Текст книги "Религия"

Автор книги: Тим Уиллокс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 47 страниц)

Только на незнание правил поведения можно было списать подобную наглость, однако такое незнание не входило в число недостатков Матиаса.

* * *

Крепость Святого Анджело поднималась над Большой гаванью как какой-нибудь гигантский плавучий зиккурат, ее голые стены спускались венцами из глыб песчаника прямо к воде. С высоты стен Сент-Анджело открывался несравненный вид на Большую гавань и форт Сент-Эльмо, и, когда они поднялись на последнюю ступеньку, сердце Борса тяжело забилось не только оттого, что он запыхался. Он оказался вдруг в императорской ложе, даже у самого Нерона не было зрелища столь великолепного.

Они вышли под слепящее солнце как раз вовремя, чтобы их оглушил залп пушек с кавальера Сент-Анджело. Огромная деревянная платформа для пушек, сотрясающаяся и скрипящая от выстрелов, была сооружена специально, чтобы было удобнее целиться по турецким позициям. Струйки дыма поднимались над прозрачной водой далеко внизу. Борс прикрыл глаза ладонью, чтобы рассмотреть канониров. Они набросились на стреляющую шестнадцатифунтовыми ядрами пушку, как на какое-то опасное животное, которое необходимо удержать на месте. Артиллеристы были оголены по пояс, хотя день пока еще стоял прохладный; красными ртами они хватали серный воздух, и все с ног до головы были черны от пороха и смазки. Их грязные тела истекали потом и были покрыты мокнущими язвами от ожогов, полученных во время работы. И все они, все девять человек расчета, проклинали и Бога, и дьявола, и своих старушек матерей, их родивших, напрягая все силы, чтобы удержать на местах огромных бронзовых тварей. Глаза их были налиты кровью, лица сплошь в копоти, словно все это некая сатанинская комедия и они в ней менестрели, безумные и мрачные.

– Когда мне было девять, я был помощником канонира, – сказал Борс, – в армии короля Коннахта. У меня до сих пор остались следы.

– Да уж, сотрясение мозгов остается на всю жизнь, – согласился Тангейзер.

Борс засмеялся.

– Как и моя клятва никогда больше не служить артиллеристом.

В высоком ясном утреннем небе дюжины стервятников с широкими черными крыльями кружили над Сент-Эльмо, плавно, против часовой стрелки; их орбиты не заходили друг на друга, поскольку птицы руководствовались чутьем, свойственным только их породе. Высокий стройный монах стоял на башне северо-западной стены, внимательно глядя на громадных птиц, словно постигая их тайну. У Старки был вид ученого, самого не приспособленного к войне человека, какой только может быть, но, однако, в свое время он ходил с караванами Религии, совершая набеги на Левантийское побережье, на острова в Эгейском море и уничтожая турецкие корабли в Ионическом море.

– Вот он нам и нужен, – произнес Матиас.

Пока они шагали по широкой плоской крыше к лестнице, Борс сказал:

– Есть новости о сыне графини?

– Осталось поискать в одном-единственном месте. Если и там о нем ничего не известно, надо будет убираться отсюда. – Он посмотрел на Борса. – Сабато ждет нас в Венеции. А ты сможешь хвастаться, что воевал вместе с Религией.

– Дезертирство не то, чем принято хвастать. А если они нас схватят, то повесят.

– Я ни от кого не дезертирую, – заявил Тангейзер. – Я ничем не связан, не подписывал никакого контракта. Не говоря уже о том, что я оказываю бесценные услуги, не получая за это ни гроша. И я не собираюсь забывать об этом долге.

Борс давно знал Матиаса.

– У тебя есть лодка?

– Пока нет. Ла Валлетт спрятал вдоль побережья десятка два фелюк, для своих гонцов на Сицилию. Думаю, дня хватит, чтобы отыскать какую-нибудь из них. – Матиас посмотрел на выражение лица Борса и затормозил у подножия лестницы, ведущей наверх. – У нас обоих найдутся дела получше, чем сдохнуть на этой куче навоза. В данный момент земли на юге отсюда почти не патрулируют, но когда Сент-Эльмо падет, Мустафа окружит город и сбежать будет во много раз сложнее. Я предлагаю продать наш опиум на базаре, где можно взять за него хорошую цену, а еще лучше обменять на жемчуг и драгоценные камни и через недельку отплыть в Калабрию.

– А что, если леди Карла решит остаться?

– Я не могу вылепить ее сына из глины. А умирать из-за любви так же глупо, как и из-за Бога.

– Но награды будут.

– Так ты едешь или остаешься? – спросил Матиас.

Борс пожал плечами.

– Наверное, с меня уже хватит запаха славы.

– Отлично.

– Но как мы вчетвером выйдем за Калькаракские ворота?

Матиас не ответил.

Они пошли вверх по лестнице, и Борс ахнул, подойдя к парапету. Менее чем в полумиле на другой стороне гавани вся турецкая армия окружила маленький оцепленный форпост, крепость Святого Эльма. Холм Скиберрас выступал из воды, словно спина наполовину погруженного в волны вола, ее хребет уходил вниз к форту, торчавшему на выходящем в море скалистом полуострове. Холм обеспечивал выгодную позицию для турецкой артиллерии, но его склоны были практически лишены растительности или хотя бы горстки почвы, на которой таковая могла бы прижиться. Природа не давала возможности ни укрепить орудия, ни окопаться войскам, но, словно девственница, эта гора была изнасилована инженерами. Со всей Бингемской котловины тысячи африканских арапов и христианских рабов соскребли сотни тонн земли, худосочной островной почвы, и затащили в мешках на лысые склоны. Они сплели габионы, громадные корзины, из ивовых ветвей, привезенных на кораблях. Затем наполнили эти плетенки булыжниками, валунами и телами своих товарищей-рабочих, убитых в траншеях меткими стрелками из крепости. Из уложенных рядами габионов были построены редуты, из которых торчали дула турецких осадных пушек, ревевших и плюющих железными и мраморными шарами в стены Сент-Эльмо.

Другим чудом, стоившим многих турецких жизней, были траншеи, вырубленные в скале, которые сейчас расползлись по склонам, загибаясь к южной стене крепости. Из этих щелей в каменистой почве стрелки-янычары обстреливали людей на стенах и все, что двигалось по воде, хотя при свете дня вода была совершенно пустынна. С берега залива Марсашетт позади форта, где заросли кустарника и деревья обеспечивали прикрытие, еще один отряд турецких снайперов целился в любого христианина, осмелившегося поднять голову над западной стеной. За пушечными батареями весь крутой склон был расцвечен полковыми знаменами мусульманских воинов, выстроившихся тысячами. Канареечно-желтый перемежался живыми оттенками красного и попугайски-зеленым, шелка сверкали на солнце, ослепляя серебряными иероглифами со знамен. И посреди этой языческой пестроты и пушечных выстрелов, словно жерло пробудившегося вулкана, дымился Сент-Эльмо.

– Как же они любят яркие краски, эти мусульманские свиньи, – произнес Борс. – Что написано на знаменах? – спросил он.

– Стихи из Корана, – ответил Матиас. – Сура завоевания. Эти стихи призывают верных к сражению, мести и смерти.

– Вот в этом и состоит разница между нами, – сказал Борс. – Разве Иисус когда-либо призывал ко всем этим ужасам?

– Видимо, Иисус знал, что ему и не нужно этого делать.

Осажденный форт был выстроен в форме звезды с четырьмя главными лучами. Обращенные в глубь острова куртины и бастионы сейчас были затянуты дымом и пылью. Задний и восточный фланги упирались прямо в море. После пятнадцати дней бомбардировок можно было только догадываться об изначальной форме и виде крепости. Стены, обращенные к батареям на холме, были сплошь в дырах, обломки камня торчали, словно зубы в старческой челюсти. Кучи камней обрушились в ров под стеной, и эти холмы ковром устилали тела турецких фанатиков, уже мертвых. Яростные волновые атаки, длившиеся часами, завершились бомбардировкой, но в этот день ждали нового наступления.

Несмотря на все, изрешеченный пулями штандарт Святого Иоанна – белый крест на кроваво-красном поле – все еще реял над развалинами, а из-за крошащихся стен и импровизированных укреплений постоянно доносился звук перезаряжаемых мушкетов и грохот пушек. До сих пор, несмотря на все расчеты и атакующих, и осажденных, массированные турецкие атаки отбивались. Защитники форта умирали днем, а ночью Ла Валлетт заменял их людьми, приплывающими с другой стороны гавани из доков Сент-Анджело. От добровольцев не было отбоя, и Борса это не удивляло. Он сжимал рукоять меча, жалея, что сейчас не с ними. Чья-то рука легла ему на плечо.

– У тебя слезы на глазах, – сказал Матиас. – Я думал, что вы, англичане, народ закаленный.

Борс бросил на него сердитый взгляд и утер предательские глаза свободной рукой.

– Нет, мы только и умеем, что хвастать в кабаках, а доблестные подвиги мы лишь наблюдаем со стороны, не принимая участия.

Матиас поглядел на Старки.

– А вот твой соотечественник кажется настоящим флегматиком.

Это была правда: Старки наблюдал уничтожение людей с таким же волнением, с каким мог бы наблюдать игру в кегли.

– Старки же не собирается удрать, словно вор в ночи.

Матиас пропустил эти слова мимо ушей и зашагал по стене, Борс последовал за ним.

Старки развернулся, чтобы поздороваться.

– Я слышал, вы превратили мой дом в дом греха.

– Как говорил Христос, – ответил Матиас, – не хлебом единым жив человек.

– Христос говорил о вещах духовных, как вы прекрасно знаете. – Старки повернулся к Борсу и заговорил по-английски: – Вы ведь сын церкви, я видел вас на мессе.

Борс так редко слышал свой родной язык, что его звуки казались Борсу странно чуждыми, но музыка английской речи всегда трогала его.

– Да, ваше преподобие. Добрый сын.

– И как же вы пали настолько, чтобы общаться с подобным безбожником?

– Одной холодной ночью в мокрой канаве, когда Матиас был готов покинуть этот мир. С Божьей помощью я выходил его и вернул к жизни. – Не было причины заискивать перед таким человеком, как Старки, однако же напустить на себя благочестивый вид не помешает. – И сейчас, если будет на то Божья воля, я надеюсь помочь ему найти дорогу к жизни вечной. То есть вернуть в объятия матери-церкви, от которой он ушел.

Кажется, Старки был так же рад слышать родную речь, как и Борс.

– Вы взвалили на себя тяжкую ношу.

– Мусульмане захватили Матиаса, когда он был совсем ребенком, он видел, как вырезали всю его семью, поэтому я прошу вас простить ему его прегрешения, пусть и многочисленные. Голос Христа до сих пор звучит в его сердце, ему достаточно лишь прислушаться.

Старик внимательно посмотрел на него и сказал:

– Я верю в вашу искренность.

Борс заморгал. Это каким же последним негодяем считает его Старки?

– Когда речь идет о религии, я всегда искренен.

– Вне всякого сомнения, вы обсуждаете вопросы величайшей важности, – произнес по-итальянски Тангейзер, – но мне самому необходимо поговорить об одном деле.

– Речь идет о спасении души, – пояснил Старки. – Спасении вашей души.

– Значит, вы сможете мне помочь, – сказал Матиас. – Я хотел бы навестить Мдину, но на турецком базаре услышал, что кавалеристы маршала Копье выслеживают, как волки кроликов, любых фуражиров, лазутчиков или отряды, ищущие воду. Мне бы не хотелось, чтобы меня порубили на куски, мне требуется защита – одной моей сообразительности будет недостаточно.

– До сих пор вы прекрасно обходились, – отозвался Старки.

– Турки не стремятся утолить свою жажду крови с такой поспешностью, – сказал Матиас. – Они народ цивилизованный. Они любят поговорить. А вооруженные рыцари на конях плохо слышат, особенно если видят перед собой человека в тюрбане.

– Вы возьмете с собой леди Карлу? – спросил Старки.

Борса этот вопрос застал врасплох, он бы стушевался, но Тангейзер отвечал так, словно не было вопроса естественнее.

– Не сегодня, хотя она предпочла бы находиться рядом с отцом в эти трудные времена. Но без passe porte – для нее и ее сопровождающих – мне не позволят вывести ее за стену. Могу ли я воспринимать ваши слова как предложение обеспечить нас соответствующей бумагой?

Сопровождающие, подумал Борс. Боже мой. Именно так. С паспортом, позволяющим пройти через Калькаракские ворота, и с лодкой они запросто сбегут.

– Значит, леди Карла не нашла еще своего ребенка, – произнес Старки.

Матиас смутился: он полагал, что высшее командование понятия не имеет об этом деле. Но он и глазом не моргнул.

– Вы знаете мальчика или место, где он может быть?

Как ни странно, теперь заморгал Старки. Он покачал головой.

– За много лет до избрания нынешнего великого магистра моральный облик ордена начал снижаться. Люди всего лишь люди. Юные рыцари вступают в орден, преисполненные гордости и мечтаний о рыцарских подвигах, а оказываются на краю света, где вынуждены поститься и вести уединенную жизнь. Священные обеты произносились, но не всегда сдерживались. Имели место азартные игры, связи с женщинами, пьянство, даже дуэли. Только строжайшая дисциплина может удержать молодых людей от поступков, свойственных молодым людям. Ла Валлетт насадил эту дисциплину. Как он говорит: «Наши обеты нечеловечески суровы. Они суть молот и наковальня, на которых выковывается наша сила».

– Вы уклонились от ответа на мой вопрос, – заметил Матиас. – Вы знаете мальчика?

– Я понятия не имею, где может находиться сын леди Карлы, а также от кого она его прижила. – Старки чувствовал себя не в своей тарелке. – Был ли это член ордена?

– Мальчик графини родился в канун Дня всех святых, – сказал Матиас.

Он не стал раскрывать тайны его происхождения. Хотя бы потому, что отец мальчика – инквизитор Людовико. Дело и без того скандальное.

– Я бы не надеялся особенно, что мальчику об этом известно, – заметил Старки. – Мальтийцы – народ примитивный, замкнутый и очень набожный. Что вы сделаете, когда найдете его?

– Верну его матери.

– Она может неприятно удивиться. Жизнь свинопаса способна полностью уничтожить все признаки благородного рождения.

– У графини доброе сердце.

– А что потом? Мы сможем и дальше рассчитывать на ваше присутствие?

– Я же доказал свою верность Религии.

– Уклончивый ответ, – сказал Старки.

– На вопрос, который многие сочли бы смертельным оскорблением, – заметил Матиас.

Старки выкрутился с отменным изяществом:

– Ни один человек не занимает в глазах великого магистра столь высокого положения.

– Значит, вам предоставляется возможность помочь мне подняться еще выше, а заодно отправить в Мдину.

Матиас указал за плечо Старки. Старки развернулся. Они все смотрели на мыс Виселиц: этот клочок земли вместе с фортом Святого Эльма образовывал горловину, через которую суда попадали из открытого моря в Большую гавань. Как и предсказывал Матиас, Драгут Раис прибыл со своим флотом тридцатого мая. Он установил осадные орудия на мысу Виселиц и теперь обстреливал крепость Святого Эльма с востока. Пока они смотрели, его батареи дали залп по дымящейся крепости.

– Турки выпускают в форт триста ядер в час, – сказал Тангейзер. Он указал на Большую гавань. – А пушки Драгута топят ваши баркасы с провиантом. Вместо того чтобы убивать водоносов и погонщиков верблюдов, пусть кавалерия Копье займется мужской работой. Отправьте меня в Мдину, и я возглавлю конный отряд, который совершит нападение на мыс Виселиц.

– Как и всегда, – сказал Старки, – при виде вашей храбрости мне делается стыдно.

– Я смогу получить passe portes? – спросил Матиас.

На кавальере заревела шестнадцатифунтовая пушка рыцарей, и Борс проследил, как ядро летит через гавань. Оно приземлилось среди кучки рабочих-арапов, продлевающих турецкую траншею, оставило после себя стонущие человеческие обрубки и закатилось в щель.

– Пойдемте со мной, – сказал Старки, – я выпишу все необходимые бумаги. И еще расскажу вам, где найти отца леди Карлы, дона Игнасио. Он сейчас слаб здоровьем и вряд ли отнесется к вам с сочувствием, но если кто-то и знает о судьбе мальчика, так это он.

Старки пошел к лестнице. Матиас двинулся за ним. Но Борсу очень не хотелось покидать этот Олимп.

– Ваше преподобие, – позвал он. Старки обернулся. – С вашего позволения, я бы остался и помог канонирам. Я вижу, что порядочное количество ядер тратится впустую.

Старки кивнул.

– Я отдам приказ артиллеристам.

– Сегодня мусульмане отмечают пятницу, поэтому их атаки будут особенно мощными. – Матиас взял Борса за плечо и указал на мусульманские редуты на склонах холма Скиберрас. – Видишь большой белый тюрбан?

Борс всмотрелся в крошечные фигурки, движущиеся за пылевой завесой.

– Я вижу тысячи белых тюрбанов.

– Один больше остальных, что означает принадлежность к высокому рангу. Зеленые одежды. Вон там, где над шестью пушками стоят кулеврины с драконьими пастями.

Борс, все еще исследующий поле боя, нашел взглядом громадный белый тюрбан, насаженный на зеленую фигурку размером с булавку.

– Вижу.

– Это Драгут Раис.

Борс ощутил, как сами собой сжались губы.

– Он спит в траншее вместе со своими людьми, – продолжал Матиас. – Он делит с ними пищу. Они его обожают. Его смерть будет стоить смерти целой дивизии. Целься в его сторону, а везение сделает все остальное.

Матиас повернулся к Борсу и схватил его руку.

– Желаю удачи, мой друг. Передай женщинам, что я вернусь завтра вечером.

Борс смотрел, как Старки с Матиасом спускаются по лестнице и пересекают крышу. Шестнадцатифунтовая пушка громыхнула с кавальера, и Борс отвернулся проследить за траекторией ядра и понять, какие следует внести поправки. Он был в восторге. Вот она – та жизнь, для какой предназначил его Господь. Он перекрестился и поблагодарил Иисуса Христа.

* * *

Пятница, 8 июня 1565 года

Мдина

Замершие в полуденном пекле извилистые улочки Мдины напомнили Тангейзеру Палермо. Дома в нормандском стиле были великолепны, но слишком угрюмы, словно их выстроили люди, чересчур проникнутые собственной важностью. В конце заканчивающегося тупиком переулка рядом с улицей Короля Фердинанда он, как ему и обещали, обнаружил каса Мандука. Он постучался, и болезненного вида седой дворецкий лет шестидесяти открыл дверь. На нем был темно-синий бархатный сюртук, с которого только что были вытерты мокрой губкой какие-то пятна. Он выглядел и пах так, словно почти не выходил из дома. Дворецкий поклонился с таким видом, будто у него болит спина, и уставился в грудь Тангейзера, не поднимая глаз. Странные слуги прислуживают странным хозяевам. Тангейзеру стало любопытно, что ждет его внутри.

– Капитан Тангейзер, – произнес он, – к дону Игнасио.

Дворецкий проводил его в прихожую, где свет ламп мерцал на мрачных семейных портретах и изображениях мучеников; все картины, по мнению Тангейзера, не обладали высокой художественной ценностью. Они миновали темную лестницу и несколько запертых комнат. Ковры под ногами были трачены молью, мебель была громоздкой и тяжелой, как сам дом. Он был похож на мавзолей, воздвигнутый над могилой, где покоились воспоминания об утерянном величии. Вот здесь росла Карла. В темноте удушливой гробницы, полной провинциального благочестия. Он представил, как ее юный дух силился воспарить в этой темнице. Сам он начал задыхаться всего после двадцати шагов. Он ощущал сострадание к девушке, какой она когда-то была, и лучше понимал ту сдержанность, которая была присуща ей, теперь уже взрослой женщине. Тангейзер не удивился, что она не захотела вернуться сюда, и его нежность к ней усилилась. Он не мог отделаться от мысли, что, отправив девушку в изгнание – каким бы суровым оно ни было, – дон Игнасио оказал дочери большую услугу.

Дворецкий открыл двойные двери и отступил в сторону, ничего не объявляя. Воздух, которым дохнуло из комнаты, был душным и спертым, отравленным запахами мочи, кишечных газов и гниения. От него Тангейзеру захотелось бежать, бежать от одиночества, отчаяния, жизни, поддерживаемой такой ценой, которой она не стоила. Он посмотрел на дворецкого. И на его лице тоже – хотя он-то явно был знаком с этим запахом – возникло такое выражение, будто он пытается подавить сильный приступ тошноты. Он низко поклонился и жестом предложил Тангейзеру войти самому. Тангейзер, сожалея, что не захватил с собой веточки розмарина, которую можно было бы засунуть в нос, шагнул внутрь, словно в ванну с блевотиной, а дворецкий закрыл за ним лакированные двери.

* * *

Глубокое кресло с подставкой для ног стояло перед зажженным камином. В кресле сидел старик с черепом гладким и бледным, как личинка. Он был завернут в подбитый мехом плащ, казавшийся в свете огня темно-коричневым. С одной стороны на груди виднелась какая-то слизь, но натекла ли она из узкой бескровной щели рта или же из огромной язвы, обезобразившей контуры губ и расползшейся по правой щеке, Тангейзер не смог определить. Белая борода у старика была всклокоченная и тоже мокрая. Тело под плащом казалось безжизненным, как обезвоженное растение, а бледные руки, торчащие из рукавов, были покрыты большими коричневыми пятнами. Глаза, устремленные на него, были черными, с желтоватыми ободками вокруг радужной оболочки. Тангейзер не понял, насколько хорошо видит старик, но решил, что он вряд ли различает что-нибудь, кроме свечения огня. Это и был дон Игнасио Мандука. Тангейзер подумал, что было бы разумнее представиться сыном покойного зятя дона Игнасио.

– Не обращайте внимания на мое состояние, – произнес дон Игнасио. Он говорил по-итальянски с местным акцентом. Голос его не дрожал – последнее проявление силы, явно угасающей навсегда. – Все это послано мне в наказание за мои грехи. Если бы я роптал, возмущаясь Его приговору, я лишился бы милости попасть в чистилище, так что прошу вас, принимайте все, как и я.

Тангейзер сделал шаг вперед и внимательнее взглянул на язву. Это был кратер с багровыми краями, мокнущий, сочащийся жидкостью, разверстый от уха до ноздри и от виска до нижней челюсти. Шея под челюстью бугрилась многочисленными опухолями, похожими на кладку перепелиных яиц, засунутых ему под кожу.

Тангейзер произнес:

– Лишь тщеславный боится уродства плоти, дон Игнасио. А из всех грехов тщеславие наименее всего приличествует человеку.

– Отлично сказано, капитан Тангейзер, отлично сказано. – Он скосил глаза. – Как я понимаю, это ваше nom de guerre.

– У вас врожденное чутье на искателей приключений, – ответил Тангейзер.

– Искателей приключений? – Дон Игнасио кивнул и скроил гримасу, которая, решил Тангейзер, должна была выражать удовольствие. – Да-да, хотя, глядя на меня сейчас, в это сложно поверить. Должен ли я понимать, что вы виновны в преступлении, совершенном где-нибудь в далеком уголке этого прогнившего и погруженного во тьму мира?

– Во многих преступлениях и во многих уголках.

Смех дона Игнасио был похож на карканье вороны над добычей.

– В таком случае будьте уверены, что найдете здесь приют. Я сражался с Карлом Пятым в Тунисе, тридцать лет назад. Под командованием Андреа Дориа. В те времена я знавал множество ландскнехтов. Разве они не сожгли Рим для Карла Пятого?[83]83
  В 1527 г. войска Карла V взяли Рим и варварски разграбили многие церкви.


[Закрыть]

– И заперли Папу в его собственной тюрьме.

Снова сухое карканье.

– Храбрые бойцы эти германцы, но хороши настолько, сколько им платят. Ла Валлетт хорошо вам платит?

– Великий магистр не платит мне вовсе.

– Тогда он дурак, хоть это для меня и не новость. Если хотите указать на воплощенное тщеславие, назовите рыцарей. Религию. Ба! – Усмешка еще больше исказила его деформированный рот. – Можно подумать, Христос позволил прибить себя к кресту ради них одних. И прежде всего французов и тех, кто им подчиняется, хотя бы отчасти. В одном французе больше тщеславия, чем во всех адских вертепах. Прошу простить мне подобное богохульство, просто я знаю, что в глубине души германцы безбожники. В их душах слишком много лесов и диких земель. Но рыцари выводят меня из себя, они заполонили весь наш остров, они подстраивают нашу политику под свои нужды. Все было бы иначе, не будь их здесь. И не один я разделяю подобные чувства. Если бы не их Крестовый поход, турки оставили бы нас в покое. Корсары, да, ладно, мы терпим этих псов уже пятьсот лет. Но армия, которой довольно, чтобы завоевать Гранаду? – Он засопел, пустил слюни и поднес дрожащую руку ко рту. – Но я отнимаю у вас время. Чем же может умирающий старик помочь могущественной Религии?

– Я здесь не от имени Религии, – произнес Тангейзер, – я пришел по личному делу.

– Мне нравится компания такого разбойника, как вы. Спрашивайте, что вам нужно.

– Я представляю леди Карлу, вашу дочь.

Гротескная физиономия развернулась к нему, словно старик пытался разглядеть в полумраке черты лица Тангейзера.

– У меня нет дочери. – Его голос был похож на захлопнувшийся капкан. – Я умру бездетным, лишенным наследников. Мой род, по воле Божьей, угаснет, я последний из Мандука. – Он махнул рукой, обозначая дом, в котором они находились. – Все это перейдет матери-церкви, если, Бог даст, она выживет после вторжения, чтобы заявить о своих правах.

– Леди Карла не хочет вашей собственности и даже не ждет от вас родственных чувств.

– Леди Карла – потаскуха. – Бескровные губы дона Игнасио искривились, дурно пахнущий плевок зашипел в камине. – Как и ее мать до нее. Верно говорят, что женитьба – это сделка, в которую можно только вступить свободно.

Вены вздулись на его лысом черепе, опухоль сильнее проступила на шее, зловещего вида кратер на щеке заблестел в свете камина, словно бы дон Игнасио уже был закован в цепи и томился в одном из нижних кругов ада. Тангейзер дождался, пока старик не усмирит свой гнев.

– Ни капли моей крови не течет в жилах Карлы. Рыцарь из Овернского ланга был ее отцом, один из этих священных чистых рыцарей, да-да, один из них спал в моей постели, пока я защищал империю. И как только сама Карла достигла того возраста, когда ей захотелось раздвинуть ноги, как очередной брат оказался тут как тут. Они сеют свое священное семя между заходами в исповедальню. – Он сжал паучьи ручки в кулаки, большие и указательные пальцы остались неподвижны, искореженные подагрой. – Мои предки выстроили этот дом по праву победителей. А при мне он обратился в бордель.

Новость, что Карла не является родственницей этого существа, была более чем приятна. Тангейзер попытался не выказать радость голосом.

– А Карла знает, что она не ваша дочь?

Дон Игнасио указал узловатым пальцем на язву, разъедающую его лицо и, без сомнения, разум тоже.

– А как по-вашему, откуда взялась подобная гадость? Десятилетия обманов и притворства. Ложь. Ложь. Вечная ложь. Позор, стыд и блуд, насмешливые шепотки, хохот у меня за спиной. Нет. Карла ничего не знает.

Дон Игнасио подался вперед с хитрым выражением лица. Он обратил свое болезненное самоуничижение в еще более ядовитую муку.

– Я воспитал ее как родную, – начал он, и голос его едва не перешел в вой. – И не только желая защитить свою честь, но и потому, что я любил ее как ни одно существо на свете. Попросите ее побожиться – Девой Марией, Матерью Всех Скорбящих, – и она скажет вам то же самое.

Этот человек, кажется, считал, что заслуживает сочувствия, а может быть, даже восхищения.

Ничто не могло возмутить Тангейзера больше подобного зрелища.

– И за все это, за то, что я так ее любил, она предала меня, опозорила имя, которое я даровал ей, с этим сукиным сыном из иоаннитов!

– Ее любовником был не рыцарь из ордена, а доминиканский священник.

– Рыцарь, священник, доминиканец, чума на них на всех!

Театральная сцена, разыгранная стариком, утвердила Тангейзера во мнении, что, когда несчастья поражают представителей привилегированных сословий, они переносят их с гораздо меньшим достоинством, чем простые люди, – просто-таки захлебываясь от жалости к себе. Он сказал вслух:

– Расскажите мне, ваша светлость, что случилось с ребенком Карлы? Ее сыном. Как его назвали? Кто воспитал его и где?

Глаза Игнасио засверкали от злобы.

– Так, значит, ее все-таки замучила совесть! Поверьте мне, моей дочери лучше не знать о его судьбе.

Тангейзер вздохнул и утер лоб. Жара и зловоние были нестерпимы.

– Я заинтересован в судьбе мальчика не меньше леди Карлы, – сказал он. – И я прошу вас ответить на вопрос, чтобы облагодетельствовать меня лично.

Лицо дона Игнасио приобрело дегенеративное выражение и стало еще более гротескным.

– Так, значит, она раздвигает ноги и для тебя. Тангейзер схватил его за отделанные кроличьим мехом борта плаща и поднял с кресла. Под тяжелым бархатом плаща старик оказался еще более ветхим, чем думал Тангейзер. С гневным криком он взмыл в воздух. Тангейзер придвинул его к камину и схватил за шею; его самого едва не вывернуло, когда опухоли, похожие на птичьи яйца, оказались у него под пальцами. Гнев дона Игнасио испарился, сменившись ужасом, когда Тангейзер приблизил его искаженное болезнью лицо к решетке, за которой трещало пламя. Сырая алая язва заблестела, живущая в кратере жидкость вздулась пузырем и вырвалась наружу от жара. Дон Игнасио закричал.

– Ты, мерзкий рогоносец! Скажи мне, как найти мальчика, ты, кусок дерьма, или эта ночь покажется слишком долгой даже тебе!

Старик закричал в пламя, коптящее ему лоб:

– Мальчика нет в живых!

Тангейзер оттащил его от огня и усадил обратно в кресло. Его рука стала липкой от соприкосновения с плащом. Он вытер ее о целую половину лица дона Игнасио. Кожа была такой тонкой, ему показалось, она запросто может порваться. Пока старик пытался отдышаться, Тангейзер склонился к нему, прижав руками его паучьи лапки.

– Откуда ты знаешь?

Узкая щель рта раскрылась и снова закрылась.

– Его вывезли в море, завязали в мешок и… – Он остановился, словно почувствовав, насколько близок к новой пытке. – Он был не первый. Морское дно усеяно бастардами!

– Но ты заверил Карлу, будто бы мальчик был отдан в приют. Зачем?

– А что, я должен был рассказать ей правду, чтобы она раструбила о детоубийстве?

Тангейзер сдержался, чтобы не пнуть старика в живот.

– У тебя кишка тонка, чтобы сделать такое своими руками. Кого ты отправил совершить это грязное преступление?

– Первый раз меня предали, когда родилась Карла, и я проглотил свою гордость. Я сносил перешептывания за спиной и косые взгляды на улице. Второй раз… – Воспоминание о нестерпимой ярости заставило его умолкнуть, подавив своей необъятностью.

Тангейзеру было наплевать на душу старика. Он протянул руку к его глотке, потом вспомнил о ерзающих под пальцами опухолях и решил, что лучше ударить его в ссохшийся живот.

– Скажи мне. Кого ты послал?

– Моего дворецкого. Руджеро.

Двойные двери открылись, и на пороге появился дворецкий. Он посмотрел на Тангейзера, заметил испуг своего хозяина, но на его лице не отразилось никаких чувств.

– Его светлость звали?

Тангейзер распрямился, повернулся спиной к дряхлому графу и двинулся на дворецкого. Тот сделал два шага назад. Тангейзер закрыл за собой дверь, ведущую в ад.

– Руджеро.

Руджеро втянул голову в плечи. Десятилетия калечащей душу службы сделали этого человека непроницаемым и, наверное, лишили его возможности испытывать обычные человеческие чувства.