Текст книги "История Рима. Книга первая"

Автор книги: Теодор Моммзен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 68 страниц)

Новый командующий в Ливии выступил из Карфагена приблизительно весной 518 г. [236 г.], лишь только окончилась война с восставшими наемниками. Казалось, он замышлял экспедицию против живших на западе свободных ливийцев; его армия, которая была особенно сильна слонами, двигалась вдоль морского берега, а недалеко от нее – флот под предводительством верного союзника Гамилькара Гасдрубала. И вот внезапно разнеслась весть, что он переправился за море подле Геркулесовых столбов и, высадившись в Испании, ведет там войну с не сделавшими ему ничего дурного туземцами, не получив на то разрешения своего правительства, как жаловались карфагенские власти. Но во всяком случае эти власти не могли жаловаться на его нерадение об африканских делах: когда нумидийцы снова восстали, его помощник Гасдрубал нанес им такое поражение, что на границе было надолго восстановлено спокойствие и многие из бывших до того времени независимыми племен стали уплачивать Карфагену дань. Мы не в состоянии подробно проследить за тем, что сам он делал в Испании; но Катон Старший, принадлежавший к поколению, жившему непосредственно после смерти Гамилькара и видевший еще свежие следы его деятельности в Испании, несмотря на всю свою ненависть к пунийцам, был принужден воскликнуть, что ни один царь не достоин того, чтобы его имя упоминалось наряду с именем Гамилькара Барки. Что было сделано Гамилькаром как полководцем и как государственным деятелем в течение последних девяти лет его жизни (518—526) [236—228 гг.], пока он не нашел смерть в цвете лет, храбро сражаясь подобно Шарнгорсту на поле битвы именно в то время, когда его планы уже начали созревать; что было сделано в течение следующих восьми лет (527—534) [227—220 гг.] наследником звания и замыслов Гамилькара, мужем его дочери Гасдрубалом, который продолжал начатое дело, следуя по стопам своего наставника, об этом мы можем судить по результатам. Вместо небольших торговых складочных пунктов, которые наряду с протекторатом над Гадесом составляли все, что принадлежало до того времени Карфагену на испанских берегах, и были зависимы от Ливии, военным гением Гамилькара было основано в Испании новое карфагенское царство, существование которого было упрочено политической ловкостью Гасдрубала. Лучшие земли Испании – ее южные и восточные берега – сделались финикийскими владениями; там были основаны новые города, среди которых первое место занимал построенный Гасдрубалом подле единственной хорошей гавани южного берега испанский Карфаген (Картагена) с великолепным «царским замком»; земледелие стало процветать, и еще более стало процветать горное дело в удачно открытых картагенских серебряных рудниках, которые по прошествии ста лет ежегодно давали более 2½ млн. талеров (35 млн. сестерциев) дохода. Б ольшая часть общины, вплоть до берегов Эбро, находилась в зависимости от Карфагена и платила ему дань; Гасдрубал старался втянуть местных владетелей в интересы Карфагена всеми средствами, вплоть до брачных союзов. Таким путем там был создан обширный рынок для карфагенской торговли и промышленности, а доходы с этой провинции не только покрывали расходы на содержание армии, но еще доставляли излишек, который частью отсылался домой, частью откладывался в запас. Вместе с тем провинция созидала и воспитывала армию. В принадлежавшей Карфагену области производились постоянные наборы рекрут; военнопленные распределялись по карфагенским корпусам; зависимые общины доставляли вспомогательные войска и столько наемников, сколько требовалось. В течение долгой военной жизни солдат находил в своем лагере новое отечество, и чувство патриотизма заменялось в нем привязанностью к знамени и горячей преданностью своему великому вождю; благодаря постоянным войнам с храбрыми иберийцами и кельтами удалось создать в придачу к превосходной нумидийской коннице и порядочную пехоту. Карфаген не чинил Баркам никаких препятствий. Так как от гражданства не требовалось никаких постоянных повинностей, а, наоборот, кое-что перепадало и на его долю, в то время как его торговля нашла в Испании то, что утратила в Сицилии и в Сардинии, то испанская армия скоро приобрела большую популярность блестящими победами и большими достижениями. Эта популярность была так велика, что в минуты опасности, как, например, после смерти Гамилькара, оказалось возможным добиться присылки в Испанию африканских войск в значительном числе, а правительственная партия была вынуждена молчать или довольствоваться тем, что осыпала офицеров-демагогов и чернь бранью в частных беседах или в переписке со своими римскими друзьями. В Риме тоже не предпринимали никаких решительных шагов, чтобы дать событиям в Испании иное направление. Первой и главной причиной бездействия римлян, без сомнения, было их незнакомство с положением дел на отдаленном полуострове, что конечно и послужило для Гамилькара главной побудительной причиной к тому, чтобы выбрать театром для осуществления своих замыслов Испанию, а не Африку, что было вполне возможно. Римский сенат, конечно, не мог полагаться ни на сведения, которые доставлялись карфагенскими военачальниками римским комиссарам, приезжавшим в Испанию изучать положение дел на месте, ни на уверения, что все это делается с единственной целью – скорее добыть средства для уплаты римлянам военной контрибуции; но в Риме, по всей вероятности, угадывали лишь ближайшую цель замыслов Гамилькара – найти в Испании возмещение тех податей и торговых выгод, которые когда-то доставляли утраченные острова. Но в Риме ни в коем случае не допускали возможности наступательной войны со стороны карфагенян и в особенности возможности вторжения из Испании в Италию, как в этом убеждают нас и прямые указания и самое положение дел. Само собой разумеется, что в Карфагене в числе приверженцев партии мира было немало таких, которые видели гораздо дальше; но как бы они ни были проницательны, у них едва ли могло родиться желание известить их римских друзей о собиравшейся грозе, которую карфагенское правительство не было в состоянии предотвратить; этим способом они не избежали бы кризиса, а только ускорили бы его; да если бы они это и сделали, то в Риме, конечно, отнеслись бы очень осмотрительно к такому доносу со стороны приверженцев одной политической партии. Впрочем, непостижимо быстрое и прочное расширение карфагенского владычества в Испании неизбежно должно было пробудить внимание и беспокойство у римлян, и действительно последние старались положить ему предел в течение последних лет перед началом новой войны. Около 528 г. [226 г.] в них заговорили недавние симпатии к эллинизму, и они заключили союз с обоими расположенными на восточном берегу Испании греческим и полугреческим городами Закинфом и Сагунтом (Мурвиедро, недалеко от Валенсии) и Эмпориями (Ampurias); извещая об этом карфагенского главнокомандующего Гасдрубала, они потребовали, чтобы он не распространял своих завоеваний за Эбро, на что тот изъявил согласие. Это было сделано вовсе не для того, чтобы воспрепятствовать вторжению сухим путем в Италию (полководца, который задумал бы такое предприятие, не мог стеснить никакой договор), а частью для того, чтобы положить предел развитию материального могущества испанских карфагенян, которое уже становилось опасным, частью для того, чтобы подготовить в принятых под римское покровительство вольных общинах между Эбро и Пиренеями надежную опору, на случай если бы оказалось необходимым высадить в Испании войска и предпринять там войну. В случае новой войны с Карфагеном, которую считал неизбежной и римский сенат, от событий в Испании не ожидали большого ущерба кроме разве того, что в Испанию пришлось бы отправить несколько легионов и что неприятель был бы снабжен деньгами и людьми обильнее, чем тогда, когда он еще не владел Испанией; к тому же в Риме уже было решено начать и окончить следующую войну в Африке, как это доказывает план кампании 536 г. [218 г.] и как оно и должно было быть; а вместе с судьбой Африки была бы решена и судьба Испании. Сверх того, римляне не торопились и по другим соображениям: в первые годы это были карфагенские военные контрибуции, выплата которых прекратилась бы с объявлением войны; затем смерть Гамилькара, которая могла заставить друзей его и врагов думать, что вместе с ним умерли и его замыслы; наконец в последние годы, когда сенат стал приходить к убеждению, что неблагоразумно медлить с возобновлением войны, мешало этому вполне понятное желание предварительно покончить с жившими в долине По галлами, так как нетрудно было предвидеть, что ввиду ожидавшего их полного истребления они воспользуются первой серьезной войной, какую предпримет Рим, чтобы снова заманить в Италию трансальпийские племена и возобновить все еще крайне опасные нашествия кельтов. Само собой разумеется, что римлян не могли бы стеснить ни сношения их с карфагенской партией мира, ни заключение договора, и если бы они хотели войны, они могли бы в любую минуту найти для нее предлог в испанских распрях. Поэтому в образе действий римлян не было ничего непонятного; тем не менее, нельзя не заметить, что при тогдашнем положении дел римский сенат действовал непредусмотрительно и вяло; еще более непростительные ошибки в этом же роде обнаруживает в то время и его система ведения галльских дел. Политика римлян повсюду отличалась скорее настойчивостью, лукавством и последовательностью, чем широтою взгляда и быстротою действия; в этом отношении над Римом нередко брали верх многие из его врагов, начиная с Пирра и кончая Митридатом.

Итак, счастье покровительствовало гениальному замыслу Гамилькара. Уже были добыты средства для войны – сильная, привыкшая сражаться и побеждать армия и постоянно наполнявшаяся казна; но недоставало вождя, который сумел бы уловить наиболее удобный для начала войны момент и дать ей надлежащее направление. Человека, чьи разум и сердце положили путь к спасению отчаявшемуся народу в его безнадежном положении, уже не было в живых в то время, когда открылась возможность вступить на этот путь. Мы не в состоянии решить, почему его преемник Гасдрубал не продолжал наступательного движения – оттого ли, что он считал, что еще не время начинать войну, или же оттого, что он был скорее государственным деятелем, чем полководцем, и сознавал, что ему не по силам такое предприятие. Когда в начале 534 г. [220 г.] он пал от руки убийцы, карфагенские офицеры испанской армии избрали на его место старшего из сыновей Гамилькара Ганнибала. Это был человек еще молодой: он родился в 505 г. [249 г.]; стало быть, ему было в то время 28 лет, но он уже многое пережил. Его первые воспоминания показывают ему отца сражающимся в далекой стране и одерживающим победу при Эйркте; он был свидетелем заключения мира с Катулом, скорбного возвращения на родину побежденного отца и ужасов ливийской войны. Еще маленьким мальчиком он последовал за своим отцом в военный лагерь, где скоро отличился. Благодаря гибкости и крепости своего телосложения он отлично бегал взапуски, был хорошим бойцом и отважным наездником; ему ничего не стоило обходиться без сна, и он умел по-солдатски и пользоваться пищей и обходиться без нее. Несмотря на то, что он провел свою молодость в лагерях, он был образован не хуже, чем все знатные финикийцы того времени; кажется, уже в то время, когда он был главнокомандующим, он изучил греческий язык под руководством своего поверенного спартанца Зозила настолько, чтобы составлять на этом языке государственные бумаги. Когда он подрос, его приняли в армию его отца, на глазах у которого он начал свою военную службу и который пал подле него в сражении. Потом он командовал конницей под начальством мужа своей сестры Гасдрубала и отличался как блестящею личною храбростью, так и дарованиями военачальника. Теперь этот испытанный в боях юный генерал был возведен по выбору своих товарищей в звание главнокомандующего и получил возможность довершить то, для чего жили и умерли его отец и зять. Он принял это наследство и доказал, что был его достоин. Его современники пытались всячески очернить его характер: римляне называли его жестоким, карфагеняне – корыстолюбивым; правда, он умел ненавидеть так, как только умеют ненавидеть восточные натуры, а полководец, у которого никогда не переводились ни деньги, ни припасы, должен же был их где-нибудь добывать. Однако, несмотря на то, что его историю писали злоба, зависть и низость, они не смогли очернить его чистого и благородного образа. Оставляя в стороне как нелепые выдумки, которые сами выносят себе приговор, так и то, что делалось от его имени по вине подчиненных ему начальников, в особенности по вине Ганнибала Мономаха и Магона Самнитянина, мы не находим в рассказах о нем ничего такого, чего нельзя было бы оправдать современными ему условиями и понятиями о международном праве; но все эти рассказы сходятся между собой в том, что едва ли кто-нибудь другой умел подобно ему соединять благоразумие с вдохновением и осторожность с энергией. Своеобразной чертой его характера была та изобретательность, которая составляла главную отличительную особенность финикийского характера; для достижения своих целей он любил прибегать к оригинальным и неожиданным средствам, ко всякого рода ловушкам и хитростям и изучал характер противников с беспримерной тщательностью. Посредством такого шпионства, какому еще не было примера – даже в Риме у него были постоянные шпионы, – он получал сведения о замыслах неприятеля; его самого нередко видели переодетым, в парике, собирающим сведения то о том, то о другом. Каждая страница истории его времени свидетельствует не только о его стратегическом гении, но и о его политическом гении, который проявился после заключения мира с Римом в предпринятой им реформе карфагенских государственных учреждений и в беспримерном влиянии, которым он пользовался в кабинетах восточных держав, будучи чужеземным скитальцем. О его умении властвовать над людьми свидетельствует беспредельность его власти над разноплеменной и разноязычной армией, никогда не бунтовавшей даже в самые тяжелые времена. Это был великий человек, и где он ни появлялся, на него все обращали взоры.

Ганнибал решился начать войну, как только его назначили главнокомандующим (весной 534 г.) [220 г.]. Так как страна кельтов все еще была в состоянии брожения, а война между Римом и Македонией казалась неизбежной, он имел достаточные основания, для того чтобы без промедления взяться за дело и начать войну там, где ему вздумается, прежде чем римляне начнут ее так, как им будет удобнее, высадившись в Африке. Его армия скоро приготовилась к походу, а свою казну он наполнил, совершив несколько опустошительных набегов в большом масштабе; но карфагенское правительство не обнаруживало никакого желания посылать в Рим объявление войны. Оказалось, что труднее заменить в Карфагене Гасдрубала – патриотического народного вождя, чем заменить в Испании Гасдрубала – полководца. Приверженцы мира взяли в то время верх и преследовали вождей военной партии политическими процессами; в свое время они урезывали и порицали планы Гамилькара, а теперь отнюдь не были склонны позволять командовавшему в Испании, ничем не прославившемуся молодому человеку увлекаться юношеским патриотизмом за счет государства; Ганнибал же, со своей стороны, не решался начать войну явно наперекор законным властям. Он пытался принудить сагунтинцев нарушить мир, но они ограничились тем, что обратились с жалобой в Рим. Когда вслед за тем прибыла из Рима комиссия, он пытался своим резким обращением вынудить от нее объявление войны; но комиссары поняли, в чем дело: они смолчали в Испании, но обратились с протестами в Карфаген, а домой сообщили, что Ганнибал готов к борьбе и что война неизбежна. Так проходило время; уже было получено известие о внезапной смерти Антигона Дозона, происшедшей почти в одно время со смертью Гасдрубала. На территории италийских кельтов римляне строили крепости с удвоенной быстротой и энергией; вспыхнувшее в Иллирии восстание римляне готовились быстро подавить следующей весной. Каждый день был дорог, и Ганнибал решился действовать. Он послал в Карфаген извещение, что сагунтинцы стали теснить карфагенских подданных – торболетов, вследствие чего он вынужден напасть на них; затем, не дожидаясь ответа, он начал весной 535 г. [219 г.] осаду находившегося в союзе с Римом города, что означало войну с Римом. О том, что думали и на что решились в Карфагене, можно составить себе некоторое понятие по тому впечатлению, какое произвела в некоторых сферах капитуляция Йорка. Все «влиятельные люди», как тогда утверждали, не одобряли нападения, сделанного «без предписаний свыше»; шла речь о дезавуировании и выдаче дерзкого офицера римлянам. Но оттого ли, что карфагенское правительство боялось армии и черни еще больше, чем римлян, оттого ли, что оно сознавало невозможность загладить то, что уже было сделано, или же просто оттого, что по свойственной ему нерешительности оно не было способно ни к каким энергичным мерам, было решено ничего не решать, т. е. не вести войны, но и не препятствовать ее продолжению. Сагунт защищался так, как умели защищаться только испанские города. Если бы римляне проявили хотя небольшую долю такой же энергии, с какой оборонялись принятые под их покровительство сагунтинцы, и если бы в продолжение восьмимесячной осады Сагунта они не тратили бесполезно время на ничтожную борьбу с иллирийскими пиратами, то им – владыкам моря и удобных мест для высадки – удалось бы избежать упрека за обещанную, но не оказанную защиту и дать войне совершенно иное направление. Но они медлили, и город был наконец взят приступом. Так как Ганнибал отослал военную добычу в Карфаген, то это пробудило патриотизм и воинственность в тех, в ком прежде не было заметно ничего подобного, а дележ добычи уничтожил возможность какого бы то ни было примирения с Римом. Когда после разрушения Сагунта в Карфаген прибыло римское посольство с требованием выдачи главнокомандующего и находившихся в его лагере герузиастов, а римский оратор, перебив попытки к оправданию и подобрав свой плащ, сказал, что держит в нем мир или войну и что герузия должна сделать выбор, тогда у герузиастов хватило мужества ответить, что они предоставляют выбор римлянину; и когда последний предложил войну, его предложение было принято (весной 536 г.) [218 г.].

Ганнибал, потерявший целый год вследствие упорного сопротивления сагунтинцев, возвратился по своему обыкновению на зиму 535/536 г. [219/218 г.] в Картагену, частью чтобы принять нужные меры для защиты Испании и Африки, так как подобно своему отцу и своему зятю он был и тут и там высшим военным начальником и, стало быть, должен был позаботиться о безопасности своего отечества. Его военные силы состояли приблизительно из 120 тысяч пехотинцев, 16 тысяч всадников, 58 слонов и 32 снабженных экипажем и 18 не снабженных пятипалубных судов помимо тех слонов и кораблей, которые находились в столице. В этой карфагенской армии вовсе не было наемников, за исключением небольшого числа лигуров, служивших в легковооруженных отрядах; не считая нескольких финикийских эскадронов, войска состояли из набранных для военной службы карфагенских подданных, ливийцев и испанцев. Чтобы убедиться в преданности этих последних, хорошо изучивший человеческую натуру полководец выказал им свое доверие тем, что дал им отпуск на всю зиму; не сочувствовавший узким понятиям финикийцев о патриотизме, Ганнибал клятвенно обещал ливийцам право карфагенского гражданства, если они вернутся в Африку победителями. Впрочем, эта масса войск была лишь частью предназначена для экспедиции в Италию. Около 20 тысяч человек были отосланы в Африку; из них меньшая часть осталась в столице и на собственно финикийской территории, а б ольшая часть была отправлена на западную оконечность Африки. Для защиты Испании было оставлено 12 тысяч человек пехоты, 2500 человек конницы и почти половина слонов, кроме стоявшего там у берегов флота; командование этими военными силами и управление страной были поручены младшему брату Ганнибала Гасдрубалу. На собственно карфагенской территории было оставлено сравнительно небольшое число войск, так как на крайний случай столица сама имела достаточно средств; в Испании тоже было пока достаточно небольшого отряда пехоты, так как там нетрудно было набрать новых рекрутов, но зато там была оставлена сравнительно большая часть африканской конницы и слонов. Главное внимание было обращено на то, чтобы обеспечить связь между Испанией и Африкой; с этой целью и был оставлен в Испании флот, а защита западной Африки была поручена очень сильному военному отряду. За верность войск служило ручательством кроме собранных в хорошо укрепленном Сагунте заложников от испанских общин, распределение солдат по таким пунктам, которые находились вне их призывных округов: преобладающая часть восточно-африканского ополчения была отправлена в Испанию, испанского – в западную Африку, западно-африканского – в Карфаген. Таким образом были приняты достаточные меры для обороны. Что же касается наступательной войны, то эскадра из 20 пятипалубных судов с 1 тысячей солдат должна была отплыть из Карфагена к западным берегам Италии, для того чтобы их опустошать; другая эскадра из 25 парусных судов должна была попытаться снова завладеть Лилибеем; Ганнибал надеялся, что карфагенское правительство не откажет ему в столь умеренном содействии. Сам же он решил вторгнуться во главе главной армии в Италию, как это, без сомнения, и входило в первоначально задуманный Гамилькаром план военных действий. Решительное наступление на Рим возможно было только в Италии, точно так же как решительное наступление на Карфаген возможно было только в Ливии; как Рим, без сомнения, начал бы следующую кампанию нападением на Ливию, так и Карфаген не должен был ограничиваться какими-нибудь второстепенными объектами военных операций, например Сицилией, или одной оборонительной войной; во всех этих случаях поражения были бы одинаково гибельны, но победа принесла бы различные плоды. Каким же, однако, путем можно было напасть на Италию? Достигнуть полуострова можно было или водой, или сушей; но, для того чтобы поход носил характер не отчаянного предприятия, а военной экспедиции со стратегической целью, необходимо было иметь более близкую операционную базу, чем Испания или Африка. Ганнибал не мог опираться ни на флот, ни на какую-либо приморскую крепость, так как Рим господствовал в то время на морях. Но и на территории, принадлежащей италийскому союзу, едва ли можно было найти твердую точку опоры. Если этот союз в совершенно иные времена и несмотря на свои симпатии к эллинам устоял против ударов, нанесенных ему Пирром, то не было никакого основания ожидать, что он распадется при появлении финикийского полководца; вторгнувшаяся в Италию армия была, без сомнения, раздавлена между сетью римских крепостей и крепко сплоченным союзом. Только страна лигуров и кельтов могла сделаться для Ганнибала тем, чем была для Наполеона Польша во время его походов на Россию, очень похожих на поход Ганнибала; в этих племенах еще было сильно брожение в связи с только что окончившейся войной за независимость; они не состояли в племенном родстве с италиками и опасались за свое существование, так как именно в это время римляне начали окружать их цепью своих крепостей и шоссейных дорог, поэтому на финикийскую армию, заключившую в своих рядах немало испанских кельтов, они должны были смотреть как на свою избавительницу и должны были служить для нее опорой, доставляя ей продовольствие и рекрутов. Уже были заключены формальные договоры с бойями и инсубрами, которые обязались выслать навстречу карфагенской армии проводников, приготовить для нее у своих соплеменников хороший прием, снабжать ее во время похода продовольствием и восстать против римлян, лишь только карфагенская армия вступит на италийскую территорию. На эту же область указывали и сношения с востоком. Македония, снова утвердившая свое владычество в Пелопоннесе благодаря победе при Селлазии, находилась с Римом в натянутых отношениях; Димитрий Фаросский, променявший союз с римлянами на союз с македонянами и изгнанный римлянами из своих владений, жил изгнанником при македонском дворе, который отказал римлянам, требовавшим выдать его. Если существовала возможность где-либо соединить против общего врага две армии, выступившие от берегов Гвадалквивира и Карасу, то это могло случиться только на берегах По. Таким образом, все указывало Ганнибалу на северную Италию; а что туда же были обращены взоры и его отца, видно из того факта, что римляне к своему крайнему удивлению встретили в 524 г. [230 г.] в Лигурии отряд карфагенян. Менее понятно, почему Ганнибал предпочел сухой путь морскому, так как и само по себе очевидно и было доказано последующими событиями, что ни морское могущество римлян, ни их союз с Массалией не были непреодолимым препятствием для высадки армии в Генуе. В дошедших до нас сведениях немало таких пробелов, которые не позволяют нам удовлетворительно разрешить этот вопрос и которых нельзя восполнить догадками. Ганнибал, вероятно, выбрал из двух зол меньшее. Вместо того, чтобы подвергнуть себя случайностям морского переезда и морской войны, с которыми он был мало знаком и которые было трудно заранее предвидеть, он счел более благоразумным положиться на бесспорно искренние обещания бойев и инсубров, тем более потому, что высадившейся в Генуе армии предстоял бы переход через горы; вряд ли он знал, что переход через Апеннины подле Генуи менее труден, чем переход через главную цепь Альп. Но тот путь, который он избрал, с древних пор служил путем для кельтов, и по нему проходили через Альпы гораздо более многочисленные массы людей; стало быть, союзник и избавитель кельтов мог уверенно идти по нему. С наступлением благоприятного времени года Ганнибал собрал в Картагене войска, которые должны были войти в состав главной армии; в них было 90 тысяч человек пехоты и 12 тысяч человек конницы, из которых приблизительно две трети были африканцы и одна треть – испанцы; 37 слонов он взял с собой по-видимому, не столько для серьезных военных целей, сколько для того, чтобы импонировать галлам. Пехоте Ганнибала в противоположность той, которой предводительствовал Ксантипп, не нужно было прятаться за линией слонов, а ее вождь был достаточно осмотрителен, для того чтобы только изредка и осторожно употреблять в дело это обоюдоострое оружие, бывавшее причиной поражения собственной армии столь же часто, как и причиной поражения неприятеля. С этой армией Ганнибал двинулся весной 536 г. [218 г.] из Картагена к берегам Эбро. Он сообщил своим солдатам о принятых им мерах, в особенности о завязавшихся сношениях с кельтами, так же как и о средствах и о цели экспедиции, так что даже простые рядовые, в которых продолжительная война развила военные инстинкты, чувствовали ясный ум и твердую руку вождя, за которым шли с полным доверием в неизвестную даль; а пламенная речь, в которой он рассказал им о положении отечества и требованиях римлян, о неизбежном порабощении дорогой родины и постыдном требовании выдать любимого вождя и его штаб, заставила вспыхнуть во всех сердцах чувства солдата и гражданина.

Римское государство находилось в таком положении, в которое можно попасть даже при прочном владычестве предусмотрительной аристократии. Эта аристократия хорошо знала, что ей было нужно, и даже многое делала, но ничего не делала как следует и вовремя. Уже давно можно было бы завладеть Альпийскими воротами и покончить с кельтами, но кельты все еще были страшны, а ворота открыты. С Карфагеном можно было бы жить в дружбе, если бы честно соблюдался мирный договор 513 г. [241 г.]; а если это было нежелательно, Карфаген мог быть уже давно покорен; но мирный договор был фактически нарушен захватом Сардинии, и могуществу Карфагена все-таки не препятствовали возрождаться в течение 20 лет. Сохранить мир с Македонией не составило бы никакого труда, но ее дружба была принесена в жертву из-за ничтожной прибыли. Очевидно, недоставало такого государственного мужа, который был бы способен направить все дела управления к одной общей цели; во всем, что ни делалось, не было надлежащей меры: или делалось слишком много, или делалось слишком мало. Теперь начиналась война, время и место которой были предоставлены выбору неприятеля; и при вполне обоснованном сознании превосходства своих военных сил никто не знал, какова будет цель ближайших военных действий и как придется их вести. Римское правительство имело в своем распоряжении полмиллиона хороших солдат – только римская конница уступала и качественно, и количественно карфагенской, так как первая составляла приблизительно одну десятую, а вторая – одну восьмую часть выступивших в поход войск. Против римского флота из 220 пятипалубных судов, только что возвратившихся из Адриатического моря в западные воды, ни одно из причастных к этой войне государств не могло выставить равного ему. Само собою было ясно, каково должно было быть естественное и правильное использование этого подавляющего превосходства военных сил. Уже давно убедились в том, что войну следует начать высадкой в Африке; позднейшие события заставили римлян включить в план военных действий одновременную высадку в Испании главным образом для того, чтобы не встретиться под стенами Карфагена с испанской армией. Соответственно этому плану, лишь только война началась фактически с нападения Ганнибала в начале 535 г. [219 г.] на Сагунт, следовало отправить войска в Испанию, прежде чем этот город пал; но то, чего требовали и интересы государства, и его честь, не было сделано вовремя. В течение восьми месяцев Сагунт бесплодно оборонялся; даже когда он сдался, Рим еще ничего не предпринял для высадки войск в Испании. Однако страна между Эбро и Пиренеями оставалась еще свободной; ее обитатели не только были естественными союзниками римлян, но подобно сагунтинцам также получали от римских эмиссаров обещания скорой помощи. На переезд в Каталонию из Италии морем требовалось немного более времени, чем на переход туда из Картагена сухим путем; поэтому, если бы вслед за состоявшимся тем временем формальным объявлением войны римляне двинулись с места подобно финикийцам в апреле, то Ганнибал мог бы встретиться с римскими легионами на линии Эбро. Впрочем, уже в то время б ольшая часть армии и флота была готова к экспедиции в Африку, а второму консулу Публию Корнелию Сципиону было приказано направиться к берегам Эбро; но он не торопился и, когда на берегах По вспыхнуло восстание, двинул туда армию, уже готовую к посадке на суда, и стал организовывать для испанской экспедиции новые легионы. Поэтому, хотя Ганнибал и встретил на Эбро самое упорное сопротивление, но только со стороны туземного населения; а так как при тогдашних обстоятельствах время было для него более дорого, чем кровь его солдат, то он, пожертвовав четвертою частью своей армии, преодолел эти препятствия в несколько месяцев и достиг линии Пиренеев. Что промедление римлян вторично оставит беззащитными их испанских союзников, было так же легко предвидеть, как и легко было избежать этого промедления, между тем как своевременное появление римлян в Испании, по всей вероятности, предотвратило бы поход на Италию, которого в Риме не ожидали даже весной 536 г. [218 г.] Ганнибал вовсе не имел намерения отказываться от своего испанского «царства», для того чтобы устремиться в Италию подобно человеку, которому нечего больше терять; и продолжительное время, которое он потратил на завладение Сагунтом и на покорение Каталонии, и значительный отряд, оставленный им для занятия вновь приобретенной территории между Эбро и Пиренеями, вполне убедительно доказывают, что если бы римская армия стала оспаривать у него обладание Испанией, то он не стал бы избегать встречи с нею; всего же важнее то, что если бы римляне оказались в состоянии оттянуть его выступление из Испании всего на несколько недель, зима заперла бы альпийские проходы, прежде чем он их достиг, и африканская экспедиция могла бы беспрепятственно направиться к своей цели.