Подошел на цыпочках Борс, сел рядом, протянул кожаную флягу. Тангейзер сделал глоток и подавил вздох. Судя по привкусу, бренди держали в шлеме, но от него по телу разливалось тепло. Тангейзер сделал еще глоток и вернул флягу Борсу. Борс кивнул головой на музыкантш и горделиво задрал нос, будто лично обучал их. Пока они слушали, казалось, власть времени исчезла навеки, но вечность тоже один из наместников времени, и наконец женщины прекратили играть; они сидели в кольце тишины, и тишина были почти так же прекрасна, как та музыка, которую давно унесло прочь ветром.

Девушка из публики захлопала в восторге, но кто-то шикнул на нее, будто бы они были в церкви. Затем мало-помалу люди разошлись и побрели к развалинам, будто призраки, призванные в свои могилы светом нового дня, берег пролива опустел, и только Борс с Тангейзером остались. Уходящие люди забрали свои лампы, и, когда последний желтый огонек исчез на улицах, Тангейзер заметил быстро промелькнувшее вытянутое лицо, выхваченное из темноты светом. Лицо, поражающее своей орлиной красотой и лишенными растительности щеками. Тангейзер схватил Борса за локоть, указал рукой, но лицо уже исчезло, и он не знал теперь, в самом ли деле видел его.

Тангейзер спросил:

– Анаклето?

– Он где-то рядом, – согласился Борс. – Но ускользает от взгляда. Так и паука никогда не видно на паутине, пока в нее не попадется муха. Он тоже был принят в орден, в качестве рыцаря благочестия. Хочешь, я его прикончу?

– Пока не подвернется случай убить сразу и его, и Людовико, это было бы неразумно.

Тангейзер обернулся посмотреть, как Карла с Ампаро складывают инструменты. Как чудесно видеть снова их обеих. Они обе несколько похудели, это верно. Их лица прорезали какие-то новые черточки, которые теперь уже никогда не сотрутся. Но ему они казались прекрасными. В самом деле, каждая по-своему была настолько совершенна и лицом, и телом, что сердце его едва не замирало при виде этой двойной красоты. Он любил их обеих, без колебаний и сомнений, и в подобном утверждении он вдруг не обнаружил ни противоречия, ни горечи. С этой сложностью он разберется как-нибудь в другой раз. Когда они поднялись по камням, неся инструменты, Тангейзер поднялся со своего места, и они увидели его.

Обе женщины замерли на мгновение, словно застигнутые привидением или, может быть, троллем, сбежавшим из какой-нибудь северной сказки. Да, выглядел он не лучшим образом. Штаны были разодраны на коленях. Голые руки в подтеках пота и грязи. И кольчуга на нем была из числа тех доспехов, которые носят брави самого низкого пошиба. Но все подобные мелочи ничего не значили сейчас. По крайней мере, бороду ему умастили на базаре позавчера, и на нем было надето достаточное количество золота. Пока Тангейзер размышлял обо всех этих ничтожных и смехотворных вещах, обе музыкантши уронили свои футляры и бросились к нему, раскинув руки и обливаясь слезами радости.

Он обнял обеих сразу, каждую одной рукой, как в тот далекий день, когда случилась первая битва и он просил их о благословении, отправляясь на войну. Он прижимал их к своей груди, словно они были его детьми или же это он был их ребенком. Если бы они не заливались слезами с такой силой, он, может быть, и сам разрыдался бы, а так они делали это и за него тоже. Грудь его сжималась от удивительного ощущения тепла, родившегося частично из-за того, что их груди прижимались к его ребрам, и, когда Карла подняла лицо, чтобы увидеть его глаза, он улыбнулся.

– Вы звали, – сказал он. – Как же я мог не явиться?

От этих слов обе они заулыбались, а он переводил взгляд с одной сияющей пары глаз на другую – несимметричное лицо Ампаро снова лучилось опасным обаянием, а душевная искренность Карлы пронзала его сердце насквозь, – пока не почувствовал, что еще немного, и он лишится всякого самообладания. Тогда он бросил взгляд поверх их голов.

– Борс, – сказал он, – понеси, пожалуйста, их инструменты. Мы возвращаемся в оберж. И там, когда мы устроимся поудобнее, я расскажу вам историю, какой вы никогда не забудете.

Часть четвертая
В ЛЬВИНОМ РВУ

Среда, 15 августа 1565 года – праздник Успения

Пост Италии – крепость Святого Михаила

Почти полная луна висела, насколько мог судить Анаклето, в знаке Водолея. Осадные пушки грохотали через неравные промежутки времени, стены под ногами Людовико периодически вздрагивали, когда ядро достигало цели. В траншеях, прорезанных в холмах, и в долине Марса позади них турки отдыхали, восстанавливая силы после недавних событий. Людовико наблюдал за тенями на руинах Бормулы, мрачно размышляя о тех тенях, которые падали на его собственные дела.

Людовико видел Тангейзера в ту ночь, когда он вернулся в Эль-Борго. То, что германец до сих пор жив, мало его беспокоило. Великий магистр ценит его военные таланты, и в этом смысле Людовико был точно так же признателен, как и любой другой, за ту пользу, какую можно из них извлечь. Но почему этот германец вернулся, подвергая себя такому риску, туда, где гибель была очень вероятна? В телесном смысле Тангейзера возбуждала эта испанка, Ампаро. Карла заявила, что они собираются пожениться. Очень странное намерение, но не исключительное, ибо, когда речь идет о любви, возможно все. Собственно, возвращение Людовико на Мальту было, пусть и частично, вызвано известием, что Карла на острове. Но, без всякого сомнения, дикому германцу было неведомо подобное рыцарство. Тангейзер, возможно, воображает, будто сумеет спасти женщин, если их вдруг захватят турки. Или же собирается вывезти их из Эль-Борго. Как возможно осуществить подобный замысел, Людовико даже не представлял себе, однако он не недооценивал способности германца. Еще он видел, как Тангейзер прижимал Карлу и Ампаро к своей груди и как обе женщины залились слезами радости при его появлении.

День, клонившийся уже к вечеру, был священным днем, праздником Успения Пресвятой Богородицы. Празднование принесло утешение жителям города, и не только потому, что многие уже присоединились к Ней и еще многие должны были присоединиться. Капеллан из Валенсии, с помощью нескольких tercios и мальчика, игравшего роль nuestra Senora,[99]99
  Богородица (исп.).


[Закрыть] довольно неуклюже поставил мистерию, изображавшую смерть Девы Марии и – после борьбы между апостолами и иудеями за останки Ее смертного тела – вознесение Ее души к воротам рая на крыльях пяти ангелов. После чего она была провозглашена Царицей Небесной под звуки колоколов, труб и треск хлопушек. Тот факт, что ангелов изображали седые испанские солдаты, нисколько не уменьшил благоговения и восторга толпы. Эта крестьянская мистерия, каких он повидал уже немало, вряд ли произвела бы большое впечатление на Людовико, если бы Карла не сопровождала ее игрой на виоле да гамба. Карла играла с громадной страстностью, она превратила примитивный ритуал в нечто такое, чего ему не забыть до конца своих дней.

Людовико облокотился на камни парапета и положил голову на руки. Он был измотан до предела. Точно так же, как и каждый человек в гарнизоне, за исключением, быть может, Ла Валлетта. Физическая усталость была привычна, Людовико испытывал ее годами. Но он обнаружил, что механизм его разума тоже износился, и это было для него ново. Мысли зарождались с трудом и оказывались банальными при ближайшем рассмотрении. Он занимался завоеванием политических союзников среди Религии с энтузиазмом человека, советующего хирургу, как лучше вскрывать фурункул. Он скверно спал. Отчаяние скиталось по темным лабиринтам его сознания. Если раньше его мысли неслись, теперь они еле ползли. Он мог бы списать все это на трудности военного времени, которое сказывалось на всем, только Людовико был жертвой гораздо более серьезной болезни. Он никак не мог избавиться от мыслей о Карле. Тоска по ней разъедала его душу. Даже желание молиться сделалось каким-то тусклым и утешение от молитвы – слабым. Незримое участие Карлы в праздничной мистерии спровоцировало в нем нынешнюю меланхолию. Он тосковал по той музыке, которую они с этой ее испанкой играли у воды среди скал. Он каждый вечер ходил слушать их, гармонии уносили его далеко, и он читал в исполнении Карлы поэму любви. Столь велика – столь презренна – была его глупость, что временами он даже позволял себе вообразить, будто бы она играет для него.

Несмотря на подобные нелепости, дисциплинированность помогала ему скрывать страсть – и свое присутствие – от Карлы. Его страсть была невидима для всех, кроме Анаклето. Людовико не был опытным воином на полях любви, но он знал, что любовь, прежде всего, – царство интриги, самая затейливая из всех человеческих игр. Как всякий человек, искушенный в одной игре, он сознавал собственные слабости в тех, где ему не хватало опыта. И логика, и интуиция убеждали его, что он не сможет завоевать Карлу, пока не завершится осада. Что ему необходимо дождаться мира. Любовная поэма ее музыки тем временем придавала ему сил – сил, чтобы выстоять, чтобы бороться, чтобы превратить жар собственной любви в мерцание почти догоревших углей вместо всепожирающего огня. Потом Тангейзер вернулся, она обнимала его на берегу, и великая засуха гнева и боли поразила его сердце, потому что он понял – на самом деле она играла для германца.

Карла, как ему говорили, до сих пор играет, только уже в Английском оберже, и по-прежнему – для Тангейзера. Для него и для шайки его приятелей. Людовико поднял голову, поднялся сам и отвернулся от пустынного поля боя.

– Анаклето! – позвал он.

Анаклето тотчас появился. Лицо его в лунном свете казалось высеченным из слоновой кости. Людовико был связан с испанцем ближе и дольше, чем с кем-либо за всю жизнь. Они тысячи раз ночевали рядом под открытым небом у дороги. Вместе они наблюдали тысячи смертей, вычищая вальденсианскую ересь. Здесь, у парапетов Святого Михаила, они сражались плечом к плечу. Их отношения длились, потому что были лишены ощутимой теплоты. Им не мешали чувства, поэтому они были свободны от лжи. В мире, насквозь прогнившем, верность Анаклето была бесценна. Людовико любил его. Как сына. Но теперь Людовико знал, что у него есть настоящий сын. Орланду. Мальчик до сих пор жив, находится среди мусульманских дьяволов. Тангейзер присвоил себе и его. Людовико призывал себя к спокойствию. В свое время он потребует вернуть ему и сына, и его мать.

– Ты познал любовь, – произнес Людовико.

Анаклето зарезал своего отца и придушил мать. Его сестру Филомену повесили за преступление кровосмешения. Земли, наследником которых он был, конфисковали. Прежде чем Людовико познакомился с ним, Анаклето с пристрастием пытали, но он все равно отказался от раскаяния. Анаклето настороженно кивнул.

– Эта любовь очень дорого стоила тебе, – продолжал Людовико.

Анаклето некоторое время смотрел на него молча. Сердце юноши было правдивее всех, что знал Людовико, и его тронуло волнение, отразившееся в глазах испанца.

Анаклето ответил:

– Не знать ее обошлось бы мне еще дороже.

Людовико понял. Хотел бы он быть таким же великим храбрецом. Он кивнул.

– Мы с Филоменой встретимся снова, – продолжал Анаклето. – Либо на небесах, либо в вихре любовников.[100]100
  Вихрь любовников – во втором круге ада у Данте.


[Закрыть]

Что Анаклето за свою страсть окажется в аду, Людовико тоже понимал. Но вслух сказал:

– Уверяю тебя, это будут небеса. Церковь простила тебе твои прегрешения, как впоследствии простила и грехи Филомены, – милосердие церкви всеобъемлюще.

Словно читая его мысли, Анаклето сказал:

– Хотите, чтобы я убил германца?

Настроение Людовико вдруг улучшилось. Сила духа молодого испанца укрепила его собственный дух. Он больше не раскисал, как девчонка. Он улыбнулся.

– Ты опора для моего духа, – сказал Людовико. – Что же касается ответа на твой вопрос: нет. Пока еще не время. Тангейзер еще может нам пригодиться.

– Как так? – удивился Анаклето.

Людовико оставил при себе свои мысли.

– Господь ответит на этот вопрос в свое время.

* * *

Суббота, 18 августа 1565 года

Бастион Германии – ванна – бастион Кастилии

Из множества сложностей и загадок, терзающих его с момента возвращения, одна занимала Тангейзера больше всех остальных: как выбраться обратно, ведя за собой Карлу, Ампаро и Борса. Его радость от воссоединения с товарищами продлится недолго, если им всем суждена, а это казалось весьма вероятным, братская могила. Причем в сложившихся обстоятельствах ничего не получится из одного лишь горячего желания, даже если это желание человека столь неустрашимого, как он сам.

Легкая эйфория, охватившая его по возвращении, быстро растворилась из-за той слабости, какую оставила по себе его лихорадка, мстительно возвратившаяся после мучительного перехода из Мдины. Чтобы создать другу необходимые для выздоровления условия, Борс выселил из комнаты Старки несколько раненых солдат, и Тангейзер проводил время, хорошо питаясь, почитывая труды Роджера Бэкона (у Старки имелось прекрасное издание на итальянском языке) и – вооруженный против грохота канонады ушными затычками из пчелиного воска – отсыпаясь в течение дня, сколько это было возможно. Этот режим, возрождающий дух и восстанавливающий тело, периодически нарушался приглашениями на занудные совещания с великим магистром Ла Валлеттом.

Совещания проходили в штабе Ла Валлетта, который переместился из крепости Сент-Анджело на главную площадь города. Хотя поредевшее население восприняло это как выражение чувства товарищества, Тангейзеру скоро сделалось ясно, что Ла Валлетт просто хотел быть ближе к центру событий. Он оставался практически единственным человеком во всем гарнизоне, чья бодрость нисколько не уменьшилась – великий магистр выглядел так, словно сбросил лет десять, – и постоянно вовлекал Тангейзера в долгие беседы о потерях турок, об их моральном духе, запасах амуниции и провианта, о состоянии их пушек, о технике инженеров-мамелюков, в этот самый момент закладывающих мины под городские стены, о возможной тактике Мустафы. Что касается последнего, Тангейзеру она была очевидна. Мустафа будет продолжать кидать на стены ядра и людей, пока наконец у него не кончится и то и другое или пока стены не падут. Донесения, доставленные Гуллу Кейки, включали и письмо от Гарсии де Толедо из Сицилии. В письме Толедо обещал прислать им десять тысяч человек к концу августа, но, поскольку точно такое же, так и невыполненное обещание они уже получали в конце июня, ни Ла Валлетт, ни кто-либо еще не поверили ни одному его слову.

– Потеряв Мальту, Толедо сохранит свое положение, – сказал Ла Валлетт, – но лишится положения, если потеряет средиземноморский испанский флот. – И добавил без видимого разочарования: – Мы совершенно одиноки.

Двенадцатого августа Ла Валлетт зачитал публично папскую буллу, присланную им его святейшеством Пием IV. Этот документ обещал всем и каждому полное отпущение всех грехов и немедленное вознесение в рай в случае гибели в священной войне. Пергамент был выставлен в Сан-Лоренцо, где верующие могли с трепетом разглядывать латинские слова и шелковую ленточку с красной печатью, на которой виднелся оттиск «кольца рыбака». Документ оказал весьма замечательное воздействие, только Тангейзер не намеревался похоронить себя в этом мавзолее вместе с верующими.

Он никак не мог придумать веской причины, почему бы лодке, которую он украл и припрятал в лачуге в Зонре два месяца назад, до сих пор не стоять там, где он ее оставил. Сложность состояла лишь в том, чтобы добраться до нее. Кольцо турецкой стали вокруг городских стен оказалось плотнее, чем он мог предвидеть. Он до сих пор не мог придумать, как же им выбраться за Калькаракские ворота, а пройти через какие-нибудь другие ворота не было возможности. Дежурный стражник обычно сидел во внутреннем блокгаузе, посты ночной смены часовых находились на бастионах Англии и Германии высоко на стене, и, хотя его желание служить Религии было исчерпано почти до конца, Тангейзер не хотел оставлять боковую калитку открытой для турок, когда сами они уйдут. Все эти проблемы Тангейзер надеялся разрешить на ущербной луне.

Только Борс был посвящен в его дела. Тангейзер был не без оснований уверен, что Карла вообще не пожелает уходить. Она была предана своей работе. Не было иного занятия, столь близкого к героизму – даже превосходящего его, – и Карла выказала себя настоящей героиней. Многие считали ее чуть ли не святой. В церкви ставили свечи за ее спасение, благословляли ее, когда она проходила мимо по улице, целовали подол ее платья. Рыцари вверяли свою жизнь ее заботам. Огромное количество мужчин приписывало свое спасение от смерти ей, еще большее в ее присутствии переселялось в мир иной с легким сердцем и освобожденным разумом.

Тангейзер видел все это своими глазами, и все это никак не могло умалить его уважение к ней или повлиять на его собственные чувства. Как-то раз брат Лазаро отыскал его и благодарил за то, что Тангейзер привел к нему Карлу, – при этом он неловко пошутил по поводу собственного изначального нежелания принимать Карлу в госпиталь. Но Тангейзер и сам мог бы пошутить по этому поводу. Героизм и святость очень уж легко приводили к мученичеству, а ни ее смерть, ни его собственная не входили в его планы.

Но время покажет.

Ампаро, в этом он не сомневался, согласится уйти. Насколько он мог судить, она относилась к бушующему вокруг нее хаосу с безразличием блаженной. Она водила его в конюшню навестить Бурака, который оказался в лучшей форме, чем Тангейзер мог надеяться, и который выказал столько конского счастья при их появлении, что остальные познавшие ужасы войны лошади едва не устроили мятеж. Бурака не удастся забрать с собой. Если повезет, он попадет к какому-нибудь турецкому генералу и будет жить как король. Может быть, даже у Аббаса. Отбытие с Мальты будет делом непростым. Нет смысла волновать женщин, пока в этом не возникнет необходимость.

Он часто вспоминал Орланду. Мальчик прочно утвердился в сердце Тангейзера. Орланду хотя бы находился в гораздо более безопасном месте, чем все они здесь, и это уже было утешением. Никодиму, отличному парню и прекрасному повару, придется остаться и разделить судьбу гарнизона.

– Грог с бренди и опиумом, – сказал Борс, когда они сменялись с поста у Калькаракских ворот. – И часовой из блокгауза сладко проспит всю ночь.

– Я не знаю, как извлекать из опиума квинтэссенцию, как связывать ее с раствором, – сказал Тангейзер. – Петрус Грубениус попал на костер раньше, чем успел научить меня своему методу, который довольно сложен. Но грог с бренди и опиум в печенье – скажем, медовом печенье – даст прекрасный результат. Если мы будем угощать его такими лакомствами каждую вторую ночь, но только без мака, он ничего не заподозрит, когда настанет нужный момент.

Борс сказал с насмешливым любопытством:

– Интересно, вздернут ли его за это?

На мгновение Тангейзер задумался: неужели он один здесь ненормальный? А что, если его безбожие, его отвращение к бездумному самопожертвованию и слепой верности, его твердое намерение заботиться только о тех, кто заботит его, причем всевозможными способами, включая убийство и предательство, – все это на самом деле не так уж ужасно? Но это не тот вид благородства, каковой с легкостью распознает кто-либо из окружающих.

– До чего странно быть приверженцем дьявола, когда все кругом люди Божьи, – сказал он.

– Я уже много раз говорил тебе, только ты никогда меня не слушаешь: философствование вредит твоему здоровью, – ответил Борс. – Однако этот разговор о печенье раздразнил мой аппетит. Давай-ка пойдем завтракать.

Шагая вдоль бастиона Германии, они прошли мимо двух скандинавских братьев из последнего сохранившегося на Балтике монастыря, пережившего лютеранство. Борс бодро помахал им. Ни один не махнул в ответ.

– Шведы, – пояснил он. – Сильно стесняются. Они и остальные братья Германского ланга чувствуют себя неловко из-за того, что еще ни разу не участвовали в серьезных переделках. На самом деле у них там служит всякий сброд – всякие там поляки, норвежцы, два датчанина и даже один странный парень из Московии, который утверждает, будто лично знаком с Иваном Грозным.[101]101
  По-английски «Иван Грозный» звучит как «Ivan the Terrible» («Иван Ужасный»). При жизни русского царя Ивана Васильевича (1530–1584, на престоле с 1533) никто (ни в Московском царстве, ни за границей) так не называл, и его жестокости относятся в основном к периоду после 1565 г.


[Закрыть] Господи, только представь, что этот Иван должен был натворить, чтобы получить такое прозвище, а мы-то еще воображаем себя людьми, с которыми следует считаться. Но когда северяне полезут в драку, это будет незабываемое зрелище, попомни мои слова.

– С удовольствием посмотрю на это зрелище, – сказал Тангейзер. – Только если ты не потащишь нас вместе с ними.

Когда они спускались вниз по лестнице в стене, камни вокруг них задрожали, и внезапный мощный залп прогрохотал с холмов. Они выскочили на свет божий и увидели черные точки, несущиеся по небу к Лизоле, где они и приземлились, поднимая тучи обломков. Рыбацкой деревушки Лизолы больше не существовало на свете. Не осталось ни одного целого дома, да и развалин устояло не много. Ветряные мельницы были давно уже разбиты, их растерзанные колеса торчали, покосившиеся и жалкие. Крепость Святого Михаила походила на форт Сент-Эльмо в его последние дни. Воины гарнизона, остававшиеся там, теперь уже редко ходили по понтонному мосту в Эль-Борго, словно они боялись, что, если придут, им уже хватит духу вернуться обратно. Вместо того они предпочитали обитать на развалинах, вместе с мясными мухами, трупами и крысами. Насколько было известно Тангейзеру, Людовико был среди них. Бомбардировка в это утро была массированная и предвещала первую большую атаку за неделю.