Текст книги "История Рима. Книга первая"

Автор книги: Теодор Моммзен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 54 (всего у книги 68 страниц)

Для ведения войны на азиатском континенте был выбран в Риме победитель под Замой; он руководил военными действиями, а номинальным главнокомандующим был его брат Луций Сципион, не отличавшийся ни природным умом, ни военными дарованиями. Стоявшие в нижней Италии резервы были отправлены в Грецию, а армия Глабриона – в Азию; когда стало известно, кто будет командовать этой армией, то 5 тысяч ветеранов, сражавшихся с Ганнибалом, заявили о желании участвовать в походе, чтобы еще раз сразиться под начальством любимого вождя. По римскому счету в июле, а по правильному в марте, Сципионы прибыли в армию, чтобы начать азиатскую кампанию, но их застигла неожиданная неприятность: прежде чем отправляться в Азию, им пришлось впутаться в нескончаемую борьбу с доведенными до отчаяния этолийцами. Сенат, не одобрявший безграничной снисходительности Фламинина к эллинам, предоставил этолийцам на выбор – или уплату такой военной контрибуции, которая была им не по силам, или безусловное изъявление покорности; это побудило их снова взяться за оружие, и не было никакой возможности предвидеть, когда окончится эта горная и осадная война. Сципион устранил это препятствие, заключив шестимесячное перемирие, и затем двинулся в Азию. Так как один неприятельский флот был задержан в Эгейском море только блокадой, а другой, подходивший с юга, мог ежедневно там появиться, несмотря на то, что была отряжена особая эскадра с приказанием задержать его, то было признано более благоразумным идти сухим путем через Македонию и Фракию и затем переправиться через Геллеспонт; там не было основания ожидать серьезных препятствий, так как на царя Филиппа Македонского можно было вполне полагаться, царь Вифинии Прузий находился в союзе с римлянами, а римский флот мог без большого труда господствовать в проливе. Длинный и трудный путь вдоль берегов Македонии и Фракии был пройден без больших потерь; Филипп заботился и о подвозе провианта и о дружественном приеме со стороны фракийских дикарей. Однако так много времени было потрачено на устройство дел с этолийцами и на поход, что римская армия достигла фракийского Херсонеса лишь незадолго до мионнесской битвы. Но и в Азии, точно так же как когда-то в Испании и в Африке, удивительное счастье Сципиона устраняло все препятствия на его пути. При известии о мионнесской битве Антиох до такой степени растерялся, что из находившейся в Европе очень сильной и обильно снабженной провиантом крепости Лисимахии вывел и свой гарнизон и преданных восстановителю из города жителей, позабыв при этом вывести свои гарнизоны также из Эноса и Маронеи и уничтожить свои богатые склады; он не оказал ни малейшего сопротивления высадке римлян на азиатском берегу, а, проклиная свою судьбу, оставался все это время в Сардах. Едва ли можно сомневаться в том, что если бы он защищал Лисимахию, хотя бы только до истечения уже приближавшегося к концу лета, и придвинул свою многочисленную армию к берегам Геллеспонта, то Сципион был бы принужден остаться на зимних квартирах на европейском берегу и был бы поставлен в положение, вовсе не обеспеченное ни в военном отношении, ни в политическом. В то время как высадившиеся на азиатском берегу римляне стояли несколько дней в бездействии, пользуясь отдыхом и ожидая прибытия своего вождя, задержанного исполнением религиозных обязанностей, в их лагерь прибыли послы великого царя для мирных переговоров. Антиох предлагал уплатить половину военных расходов и уступить свои европейские владения и в Малой Азии все греческие города, перешедшие на сторону римлян; но Сципион требовал уплаты всех военных издержек и уступки всей Малой Азии. Он объявил, что предложения царя могли бы быть приняты в то время, когда римская армия еще стояла перед Лисимахией или когда она еще не успела переправиться через Геллеспонт, но они недостаточны, когда конь уже почуял поводья и даже седока. Великий царь попытался, по восточному обыкновению, купить у неприятельского главнокомандующего мир за деньги, предложив ему половину своих ежегодных доходов, но эта попытка конечно не имела успеха; за безвозмездное возвращение своего попавшего в плен сына гордый римский гражданин отблагодарил царя дружеским советом заключить мир на каких бы то ни было условиях. Однако на самом деле положение Антиоха было отнюдь не безнадежно: если бы у него достало энергии затянуть войну и, отступая внутрь Азии, увлечь вслед за собой неприятеля, то счастливый исход войны не был бы для него невозможен. Но Антиох был раздражен, по всей вероятности, рассчитанным высокомерием своего противника и вообще по вялости своего характера не был способен к продолжительному и последовательному ведению военных действий, поэтому он поспешил как можно скорее подвергнуть натиску легионов свою громадную, но разношерстную и плохо дисциплинированную армию. Поздней осенью 564 г. [190 г.] римская армия сошлась с неприятельской в долине Герма, подле Магнезии при Сипиле, недалеко от Смирны. У Антиоха было около 80 тысяч человек и в том числе 12 тысяч конницы; число римлян, имевших при себе 5 тысяч ахейцев, пергамцев и македонских добровольцев, далеко не доходило и до половины этой цифры; но они были так уверены в победе, что даже не дождались выздоровления задержавшегося по болезни в Элее вождя, вместо которого принял главное командование Гней Домиций. Только для того, чтобы развернуть свою громадную армию, Антиоху пришлось разделить ее на два строя: в первом стояла масса легковооруженных войск – пельтасты, стрелки из лука, пращники, конные стрелки мизян, дагов и элимейцев, арабы на своих дромадерах и вооруженные косами боевые колесницы; во втором стояла на обоих флангах тяжелая кавалерия (катафракты – нечто вроде кирасир); подле нее стояла в промежутках галльская и каппадокийская пехота, а центр занимала вооруженная на манер македонян фаланга в числе 16 тысяч человек; эта фаланга составляла ядро армии, но ей было мало места вследствие тесноты, и она была принуждена выстроиться в две колонны по 32 человека вглубь. В промежутке между двумя строями стояли 54 слона, распределенные между отрядами фаланги и тяжелой кавалерией. На своем левом фланге, прикрытом рекой, римляне поставили лишь небольшое число эскадронов; вся масса их кавалерии и все легковооруженные войска были поставлены на правом фланге, где командовал Эвмен; легионы стали в центре. Эвмен начал сражение тем, что послал своих стрелков и пращников на боевые колесницы с приказанием уничтожать их упряжь; в скором времени не только эти колесницы были лишены способности действовать, но и стоявшие поблизости наездники на верблюдах были обращены в бегство; даже стоявшее позади них во втором строю левое крыло тяжелой артиллерии было приведено в расстройство. Тогда Эвмен устремился со всей римской конницей, состоявшей из 3 тысяч всадников, на наемную пехоту, стоявшую во втором строю между фалангой и левым крылом тяжелой кавалерии, а когда она стала подаваться назад, то и приведенные ранее в расстройство кирасиры обратились в бегство. Фаланга, только что пропустившая легкие войска и собиравшаяся двинуться на римские легионы, была задержана нападением конницы на ее фланг; она была принуждена не двигаться с места и обороняться с двух сторон, причем построение вглубь послужило ей в пользу. Если бы у неприятеля была под рукой тяжелая азиатская конница, то он еще мог бы дать битве другой оборот; но его левое крыло было разорвано, а правое, которым командовал сам Антиох, увлеклось преследованием стоявшего против него небольшого отряда римской конницы и достигло римского лагеря, где с большим трудом оборонялись от этого нападения. Поэтому конница отсутствовала в решительную минуту на поле сражения. Римляне воздержались от нападения на фалангу со своими легионами; они выслали против нее стрелков и пращников, у которых не пропадал даром ни один снаряд, направленный в эту густую массу. Однако фаланга отступала медленно и в порядке, пока ее ряды не были прорваны испуганными слонами, стоявшими в промежутках. Тогда вся армия обратилась в беспорядочное бегство; попытка неприятеля защитить лагерь не удалась и только увеличила число убитых и попавших в плен. Ввиду полного расстройства, в которое пришла армия Антиоха, едва ли может быть неправдоподобным исчисление ее потерь в 50 тысяч человек; римлянам, легионы которых не принимали никакого участия в битве, эта победа, отдавшая в их руки третью часть света, стоила 24 всадников и 300 пехотинцев. Малая Азия покорилась, и покорились также Эфес, откуда неприятельский адмирал был принужден поспешно удалиться со своим флотом, и царская резиденция Сарды. Царь запросил мира и согласился на поставленные римлянами условия, которые по обыкновению ничем не отличались от предложенных до битвы и, стало быть, заключали в себе уступку Малой Азии. До ратификации этих условий римская армия оставалась в Малой Азии на содержании царя, которому это стоило не менее 3 тысяч талантов (5 млн. талеров). Сам Антиох по своей беспечности скоро примирился с потерей половины своих владений; если он действительно утверждал, что благодарен римлянам, избавившим его от труда управлять слишком обширным государством, то это на него похоже. Но после битвы при Магнезии Азия была вычеркнута из числа великих держав; конечно еще никогда ни одна великая держава не падала так быстро, так безвозвратно и так позорно, как царство Селевкидов при этом Антиохе Великом. Он сам был вскоре после того (567) [187 г.] убит озлобленными жителями Элимаиды (к северу от Персидского залива), в то время как грабил храм Бела, сокровищами которого намеревался пополнить свою опустевшую казну.

После одержанной победы римскому правительству предстояло привести в порядок дела в Малой Азии и Греции. Если предполагалось прочно утвердить там римское владычество, то для этого еще вовсе не было достаточно отказа Антиоха от владычества над передней частью Азии. Политическое положение этих стран уже было описано ранее. Греческие вольные города, стоявшие на берегах Ионии и Эолии, и в сущности однородное с ними пергамское царство были естественными опорами римской верховной власти в этой новой области, носившей и здесь характер протектората над соплеменными эллинами. Но династы, владычествовавшие внутри Малой Азии и на северном побережье Черного моря, уже давно перестали вполне подчиняться царям Азии, а договор с Антиохом еще не давал римлянам никакой власти над внутренними странами. Было крайне необходимо провести какую-нибудь границу, внутри которой должно было впредь преобладать римское влияние. При этом прежде всего следовало принять в соображение отношения, установившиеся между жившими в Азии эллинами и поселившимися там за сто лет перед тем кельтами. Эти последние формальным образом разделили между собой малоазиатские страны, и каждый из их трех округов собирал установленную дань с той области, которая была отведена ему для поборов. Правда, пергамское гражданство не подпало под это унизительное иго благодаря энергии своего вождя, который был за это награжден званием наследственного монарха; а эта последняя борьба эллинов, поддержанная национальным духом их граждан, вызвала вторичный расцвет эллинского искусства, незадолго перед тем снова появившегося на свет. Но это был лишь сильный отпор, а не решительный успех; пергамцам беспрестанно приходилось охранять с оружием в руках спокойствие своего города от нашествий диких орд, которые спускались с восточных гор, а б ольшая часть остальных греческих городов, по всей вероятности, оставалась в прежней зависимости ²⁰⁸208
  Из упомянутого выше лампсакского декрета достаточно ясно видно, что жители Лампсака просили массалиотов о заступничестве не только у римлян, но и у толистоагиев (иначе называемые толистобогами; кельты названы таким именем и в этом документе и в пергамской надписи C. I. gr. 3536 – в древнейших памятниках, в которых они упоминаются), поэтому весьма вероятно, что жители Лампсака уплачивали этому округу дань еще около того времени, когда римляне вели войну с Филиппом (ср. Ливий, 38, 16).


[Закрыть]. Если римляне желали, чтобы их протекторат над эллинами не был и в Азии лишь номинальным, то они должны были положить какие-нибудь пределы для такой податной зависимости своих новых клиентов; а так как римская политика старалась в то время избегать в Азии еще более, чем на греко-македонском полуострове, всяких территориальных приобретений и связанной с ними необходимости содержать там постоянные армии, то не оставалось ничего другого, как пройти с оружием в руках до предположенных пределов римского преобладания и на самом деле подчинить своей верховной власти вообще малоазиатов и особенно кельтские округа.

За это дело взялся новый римский главнокомандующий Гней Манлий Вольсон, заменивший Луция Сципиона в Малой Азии. Его осыпали за это тяжелыми обвинениями: те члены римского сената, которые не сочувствовали новому направлению римской политики, не сознавали ни цели последней войны, ни ее необходимости. Особенно необоснованны были упреки относительно цели азиатской кампании; после того как римское государство вмешалось в эллинские дела, азиатская кампания была неизбежным последствием такой политики. Конечно, со стороны римлян едва ли было благоразумно принимать под свой протекторат всех эллинов, но с той точки зрения, на которой стояли Фламинин и подчинившееся его влиянию большинство сенаторов, и благоразумие и честь требовали покорения галатов. Более обосновано было обвинение в том, что в то время не было никакой прямой причины для войны с галатами, так как они не были в союзе с Антиохом и по своему обыкновению лишь не мешали ему набирать в их стране наемные войска. Но против этого приводилось то веское соображение, что римскому гражданству могла быть предложена отправка войск внутрь Азии только вследствие самой экстренной необходимости, а если экспедиция против галатов оказывалась необходимой, то ее следовало предпринять немедленно и с теми победоносными войсками, которые уже находились в Азии. Итак, весной 565 г. [189 г.] был предпринят поход внутрь Азии без сомнения под влиянием Фламинина и разделявших его мнение сенаторов. Консул выступил в поход из Эфеса, ограбил города и владетельных князей на верхнем Меандре и в Памфилии и потом направился к северу для нападения на кельтов. Принадлежавшие к западному кантону толистоаги переселились со всем своим имуществом на гору Олимп, а принадлежавшие к среднему кантону тектосаги – на гору Магабу; они надеялись, что будут в состоянии обороняться там до тех пор, когда зима заставит чужеземцев удалиться. Но высоты, где они укрылись, не защитили их от тех метательных снарядов римских пращников и стрелков, употребление которых им было незнакомо и которые так же часто бывали причиной их поражения, как в новые времена огнестрельное оружие бывало причиной поражения диких народов. Кельты были разбиты в одном из таких же сражений, какие нередко происходили на берегах По и Сены и прежде того и после, но в Азии такое сражение кажется столь же странным, как и вообще появление этого северного племени среди греческих и фригийских народов. Число убитых и в особенности взятых в плен было громадно и на той и на другой стороне. Все, что осталось в живых, укрылось за Галисом в третьем кельтском округе у трокмеров, на которых консул не предпринимал нападения: эта река была той границей, за которую решили не переступать руководители римской политики того времени. Фригию, Вифинию и Пафлагонию было решено поставить в зависимость от Рима, а страны, лежащие далее к востоку, были предоставлены самим себе.

Новые порядки были введены в Малой Азии частью мирным договором с Антиохом (565) [189 г.], частью постановлениями римской комиссии, в которой председательствовал консул Вольсон. Антиох обязался выдать заложников, в числе которых находился его младший сын, носивший одно имя с отцом, и уплатить соразмерную с богатством Азии военную контрибуцию в 15 тысяч эвбейских талантов (25½ млн. талеров), из которой пятую часть следовало внести немедленно, а остальная сумма была рассрочена на двенадцать лет; кроме того Антиох был принужден уступить все свои владения в Европе, а в Малой Азии все владения к северу от Тавра и к западу от устьев Кестра, между Аспендом и Перге в Памфилии, так что в передней Азии остались в его власти только восточная Памфилия и Киликия. Его патронат над государствами и владетелями передней Азии естественным образом прекратился. Азия, или, как стало с тех пор обыкновенно и более правильно называться царство Селевкидов, Сирия, лишилась права вести наступательные войны с западными государствами, а в случае оборонительной войны приобретать от них земли по мирному договору; ее военным кораблям было запрещено заходить на запад от устьев Каликадна в Киликии иначе, как для доставки послов, заложников или дани; ей было также запрещено содержать более десяти палубных кораблей кроме случая оборонительной войны и не дозволялось дрессировать для войны слонов; наконец, она лишилась права набирать в западных государствах солдат или принимать к себе оттуда политических беглецов и дезертиров. Она выдала те военные корабли, которые превышали установленное число, а также слонов и укрывавшихся у нее политических эмигрантов. В вознаграждение за это великий царь получил титул друга римской гражданской общины. Таким образом, сирийское государство было совершенно и навсегда вытеснено из западной Азии и на суше и на море; до какой степени царство Селевкидов было слабо и лишено всякой внутренней связи, видно из того факта, что оно было единственной из всех побежденных Римом великих держав, которая после первого поражения уже ни разу не пыталась вернуть оружием то, что было ею утрачено. Обе Армении, которые до того времени были, по крайней мере номинально, азиатскими сатрапиями, превратились в независимые государства если не в силу заключенного с Римом мирного договора, то под его влиянием, а владетели этих стран Артаксиад и Зариадрис сделались основателями новых династий. Так как Каппадокия находилась вне той черты, которою была обведена сфера римского влияния, то ее царь Ариараф отделался пеней в 600 талантов (1 млн. талеров), уменьшенной впоследствии наполовину по ходатайству его зятя Эвмена. И царю Вифинии Прузию и кельтам были оставлены их владения в прежнем размере; но эти последние обязались не высылать за свою границу вооруженных шаек, чем был положен конец позорной дани, которую они собирали с малоазиатских городов. Эту ценную услугу азиатские греки глубоко сознавали и не преминули вознаградить за нее римлян золотыми венками и напыщенными похвальными речами. Распределение территориальных владений в передней Азии не обошлось без затруднений главным образом потому, что династическая политика Эвмена сталкивалась там с политикой греческой Ганзы; соглашение наконец состоялось на следующих условиях. Всем греческим городам, которые были свободны в день битвы при Магнезии и которые приняли сторону римлян, были предоставлены прежние вольности, и все они за исключением только тех, которые до того времени платили дань Эвмену, были на будущее время освобождены от уплаты дани разным династам. Таким образом, сделались вольными городами старинные соплеменники римлян со времен Энея – Дардан и Илион, затем Кима, Смирна, Клазомены, Эрифры, Хиос, Колофон, Милет и многие другие знаменитые с древних времен города. Фокея, которая была разграблена солдатами римского флота в нарушение условий капитуляции, была за это вознаграждена в виде исключения возвратом ее территории и свободы, хотя и не подходила под означенную в договоре категорию. Сверх того, большинству городов греко-азиатской Ганзы были предоставлены некоторые новые земельные владения и другие выгоды. Само собой разумеется, что римляне лучше всего обошлись с Родосом; они предоставили ему Ликию, за исключением Телмисса и большую часть Карии к югу от Меандра; сверх того, Антиох обеспечил родосцам в своих владениях неприкосновенность их собственности, взыскание по их долговым претензиям и такое же освобождение от таможенных пошлин, каким они до того времени пользовались. Вся остальная и, стало быть, самая значительная часть добычи досталась Атталидам; их старинная преданность Риму, равно как напасти, вынесенные Эвменом во время последней войны, и его личное участие в счастливом окончании решительной битвы были награждены Римом так щедро, как никогда еще ни один царь не награждал своих союзников. Эвмен получил в Европе Херсонес вместе с Лисимахией, а в Азии, кроме уже прежде принадлежавшей ему Мизии, провинции: Фригию на Геллеспонте, Лидию вместе с Эфесом и Сардами, северную часть Карии до Меандра со включением Тралл и Магнезии, великую Фригию и Ликаонию с частью Киликии, Милийскую область между Фригией и Ликией и в качестве порта на берегах южного моря ликийский город Телмисс; относительно Памфилии впоследствии возник между Эвменом и Антиохом спор о том, находится ли она по сю или по ту сторону проведенной границы и кому из них должна принадлежать. Сверх этого Эвмену был предоставлен патронат над теми греческими городами, которые получили неполную свободу, и ему было дано право собирать с этих городов дань; но и в этом случае было постановлено, что эти города сохраняют свои льготные грамоты и что размер уплачиваемой ими дани не может быть увеличен. Антиоха также обязали уплатить Эвмену 350 талантов (600 тыс. талеров), которые он задолжал отцу Эвмена Атталу, и вознаградить его 127 талантами (218 тыс. талеров) за недоставленные хлебные запасы. Наконец, Эвмен получил царские леса и выданных Антиохом слонов; военные корабли Антиоха были сожжены: римляне не допускали, чтобы в соседстве с их владениями существовала морская держава. Таким образом, владения Атталидов в Восточной Европе и в Азии сделались тем же, чем была Нумидия в Африке – зависимым от Рима сильным государством с абсолютно монархической формой правления; оно было предназначено сдерживать как Македонию, так и Сирию в указанных им пределах и было способно исполнять это назначение, прибегая к помощи римлян лишь в крайних случаях. С расширением этого государства, вызванным политическими расчетами, римляне постарались по мере возможности согласовать освобождение азиатских греков, которого требовали их республиканские и национальные симпатии и их тщеславие. В положение дел на дальнем Востоке по ту сторону Тавра и Галиса, было решено не вмешиваться – это ясно видно из условий мирного договора, заключенного с Антиохом, и еще более из решительного отказа сената даровать городу Солы в Киликии вольности, которых испрашивали для него родосцы. Римляне также непреклонно держались принятого ими основного принципа не приобретать в непосредственную собственность никаких заморских владений. После того как римский флот предпринял экспедицию в Крит и добился там освобождения проданных в рабство римлян, морские и сухопутные силы римлян покинули Азию в конце лета 566 г. [188 г.]; но сухопутной армии, возвращавшейся прежней дорогой через Фракию, пришлось много страдать на пути от нападений диких племен вследствие небрежности главнокомандующего. Римляне не принесли с собой с Востока ничего кроме славы и золота, которые сочетались в то время в практической форме благодарственных адресов – в золотых венках.

Европейская Греция также была потрясена этой азиатской войной и нуждалась в новых порядках. Этолийцы все еще не хотели примириться с мыслью о своем ничтожестве после перемирия, заключенного ими весной 564 г. [190 г.] со Сципионом; их кефалленские корсары сделали трудными и небезопасными морские сношения между Италией и Грецией, и по-видимому еще до истечения срока этого перемирия они до такой степени увлеклись ложными известиями о положении дел в Азии, что имели безрассудство вновь возвести Аминандра на его афаманский престол и завели с Филиппом войну в занятых им пограничных областях Этолии и Фессалии, при этом царь терпел немало неудач. Поэтому понятно, что на их просьбы о мире римляне отвечали высадкой консула Марка Фульвия Нобилиора. Он прибыл к легионам весной 565 г. [189 г.] и после пятнадцатидневной осады завладел Амбракией, которая сдалась на условиях почетной для гарнизона капитуляции; тем временем на этолийцев напали македоняне, иллирийцы, эпироты, акарнанцы и ахейцы. О серьезном сопротивлении не могло быть и речи; вследствие неоднократно возобновлявшихся просьб этолийцев о мире римляне прекратили эту войну и согласились на такие условия, которые можно назвать умеренными ввиду низости и коварства побежденных. Этолийцы лишились всех городов и владений, находившихся во власти их противников, и между прочим Амбракии, которая потом была признана свободной и независимой вследствие интриги, затеянной в Риме против Марка Фульвия, и Оинии, которая была отдана акарнанцам; им также пришлось отказаться и от Кефаллении. Они лишились права объявлять войну и заключать мир и были в этом отношении поставлены в зависимость от внешней политики Рима; наконец, они должны были уплатить большую сумму денег. Кефалления восстала против этого договора на свой собственный риск и покорилась лишь тогда, когда на острове высадился Марк Фульвий; даже жители Самы, опасавшиеся, что они будут вытеснены римскими колонистами из своего поставленного на выгодном месте города, сначала покорились, а потом снова восстали; они выдержали четырехмесячную осаду, после которой город был взят, а все жители были проданы в рабство. И в этом случае Рим не уклонился от своего принципа ограничиваться владычеством над Италией и над ее островами. Он не взял себе из военной добычи ничего кроме двух островов – Кефаллении и Закинфа, которые были выгодной прибавкой к Керкире и к другим морским стоянкам на Адриатическом море. Остальные территориальные приобретения достались римским союзникам. Филипп и ахейцы были недовольны доставшейся им долей добычи. Филипп не без основания считал себя обиженным. Он был вправе утверждать, что самые важные затруднения во время последней войны, заключавшиеся не в неприятельской армии, а в дальности и необеспеченности сообщений, были преодолены главным образом благодаря его лояльному содействию. Сенат признавал это, так как простил ему недоплаченную дань и возвратил ему его заложников; но Филипп не добился такого расширения своих владений, на какое надеялся. Он получил Магнетскую область вместе с Деметриадой, отнятую им у этолийцев; сверх того, в его власти фактически остались владения долопов и афаманов и часть Фессалии, откуда он также выгнал этолийцев. Хотя внутренняя часть Фракии и осталась под македонским протекторатом, но не было принято никакого решения относительно приморских городов и островов Фасоса и Лемноса, фактически находившихся в руках Филиппа; Херсонес был даже прямо отдан Эвмену, и вовсе нетрудно было понять, что Эвмену были даны владения в Европе только для того, чтобы он держал в покорности не только Азию, но в случае надобности и Македонию. Понятно, что все это раздражало гордого и не лишенного рыцарских доблестей Филиппа; но римляне руководствовались не желанием обидеть его, а настоятельной политической необходимостью. Македония платилась за то, что когда-то была одной из первых держав и вела с Римом войну как равная с равным; с этой стороны еще гораздо более, чем со стороны Карфагена, следовало остерегаться возрождения прежнего могущества. В ином положении находились дела ахейцев. Во время войны с Антиохом они исполнили свое давнишнее желание включить в свой союз Пелопоннес, так как в этот союз вступили, более или менее против воли, сначала Спарта, а после того как азиаты были изгнаны из Греции, также Элида и Мессена. Римляне этому не воспротивились и даже допустили, чтобы в этом случае было поступлено с нарочитым пренебрежением к Риму. Когда Мессена заявила о своей готовности покориться римлянам и о своем нежелании вступать в союз, а этот последний прибег к насилию, то Фламинин поставил ахейцам на вид, что так распоряжаться частью военной добычи несправедливо и, сверх того, более чем неприлично при тех отношениях, какие существуют между ахейцами и римлянами; но при своей неосторожной снисходительности к эллинам Фламинин не помешал ахейцам исполнить их желание. Впрочем, дело этим не кончилось. Ахейцев мучило свойственное карликам желание вырасти; поэтому они не отдали занятого ими во время войны города Плеврона в Этолии и принудили его вступить в число членов союза; они купили Закинф у наместника, оставленного там последним владетелем острова Аминандром, и желали присоединить к этим приобретениям Эгину. Они неохотно отдали Закинф римлянам и с большим неудовольствием выслушали совет Фламинина довольствоваться Пелопоннесом. Они воображали, что из уважения к самим себе должны выставлять напоказ независимость своего государства тем заботливее, чем ничтожнее была эта независимость на самом деле; они толковали о правах воюющей державы и о преданности, с которой помогали римлянам в их войнах; один из них обратился на ахейском совете к римским послам с вопросом, почему Рим заботится о Мессене, если Ахайя не вмешивается в то, что касается Капуи; задавший этот вопрос горячий патриот был награжден рукоплесканиями, и ему было обеспечено большинство голосов на выборах. Все это было бы и очень понятно и очень возвышенно, если бы не было еще более смешно. То, что Рим, так искренно старавшийся упрочить свободу эллинов и заслужить их признательность, не дал им ничего кроме анархии и не пожал ничего кроме неблагодарности, было вполне закономерно и очень прискорбно. В основе эллинских антипатий к покровительствующей державе лежало бесспорно очень благородное чувство, и личное мужество некоторых людей, руководивших общественным мнением, не подлежит никакому сомнению. Но именно поэтому ахейский патриотизм представляется нам по меньшей мере безрассудством и настоящей исторической карикатурой. Несмотря на то, что этот народ был так честолюбив и так дорожил своим национальным достоинством, он от первого до последнего человека был проникнут глубоким сознанием своего бессилия, и либеральные и раболепные люди постоянно прислушивались к тому, чего желает Рим; они благодарили бога, если не появлялся декрет, которого они страшились; они нахмуривались, когда сенат давал им понять, что они лучше сделают, если подчинятся добровольно, для того чтобы не пришлось подчиняться по принуждению; то, чего от них требовали, они исполняли «для соблюдения приличий», и исполняли по мере возможности таким способом, который был оскорбителен для римлян; они отписывались, объяснялись, просили отсрочек, увертывались и наконец, когда все это не помогало, уступали с патриотическими вздохами. Такой образ действий имел бы право если не на одобрение, то на снисхождение, если бы вожаки решились на борьбу и предпочли гибель нации ее порабощению; но ни Филопемен, ни Ликорт не помышляли о таком политическом самоубийстве – они хотели по мере возможности быть свободными, но прежде всего желали жить. Сверх того, римляне никогда не вмешивались во внутренние дела Греции по собственной инициативе; это вмешательство всегда вызывалось самими греками, словно дети подводившими друг друга под наказание розгами, которого так боялись. Уже до тошноты приелся упрек, который повторялся ученой чернью эллинских и послеэллинских времен, будто римляне старались сеять внутренние раздоры в Греции; это – одна из самых нелепых пошлостей, какие когда-либо были придуманы филологами, вдававшимися в политику. Не римляне вносили раздоры в Грецию (это было бы поистине то же, что носить сов в Афины), а греки переносили свои ссоры в Рим. Особенно ахейцы были до такой степени ослеплены своей жаждой территориального округления, что не были в состоянии понять, как было бы для них полезно, если бы Фламинин не включил в их союз тех городов, которые были привязаны к этолийцам; они приобрели в Лакедемоне и в Мессене настоящую гидру внутренних раздоров. Члены этих общин беспрестанно обращались в Рим с просьбами избавить их от ненавистного товарищества, и, что особенно замечательно, в числе таких просителей даже находились люди, обязанные ахейцам своим возвращением на родину. Ахейский союз постоянно что-нибудь переустраивал и восстанавливал в Спарте и Мессене, где самые яростные из эмигрантов руководили решениями совета. Через четыре года после номинального вступления Спарты в союз дело дошло даже до открытой войны и до реставрации, доведенной до безрассудной крайности: все рабы, получившие от Набиса гражданские права, были снова проданы в неволю, на вырученные этим способом деньги была построена колоннада в ахейском городе Мегалополе, старинное положение землевладельцев в Спарте было восстановлено, законы Ликурга были заменены ахейскими, городские стены были срыты (566) [188 г.]. На эти нововведения стали со всех сторон поступать в римский сенат жалобы с просьбой принять на себя роль третейского судьи – эти новые заботы были заслуженным наказанием за сентиментальную политику римлян. Не желая впутываться в эти дела, сенат не только с примерным безразличием выносил булавочные уколы ахейской самонадеянности, но даже с преступным равнодушием допускал самые гнусные дела. В Ахайе все сердечно радовались, когда было получено из Рима известие, что сенат хотя и был очень недоволен реставрацией, но ничего не кассировал. Рим ничего не сделал в защиту лакедемонян, кроме того что сенат, возмущенный юридическим убийством, которое ахейцы совершили над шестьюдесятью или восемьюдесятью спартанцами, отнял у совета право уголовного судопроизводства над спартанцами, что конечно было возмутительным вмешательством во внутренние дела независимого государства! Римские государственные люди отстраняли от себя, сколько могли, всякие заботы об этой буре в стакане воды, что всего убедительнее доказывают многократные жалобы на поверхностные, противоречивые и неясные решения сената; и как мог бы он выносить ясные решения, когда представители четырех спартанских партий говорили друг против друга в его присутствии! К этому следует добавить и то впечатление, которое производили в Риме многие из этих пелопоннесских государственных мужей; даже Фламинин покачивал головой, когда один из них сегодня исполнял перед ним какой-то танец, а завтра заводил с ним речь о государственных делах. Дело дошло до того, что сенат наконец совсем вышел из терпения и объявил пелопоннесцам, что более не намерен вступать с ними в объяснения и что они могут делать все, что хотят (572) [182 г.]. Такой образ действий понятен, но его нельзя назвать справедливым; при том положении, которое занимали римляне, на них лежал и нравственный и политический долг серьезно и последовательно заняться введением в стране сколько-нибудь сносного порядка. Ахеец Калликрат, обратившийся в 575 г. [179 г.] в сенат с разъяснением существующего положения дел в Пелопоннесе и с просьбой о деятельном и постоянном вмешательстве, был как человек, пожалуй, и ниже своего соотечественника Филопемена, заложившего фундамент для так называемой патриотической политики, но тем не менее он был прав.