Текст книги "Религия"

Автор книги: Тим Уиллокс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 47 страниц)

Ле Мас указал на зловонную свалку из гниющих тел, которые лежали почти со всех сторон от форта.

– Скажи ему, клянусь бородами этих баб, что у нас хватит для него могил и для его потомков тоже.

– Безопасный проход куда? – спросил Бролья.

Тангейзер спросил эмиссара. Сам он принял бы это предложение немедленно.

– В Мдину, – последовал ответ. – Никому из тех, кто согласится уйти, не будет причинено вреда.

– Ему можно доверять? – спросил Бролья.

В сердце Тангейзер затеплилась надежда.

– Это серьезные клятвы, хотя они и могут показаться вам комичными. Особенно если они произнесены публично. Он опозорится перед всем своим войском. К тому же Мустафа сдержал свое слово на Родосе.

Бролья, как и Ла Валлетт, был в числе крошечного, почти уничтоженного элитного отряда, который пережил легендарную осаду. Он поморщился, словно воспоминание о том поражении до сих пор причиняло ему боль.

– Скажи Мустафе, мы решили умереть там, где стоим.

Тангейзер развернулся, чтобы передать этот отрицательный ответ.

Бролья остановил его жестом.

– Нет, лучше не так, пусть его посол умрет там, где стоит. – Он указал на германское ружье с кремневым замком, которое лежало на руке Тангейзера. – Застрели его.

Тангейзер заморгал. Ему потребовалось время, чтобы понять: в данных обстоятельствах благородство не принесет ему ничего хорошего. Он вскинул ружье к плечу, а эмиссар, с тревогой ожидающий подобного вероломства, уловил его движение, развернулся и побежал с высоты. Если бы это было ружье с запальным фитилем, эмиссар успел бы убежать, но при колесцовом механизме выстрел следовал тотчас же за нажатием курка. Крупный свинцовый шарик поразил несчастного посла в середину позвоночника, и его мертвое тело свалилось на другую сторону равелина. Ле Мас фыркнул, и, когда многочисленные, но беспорядочные мушкетные выстрелы ознаменовали завершение мирных переговоров, Тангейзер отступил к барбакану. Но не успел он уйти, чтобы забрать Орланду и благоразумно двинуться на верфи, как его позвали на военный совет в верхней комнате башни, не слушая никаких отговорок.

Комната наверху, большая комната во внутренней части крепости, тоже пострадала от пушечных залпов. В ребрах сводов тянулись трещины, пара стропил держалась исключительно на тонких полосках древесины, куски отвалившейся штукатурки валялись на полу, хлопья пыли кружились по комнате в свете свечей и ламп. Но кормил Стромболи прекрасно, и скоро Тангейзер уже вгрызался в мясо одной из тех овец, которые сопровождали его на пути через Большую гавань. Он обедал с Бролья, Ле Масом, де Медраном, Мирандой, Айгабеллой, Ланфредуччи и Хуаном де Гуаресом. Они ели и разговаривали, сидя за прекрасным дубовым столом, не снимая окровавленных доспехов, на случай внезапной тревоги. Говорили в основном о том, как продолжить оборону как можно более дорогой для турок ценой. Хотя сидевшие за столом были покалечены и обессилены, разговоры о битвах их воодушевляли. Они были непоколебимо убеждены, что замыслы Господни и их собственные совершенно одно и то же. Их объединяла одна радость на всех, радость, понять которую Тангейзер не мог. Он пировал с сумасшедшими. Потом капитан Миранда, не рыцарь, а испанский джентльмен удачи, спросил, что думает обо всем этом Тангейзер.

– Как говорит одна арабская поговорка, – начал он, – армия овец, возглавляемая львом, обязательно победит армию львов, возглавляемую овцой.

Де Гуарес едва не вскочил из-за стола, но Тангейзер поспешил заверить его, что бравый кастилец вовсе не та овца, которая командует львами.

Тангейзер продолжил:

– Если бы у Мустафы было больше терпения и хитрости – а эти добродетели так же присущи львам, как и храбрость, – он оставил бы несколько батарей, а основную часть армии кинул бы на осаду Эль-Борго. Он смог бы осадить крепость с трех сторон, а тогда вы не получали бы больше подкрепления, ваш боевой дух быстро улетучился бы, и яблоко само упало бы ему в руки. Только то значение, которое враг придает Сент-Эльмо, и заставляет вас сражаться с таким упорством. Если же вы отойдете на второй план… – Он пожал плечами.

– И что же? – спросил Ле Мас. – Этот пес настолько хитер?

– Нет, – ответил Тангейзер. – Мустафа учился на других войнах, во времена давно ушедшие, а горбатого, как известно, могила исправит. Советник Мустафы – его гнев, и он не колеблясь отправляет людей на смертный бой. Он, конечно, доведет это дело до печального конца. Поскольку вы убили его посла – а это оскорбление, которое сложно проглотить! – Мустафа наверняка захочет захватить форт во время следующего приступа. Который, как я предполагаю, произойдет не позже чем через три дня.

Повисло мрачное молчание, и Тангейзер подумал, что сможет воспользоваться моментом и уйти. Но тут Ле Мас хлопнул его по плечу; поскольку плечи до сих пор были сине-черными, он едва не охнул от боли.

– Отличный выстрел, кстати, – сказал могучий француз. – Снял его, как куропатку.

– С такого расстояния я мог бы убить его и этим столом, – отозвался Тангейзер.

Ле Мас улыбнулся.

– Я хвалю тебя не столько за меткость, сколько за скорость.

Последовал всплеск веселости, все они снова воспрянули духом. Был поднят тост за крепость духа Тангейзера. Его попытки покинуть общество и ускользнуть каждый раз пресекались, появилось отличное бренди из Оша, и они заставили его рассказывать старые байки о давних кампаниях в Нахичевани, о походах шиитов, об Иерусалимском храме, который никто из присутствующих не видел вживе, и о кровавом жизненном пути шаха Сулеймана. Их ожидания оправдались, когда они услышали, что Сулейман приказал удушить двух своих сыновей и сыновей этих сыновей зловещим немым евнухам из сераля. Они с изумлением узнали, насколько правила и обычаи, по которым живут янычары, похожи на их собственные, а когда выяснили, что Тангейзер когда-то и сам носил янычарские одежды, – эти знатные люди стали смотреть на него иными глазами. Тангейзер уже не чувствовал себя в их обществе чужаком. Де Гуарес спросил, почему он ушел от янычаров, и Тангейзер ответил ложью, будто бы он вновь открыл для себя Христа; этот ответ доставил им удовольствие. Но даже Борс не знал истинной причины, потому что из множества черных деяний, которых стыдился Тангейзер, то, что вынудило его уйти, было мрачнейшим.

К тому времени, когда он наконец сумел уйти, причем неверным шагом, все баркасы давным-давно отчалили в ночь. Когда Тангейзер устроился на ночлег в церкви-лазарете и Орланду свернулся у его ног, словно сторожевой пес, его охватила печаль из-за стариков Религии, ибо все они были стары душой и прикованы к миру и мечте, которая давно уже умерла. Еще он подумал об Ампаро, и его сердце пронзила иная боль. И он подумал о Карле, о ее зеленых с темной каемкой глазах, о ее алом шелковом платье, о ее сердце мученицы. И о Сабато Сви в Венеции, о деньгах, которые они заработают. И он напомнил себе, проваливаясь в сон, что редкостное и благородное братство рыцарей – не то, к чему следует стремиться, ведь в конечном счете это настоящий культ смерти, а он был сыт подобными братствами по горло.

* * *

На следующий день, в пятницу пятнадцатого, турки возобновили бомбардировку. Была разрушена пекарня. Шестидесяти– и восьмидесятифунтовые ядра скакали по двору, сметая все на своем пути. Прячась за насыпью и крошащимися стенами, покрытые пылью защитники сновали по крепости, словно муравьи, осажденные злыми детьми. Никто не сомневался, что конец уже близко. Тангейзер решил уехать этой же ночью, все равно как.

Когда стемнело, он договорился с сержантом, который занимался отправкой лодок из верфей, и носилки двоих назначенных к эвакуации солдат остались стоять у боковых ворот на верфи. Орланду бодро шагал по ступенькам, тяжело нагруженный вещами Тангейзера. Они протолкнулись между рабами с носилками и покалеченными солдатами к краю причала, расчистили место для экипировки и стали ждать, когда подойдут баркасы.

– А почему мы бежим? – спросил Орланду.

– Бежим? – фыркнул Тангейзер. – Ты начинаешь говорить, как Борс. Если мы останемся, мы умрем, и, хотя многие вокруг только об этом и мечтают, это не входит в наши планы.

– Все здесь умрут? Де Гуарес? Миранда? Медран? – Он замолчал, словно смущенный собственным воображением. – И полковник Ле Мас?

Наверное, сражение так затуманило ему мозги, что он воображал, будто его герои бессмертны.

– Все они, – подтвердил Тангейзер. – Это их собственный выбор, их призвание, но не мое. И не должно стать твоим. – Он указал подбородком на воду. – Где-то там, за этим безумием, ждет большой мир, где люди вроде нас с тобой могут процветать и оставить по себе след более значимый, чем цветистая надпись на надгробии. А в Сент-Эльмо никто не оставит по себе даже этого.

– Они оставят свои имена.

– Если кто-то из них это сделает, ради бога. Я же уже пережил Александра, и это является для меня гораздо большим утешением, чем его имя для него. А чего стоит его имя, показал поэт Данте, поместив его в нижних кругах ада.

– Александра? – переспросил Орланду.

– Вот видишь? Тебя выдает собственное невежество. Ты вряд ли умеешь что-то, кроме как таскать бадьи с помоями через болото. Разве подобным умением или достижением можно гордиться?

Свет в глазах Орланду померк, он опустил голову, чтобы скрыть, как обижен столь низкой оценкой того, что он считал героизмом. Тангейзер подавил боль. Мальчику это пойдет на пользу. Чтобы метить высоко, необходимы знания, на которые можно опереться.

– Если твою живость соединить с моим опытом, – продолжал он, – тут-то ты узнаешь, что в мире есть иные радости, кроме как поклоняться мученикам.

Орланду сосредоточился.

– И в чем состоит твой план?

– Наш план, парень!

Орланду просиял. Значит, дуться не привык. Отлично.

– Да, – повторил Тангейзер. – Наш план. Но если мы не выберемся с этой верфи, у нас ничего не получится, поэтому основную часть плана выполним позже; кстати, вот подходят наши лодки.

Первый из трех баркасов появился на юго-востоке, весла сверкали серебром, поднимаясь и падая. Млечный Путь протянулся над Стрельцом, луна – прошло всего два дня с полнолуния – взошла уже час назад. Залив не мог быть освещен еще ярче. Баркас был нагружен людьми и припасами, и, как стало печально ясно с расстояния в тридцать ярдов, посреди судна стояла, привязанная веревками, высокая бочка с новой порцией греческого огня. И вот в этот момент турки начали обстрел.

Тангейзер сразу же понял, для чего был выстроен новый частокол, расположение которого вызывало недоумение у обитателей форта. Это был заслон из деревянных свай, земли и габионов, который спускался по восточному склону холма Скиберрас к самой воде. За ним, как стало ясно теперь, стояла батарея из легких пушек и отряд турецких мушкетеров, мастерски укрытых от ружей и Сент-Эльмо, и Сент-Анджело. Все, что было видно, – вырывавшиеся из дул мушкетов вспышки огня, отраженные в воде Большой гавани, и расползающиеся струйки дыма. Это и скорбные результаты стрельбы.

Град щепок, вода и части тел взлетели в воздух с переднего баркаса, который потерял управление и заполнялся водой, а внутри у Тангейзера все оборвалось. Миг спустя бочонок греческого огня, крышку с которого сбило ядром, воспламенился от запального фитиля сидевшего в лодке аркебузира, взорвался желтым вулканом, осветившим залив на четверть мили вокруг, и выплюнул высоко в небо горящие шары клейкой жидкости.

Несколько летящих ошметков полетели аркой к толпе калек и раненых, собравшихся на верфи, воцарилась паника, и вокруг Тангейзера завязалась безумная потасовка, когда каждый старался прорваться в безопасное место. Предсмертные крики смешивались с воплями отчаяния, когда под ноги попадали носилки с ранеными. Тангейзер, чье выгодное положение на краю причала оказалось смертельно опасным, начал пробираться обратно к берегу. Потом пара огненных шаров размером с кулак понеслась прямо на плотную толпу, и вся масса народу разделилась на две толпы, каждая из которых отхлынула от предполагаемого места их приземления. Одна половина столкнулась с другой, паника только усилилась, когда те, на кого попало пламя, кинулись к воде, ища спасения. Давлению массы людей было невозможно противостоять. Даже при своей силе Тангейзер вынужден был податься назад. Млечный Путь промелькнул над головой, он ударился спиной о воду, и его уши вдруг сделались глухи к реву толпы на причале.

Сначала прохлада показалась восхитительной, затем он осознал, что тонет под брыкающимся человеческим грузом, давящим на грудь. Тангейзер дернулся, получил удар ногой в живот и ушел еще глубже. Прохлада тронула его ступни, когда высокие сапоги налились водой до краев. Он силился выбраться наружу, но если бы его заживо закопали в песок – результат был бы тот же. Он сорвал с себя шлем, замахал руками, вся его выдержка покинула его. Пустота разверзлась под ним. Легкие отказывались подчиниться его приказу не разрываться и конвульсивно сжимались по собственному почину. Ужас пронесся сквозь него, быстро и ярко, словно вспышка молнии. Когда вода хлынула ему в ноздри и горло, показалось, что стало значительно лучше. Тьма, в которую он погрузился, чем-то теплым заполняла его сознание. А вместе с ней пришло облегчение – хотя это было, казалось бы, совершенно немыслимо. Появился и пропал образ Ампаро. А затем он услышал голос матери, ясный как колокольчик, позвавший его по имени. «Мэтти».

«Вот и все, – подумал он. – Вот она, моя жизнь. Неужели я кончу так плохо?»

И тут же подумал: мог бы кончить гораздо хуже. Но для этого бы пришлось прилагать огромные усилия.

Его прижало лицом к краю мокрого камня. Было темно, и у него возникло чувство, будто бы кто-то скачет у него по спине. Соленая вода хлынула у него изо рта, обожгла нос. Он не мог пошевелиться, а удары продолжались. Он осознал, что жив, что место, из которого он только что вернулся, – это и была его смерть. Удары по лопаткам больше было невозможно терпеть, он собрался с силами и ударил локтем за спину. Попал во что-то твердое, и нападение прекратилось. Чьи-то руки перекатили его на спину, он распластался по земле и застонал. Орланду, с волос которого стекала вода, смотрел на него сверху и широко улыбался.

– Таскать бадьи с помоями по болоту? – спросил он весело. – Ага, и еще вытягивать бадьи с салом из воды.

* * *

Пятница, 15 июня 1565 года

Скала Ампаро

Ампаро сидела на приморской скале на краю острова Сент-Анджело, наблюдая, как два посеченных пулями баркаса движутся обратно через черный, отливающий серебром залив. Она дрожала от ночной прохлады, сердце ныло в груди, и она ощущала себя безмерно одинокой, что казалось ей странным, поскольку одиночество всегда было для нее знакомым прибежищем и домашним очагом.

Она знала, что Тангейзера нет на этих лодках, как не было на всех лодках, приходивших в предыдущие ночи. Она встречала их все с тех пор, как вернулся Борс. Она наблюдала за каждым взмахом весел, за рябью, которые они оставляли на воде. Почему Борс, а не Тангейзер? По окровавленному грузу на этих баркасах, теперь проходящих мимо нее, по взрыву, свет которого она видела над гаванью, она поняла, что теперь одинокий форт на другой стороне залива остался без всякой помощи и подкрепления. Но еще она знала, что Тангейзер жив. Она видела его лицо всего миг назад. Он обрел успокоение и хотел, чтобы она об этом знала. Потом он пропал, она испугалась, потому что не могла отыскать его в своем сердце и уж подумала было, что он погиб. Но затем она ощутила его снова. Уже неспокойного – но зато живого. И в этот миг она ясно осознала: пока он знает, что она его любит, он не умрет. Только она никогда не говорила о своей любви. И как она могла? Не существовало подходящих слов, чтобы выразить ее. Но как же тогда он может знать? И как ей дать ему понять?

Она достала из кожаного футляра на шее свое магическое стекло, приложилась глазом к окуляру и наставила медный цилиндр на луну… Раскрутила колесики из цветного стекла. Она не видела ничего, кроме цветных всполохов. С момента приезда на остров она лишилась своего умения видеть. Возможно, эта потеря постигла ее из-за зловещей ауры войны. Или, может быть, потому что она так сильно влюбилась.

Ампаро сидела на скале, пока луна не завершила свой поход по ночному небу и не зависла печальным призраком на западной кромке Творения. Восточный горизонт заалел у нее за спиной, и в бледном сиреневом свете она увидела, как четыре десятка турецких кораблей вошли в залив и растянулись друг за другом вдоль непреодолимой цепи, которая скрывалась из виду где-то за клочком земли, на котором был заперт Тангейзер. На выходящем в море краю острова вспыхнула гирлянда огней, окружившая пролив, ведущий к Сент-Эльмо. Огни выстрелов прокатились широкой дугой по склонам холмов, когда четыре тысячи мушкетеров, выстроившиеся в один немыслимый строй, дали залп. Галеры завертелись на якорях, с их палуб палили пушки. Холм Скиберрас, кажется, начало рвать расплавленной землей, когда сотни дьявольских осадных орудий загрохотали в унисон. И где-то посреди этого ада находился ее любимый.

Пятно расплывалось по поверхности холмов, она смотрела не моргая, сердце дрожало в груди, кровь застыла, когда десять тысяч голосов закричали от ненависти, разрывая ей душу. С разгромленной стены форта в ответ треснул жалкий выстрел, и потрепанное знамя поднялось на фоне уходящей ночи.

Она поняла, что на самом деле увидела все это в своем стекле. Вечный хаос. Правление неправых. Пропасть, в которой исчезли навеки гармония и порядок. Она снова подняла стекло и наставила на пока еще не взошедшее солнце. Она раскрутила колесики. Цвета менялись, замедляя ход, красный цвет затопил ее, залил ее разум, Ампаро подумала, что это кровь, затем на миг, миг кошмарный, бесконечный и реальный, красное превратилось в платье, оно было на женщине, и эта женщина в красном платье болталась на конце веревки, затянутой вокруг ее шеи.

Стекло выпало у нее из рук на колени. На миг Ампаро сделалась глуха к реву пушек и слепа к их огню, к зарождающемуся дню, она не ощущала запаха моря, и ее кожа не осязала прохладного утреннего ветра. На языке был вкус чего-то плоского, безжизненного, горького и холодного, как медь. Она засунула стекло в кожаный футляр, поднялась на скале и вышвырнула стекло в море.

Оно исчезло без всплеска. И в миг исчезновения ведьминского стекла что-то ценное внутри ее умерло, а что-то новое народилось. Она будет встречать будущее, ничего не зная о нем, а настоящее так, как она никогда не осмеливалась раньше, – с надеждой. Ангелы покинули ее. А она не знала, как обращаться ко всемогущему Богу, потому что раньше ей и в голову не приходило призывать Его. Ампаро повернулась спиной к устроенному смертными хаосу, закрыла глаза и сцепила руки.

– Прошу Тебя, Боже, – сказала она. – Защити мою любовь от беды.

Она открыла глаза. Из-за грандиозного края мира поднималось на испещренное синяками облаков небо багряное солнце. В ответ на свою молитву она не услышала ничего, кроме рева мусульманских орудий.

* * *

Суббота, 16 июня 1565 года

Форт Сент-Элъмо – крепостной вал – кузница

Самое удивительное открытие, сделанное Орланду: сражение – это работа. Страх, вонь, жуть, ярость, иногда приступы паники или веселья, ненависть, верность и героизм – все это составляло какую-то часть его фантазий, основанных на байках, которые он слышал за свою жизнь. Поскольку эти байки были короткими, то и битва в его воображении состояла из нескольких воодушевляющих переломных моментов, полных драматизма. Но шесть, восемь, даже десять часов массового побоища состояли в основном из однообразной, изматывающей деятельности. Это то же самое, что обтесывать камни на нестерпимой жаре, пока кто-то пытается ударить тебя в спину. Это самый тяжелый, изнурительный труд из всех существующих, а уж Орланду, который целыми днями отскребал галеры, был знаком с тяжким трудом. Иногда пара воинов из разных лагерей останавливались по молчаливому обоюдному соглашению в разгар битвы. Они опирались на копья, как на лопаты, переводя дух, а потом кивали друг другу и начинали драться снова и дрались, пока один не убивал другого.

Первую атаку в этот день начали сумасшедшие: дьяволы, одетые в шкуры леопардов, волков и диких собак. Солнце блестело на золотых пластинах их шлемов, и им было совершенно наплевать на собственные жизни. Айялары – так назвал их Тангейзер; они жевали гашиш, курили коноплю и всю ночь декламировали стихи, подогревая свое безумие. Некоторые неслись в атаку совершенно голые, и члены подпрыгивали у них между ног. Они пробились через кучи фекалий и тучи мух, протопали по черным лопающимся трупам, которые усеивали всю землю за стеной, пинками расчистили себе путь через стаи недовольно ворчащих и хлопающих крыльями стервятников, не желавших улетать. Они кинулись к стенам с «кошками» и лестницами и были перебиты аркебузирами, уничтожены анфиладным огнем с выступов стены, словно единственной их целью было оставить в стонущем рву еще и свои тела.

Когда их остатки вскарабкались обратно на захваченный равелин, толпа дервишей, завывая, ринулась по пути в свой рай. За ними последовали пехотинцы-азебы. И из слепящего полуденного солнца, в звоне своих колокольчиков и грохоте барабанов появились янычары и тоже бросились в драку. Время от времени они скатывались с насыпи и пытались лезть вверх прямо по стене, только для того, чтобы потом отхлынуть назад кровавой волной.

Все это было бессмысленно.

Тангейзер решил избежать тягот рукопашной, упражняясь вместо этого в меткой стрельбе. К своему колесцовому ружью он прихватил длинный турецкий мушкет из пирамиды захваченного оружия, который заряжал Орланду, и бродил вдоль стен за спинами копейщиков, прицеливаясь через амбразуры и собирая ужасную дань с рядов офицеров Мустафы-паши. С полдюжины раз он стрелял и в самого Мустафу, который вместе с Драгутом Раисом командовал этим безумным театром со своего равелина. Но должно быть, Аллах защищал умудренного командира – хотя Тангейзер уложил к самым ногам Мустафы троих его телохранителей, добиться большего ему не удалось, и не только ему.

Для Орланду тащить двенадцатифунтовый мушкет, десять фунтов пуль в мешке и тяжелую флягу с порохом было едва ли легче, чем таскать бадьи с хлебом, и гораздо страшнее. Чтобы зарядить мушкет и выстрелить, нужно было сделать двадцать два движения, и двадцать одно из них приходилось на его долю. Если он пересыпал порох, а стрелявшего в результате едва не сбрасывало со стены отдачей, на него сыпались проклятия и подзатыльники. Древки копий и локти били так же больно, как и прежде. А перегревшийся ствол ружья обжигал руки. Искры дождем сыпались за шиворот, под нагрудник, под которым и без того было жарко, как в печи. Черный порошок ел глаза, от дыма саднило горло. Временами его бросало в пот, когда он ронял флягу. Стрелять ему не разрешалось, чтобы не тратить драгоценные заряды. Но, несмотря на гневные вспышки, Тангейзер вел его за собой. Иногда хвалил, иногда давал совет. Хлопал по спине или мрачно улыбался. Шутил и смеялся. И смотрел на него с такой неприкрытой симпатией, какой Орланду не ощущал ни разу за всю свою жизнь.

Вихрь бушевал над шатающимися стенами – от одного края дня до другого. Когда кровавый водоворот наконец остановился, собрав очередной богатый урожай пухнущих мертвецов, мусульмане склонились перед волей Аллаха и отступили, а защитники опустились на колени перед своим оружием и вознесли хвалы Богу. У Орланду не осталось сил на Спасителя. Он привалился к зубцу стены, положив мушкет на колени, и тут же задремал. Не успел он окончательно заснуть, чья-то рука подняла его и держала, пока он не пришел в себя. Тангейзер сгрузил на руки Орланду оба длинных ружья. Его глаза превратились в темные провалы на лице.

– Идем, парень, – сказал он. – Составишь мне компанию за ужином.

* * *

В этот вечер Тангейзер впал в меланхолию и говорил мало. Как только они завершили трапезу, Орланду заснул прямо на земле, где сидел. Он проснулся, подчиняясь какому-то инстинкту, в предутренней тишине и увидел, как длинная фигура Тангейзера пересекает залитый лунным светом двор крепости. Сон звал Орланду обратно, ноющее тело умоляло его о сострадании, но что-то более сильное заставило его встать на ноги, и он пошел, пробираясь между каменными ядрами, которыми был усеян двор.

Орланду нагнал Тангейзера у двери кузницы. Тангейзер держал в руках шлем и лампу, он был, кажется, удивлен, но и рад его появлению. Они молча вошли внутрь, Тангейзер постоял, вдыхая запах, в котором смешивались запахи мешковины и медвежьего жира, золы и угля и который был гораздо здоровее тех ядовитых миазмов, наполнявших воздух снаружи. Орланду наблюдал, как Тангейзер подходит к горну, ставит лампу, кладет шлем и раздувает угли до кораллово-розового цвета. От них он зажег огонь и позвал Орланду работать мехами – пока несильно, – показал ему, как раздувать угли, как правильно разравнивать их, и Орланду в очередной раз поразился его познаниям, и ему стало стыдно, что сам он не знает ничего. Тангейзер вынул подшлемник и положил шлем на угли; они оба наблюдали, как сталь меняет цвет.

– Когда я был в твоем возрасте, – сказал Тангейзер, – я мечтал только об этом ремесле. Кузнец – больше я никем не хотел быть, мне казалось, это величайшее искусство в мире. – Он пожал плечами. – Так оно и есть, я был прав. Но ничего не получилось. Я позабыл то немногое, что умел, но мне нравится время от времени подковать лошадь или поработать с раскаленным металлом. – Орланду хотел спросить, почему ничего не получилось, но Тангейзер сказал: – Смотри, как меняются оттенки. – Он указал рукой. – Принеси мне вон тот молоток.

Тангейзер подхватил шлем клещами, надел разогретый металл на выступ наковальни и принялся обрабатывать дюймах в четырех от вершины.

– После того как я потерял вчера на пристани свой шлем, так и не смог найти подходящего. – Он поднял глаза от наковальни. – А ты хороший пловец. И сильный.

Орланду вспыхнул.

– Я могу научить тебя, – сказал он.

Тангейзер улыбнулся и продолжил работать молотком.

– Я был бы не против, но за то время, что осталось, мы не успеем. Ты сможешь переплыть залив и добраться до Сент-Анджело, как это делают гонцы?

– О да, легко.

«Легко» было бравадой, но он мог бы.

Тангейзер снова положил шлем на угли и покачал меха.

– Тогда ты должен это сделать. Пока не кончилась эта ночь.

Орланду уставился на него. Пронзительно-голубые глаза были ясны. Орланду вдруг стало не по себе, неизвестно отчего. Он отрицательно покачал головой.

– Я приказываю тебе, – сказал Тангейзер.

Орланду ощущал в груди давление, которому не мог сопротивляться.

– Нет, – сказал он.

– Разве тебе уже не хватит битвы? Усталости и грязи?

– Я служу тебе, – сказал Орланду. Он отступил на шаг назад.

– Вот с этого и начнем. Первое правило, когда служишь, – подчиняться приказам.

– Я не трус.

Все его существо охватила какая-то непонятная паника, голова горела, и это утверждение показалось ложным. Орланду был переполнен страхом.

– Это и так ясно. Но тем не менее ты должен уйти.

– Тем не менее я не уйду.

– Из тебя получился очень плохой солдат.

Слова вроде бы были оскорбительны, но Тангейзер произнес их с одобрением. Он перенес светящуюся сталь на наковальню и некоторое время молчал, поглощенный работой, вытягивая новомодные поля по окружности шлема и расширяя разогретую сталь к краям. Орланду надеялся, что спор окончен и что ему не придется покидать Тангейзера. Мысль об изгнании вызывала в нем такой ужас, что к горлу подкатывали рвотные позывы. Все, что он чувствовал, ползая вдоль стены, даже близко не могло сравниться с тем страхом, который переполнял его сейчас. Он смотрел на руки Тангейзера, завороженный ритмичными движениями молотка и постепенным подчинением металла, который не должен был подчиняться и гнуться.

– Нужна земля, вода, огонь и ветер, чтобы сделать сталь, – заговорил Тангейзер. – В этом состоит ее сила. Отец говорил мне, что Бог выковал людей из этих же материалов, просто взятых в другой пропорции. Лишь избранные пропорции определяют качество куска стали. Этот шлем должен быть жестким и не гнуться, вот почему жар, который мы используем, такой несильный и закалка проводится только один раз. А вот меч должен гнуться, не ломаясь, не теряя своей формы, и ствол пушки должен выдерживать взрывы, происходящие внутри, поэтому сталь для них требует совсем иной техники и пропорций, соответствующих ее предназначенью. Так оно и получается. Ты понимаешь?

Тангейзер взглянул на него, и Орланду кивнул, снова пожалев о собственном невежестве и взволнованный мыслью о подобных тайнах. Его страх постепенно отступал.

Тангейзер продолжил:

– Чтобы разрешить подобную загадку – выбрать самые верные пропорции для достижения определенной цели, – потребовалось трудиться много столетий, передавая тайну от отца к сыну, от мастера к ученикам, каждый раз, если везло, узнавая и добавляя что-то новое. И точно так же нужно смешивать эти же элементы, чтобы выковать характер человека. Знание рядом с нами; главное – услышать его. Но когда речь идет о ковке собственного характера, мужчины делаются упрямыми и тщеславными, они больше доверяют своим собственным склонностям, чем совету мудрого.

Тангейзер улыбнулся ему, но такой улыбкой, из-за которой Орланду снова встревожился.

– Однако как ни упрямы мужчины, мальчишки, хоть в это даже трудно поверить, еще упрямее.

Орланду вздрогнул, страх вернулся; он понял, что спор еще далек от завершения. Он попытался сменить тему.

– А где твой отец? – спросил он с наигранным любопытством.

Тангейзер усмехнулся грубости такого хода. Он положил почерневший от огня шлем на угли и сменил молоток на более легкий.

– Мой отец очень далеко, молю только, чтобы мир его души как можно реже нарушали воспоминания обо мне. Но тебе не отвертеться. Я ринулся в этот водоворот по одной-единственной причине, и не для того, чтобы умереть, – ни за Иисуса Христа, ни за Крестителя, ни за Религию, ни за кого еще. Я приехал сюда, чтобы отвезти тебя обратно в Эль-Борго.

– Ты приехал за мной? – спросил Орланду.

Тангейзер кивнул.

– Но почему?

– Я задавал себе этот вопрос множество раз и находил на него множество различных ответов, и ни один из них меня не устраивает. К тому же в данный момент «почему» уже не имеет значения. Де Медран умер вчера, так же как и Пеппе де Руво. Миранда получил пулю в грудь. Ле Маса обожгло греческим огнем. И опять-таки существует множество причин тому, что это случилось, но сейчас все они неважны. Ты поплывешь обратно в Эль-Борго не потому, что я приказываю тебе, а потому, что я тебя прошу. Иди в Английский оберж. Ты сможешь служить Борсу и леди Карле, пока я не вернусь.