Текст книги "История Рима. Книга первая"

Автор книги: Теодор Моммзен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 66 (всего у книги 68 страниц)

«которые говорят на языке осков и вольсков, потому что не знают латинского языка».

Эта комедия была такой же принадлежностью столичной театральной сцены, как и греческая комедия; но в ней, вероятно, сказывалась отчасти та провинциальная оппозиция против столичной жизни и столичных безобразий, которую мы находим из современных писателей у Катона, а из позднейших у Варрона. Как в немецкой комедии, которая происходила от французской, точно так же как римская происходила от аттической, французская Лизетта была очень скоро заменена молоденькой горничной Франциской, в Риме тоже появилась латинская национальная комедия; и хотя в ней не было такой же поэтической энергии, но направление оставалось тем же, и она имела едва ли меньший успех.

Подобно греческой комедии и греческая трагедия была перенесена в течение этой эпохи в Рим. Она была более ценным и в некотором отношении более легким приобретением, чем комедия. Служивший для нее фундаментом греческий и в особенности гомеровский эпос не был чужд римлянам и уже вплетался в сказания об их собственном поименном происхождении, да и вообще впечатлительному чужеземцу было легче освоиться с идеальным миром героических мифов, чем с нравами, господствовавшими на афинском рыбном рынке. Тем не менее и трагедия содействовала распространению антинациональных и эллинских воззрений, хотя в менее грубой и менее пошлой форме; при этом решающее значение имело то, что на греческой трагической сцене того времени преобладали произведения Эврипида (274—348) [480—406 гг.]. Здесь не место подробно описывать этого замечательного человека и его еще гораздо более замечательное влияние на современников и потомков; но умственное движение позднейшей греческой и греческо-римской эпохи до такой степени зависело от указанного им пути, что мы считаем нужным обрисовать его характер хотя бы в главных чертах. Эврипид принадлежит к числу тех поэтов, которые хотя и возводят поэзию на более высокую ступень, но в этом поступательном движении обнаруживают гораздо больше верного понимания того, что должно быть сделано, чем поэтической способности осуществить указываемую цель. Конечно, и в античной трагедии мы находим те глубокие слова, которые и в нравственном и в поэтическом отношении, подводя итог всему трагическому, приводят к заключению, что действие есть страдание; она верно изображает действующего человека, но ей чужда настоящая индивидуализация. Непревзойденное величие, с которым происходит у Эсхила борьба человека с судьбой, основано в сущности на том, что каждая из борющихся сил представлена только в ее главных чертах; на то, что составляет сущность человеческой натуры, и в Прометее и в Агамемноне лишь слегка намекает поэтическая индивидуализация. Хотя Софокл и изображает человеческую натуру в ее общих условных чертах – царя, старца, сестры, но ни в одном из своих образов он не показывает характера этого микрокосма-человека во всей его разносторонности. Этим достигается высокая цель, но не высшая; изображение человека во всей его цельности и соединение этих отдельных и вполне обрисованных образов в одно высшее поэтическое целое были дальнейшим шагом вперед; оттого-то Эсхил и Софокл и стоят в сравнении с Шекспиром на более низкой ступени развития. Между тем стремление Эврипида изобразить человека таким, каков он есть, было скорее логическим и в некотором смысле историческим прогрессом, чем поэтическим. Он был в состоянии разрушить античную трагедию, но новой создать не мог. Он во всем останавливался на полпути. Маски, посредством которых выражение душевной жизни как бы переводится на общепонятный язык, были настолько же необходимы для типов древней трагедии, насколько они неуместны в трагедии характеров; однако Эврипид сохранил их. С замечательно тонким тактом более древняя трагедия никогда не сохраняла в чистоте драматического элемента, которому не умела дать вполне свободного развития. Она постоянно как бы сковывала его эпическими сюжетами из нечеловеческого мира богов и героев и лирическими хорами. Мы чувствуем, что Эврипид старается сбросить с себя эти оковы; в отыскивании своих сюжетов он восходит до полуисторических времен, а его хоровое пение до такой степени отодвигается на задний план, что при позднейших сценических представлениях оно нередко опускается и едва ли в ущерб пьесе; однако этим он не перенес своих действующих лиц на вполне реальную почву и не устранил совершенно хора. Он является во всех отношениях полным выражением такой эпохи, когда, с одной стороны, возникало величественное историческое и философское умственное движение, а с другой стороны, начинал иссякать главный источник всякой поэзии – чистая, ничем не прикрашенная национальность. Если глубокая набожность более древних трагиков озаряла их произведения каким-то отблеском небесного света, а замкнутость узкого кругозора древних эллинов производила и на слушателей успокоительное впечатление, то мир Эврипида в тусклом мерцании умозрений кажется лишенным богов и не облеченным плотью, и мрачные страсти сверкают в нем точно молнии среди серых туч. Древний глубоко искренний фатализм исчез; рок всем управляет как внешняя деспотическая сила, а рабы со скрежетом зубов носят свои оковы. То безверие, которое есть не что иное, как отчаявшаяся вера, проявляется в этом поэте с демонической силой. Поэтому поэт никогда не возвышается до пересиливающей его самого пластической концепции и не производит в целом настоящего поэтического впечатления; оттого-то он и относится с некоторым равнодушием к композиции своих трагедий, нередко граничащим с бумагомарательством; он не дает своим пьесам ни центра действия, ни такого действующего лица, на котором все сосредоточивается, – небрежная манера завязывать в прологе узел драмы и развязывать его появлением богов или какой-нибудь другой подобной пошлостью была введена в употребление главным образом Эврипидом. У него все внимание обращено на мелкие подробности, и он с несомненным искусством пользуется всем, чем может, чтобы скрыть ничем незаменимое отсутствие поэтической цельности. Эврипид – мастер так называемых эффектов, которые у него обыкновенно прикрашиваются чувственной сентиментальностью и даже нередко возбуждают чувственные влечения какой-нибудь особой приправой, как например тем, что к любовной интриге приплетается убийство или кровосмешение. Изображения добровольно умирающей Поликсены, терзаемой тайной любовью Федры, и особенно мистического экстаза вакханок в своем роде прекрасны; но их нельзя назвать безупречными ни в художественном отношении, ни в нравственном, и Аристофан был совершенно прав, когда заметил, что поэт не был бы в состоянии изобразить Пенелопу. Сюда же следует отнести и то пошлое сострадание, которое Эврипид иногда старается возбуждать своими трагедиями. Если его жалкие герои и героини, как например Менелай в «Елене», Андромаха, Электра в виде бедной поселянки, больной разорившейся купец Телеф, противны или смешны, а большей частью и то и другое вместе, то из всех его многочисленных драматических произведений едва ли не самое отрадное впечатление производят те, которые всего более придерживаются атмосферы действительной жизни и переходят из трагедии в трогательную семейную драму и даже почти в сентиментальную комедию, как например Ифигения в Авлиде, Ион, Алкест. Так же часто, но с меньшим успехом поэт старается возбуждать интерес, обращаясь только к рассудку слушателей. Сюда относится запутанность действия, которая в отличие от более древней трагедии имеет целью возбуждать не душевное волнение, а любопытство; диалектически заостренный диалог, который нередко совершенно невыносим для нас – неафинян; сентенции, которые рассыпаны в эврипидовских пьесах, как цветы по саду, и главным образом эврипидовская психология, которая основана не на впечатлении, производимом на слушателя, а на рациональном взвешивании виденного и слышанного. Правда, в его «Медее» настолько соблюдены условия действительной жизни, что героиню снабжают перед ее отъездом деньгами на дорогу; но беспристрастный читатель найдет у Эврипида немного указаний на душевную борьбу между материнской любовью и ревностью. Всего же важнее то, что в эврипидовских трагедиях поэтическое впечатление заменяется тенденциозным. Не касаясь непосредственно вопросов дня и вообще имея в виду не столько политические, сколько социальные интересы, Эврипид, однако, сочувствует в глубине души выводам тогдашнего политического и философского радикализма и является первым и главным проповедником той космополитической гуманности, которая подкапывалась под старую аттическую национальность. Этим объясняются как оппозиция, которую встречал со стороны своих современников небожественный и неаттический поэт, так и необыкновенный энтузиазм, с которым и молодое поколение и иноземцы увлекались поэтом нежных чувств и любви, сентенций и тенденций, философии и гуманности. Греческая трагедия переступила при Эврипиде через самое себя и вследствие того рухнула, но успех поэта-гражданина-космополита от этого только возрос, так как в это же время нация тоже переступила через самое себя и тоже рухнула. Аристофановская критика, пожалуй, и была вполне права как с нравственной, так и с поэтической точки зрения; но историческое значение поэзии измеряется не ее абсолютными достоинствами, а тем, до какой степени она умеет предугадать дух времени, – и в этом отношении никто не превзошел Эврипида. Этим и объясняется, почему Александр усердно читал произведения Эврипида, почему Аристотель развивал понятие о трагическом поэте, имея в виду Эврипида, почему из его произведений как бы выросло в Аттике новейшее поэтическое и пластическое искусство, почему новоаттическая комедия ограничивалась переложением его произведений на комический строй, а школа живописи, с которой мы знакомимся по вазам более поздней эпохи, заимствовала свои сюжеты не из древних эпических сказаний, а из эврипидовских трагедий и наконец почему слава и влияние поэта росли по мере того, как древняя Эллада отодвигалась на задний план перед новым эллинизмом, и почему вне самой Греции, как в Египте, так и в Риме, греческое влияние распространялось прямо или косвенно произведениями Эврипида.

Эврипидовский эллинизм проникал в Рим самыми разнообразными путями и, может быть, более быстро приобретал там глубокое влияние косвенным образом, чем прямо в переводной форме. Трагическая сцена открылась в Риме не позднее комической, но развитию трагедии препятствовали как несравненно более значительные издержки на сценическую постановку трагедий (эти издержки, без сомнения, принимались в соображение, по крайней мере во время войны с Ганнибалом), так и характер публики. В плавтовских комедиях не часто делаются намеки на трагедии, да и все намеки этого рода могли быть заимствованы из оригиналов. Первым и единственным имевшим успех трагическим писателем того времени был младший современник Невия и Плавта, Квинт Энний (515—585) [239—169 гг.]; на его пьесы сочинялись пародии даже тогдашними комическими писателями, а потомство интересовалось сценическим представлением этих пьес и декламировало их. С трагической сценой римлян мы не так хорошо знакомы, как с комической; но в общем итоге в первой повторяются те же явления, какие были нами замечены во второй. Репертуар в сущности составлялся также из переводов греческих пьес. Сюжеты выбирались главным образом из осады Трои и из непосредственно связанных с этой осадой легенд, очевидно по той причине, что школьное образование знакомило римлян только с этим циклом мифических сказаний; при этом преобладали чувственно жестокие мотивы – убийство матери или детей в «Эвменидах», «Алкмеоне», «Кресфонте», «Меланиппе», «Медее», принесение дев в жертву в «Поликсене», «Эрехтидах», «Андромеде», «Ифигении», и нам невольно приходит на ум, что публика этих трагедий привыкла смотреть на бой гладиаторов. Роли женщин и привидений, по-видимому, производили наиболее глубокое впечатление. Кроме устранения масок самое замечательное отступление римских переделок от оригиналов заключалось в том, что касалось хора. В римском театре, устроенном главным образом для комических бесхорных пьес, не было такого особого места для пляски (orchestra) с алтарем посредине, на каком помещался греческий хор, а если и было такое место, то оно служило римлянам чем-то вроде партера; поэтому в Риме пришлось во всяком случае отбросить художественно расчлененный и перемешанный с музыкой и декламацией хоровой танец, а хор хотя и остался, но уже не имел большого значения. Что касается деталей, то, конечно, не было недостатка ни в отступлениях от стихотворного размера, ни в сокращениях, ни в искажениях; так, например, в латинской переделке эврипидовской Ифигении из женского хора сделан солдатский хор по образцу ли какой-нибудь другой комедии, или по собственной изобретательности переделывателя. Латинские трагедии VI в. [ок. 250—150 гг.] нельзя назвать хорошими переводами по нашим понятиям ²⁷¹271
  Для сравнения приведем начало эврипидовской «Медеи» и энниевской:
Είθ’ὢφελ Ἀργοῦς μὴ διαπτάσθαι σκάφοςΚόλχων ἐς αἷαν κυανέας Συμπληγάδας,Μηδ’ ὲν ναπαισι Πηλίου πεσεῖν ποτεΤμηθεῖσα πεύχη, μηδ’ ἐρετμῶσαι χέρας,Ἀνδρῶν ἀρίστων, οἳ τὸ πάγχρυσον θέροςΠελία μετῆλθον, οὐ γὰρ ἄν δἐσποιν’ ἐμήΜήδειχ πύργους γῆς ἔπλευσ ἸωλκίαςἘρωτι θυμὸν ἐκπλαγεῖσ’ Ιάσονος.  (Если бы корабль Арго никогда не направлялся промеж мрачных Симплегадов к берегам Колхиды; если бы в лесах Пелия никогда не срубали сосен и если бы сделанными из этих сосен веслами не управляла рука тех храбрецов, которые отправились добывать золотое руно для Пелия! Тогда моя госпожа Медея не отплыла бы к башням Иолкской страны, страдая пагубной любовью к Язону.)
Utinam ne in nemore Pelio securibus Caesa accidisset abiegna ad terram trabes,Neve inde navis inchoandae exordium Coepisset, quae nunc nominatur nomineArgo, quia Argivi in ea dilecti viriVecti petebant pellem inauratam arietisColchis, imperio regis Peliae, per dolum.Nam nunquam era errans mea domo efferet pedemMedea, animo aegra, amore saevo saucia.  (Если бы в роще Пелия никогда не срубали топором еловых пней и не приступали к постройке корабля, носящего теперь название Арго, потому что на нем отплыла из Аргоса в Колхиду, по приказанию царя Пелия, отборная дружина с целью хитростью добыть золотое руно! Тогда моя госпожа Медея не пустилась бы в странствования, унося в своем сердце мучительную любовь.)
  В отступлениях перевода от оригинала поучительны не только тавтология и перифразы, но также устранение или опущение мало знакомых мифологических названий, как например Симплегадов, Иолкской земли и Арго. Впрочем, у Энния редко встречается неверное понимание подлинника.


[Закрыть]; однако трагедии Энния, по всей вероятности, были гораздо менее искаженными копиями эврипидовских оригиналов, чем плавтовские комедии – менандровских.

Историческое значение греческой трагедии в Риме и ее влияние были совершенно однородны со значением и влиянием греческой комедии, а если заимствованное от эллинов направление было в трагедии менее чувствительным и более чистым (что было последствием различия между этими двумя родами поэзии), зато антинациональное и сознательно стремившееся к пропаганде направление еще гораздо решительнее сказывалось и в трагической сцене того времени, и в главном ее представителе – Эннии. Этот едва ли самый значительный, но, конечно, самый влиятельный из поэтов VI в. [ок. 250—150 гг.] был по своему происхождению не латин, а полугрек. Он был родом из Мессапии и получил эллинское образование; на тридцать пятом году жизни он переехал в Рим и жил там сначала в качестве переселенца, а с 570 г. [184 г.] в качестве гражданина в стесненных обстоятельствах частью преподаванием языков латинского и греческого, частью доходами от своих пьес, частью подарками от тех римских вельмож, которые подобно Публию Сципиону, Титу Фламинину и Марку Фульвию Нобилиору оказывали покровительство новому эллинизму и награждали поэта, воспевавшего и их самих, и их предков; некоторых из этих вельмож Энний даже сопровождал в походах в качестве придворного поэта, которому как бы заранее было заказано прославлять будущие великие подвиги. Он сам изящно описал те качества, которые требовались от призванного к такой роли клиента ²⁷²272
  Древние, конечно, были правы, считая за собственную характеристику поэта то место в седьмой книге Летописи, где консул призывает к себе поверенного, «с которым он охотно и часто делил и стол, и беседу, и обсужденье своих дел, когда возвращался домой утомленный важными делами, о которых совещался в течение большей части дня на площади или в высокочтимом сенате, которому мог сообщать и важное, и пустое, и забавное и, если бы то было возможно, за раз передавать и беззаботно поверять все, что говорится между людьми и хорошего и дурного, который делил с ним много радостных минут и дома и вне дома, который никогда не вовлекался постыдным советом в дурное дело из легкомыслия или из злобы; это был человек сведущий, преданный, приятный, красно говоривший и всегда веселый; он умел говорить разумно и сжато в должное время и именно то, что следует; в сношениях был приятен и был сведущ в том, что уже отжило, так как годы познакомили его с нравами и его времени и прошлых времен и также с многоразличными законами и божескими и человеческими; а то, что он слышал, он умел и передать и умолчать». В предпоследней строке, вероятно, следовало писать: multarum rerum leges divumque hominumque.


[Закрыть]. Будучи космополитом и по происхождению и по общественному положению, он умел применяться ко всяким национальностям, среди которых ему приходилось жить, – к греческой, латинской и даже оскской, но не отдавался всецело ни одной из них; и в то время как у более древних римских поэтов эллинизм был не столько ясно сознаваемой целью, сколько последствием их поэтической деятельности, отчего они более или менее пытались стать на национальную почву, Энний, напротив того, с замечательной ясностью сознавал свои революционные тенденции и открыто старался распространять среди италиков новые эллинские идеи. Самым удобным орудием служила для него трагедия. Дошедшие до нас отрывки из его трагедий свидетельствуют о том, что он был хорошо знаком со всем трагическим репертуаром греков и особенно также с произведениями Эсхила и Софокла; тем менее можно считать простой случайностью тот факт, что он подражал Эврипиду в большей части своих драматических произведений и между прочим во всех тех, которые считались самыми лучшими. При выборе и обработке сюжетов он, конечно, отчасти руководствовался и посторонними соображениями; но нельзя допустить, чтобы только из таких соображений он так решительно придерживался всего, что было своеобразного в произведениях Эврипида, – пренебрегал хорами еще более своего оригинала, еще резче оттенял чувственные эффекты, брался за такие пьесы, как «Фиэст» и хорошо известный по бессмертной карикатуре Аристофана «Телеф», в которых описываются «царское горе» и «царственные горемыки», и даже написал под заглавием «Философка Меналиппа» такую пьесу, в которой все действие вертится на безрассудстве народной религии и в которой ясно проглядывает стремление доказать несостоятельность этой религии с натурфилософской точки зрения. На веру в чудеса отовсюду летят самые острые стрелы (отчасти в тех местах, которые несомненно являются вставками ²⁷³273
  Из определения прорицателя у Эврипида («Ифигения в Авлиде», 956), что это человек, «который в лучшем случае вставляет немножко правды в свои нескончаемые выдумки, а если когда и промахнется, то это сходит ему с рук», латинский переводчик сделал следующую диатрибу против составителя гороскопов:
  «Он ждет астрологических знамений на небе и наблюдает, не появится ли свет Юпитеровой козы или рака, или какого-нибудь другого животного. Он не смотрит, куда ступают его ноги, а проникает взором в небесные пространства».


[Закрыть]), и мы удивляемся, как римская театральная цензура пропускала тирады в роде следующей:

«Я всегда утверждал и снова утверждаю, что небесные боги действительно существуют; но я полагаю, что они вовсе не заботятся о том, что касается судеб человеческих; ведь если бы они об этом заботились, то добрым людям жилось бы хорошо, а дурным плохо, но на деле этого не видно».

Уже ранее было замечено, что в особой дидактической поэме Энний проповедовал научным образом такое же безверие и что он от всей души старался распространять просвещение этого рода. С этим вполне гармонируют и местами встречающаяся политическая оппозиция, прикрашенная радикализмом ²⁷⁴274
  В «Телефе» говорится:
  «Palam mutire plebeis piaculum est».
  (Открыто говорить, что думаешь, – преступление со стороны плебея.)


[Закрыть], и воспевание греческих застольных наслаждений, и особенно устранение из латинской поэзии последнего национального элемента – сатурнийского стихотворного размера, и его замена греческим гекзаметром. «Многообразный» поэт исполнил все эти задачи одинаково безупречно; он сумел выработать гекзаметры из языка, которому вовсе не были свойственны дактили, и, не нарушая естественного течения речи, уверенно и свободно справлялся с непривычными размерами и формами; все это свидетельствует о его необычайной скорее греческой, чем римской, способности владеть языком ²⁷⁵275
  Следующие превосходные по форме и по содержанию стихи находятся в переделке эврипидовского «Феникса»:
  «Но муж должен вдохновляться истинным мужеством и наперекор противникам бесстрашно вести виновного на суд; в том и заключается свобода, что у человека бьется в груди чистое и непоколебимое сердце; иначе преступное деяние остается скрытым во мраке».
  В «Сципионе», по всей вероятности включенном в собрание разных стихотворений, находятся следующие живописные строки:
«…mundus caeli vastus constitit silentio;Et Neptunus saevus undis asperis pausam dedit,Sol equis iter repressit ungulis volantibus,Constitere amnes perennes, arbores, vento vacant».  (Юпитер подает знак; в обширных небесных пространствах все смолкло; яростный Нептун прекратил бушеванье морских волн; солнце сдержало своих быстроногих коней; реки перестали течь, ветер не шевелит деревьев.)
  Последняя строка дает нам понятие о том, как поэт отделывал свои оригинальные стихотворения; она не что иное, как переделка следующих слов, произносимых очевидцем борьбы Гефеста со Скамандром в трагедии «Освобождение Гектора», которая вероятно первоначально была произведением Софокла:
  «Constitit credo Scamander, arbores vento vacant».
  (Умолк, смотри, Скамандр, ветер не шевелит деревьев). Мотив же заимствован из Илиады, 21, 381.


[Закрыть]; а то, что у него попадается неблагозвучного, оскорбляет наш слух гораздо чаще греческими изощренными оборотами речи ²⁷⁶276
  Так например, читаем в «Фениксе»:
  «…stultus est, qui cupita cupiens cupienter cupit».
  (глуп, кто желает желанное, еще более желая, желает).
  И это еще не самое нелепое из подобных безобразий. Встречаются и акростихи ( Cic., De div., 2, 54, III).


[Закрыть], чем римскою грубостью. Этот был не великий поэт, а одаренный приятным и светлым талантом человек, у которого было много сильной поэтической восприимчивости; впрочем, чтобы сознавать себя поэтом, он нуждался в поэтических котурнах, и у него вовсе не было комической жилки. Понятны гордость, с которой подражавший эллинам поэт относился к диким мелодиям, которые «когда-то пели фавны и барды», и воодушевление, с которым он превозносит свою собственную художественную поэзию:

«Приветствую тебя, поэт Энний! Из глубины твоей души ты изливаешь для смертных пламенные песнопения».

Этот талантливый человек сознавал, что плывет на всех парусах; с тех пор греческая трагедия сделалась и осталась достоянием латинской нации. Другой, более смелый пловец стремился к более высокой цели путем более уединенным и при менее благоприятном ветре. Невий не только переделывал для римской сцены греческие трагедии подобно Эннию, хотя и с гораздо меньшим успехом, но также пытался самостоятельно создать серьезную национальную драму (fabula praetextata). На этом пути он не встретил внешних препятствий; для национальных римских пьес он брал свои сюжеты как из римских легенд, так и из современной римской истории. К этому разряду пьес принадлежат: «Воспитание Ромула и Рема», или «Волк», где прославлялась победа, одержанная в 532 г. [222 г.] Марцеллом над кельтами. По его примеру и Энний изобразил в «Амбракии» осаду города, которую производил в 565 г. [189 г.] его покровитель Нобилиор и которая происходила на его глазах. Однако число таких национальных драм было незначительно, и пьесы этого рода скоро сошли со сцены: скудные римские легенды и бесцветная история Рима не могли долго выдерживать конкуренцию эллинского цикла легенд. О поэтическом содержании пьес мы уже не можем составить себе никакого понятия, но если мы примем в соображение их общую поэтическую тенденцию, то мы придем к убеждению, что в римской литературе немного найдется таких гениальных попыток, как создание римской национальной драмы. Только греческие трагедии того древнейшего периода, когда сильнее чувствовалась близость богов, только такие поэты, как Фриних и Эсхил, имели смелость выставлять на театральной сцене наряду с подвигами легендарных времен и те подвиги, которые им приходилось лично созерцать или в которых им приходилось лично участвовать; а если где-либо живо рисуются перед нами пунические войны и их влияние, то именно там, где поэт, подобно Эсхилу сам участвовавший в тех битвах, которые воспевал, выводит римских царей и консулов на ту театральную сцену, на которой публика привыкла видеть только богов и героев.

В течение этой же эпохи возникла в Риме и речитативная поэзия; еще Ливий ввел в Риме обыкновение, заменявшее у древних нынешние публикации, – прочитывать перед публикой свои произведения; по крайней мере сам он прочитывал свои сочинения у себя в школе. Так как в этих случаях стихотворство не имело целью заработать насущный хлеб или по крайней мере стремилось к этой цели не прямо, то эта отрасль стихотворной деятельности не была в общественном мнении на таком же дурном счету, как сочинение пьес для театра; в конце этой эпохи некоторые из знатных римлян уже публично выступали в качестве поэтов этого разряда ²⁷⁷277
  Кроме Катона нам известны принадлежавшие той же эпохе имена еще двух «консуляров и поэтов» ( Sveton., Vita Terent., 4) – Квинта Лабеона, который был консулом 571 г. [183 г.], и Марка Попилия, который был консулом 581 г. [173 г.]. Но остается невыясненным, были ли опубликованы их стихотворения. Даже относительно произведений Катона это кажется сомнительным.


[Закрыть]. Впрочем, речитативной поэзией занимались преимущественно те же самые писатели, которые занимались сценической поэзией, и первая играла рядом с последней второстепенную роль, да и вообще в то время еще была в Риме очень немногочисленна такая публика, которую могло интересовать чтение стихотворных произведений. Самых немногочисленных представителей имели лирическая, дидактическая и эпиграмматическая поэзия. Едва ли можно относить к настоящей литературе те религиозные праздничные гимны, авторы которых, однако, уже считались достойными упоминания в летописях того времени, и те монументальные надписи на храмах и на гробницах, которые неизменно придерживались сатурнийского стихотворного размера. Все, что в этой литературе принадлежало к малым поэтическим формам, вообще носило – даже у Невия – название сатуры; это название первоначально обозначало те старинные сценические стихотворения, в которых вовсе не было драматического действия и которые со времен Ливия были вытеснены со сцены греческой драмой; а теперь в применении к речитативной поэзии оно до некоторой степени соответствовало нашим так называемым «смешанным стихотворениям» и подобно этим последним не обозначало в искусстве никакого особого вида или размера, относилось ко всяким неэпическим и недраматическим стихотворениям любого, большей частью субъективного содержания и любой формы. Кроме катоновской «Поэмы о нравах», о которой мы будем говорить ниже и которая была написана сатурнийскими стихами, вероятно, в связи с более древними началами национальной дидактической поэзии, сюда относятся, в частности, мелкие стихотворения Энния, которые этот плодовитый писатель частью помещал в своем сборнике сатур, частью издавал отдельно, а именно: коротенькие повествовательные стихотворения с сюжетом, заимствованным из национальных легенд или из современной истории, переделки эвгемеровского религиозного романа, натурфилософские стихотворения, ходившие под именем Эпихарма, и гастрономические стихи Архестрата Гельского, воспевавшего высшее поваренное искусство; кроме того, диалог между жизнью и смертью, эзоповские басни, сборник нравоучительных изречений, мелкие пародии и эпиграммы; – конечно, все это мелочи, но они свидетельствуют и о многосторонности и о дидактически-новаторской тенденции поэта, который, очевидно, мог позволять себе разные вольности в этой сфере, не подчинявшейся цензорскому надзору.

Более важное и поэтическое и историческое значение имела попытка излагать отечественную летопись стихами. И в этом деле почин принадлежит Невию, который облек в поэтическую форму все, что было и в легендарной и в современной истории годного для последовательного повествования: полупрозаическим национальным сатурнийским размером он описал (все рассказывая в настоящем времени) первую пуническую войну просто и ясно, так, как было дело, не пренебрегая ничем, что могло бы казаться непоэтичным, и не прибегая – в особенности при описании исторической эпохи – ни к высокопарным выражениям, ни даже к каким-либо поэтическим украшениям ²⁷⁸278
  Следующие отрывки могут дать нам понятие о тоне всего сочинения. О Дидоне Невий говорит:
  «Ласково и хитро допрашивает она Энея, как он покинул город Трою».
  И далее:
  «Царь Амулий возносит руки к небесам, благодаря богов».
  В одной речи достоин внимания косвенный способ выражения:
  «Если бы они оставили тех храбрых людей без помощи, то это было бы позором для народа из рода в род».
  Относительно высадки в Мальте в 498 г. [256 г.] он говорит:
  «Римлянин отправляется в Мелиту, все жжет, опустошает и разоряет на этом, еще никем не тронутом острове и совершенно истребляет врагов».
  И наконец о мире, которым окончилась война из-за обладания Сицилией:
  «Положено дарами умилостивить Лутация; сверх того он требует, чтобы возвратили многих пленников из Сицилии и чтобы также возвратили заложников».


[Закрыть]. Об этом произведении можно сказать то же самое, что уже было нами сказано о национальной драме того же писателя. Эпическая поэзия греков, точно так же как и трагическая, относится по своему содержанию всецело к героическим временам, поэтому попытка осветить современные события блеском поэзии отличалась новизною и имела важное значение по тем мотивам, которые ее вызвали. Если хроника Невия и была по своей внешней форме немного лучше тех средневековых рифмованных хроник, с которыми она во многих отношениях имеет большое сходство, все-таки поэт, конечно, имел полное право смотреть на это свое произведение с особым удовлетворением. В эпоху, когда еще не было никакой исторической литературы за исключением официальных заметок, было немаловажной заслугой то, что Невий составил для своих соотечественников последовательное описание событий как своего времени, так и прошлых времен и сверх того наглядно представил им в драматической форме выдающиеся моменты из их истории.

Энний взялся за ту же задачу, что и Невий; но при единстве содержания еще ярче обнаруживалось политическое и поэтическое различие между поэтом национальным и поэтом антинациональным. Невий искал для нового содержания новой формы, а Энний вставлял или втискивал это содержание в формы эллинского эпоса. Гекзаметр заменяет у него сатурнийский стихотворный размер, а манера гомеридов прибегать к разным прикрасам и выставлять предмет рассказа с пластической наглядностью заменяет у него безыскусственное историческое повествование. Повсюду, где это оказывается уместным, он просто переводит Гомера; так, например, погребение тех, кто пал под Гераклеей, описано у него по образцу погребения Патрокла, а под шлемом сражающегося с истрийцами военного трибуна Марка Ливия Столона кроется не кто иной, как гомеровский Аякс; читатель не обходится и без гомеровского воззвания к музам. Эпический механизм в полном ходу; так, например, после битвы при Каннах Юнона на собрании всех богов прощает римлян, а Юпитер обещает им окончательную победу над карфагенянами, предварительно испросив на то согласие своей супруги. В своей «Летописи» Энний не изменяет ни своим стремлениям к новизне, ни своим эллинским тенденциям. Отпечаток этих тенденций заметен уже на чисто декоративном описании мира богов. В замечательном видении, которым начинается поэма, рассказывается совершенно в духе пифагорейцев, что душа, обитающая теперь в теле Квинта Энния, прежде жила в Гомере и еще ранее – в павлине, и вслед затем уже совершенно в духе натурфилософов излагается сущность вещей и говорится об отношении тела к духу. Даже выбор сюжета имеет в виду те же цели – ведь эллинские писатели всех времен находили именно в изложении римской истории самое удобное средство для проведения своих греко-космополитических тенденций. Энний подчеркивает, что «римлян всегда считали за греков и что их обыкновенно зовут грайями». О поэтическом достоинстве многопрославленной летописи нетрудно составить себе общее понятие из того, что было ранее нами замечено о достоинствах и недостатках самого автора. Этот одаренный живой впечатлительностью поэт, естественно, предавался тем же возвышенным порывам, какие вдохнули в италийскую нацию тяжелые времена пунических войн: он не только нередко с успехом попадал в тон гомеровской безыскусственности, но из его строк еще чаще слышатся звучные отголоски римской торжественности и степенности. Это было так же естественно, как были естественны недостатки его эпической композиции; следует полагать, что она была очень бессвязна и небрежна, так как поэт счел возможным написать дополнительную книгу в угоду герою и патрону, о котором прежде вовсе не упоминал. Но, говоря вообще, летопись бесспорно была самым неудачным из всех произведений Энния. Намерение сделать из нее нечто похожее на «Илиаду» служит само для себя критикой. Этим произведением Энний впервые ввел в литературу то уродливое смешение эпоса с историей, которое с тех пор и до настоящего времени бродит в ней как привидение, неспособное ни жить, ни умереть. Тем не менее, это сочинение имело успех. Энний выдавал себя за римского Гомера с еще б ольшим простодушием, чем Клопшток за немецкого, и за такового принимали его и его современники и еще более потомство. Уважение к отцу римской поэзии передавалось по наследству из рода в род; еще Квинтилиан говорил: «Мы должны уважать Энния так же, как уважают старинную священную рощу, в которой могучие тысячелетние дубы более почтенны, чем красивы», а тот, кого это стало бы удивлять, пусть припомнит аналогичные явления – успех «Энеиды», «Генриады» и «Мессиады». Сильное поэтическое развитие нации конечно отбросило бы это почти комическое официальное сопоставление гомеровской Илиады с энниевской летописью, подобно тому как в Германии перестали ставить Каршину наравне с Сафо, а Вилламова наравне с Пиндаром, но такого развития не произошло в Риме. Благодаря тому, что содержание летописи представляло интерес, особенно для аристократических кругов, и благодаря большому умению автора владеть формой, «Летопись» оставалась древнейшим римским оригинальным стихотворным произведением, которое считалось позднейшими образованными поколениями достойным чтения и приятным; таким-то образом дело дошло до того удивительного явления, что в этом вообще антинациональном эпосе полугреческого писателя позднейшие времена чтили истинно римскую образцовую поэму.

Прозаическая литература возникла в Риме немного позднее римской поэзии, но совершенно иным путем. Она не знала ни тех искусственно созданных потребностей, для удовлетворения которых школа и театральная сцена преждевременно вызвали к жизни римскую поэзию, ни тех искусственных стеснений, которым строгая и недальновидная театральная цензура подвергала всего более римскую комедию. Да и в глазах людей хорошего общества и на этой отрасли литературной деятельности не лежало того нравственного пятна, которым было заклеймено звание «рифмоплёта». Вот почему прозаическая литературная деятельность развивалась более естественным путем, чем современная ей поэтическая, хотя и была менее широко распространенной и менее активной; и если поэзия находилась почти исключительно в руках мелкого люда и среди славившихся в то время поэтов нет ни одного знатного римлянина, то среди прозаиков этой эпохи, напротив того, едва ли можно найти хоть одно несенаторское имя, и литература эта исходила главным образом из круга самой высшей аристократии – от бывших консулов и цензоров, от Фабиев, Гракхов и Сципионов. Само собой понятно, что консервативные и национальные тенденции лучше уживались с этой прозаической литературной деятельностью, чем с поэзией; однако и там, в особенности в важнейшей отрасли этой литературы – в историографии, эллинское направление сильно и даже слишком сильно влияло и на содержание, и на форму.