Текст книги "История Рима. Книга первая"

Автор книги: Теодор Моммзен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 68 страниц)

Между науками юриспруденция получила крепкую основу благодаря состоявшейся в 303 и 304 гг. [451 и 450 гг.] кодификации городского права. Этот кодекс, известный под названием законов «Двенадцати таблиц», – конечно древнейший римский письменный документ, заслуживающий названия книги. Вероятно, немногим его моложе свод так называемых «царских законов», т. е. некоторых преимущественно богослужебных постановлений, основанных на традиции и опубликованных во всеобщее сведение в форме царских указов, по всей вероятности, коллегией понтификов, которая не имела права издавать законы, но имела право их объяснять. Кроме того, как следует полагать, уже в начале этого периода стали регулярно записывать если не народные постановления, то, по крайней мере, самые важные из сенатских решений; о способе их хранения велись споры еще в самом начале сословных распрей.

Между тем, как число письменных источников законоведения таким образом увеличилось, устанавливались и основы настоящей юриспруденции. И ежегодно сменявшимся должностным лицам и взятым из среды народа присяжным приходилось прибегать к руководителям (auctores), знакомым с порядками судопроизводства и способным указать правильное решение или на основании прецедентов, или, в случае отсутствия их, на основании общих соображений. Понтифики, к которым народ привык обращаться как за указаниями присутственных дней, так и за разъяснением всяких недоразумений и законных постановлений относительно богопочитания, давали желающим советы и указания и по другим юридическим вопросам; этим путем они выработали в среде своей коллегии те юридические традиции, которые лежат в основе римского частного права, и главным образом формулы исковых прошений для всякого отдельного случая. Сборник всех этих исковых формул вместе с указывавшим присутственные дни календарем был издан для народа около 450 г. [ок. 300 г.]. Аппием Клавдием или его писцом Гнеем Флавием. Впрочем, эта попытка придать определенные формы науке, еще не сознавшей своего собственного существования, долго оставалась единичным явлением. Нет ничего неправдоподобного в том, что уже в ту пору знание законов и способность давать юридические указания были средством достигать государственных должностей; но рассказ о том, что первый плебейский понтифик Публий Семпроний Соф (консул 450 г. [304 г.]) и первый плебейский верховный понтифик Тиберий Корунканий (консул 474 г. [280 г.]) были обязаны этими высшими жреческими должностями своим юридическим познаниям, более похож на догадку позднейших писателей, чем на предание.

Что образование как латинского языка, так и других италийских наречий предшествовало этому периоду и что даже в начале его латинский язык уже сложился в своих главных чертах, видно из дошедших до нас отрывков постановлений «Двенадцати таблиц», хотя эти отрывки и носят на себе отпечаток позднейшей эпохи, вследствие того что сохранялись наполовину путем изустных преданий; хотя в них и встречаются устарелые выражения и шероховатые сочетания слов, в особенности вследствие того, что в них опускается неопределенное подлежащее, их смысл не представляет тех затруднений, какие встречаются в Арвальской песне, и они вообще имеют гораздо более сходства с языком Катона, чем с языком древних молебствий. Если в начале VII века [ок. 150 г.] римлянам было трудно понимать документы V в. [ок. 350—250 гг.], то это происходило, без сомнения, только оттого, что в ту пору в Риме еще не было настоящих ученых исследований и тем более настоящего изучения письменных памятников.

Напротив того, в эту эпоху зарождавшегося истолкования и изложения законов впервые установился римский деловой слог; по крайней мере, в своей развитой форме этот слог нисколько не уступал теперешнему английскому судебному слогу своими неизменными формулами и оборотами речи, своим бесконечным перечислением подробностей и растянутостью своих периодов; он пленял посвященных в это знание людей своей ясностью и точностью, а люди непосвященные внимали ему, смотря по характеру и по минутному настроению, или с уважением, или с нетерпением, или с досадой. Далее, в течение той же эпохи началась рациональная обработка туземных наречий. В ее начале, как уже ранее было замечено, наречиям сабельскому и латинскому грозила опасность подвергнуться варваризации: разрушение окончаний в словах, отупение гласных и тонких согласных стали усиливаться подобно тому, что мы находим в романских наречиях в течение V и VI веков нашего летосчисления, однако это вызвало реакцию: в наречии осков совпавшие звуки dи r, а в наречии латинов совпавшие звуки gи kснова отделились один от другого и получили свои особые письменные знаки; звуки oи u, для которых в алфавите осков никогда не существовало особых знаков и которые хотя и были первоначально различены в латинском алфавите, но грозили совпадением, снова были отделены один от другого; а в алфавите осков даже буква iполучила два знака, различных и по произношению и по внешней форме; наконец правописание опять стало ближе приноравливаться к произношению, как например у римлян стали во многих случаях писать rвместо s. Хронологические следы этой реакции указывают на V в. [ок. 350—250 гг.]; так, например, латинского gеще не было около 300 г. [ок. 450 г.], но оно уже было в употреблении около 500 г. [ок. 250 г.]; первый представитель рода Папириев, называвшийся Папирием вместо Папизия, был консул 418 г. [336 г.]; эта замена буквы sбуквою rприписывается цензору 442 г. [312 г.] Аппию Клавдию. Возвращение к более изящному и более ясному выговору, без сомнения, находилось в связи с возраставшим влиянием греческой цивилизации, которое именно в то время становится заметным во всех областях италийской жизни, и, подобно тому, как серебряные монеты Капуи и Нолы были гораздо изящнее современных им ассов Ардеи и Рима, письменность и язык, по-видимому, совершенствовались и быстрее и полнее в Кампании, чем в Лациуме. Как еще нетвердо установились в конце этой эпохи римский язык и римская письменность, несмотря на потраченный на это дело труд, видно из дошедших до нас надписей конца V века [ок. 250 г.]: в них господствует полный произвол в употреблении или в отбрасывании m, dи sв последних слогах и nв начале слов, равно как в различии гласных oи uот eи i ¹⁷²172
  В обеих надгробных надписях консула 456 г. [298 г.] Луция Сципиона и консула 495 г. [259 г.] того же имени буквы m и d большей частью опускаются в конце падежей; однако, один раз встречается слово Luciom и один раз слово Gnaivod; в именительном падеже стоят рядом Cornelio и filios; cosol и cesor стоят рядом с consol и с censor; aidiles dedet, ploirume (plurimi), hec (именит. единств. числа) рядом с aidilis, cepit quei, hic. Романизм уже введен окончательно; мы находим duonoro (=bonorum), ploirume, между тем как в песне Салиев стоят foedesum, plusima. Уцелевшие до нас остатки надписей вообще не доходят до эпохи, предшествовавшей романизму; от употребления старинного s сохранились лишь отрывочные следы; так, например и в более позднюю пору встречаются слова honos, labos рядом с honor и labor, а на недавно найденных в Пренесте надгробных надписях встречаются женские прозвища Maio (=maios, maior) и Mino.


[Закрыть]; современные той эпохе сабеллы, вероятно, уже зашли в этом отношении далее вперед, между тем как умбры были мало затронуты преобразовательным эллинским влиянием.

Вследствие такого развития юриспруденции и грамматики, естественно, сделало некоторые успехи и начальное школьное образование, которое конечно уже существовало ранее. Так как произведения Гомера были древнейшей греческой книгой, а законы «Двенадцати таблиц» – древнейшей римской книгой, то каждая из них послужила на своей родине основой для воспитания, и заучивание наизусть юридически-политического катехизиса сделалось главным предметом обучения римского юношества. С тех пор, как знание греческого языка сделалось необходимым для всякого государственного человека и для всякого торговца, кроме латинских «учителей письма» (litteratores), появились и преподаватели греческого языка (grammatici) ¹⁷³173
  Между словами litterator и grammaticus было почти такое же различие, какое существует между словом учитель и тем, что у французов называется maître; под словом «грамматик» в старину разумели только того, кто преподавал греческий язык, а не того, кто учил родному языку. Слово litteratus появилось позднее и означало не школьного преподавателя, а образованного человека.


[Закрыть]; это были частью домашние рабы, частью частные преподаватели, учившие читать и говорить по-гречески или у себя дома, или в жилище ученика. Само собой разумеется, что как в военном деле и в полиции, так и при обучении дело не обходилось без употребления палки ¹⁷⁴174
  То, что Плавт (Bacch., 431) приводит как образец хорошего старинного детского воспитания, носит на себе несомненный отпечаток римского характера:
…когда ты, возвратившись домой,Садился в курточке на скамейку подле учителяИ, читая ему книгу, ошибался хоть в одном слоге,Он делал твою спину такой же пестрой, как детская рубашонка.

[Закрыть]. Впрочем, образование того времени еще не могло подняться выше первоначального обучения, так как в общественной жизни не существовало никакого разделения по степеням между римлянами образованными и необразованными.

Что римляне ни в какую эпоху не отличались своими познаниями по части математики и механики, всем известно; относительно же той эпохи, о которой идет речь, это подтверждается почти единственным фактом, на который можно сослаться с полной достоверностью, – попыткой децемвиров исправить календарь. Взамен прежнего календаря, основанного на старинной, крайне несовершенной триэтере, они хотели ввести тогдашний аттический октаэтерный календарь, в котором лунный месяц оставался в размере 29½ дней, но солнечный год имел вместе 368¾ дня 365¼, и вследствие того, при неизменной продолжительности обыкновенного года в 354 дня приходилось добавлять не так, как прежде, по 59 дней на каждые 4 года, а по 90 дней на каждые 8 лет. В том же направлении исправители римского календаря намеревались с сохранением прежнего календаря во всем остальном укоротить в двух високосных годах четырехгодового цикла не високосные месяцы, а оба февраля, каждый на 7 дней, и таким образом установить продолжительность этого месяца для високосных годов не в 29 и не в 28 дней, а в 22 и в 21. Но осуществлению этой реформы помешали частью математическое недомыслие, частью богословские затруднения и в особенности то соображение, что именно на вышеозначенные февральские дни приходился годовой праздник бога Термина; поэтому продолжительность февраля в високосные годы была установлена в 24 и в 23 дня, так что новый римский солнечный год вышел на самом деле в 366¼ дня. Чтобы устранить происходившие отсюда практические неудобства, было придумано следующее средство: счет по календарным месяцам, или десятимесячный, сделавшийся неудобным на практике по причине неодинаковой продолжительности месяцев, был устранен, а в тех случаях, когда требовалась особенная аккуратность в исчислении времени, было введено в обыкновение считать по десятимесячным срокам солнечного года в 365 дней или по так называемым десятимесячным годам в 304 дня. Сверх того, в Италии рано вошел в употребление для земледельческих целей крестьянский календарь, составленный Эвдоксом (славившимся в 386 г. [368 г.]) на основании египетского солнечного года в 365¼ дня.

Находящиеся в тесной связи с механическими науками зодчество и скульптура дают нам более высокое понятие о том, чего способны были достигнуть италики и в этой области знаний. Правда, и здесь мы не находим настоящих оригинальных произведений; но если отпечаток подражательности и лежит на всех произведениях италийской пластики, роняя в наших глазах ее художественное значение, зато еще с большей яркостью выступает наружу ее исторический интерес, так как, с одной стороны, в ней сохранились самые замечательные следы таких международных сношений, о которых до нас не дошло никаких других сведений, а с другой стороны, почти при полном отсутствии всяких исторических сведений о неримских италиках она является едва ли не единственным памятником жизненной деятельности различных племен, живших на италийском полуострове. Об этом предмете мы не можем высказать ничего нового, а можем только повторить с большей определенностью и на более широких основах то, что уже было ранее замечено: что греческое влияние сильно охватило этрусков и италиков с различных сторон и вызвало к жизни у первых более богатое и более роскошное искусство, а у вторых более осмысленное и более глубоко прочувствованное.

Ранее уже говорилось о том, что италийская архитектура была повсюду полностью проникнута эллинскими элементами еще в древнейшем периоде своего существования. И городские стены, и водопроводы, и пирамидальные крыши гробниц, и тусканский храм ничем не отличаются или мало отличаются в своих главных чертах от древнейших эллинских построек. О дальнейшем развитии в эту эпоху архитектуры у этрусков не сохранилось никаких следов; мы не находим у них ни новых подражаний, ни самостоятельного творчества, если не считать за таковое роскошные гробницы, вроде, например описанной у Варрона так называемой гробницы Порсены в Кьюзи, которая живо напоминает бесцельное и своеобразное великолепие египетских пирамид. И Лациум в течение первых полутораста лет от основания республики не выходил из прежней колеи, и мы уже имели случай заметить, что с установлением республики искусство скорее стало приходить в упадок, чем процветать. К числу сколько-нибудь замечательных в архитектурном отношении латинских построек этого периода едва ли можно что-либо отнести кроме построенного в 261 г. [493 г.] в Риме, подле цирка, храма Цереры, который считался во времена империи образцом тусканского стиля. Но в конце этой эпохи италийская и в особенности римская архитектура прониклась новым духом; в ней началось сооружение величественных арок. Впрочем, мы не имеем основания признавать сооружение арок и сводов за италийское изобретение. Положительно доказано, что в эпоху возникновения эллинской архитектуры эллины еще не умели строить своды и потому должны были довольствоваться для своих храмов плоским перекрытием и косыми крышами; однако нет ничего неправдоподобного в том, что клинообразное сечение было позднейшим изобретением эллинов, проистекавшим из знакомства с рациональной механикой; и греческие предания приписывают его изобретение физику Демокриту (294—397) [460—357 гг.]. С этим приоритетом эллинского арочного строительства перед римским согласуется много раз высказывавшееся и, быть может, основательное предположение, что свод главной римской клоаки и тот, который впоследствии заменил старинную пирамидальную крышу над капитолийским колодцем, были самыми древними из тех уцелевших построек, в которых был применен новый принцип арки; сверх того, более чем вероятно, что эти арочные сооружения относятся не к царской эпохе, а ко временам республики и что в царскую эпоху и в Италии умели строить только плоские или образующие выступы крыши. Однако кому бы мы ни приписывали это изобретение, применение принципов во всем и в особенности в архитектуре по меньшей мере так же важно, как их установление, и оно бесспорно должно быть приписано римлянам. С V в. [ок. 350—250 гг.] начинается то сооружение ворот, мостов и водопроводов с арками, которое было с тех пор неразрывно связано со славой римского имени. Сюда же следует отнести сооружение круглых храмов и куполов ¹⁷⁵175
  Круглый храм, конечно, не был воспроизведением древнейшей формы жилищ, как это иные полагали; напротив того, форма жилищ обыкновенно была четырехугольной. Позднейшее римское богословие связывало эту круглую форму с представлением о земном шаре или о вселенной, которая шарообразно окружает центральное солнце ( Fest., V. rutundam, стр. 282; Plutarch, Num., 11; Ovid., Fasti, 6, 267 и сл.); в действительности, происхождение этой формы следует приписать тому, что она считалась самой удобной и самой надежной для покрытия и защиты данного пространства. На этом основании были построены круглые сокровищницы эллинов и круглая римская кладовая, или храм Пенатов; понятно, что римский очаг, т. е. алтарь Весты, и здание, в котором поддерживался огонь, т. е. храм Весты, имели круглую форму, точно так же, как водоем и ограда колодца (puteal). Круглая форма зданий, так же как и квадратная, свойственна греко-италикам; первая употреблялась для сооружения закрытых зданий, а вторая – для жилых, но архитектурное и религиозное развитие простых ротонд в круглые храмы со столбами и колоннами было делом латинов.


[Закрыть], с которым не были знакомы греки, но которое было у римлян самой любимой формой построек, применявшейся преимущественно к их туземному культу, как, например, к негреческому культу Весты. Нечто подобное можно заметить о многих второстепенных, но, тем не менее, значительных успехах по этой части. Об оригинальности или же о художественности конечно не может быть и речи; тем не менее и в плотно сложенных каменных плитах римских улиц, и в неразрушимых шоссейных дорогах, и в широких крепких кирпичах, и в прочности цемента их построек сказываются несокрушимая стойкость и энергичная предприимчивость римского характера.

Подобно архитектуре и даже, пожалуй, преимущественно перед архитектурой, скульптура и живопись скорее выросли на италийской почве от греческих семян, чем развивались под греческим влиянием. Ранее уже было замечено, что хотя эти искусства и считаются младшими сестрами архитектуры, тем не менее они начали развиваться, по крайней мере в Этрурии, еще в эпоху римских царей; но их самое успешное развитие в Этрурии и в особенности в Лациуме относится именно к этой эпохе, как это ясно видно из того факта, что в тех странах, которые были отняты у этрусков кельтами и самнитами в течение IV века [ок. 450—350 гг.], не встречается почти никаких следов этрусского искусства. Этрусское изобразительное искусство занялось прежде всего и преимущественно изделиями из обожженной глины, из меди и золота; художникам доставляли этот материал богатые залежи глины, медные рудники и торговые сношения Этрурии. Об увлечении, с которым производилось ваяние из глины, свидетельствует громадное количество барельефов и статуй из обожженной глины, которыми, как видно из уцелевших развалин, когда-то были украшены стены, фронтоны и крыши этрусских храмов, и несомненно доказанное существование сбыта этих изделий из Этрурии в Лациум. Изделия из литой меди не отставали от изделий из глины. Этрусские художники отваживались изготовлять колоссальные бронзовые статуи, доходившие в вышину до пятидесяти футов, а в Вольсиниях – этих этрусских Дельфах – стояли около 489 г. [265 г.], как рассказывают, две тысячи бронзовых статуй. Скульптура же из камня началась в Этрурии, как и повсюду, гораздо позже; помимо других внутренних причин ее развитию препятствовал недостаток нужного материала, так как в ту пору еще не были открыты луненслийские (каррарские) залежи мрамора. Кто видел богатые и изящные золотые украшения южно-этрусских гробниц, тот не назовет неправдоподобным предание, что тирренские золотые сосуды высоко ценились даже в Аттике. И резные изделия из камня были очень разнообразны в Этрурии, несмотря на то, что появились позднее. Этрусские рисовальщики и живописцы находились в такой же зависимости от греков, как и скульпторы, но были нисколько не ниже их; они чрезвычайно деятельно занимались рисованием на металлах и монохроматическим расписыванием стен. Если все нами сказанное мы сравним с тем, что находим у остальных италиков, то с первого взгляда нам покажется, что их искусство было почти ничтожным в сравнении с этрусским. Однако, всматриваясь ближе, нельзя не придти к убеждению, что как сабельская нация, так и латинская были и гораздо даровитее и гораздо искуснее этрусков.

Хотя в собственно сабельских странах – в Сабинской области, среди Абруцц и в Самниуме – почти вовсе не встречается никаких произведений искусства и даже никаких монет, но зато те сабельские племена, которые проникли до берегов морей Тирренского и Ионийского, не только внешним образом подобно этрускам усвоили греческое искусство, но даже в большей или меньшей степени совершенно акклиматизировали его у себя. Даже в Велитрах, где когда-то жили вольски и где язык и нравы этого народа долго сохранялись, были найдены разрисованные изделия из обожженной глины, замечательные по своей красоте и оригинальности. В нижней Италии Лукания подверглась лишь в незначительной степени влиянию греческого искусства, но как в Кампании, так и в стране бреттиев произошло слияние сабеллов с эллинами как по языку и по национальности, так главным образом и по искусству; так, например, монеты кампанцев и бреттиев стоят совершенно наравне с современными греческими монетами по своей художественной отделке, так что их можно отличать от греческих только по надписям. Менее известно, но не менее достоверно, что и Лациум стоял позади Этрурии в том, что касается роскоши и изобилия произведений искусства, но не уступал ей ни в художественном вкусе, ни в художественной отделке. Римляне познакомились с искусством кампанцев в начале V века [ок. 350 г.], когда утвердили свое владычество над Кампанией, превратили город Калес в латинскую общину, а фалернский округ подле Капуи – в римский гражданский округ. Конечно, они не только были вовсе незнакомы с резьбой на камне, которою усердно занимались в привыкшей к роскоши Этрурии, но даже нигде не встречается следов того, что латинские художники отправляли свои изделия в чужие страны подобно этрусским золотых дел мастерам и ваятелям из глины. Конечно, в латинских храмах не было такой массы бронзовых и глиняных украшений, как в этрусских; латинские гробницы не наполнялись таким множеством золотых украшений, как этрусские, а стены латинских храмов не отличались, подобно этрусским, пестротою живописи; но, тем не менее, перевес оказывается не на стороне этрусской нации. Изображение фигуры бога Януса, которое, точно так же как и сам бог, было созданием латинов, не лишено художественности и отличается той оригинальностью, какой не видно ни в одном из произведений этрусского искусства. Прекрасная группа волчицы с двумя близнецами хотя и имеет по своей идее некоторое сходство с греческими произведениями, но ее форма, конечно, была придумана если не в самом Риме, то по меньшей мере римлянами; к тому же следует заметить, что она впервые появилась на серебряных монетах, которые были вычеканены римлянами в Кампании. В вышеупомянутом Калесе был придуман, как кажется вскоре после его основания, особый вид фигурных глиняных украшений, на которых выставлялись имя мастера и место производства и которые были в таком большом ходу, что даже проникали в Этрурию. Недавно найденные на Эсквилине маленькие алтари с фигурами из обожженной глины в точности соответствуют по рисунку и по орнаментам благочестивым приношениям в том же роде, находившимся в кампанских храмах. При всем этом и греческие мастера работали для Рима. Ваятель Дамофил, изготовлявший вместе с Горгасом раскрашенные глиняные фигуры для старинного храма Цереры, как кажется, был не кто иной, как наставник Зевксиса, Демофил из Гимеры (около 300 [ок. 450 г.]). Всего поучительнее те отрасли искусства, относительно которых мы можем прийти к сравнительным заключениям частью по древним свидетельствам, частью по нашим собственным наблюдениям. Из латинских каменных изделий едва ли что-либо уцелело кроме сделанной в конце этого периода в дорийском стиле каменной гробницы римского консула Луция Сципиона; но ее благородная простота способна пристыдить все этрусские произведения в том же роде. Из этрусских гробниц было добыто немало красивых бронзовых изделий в строгом старинном стиле – шлемов, светильников и разной утвари; но какое же из этих изделий могло бы сравниться с той изготовленной на штрафные деньги бронзовой волчицей, которая была поставлена в 458 г. [296 г.] на римской площади подле Руминальской смоковницы и которая до сих пор служит лучшим украшением для Капитолия? А что латинские литейщики из металла брались за грандиозные работы так же смело, как и этрусские, видно по колоссальной бронзовой статуе в Капитолии, которая была сооружена Спурием Карвилием (консулом 461 г. [293 г.]) из сплавленных самнитских доспехов и которая была видна с Альбанской горы; падавших во время ее отделки обрезков оказалось достаточно, для того чтобы отлить стоявшую у подножья колосса статую победителя. Из литых медных монет самые красивые принадлежат южному Лациуму; римские и умбрские монеты сносны, а этрусские не носят почти никаких изображений и нередко поистине похожи на варварские. Стенная живопись, исполненная Гаем Фабием на посвященном в 452 г. [302 г.] храме Благополучия в Капитолии, вызывала своим рисунком и колоритом похвалы в эпоху Августа знатоков искусства, развивших свой вкус на греческих произведениях; а во времена империи любители искусства хотя и хвалили церитские фрески, но считали образцовыми произведениями живописи фрески римские, ланувийские и ардеатские. Рисование на металле, украшавшее своими изящными контурами в Этрурии ручные зеркала, а в Лациуме туалетные ларчики, было у латинов не в большом ходу и встречается почти исключительно в одном Пренесте; как между этрусскими металлическими зеркалами, так и между пренестинскими ларчиками есть превосходные художественные произведения; но о прекраснейшем произведении последнего рода, о фикоронском ларчике, по всей вероятности вышедшем из мастерской пренестинского художника этой эпохи ¹⁷⁶176
  Новый Плавтий, быть может, отлил только ножки ларчика и группу на его крышке, а самый ларчик был сделан для него каким-нибудь другим художником; но так как эти ларчики были в употреблении почти исключительно в Пренесте, то следует полагать, что и тот старейший художник был уроженцем Пренесте.


[Закрыть], могло быть справедливо замечено, что едва ли найдется другое древнее резное изделие, которое носило бы на себе такой же отпечаток художественности, законченной по красоте и оригинальности и вместе с тем вполне согласной с требованиями чистого и серьезного искусства.

Общий отпечаток этрусских произведений искусства заключается частью в какой-то варварской утрировке и по материалу и по стилю, частью в полном отсутствии внутреннего развития. Где греческий мастер делает лишь легкие штрихи, там этрусский ученик расточает свое прилежание чисто по-ученически; вместо легкого материала и умеренных размеров греческих произведений мы находим в этрусских произведениях хвастливую выставку напоказ огромных размеров произведения, его дорогой стоимости или только его редкостности. Этрусское искусство не умеет подражать, не впадая в преувеличения: точность обращается у него в жесткость, грациозность – в изнеженность; из страшного оно делает что-то отвратительное, из роскошного – непристойное, и это проглядывает все более явственно, по мере того как первоначальный импульс слабеет и этрусское искусство остается предоставленным самому себе. Еще более поразительна привязанность к старинным формам и к старинному стилю. Оттого ли, что первоначальные дружеские сношения с Этрурией позволили эллинам посеять там семена искусства, а позднейший период неприязненных отношений затруднил туда доступ для первых стадий развития греческого искусства, оттого ли – что более правдоподобно, – что этрусская нация очень скоро впала в умственное оцепенение, искусство оставалось в Этрурии на той первоначальной ступени, на которой находилось в первые времена своего появления. Это, как известно, и было причиной того, что этрусское искусство, оставшееся неразвитым детищем эллинского искусства, так долго считалось его матерью. О том, как скоро впало этрусское искусство в безжизненность, свидетельствуют еще не столько неизменная привязанность к раз усвоенному стилю в древнейших отраслях искусства, сколько слабые успехи в тех его отраслях, которые возникли в более позднюю пору – в скульптурных произведениях из камня и в применении меднолитейного дела к монетам. Не менее поучительно и знакомство с теми раскрашенными сосудами, которые находятся в таком громадном числе в позднейших этрусских местах погребения. Если бы эти сосуды вошли у этрусков в употребление так же рано, как украшенные контурами металлические пластинки или как раскрашенные изделия из обожженной глины, то их, без сомнения, научились бы изготовлять на месте в достаточном числе и по крайней мере относительной добротности; но в ту эпоху, когда вошла в употребление эта роскошь, самостоятельное воспроизведение таких сосудов оказалось совершенно неудачным (как это доказывают некоторые сосуды с этрусскими надписями), и, вместо того чтобы их заготовлять на месте, их стали приобретать покупкой.

Но и внутри самой Этрурии обнаруживается замечательное различие между художественным развитием ее южных и северных частей. Роскошные сокровища, состоявшие преимущественно из стенной живописи, из храмовых украшений, из золотых изделий и раскрашенных глиняных сосудов, сохранились в южной Этрурии главным образом близ Цере, Тарквиний и Вольци, а северная Этрурия далеко отстала от нее в этом отношении; так, например, не было найдено ни одной раскрашенной гробницы к северу от Кьюзи. Самые южные этрусские города – Вейи, Цере, Тарквинии – считались, по римским преданиям, коренными и главными центрами этрусского искусства, а самый северный город Волатерры, обладавший между всеми этрусскими общинами самой обширной территорией, был менее их всех знаком с искусствами. Между тем как в южной Этрурии царила греческая полукультура, в северной Этрурии почти вовсе не было никакой культуры. Причины этой замечательной противоположности следует искать частью в разнородности местного населения, которое было в значительной степени смешано в южной Этрурии с неэтрусскими элементами, частью в неравной силе эллинского влияния, которое всего решительнее обнаруживалось в Цере; но самый факт не подлежит сомнению. Тем пагубнее были для этрусского искусства раннее порабощение южной половины Этрурии римлянами и очень скоро начавшаяся там романизация; а о том, что была способна создать в художественном отношении северная Этрурия, после того как ей пришлось довольствоваться ее собственными силами, свидетельствуют собственно ей принадлежащие медные монеты.

Если мы обратим наши взоры от Этрурии на Лациум, то мы найдем, что и здесь конечно не было создано никакого нового искусства; гораздо позднейшей культурной эпохе было суждено развить из идеи арки новую архитектуру, не имевшую сходства с эллинским зодчеством, и затем в гармонии с нею создать новую скульптуру и новую живопись. Латинское искусство никогда не было оригинальным и нередко оказывалось малозначительным; но живая восприимчивость и осмысленная разборчивость при усвоении чужого добра также составляют высокую художественную заслугу. Нелегко впадало латинское искусство в варварство; оно стояло в своих лучших произведениях совершенно на одном уровне с греческой техникой. Впрочем, этим нисколько не опровергается тот факт, что искусство Лациума находилось в первых стадиях своего развития в некоторой зависимости от более старого этрусского искусства. Варрон мог не без основания утверждать, что до той поры, когда были изготовлены греческими художниками глиняные статуи для храма Цереры, римские храмы украшались только «тусканскими» глиняными статуями. Но что латинское искусство получило определенное направление под непосредственным влиянием греков, ясно само по себе и, сверх того, доказывается как только что упомянутыми статуями, так и латинскими и римскими монетами. Даже применение рисования на металле в Этрурии только к туалетному зеркалу, а в Лациуме – только к туалетным ларчикам, указывает на различие художественных импульсов, выпавших на долю этих двух стран. Однако центром самого блестящего процветания латинского искусства был, как кажется, не Рим; латинские медные монеты и редкие серебряные были несравненно лучше римских ассов и римских динариев по своей тонкой и изящной отделке; да и образцовые произведения живописи и рисования принадлежат преимущественно Пренесте, Ланувию и Ардее. Это вполне согласуется с указанным ранее реалистическим и трезвым духом римской республики, который едва ли мог так же всесильно властвовать над остальным Лациумом. Однако в течение V века [ок. 350—250 гг.] и в особенности в его второй половине обнаруживается сильное оживление и в области римского искусства. Это была именно та эпоха, когда было положено начало будущему сооружению арок и больших дорог, когда появились такие художественные произведения, как капитолийская волчица, и когда один знатный человек, происходивший от древнего римского рода, взялся за кисть, для того чтобы разукрасить вновь построенный храм, и за это получил почетное прозвище «живописца». И это не было простой случайностью. Всякая великая эпоха вполне охватывает всего человека, и, несмотря на суровость римских нравов, несмотря на строгость римской полиции, стремление вперед охватило все римское гражданство, сделавшееся обладателем полуострова, или, вернее, всю Италию, впервые достигшую государственного единства; это стремление обнаружилось в развитии латинского и в особенности римского искусства так же ясно, как нравственный и политический упадок этрусской нации обнаружился в упадке ее искусства. Могучая народная сила Лациума, одолевшая более слабые нации, наложила свою неизгладимую печать также на бронзу и на мрамор.