Текст книги "История Рима. Книга первая"

Автор книги: Теодор Моммзен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 48 (всего у книги 68 страниц)

После этой битвы только безрассудные люди могли советовать карфагенянам продолжать войну. Напротив того, римский полководец мог бы немедленно приступить к осаде столицы, которая не была прикрыта никакой армией и не была обеспечена продовольствием, и, если бы не встретилось никаких непредвиденных препятствий, подвергнуть Карфаген такой же участи, какую готовил Ганнибал для Рима. Но Сципион этого не сделал; он согласился на заключение мира (553) [201 г.], но конечно уже не на прежних условиях. Кроме тех уступок в пользу Рима и Массиниссы, которые были потребованы во время последних мирных переговоров, на карфагенян была возложена на пятьдесят лет ежегодная контрибуция в 200 талантов (340 тыс. талеров); сверх того они обязались не вести никаких войн ни против Рима, ни против его союзников и вообще вне Африки, а в самой Африке вне их территории им было дозволено предпринимать войны не иначе как с разрешения Рима; в сущности эти условия сводились к тому, что Карфаген обращался в данника и утрачивал свою политическую самостоятельность. Карфагеняне как будто бы даже обязались доставлять при известных обстоятельствах военные корабли для римского флота. Сципиона обвиняли в том, что он согласился на слишком выгодные для неприятеля условия только потому, что не хотел уступить какому-нибудь преемнику вместе с главным командованием и славу окончания самой тяжелой из всех войн, какие вел Рим. Это обвинение было бы обоснованно, если бы состоялся первоначальный проект мирных условий; но второй проект не подтверждает этого обвинения. Положение дел в Риме было вовсе не таково, чтобы любимец народа мог серьезно опасаться своего отозвания после победы при Заме, ведь еще до этой победы народ решительно отвергнул предложение сената сменить его, да и самые мирные условия вовсе не оправдывают такого обвинения. После того как у Карфагена были связаны руки, а подле него утвердился могущественный сосед, он ни разу не сделал даже попытки освободиться из-под верховной власти Рима и еще менее мог помышлять о соперничестве с ним; сверх того всем было хорошо известно, что только что окончившаяся война была предпринята скорее по желанию Ганнибала, чем по желанию Карфагена, и что гигантский замысел патриотической партии никак не может возобновиться. Мстительным италикам могло казаться недостаточным, что пламя уничтожило только пятьсот выданных карфагенянами военных кораблей и не уничтожило вместе с ними ненавистного города; злоба и безрассудство деревенских политиков могли отстаивать мнение, что только уничтоженный враг действительно побежден, и могли порицать того, кто не захотел строже наказать людей, заставивших римлян дрожать от страха. Сципион думал иначе, и у нас нет никакого основания, а стало быть, и никакого права предполагать, что в этом случае римлянин руководствовался низкими, а не благородными и возвышенными побуждениями, которые соответствовали и его характеру. Не боязнь отозвания или перемены счастья и не ожидавшийся взрыв македонской войны, хотя он и был недалек, помешали этому самоуверенному и до той поры всегда предпринимавшему все с необычайным успехом человеку совершить над несчастным городом ту экзекуцию, которая была пятьдесят лет спустя поручена его приемному внуку и которая, конечно, могла быть вполне выполнена им теперь. Гораздо более правдоподобно, что оба великих полководца, от которых теперь зависело разрешение и политических вопросов, остановились на изложенных выше мирных условиях с целью поставить справедливые и разумные пределы, с одной стороны, свирепой мстительности победителей, с другой – упорству и безрассудству побежденных; душевное благородство и политическая мудрость двух великих противников сказались как в готовности Ганнибала преклониться перед необходимостью, так и в мудром отказе Сципиона от чрезмерных и постыдных выгод, которые он мог извлечь из победы. Разве этот великодушный и дальновидный человек не должен был сам себе задать вопрос: какая польза было бы для его отечества, если бы после совершенного уничтожения политического могущества Карфагена было разорено это старинное средоточение торговли и земледелия и кощунственно ниспровергнут один из главных столпов тогдашней цивилизации? Еще не пришло то время, когда первые люди Рима становились палачами цивилизации соседей и легкомысленно думали, что праздной слезой можно смыть с себя вечный позор их нации.

Так окончилась вторая пуническая, или, как ее правильно называли римляне, ганнибаловская, война, после того как она в течение семнадцати лет опустошала острова и страны на всем пространстве от Геллеспонта до Геркулесовых столбов. До этой войны политические стремления Рима не заходили далее обладания материком италийского полуострова внутри его естественных границ и владычества над италийскими морями и их островами; а то, как было поступлено с Африкой при заключении мира, ясно доказывает, что и во время окончания войны римляне не имели в виду утвердить свое владычество над государствами Средиземного моря или основать так называемую всемирную монархию, а старались лишь обезвредить опасного соперника и дать Италии спокойных соседей. Конечно, остальные результаты войны и особенно завоевание Испании не совсем согласовывались с такими целями, но успехи завлекли римлян далее того, к чему они стремились, а Испания подпала под их власть почти случайно. Владычества над Италией римляне достигли потому, что стремились к нему, а гегемония и развившееся из нее владычество над средиземноморским бассейном явилось результатом стечения обстоятельств до известной степени помимо их собственной воли. Войны привели к целому ряду последствий: превращение Испании в двойную римскую провинцию, охваченную, правда, постоянным восстанием; присоединение к римской провинции Сицилии сиракузского царства, до того времени находившегося в зависимости от Рима; подчинение самых сильных нумидийских вождей римскому патронату взамен карфагенского и наконец превращение Карфагена из могущественного государства в беззащитный торговый город. Одним словом, результатом этого были бесспорная гегемония Рима над западными средиземноморскими государствами и неизбежное при дальнейшем развитии этой гегемонии столкновением восточных государств с западными, которое впервые лишь слегка обнаружилось во время первой пунической войны, и вместе с тем неизбежное в будущем энергичное вмешательство Рима в столкновения между александрийскими монархиями. В самой Италии в первую очередь это коснулось кельтских народов, которые, без сомнения, с этого времени были обречены на гибель, и вопрос был только в сроке. Внутри римского союза последствием войны были: более решительное выступление на первый план господствующей латинской нации, внутренняя связь которой, несмотря на единичные случаи колебаний, была испытана и скреплена дружною борьбою с опасностями, и усилившееся угнетение нелатинских и нелатинизированных италиков, в особенности этрусков и нижнеиталийских сабеллов. Наказание, или, вернее, мщение, всего тяжелее обрушилось на самых могущественных и вместе с тем первых и последних союзников Ганнибала – на капуанскую общину и на страну бреттиев. Капуя утратила свою конституцию и превратилась из второго города Италии в первую деревню; даже шла речь о том, чтобы срыть город и сравнять с землей то место, на котором он стоял. Все земли, за исключением немногих поместий, принадлежавших иностранцам или преданным Риму кампанцам, сенат объявил государственною собственностью и стал раздавать небольшими участками бедному люду в срочную аренду. Точно так же было поступлено и с жившими на берегах Силара пицентами: их главный город был срыт, а жители были рассеяны по окрестным селениям. Участь бреттиев была еще более ужасна; они были целыми массами поставлены некоторым образом в рабскую зависимость от римлян и навсегда лишены права носить оружие. Но и остальные союзники Ганнибала жестоко поплатились; сюда следует отнести греческие города за исключением немногих, упорно державших сторону Рима подобно кампанским гражданам и жителям Региона. Немного менее пострадали арпанцы и многие другие апулийские, луканские и самнитские общины, большей частью лишившиеся некоторой части своих владений. На некоторых из приобретенных таким способом земель были основаны новые колонии: так, например, в 560 г. [194 г.] целый ряд гражданских колоний подле лучших южноиталийских гаваней, в том числе Сипонт (подле Манфредонии) и Кротон; на бывшей территории южных пицентов Салерн, которому суждено было сделаться там оплотом римского владычества, и важнейшая из них Путеоли, которая скоро сделалась любимым дачным местом знатных римлян и центром торговли азиатскими и египетскими предметами роскоши. Кроме того, город Турии был превращен в латинскую крепость под новым названием Копии (560) [194 г.], так же как и богатый бреттийский город Вибо – под именем Валенции (562) [192 г.]. На других участках в Самниуме и в Апулии были порознь поселены ветераны победоносной африканской армии; прочие земли остались в общественном пользовании, и пастбища живших в Риме владельцев заменили там сады и поля крестьян. Само собой разумеется, что кроме этого во всех общинах на полуострове влиятельные и известные своим нерасположением к Риму лица были устранены с пути, насколько можно было этого достигнуть посредством политических процессов и конфискации имений. Во всей Италии нелатинские союзники Рима сознавали, что их название союзников – пустое слово и что они сделались римскими подданными; победа над Ганнибалом была для них тем же, что вторичное порабощение Италии, а от озлобления и высокомерия победителей приходилось всех более страдать нелатинским членам италийского союза. Даже в бесцветной и находившейся под строгим полицейским контролем римской комедии того времени говорится об этом: когда покоренные города Капуя и Ателла были предоставлены полицией на произвол необузданного остроумия римских скоморохов и особенно Ателла сделалась предметом презрительных насмешек, и когда иные сочинители комедий посмеивались над тем, что кампанские невольники уже научились дышать таким смертоносным воздухом, который губителен даже для самой выносливой породы рабов – сирийцев, то в этих безжалостных шутках слышался не только презрительный смех победителей, но также и жалобный вопль попранных ногами наций. О тогдашнем положении дел свидетельствует боязливая заботливость, с которой сенат охранял Италию во время македонской войны, и отправка из Рима подкреплений в самые важные колонии – в Венузию в 554 г. [210 г.], Нарнию в 555 [199 г.], Козу в 557 [197 г.], Калес незадолго до 570 г. [184 г.]. Какие опустошения произвели война и голод среди италийского населения, видно, например, из того факта, что число римских граждан уменьшилось во время войны почти на одну четверть; поэтому нельзя считать преувеличенными те данные, согласно которым число павших в войне с Ганнибалом италиков доходило до 300 тысяч. Само собой понятно, что эти потери падали преимущественно на цвет гражданства, которое составляло и цвет и главную массу боевых сил; как страшно поредели в особенности ряды сенаторов, видно из того, что после битвы при Каннах личный состав сената уменьшился до 123 членов и что он был с трудом снова доведен до своего нормального числа путем экстраординарного назначения 177 сенаторов. Наконец, само собой понятно, что семнадцатилетняя война, которая велась одновременно во всех частях Италии и вне ее на все четыре стороны света, расшатала народное хозяйство в самом корне; но недостаток исторических сведений не позволяет нам проследить этот факт в его подробностях. Верно, что государство получило выгоду от конфискации, и особенно территория Кампании сделалась с тех пор неиссякаемым источником государственных доходов, но вследствие такого расширения государственного хозяйства народное благосостояние, естественно, понизилось на столько же, на сколько раздробление государственных земель в иные времена способствовало его подъему. Множество цветущих поселений, как полагают – до четырехсот, было совершенно разрушено или разорено; тяжелым трудом накопленные сбережения были истрачены; население было деморализовано лагерной жизнью; старые добрые традиции, охранявшие городские и сельские нравы, исчезли повсюду, начиная со столицы и кончая последней деревушкой. Рабы и различный отчаянный сброд стали соединяться в разбойничьи шайки, о степени опасности которых дает понятие тот факт, что только в течение одного года (569) [185 г.] и только в одной Апулии 7 тысяч человек были осуждены за грабеж; такому пагубному одичанию страны содействовало увеличение пастбищ с полудикими пастухами из рабов. Самому существованию италийского земледелия стала угрожать опасность, так как во время войны с Ганнибалом римский народ впервые узнал по опыту, что он может обойтись без посеянного им самим хлеба и питаться египетским и сицилийским. Тем не менее те римляне, которым было суждено по милости богов дожить до конца этой гигантской борьбы, могли гордиться прошлым и с уверенностью смотреть в будущее. Они во многом провинились, но и много вытерпели; народ, у которого вся годная для военной службы молодежь не покидала щита и меча в течение почти десяти лет, имел право многое себе простить. Древность не была знакома с тем мирным и дружественным сожительством различных наций, которое поддерживается даже их взаимной враждой и которое, по-видимому, составляет в наше время цель интернационального развития: в те времена могла идти речь только о том, кому быть наковальней и кому молотом, и в состязании между победителями победа осталась за Римом. Немало людей могли бы спросить: сумеют ли римляне воспользоваться этой победой, сумеют ли привязать латинскую нацию к Риму еще более крепкими узами, мало-помалу латинизировать Италию, управлять жителями покоренных провинций как подданными, а не эксплуатировать их как рабов, преобразовать конституцию, вновь укрепить и расширить расшатанное среднее сословие. Если бы они сумели это сделать, то Италия могла бы ожидать счастливых времен; тогда народное благосостояние, основанное при благоприятных обстоятельствах на собственном труде, и решительное политическое преобладание над тогдашним цивилизованным миром внушили бы каждому из членов великого целого справедливое сознание собственного достоинства и доставили бы всякой гордости достойную цель, всякому таланту – открытое поприще. В противном случае, конечно, должны были получиться и противоположные результаты. Но зловещие голоса и мрачные опасения на миг умолкли, когда воины и победители стали со всех сторон возвращаться в свои жилища, когда настала очередь для благодарственных празднеств и увеселений, для раздачи наград солдатам и гражданам, когда освобожденные пленники возвращались домой из Галлии, Африки и Греции, и, наконец, когда юный победитель шествовал в блестящей процессии по разукрашенным улицам столицы, чтобы сложить свой пальмовый венок в жилище бога, от которого, как нашептывали верующие, он получал непосредственные внушения везде и всюду.

ГЛАВА VII
ЗАПАД ОТ ЗАКЛЮЧЕНИЯ МИРА С ГАННИБАЛОМ

Война с Ганнибалом помешала римлянам распространить свое владычество вплоть до Альп, или, как уже тогда выражались, вплоть до пределов Италии, и замедлила устройство и колонизацию кельтских стран. Само собой было понятно, что римляне будут теперь продолжать начатое дело с того самого места, на котором они остановились, и кельты хорошо это сознавали. Уже в течение того года, в котором был заключен мир с Карфагеном (553) [201 г.], борьба возобновилась на территории бойев, которым опасность угрожала прежде всех других; первая победа, одержанная ими над наскоро собранным римским ополчением, и увещания одного карфагенского офицера по имени Гамилькар, оставшегося в северной Италии после экспедиции Магона, побудили в следующем (554) году [200 г.] к всеобщему восстанию не только бойев и инсубров, но и лигуров; даже кеноманская молодежь меньше внимала на этот раз голосу своих осмотрительных вождей, чем просьбам о помощи, с которыми к ней обращались ее соплеменники. Из двух «оплотов против галльских нашествий», Плаценции и Кремоны, первая была разрушена, так что из ее населения спаслись не более 2 тысяч человек, а вторая была обложена неприятелем. Римляне спешно двинули туда легионы на выручку того, что еще можно было спасти. Под Кремоной дело дошло до большого сражения. Но искусство и опытность финикийского вождя не могли восполнить недостатков его армии; галлы не устояли против натиска легионов, и в числе множества убитых, покрывавших поле сражения, был и карфагенский офицер. Однако кельты не отказались от борьбы; та же римская армия, которая одержала победу под Кремоной, была в следующем (555) [199 г.] году почти совершенно уничтожена инсубрами, главным образом вследствие беспечности своего начальника, и римляне были в состоянии снова укрепить Плаценцию не ранее 556 г. [198 г.]. Но внутри союза из объединившихся для этой отчаянной борьбы округов не было единомыслия; между бойями и инсубрами возникли раздоры, а кеноманы не только покинули союзников, но еще купили у римлян помилование, позорно изменив своим соотечественникам; во время одного сражения, происходившего между инсубрами и римлянами на берегах Минчио, они напали на своих прежних боевых товарищей с тыла и помогли римлянам совершенно их истребить (557) [197 г.]. После падения Кома упавшие духом и всеми покинутые инсубры также согласились на заключение мирного договора отдельно от других (558) [196 г.]. Условия, которые были предписаны римлянами кеноманам и инсубрам, были конечно более суровы, чем те, на которых обыкновенно заключались мирные договоры с членами италийского союза; римляне постарались упрочить законным путем стену, отделявшую италиков от кельтов, и постановили, что ни один из граждан, принадлежавших к этим двум кельтским племенам, никогда не сможет приобрести прав римского гражданства. Впрочем, эти кельтские округа, находившиеся по ту сторону По, сохранили свое существование и свой национальный строй, так что из них образовались не городские общины, а племенные округа, и они как будто бы не были обложены никакой данью. Они должны были служить оплотом для римских поселений, находившихся к югу от По, и не пускать в Италию северян и в особенности альпийские разбойничьи племена, постоянно предпринимавшие опустошительные набеги на те страны. Впрочем, и в этих краях латинизация делала быстрые успехи; кельтская национальность, очевидно, не была в состоянии оказывать такое же сопротивление, какое оказывала национальность цивилизованных сабеллов и этрусков. Пользовавшийся громкою известностью и умерший в 586 г. [168 г.] сочинитель латинских комедий Стаций Цецилий был отпущенный на волю инсубр, а Полибий, объезжавший те страны в конце VI века [ок. 160 г.], уверяет, быть может не без некоторого преувеличения, что лишь немногочисленные деревни сохранили там свой кельтский отпечаток. Напротив того, венеты, по-видимому, дольше сохраняли свою национальность.

Главные усилия римлян в тех странах были направлены понятным образом к тому, чтобы положить конец нашествиям трансальпийских кельтов и превратить естественную северную преграду, отделявшую полуостров от континента, в государственную границу. Страх перед римским именем проник даже в ближайшие кельтские округа, расположенные по ту сторону Альп; об этом свидетельствует не только полная пассивность, с которой там взирали на истребление или порабощение живших по сю сторону Альп соплеменников, но также неофициальное неодобрение, которое в ответ на жалобы римских послов было выражено трансальпийскими округами отдельным толпам кельтов, попытавшимся поселиться миролюбивым образом на этой стороне Альп (под этими трансальпийскими округами следует разуметь главным образом гельветов, живших между Женевским озером и Майном, и карнов или таврисков, живших в Каринтии и Штирии); о том же свидетельствует смирение, с которым эти толпы переселенцев просили римский сенат об отводе им земель, а потом беспрекословно подчинились строгому приказанию возвратиться за Альпы (в 568 и следующих годах и также в 575) [186, 179 гг.] и не воспротивились разрушению города, который уже начали строить подле Аквилеи. Сенат с мудрою строгостью не допускал никаких исключений из общего правила, что Альпийские ворота должны быть заперты для кельтов, и подвергал тяжелым наказаниям тех римских подданных, которые из Италии подавали повод для таких попыток к переселению. Одна из попыток этого рода, предпринятая в малознакомом римлянам, самом отдаленном уголке Адриатического моря, была причиной основания крепости в самом крайнем северо-восточном углу Италии, самой северной италийской колонии – Аквилеи (571—573) [183—181 гг.]. Впрочем, поводом к основанию этой крепости был, кажется, еще более, план Филиппа Македонского вторгнуться в Италию с востока, подобно тому как Ганнибал вступил в нее с запада. Эта крепость была назначена не только для того, чтобы навсегда загородить дорогу для иноземцев, но и для того, чтобы сохранить очень удобно расположенную там для судоходства бухту и сдерживать морские разбои, еще не совсем прекратившиеся в тех водах. Основание Аквилеи вызвало войну с истрийцами (576, 577) [178, 177 гг.], скоро закончившуюся взятием нескольких крепостей и падением царя Эпулона и замечательную только тем паническим ужасом, в который повергла сначала римский флот, а затем и всю Италию весть о том, будто кучка варваров завладела врасплох римским лагерем.

Иначе действовало римское правительство в странах по сю сторону По, которые римский сенат решил присоединить к Италии. Бойи, которых это должно было коснуться в первую очередь, сопротивлялись с отчаянной энергией. Они даже перешли через По и попытались снова вызвать инсубров к восстанию (560) [194 г.]; один из консулов был ими осажден в своем лагере и с трудом избежал поражения; Плаценция также с трудом оборонялась от непрерывных нападений ожесточенных туземцев. Под Мутиной наконец произошла решительная битва; она была продолжительна и кровопролитна, но римляне одержали победу (561) [193 г.], и с тех пор борьба уже была похожа не на войну, а на травлю невольников. На территории бойев римский лагерь скоро сделался единственным убежищем, в котором стала укрываться лучшая часть населения; победители могли без большого преувеличения сообщить в Рим, что из нации бойев не осталось никого кроме детей и стариков. Таким образом, бойи были вынуждены примириться с тем положением, которое было им предназначено судьбой. Римляне потребовали уступки половины территории (563) [191 г.]; бойи не были в состоянии этому воспротивиться, и даже на том сузившемся пространстве, которое осталось в их власти, они скоро исчезли, слившись со своими победителями ²⁰¹201
  По словам Страбона, эти италийские бойи были оттеснены римлянами за Альпы и основали в современной Венгрии подле Штейна на Ангере и подле Эденбурга колонию, которая была уничтожена во времена Августа перешедшими через Дунай гетами, оставив за этой местностью название «бойской пустыни». Этот рассказ совершенно не согласуется с вполне достоверными рассказами римских летописей, по которому римляне удовольствовались уступкой половины территории; чтобы объяснить исчезновение италийских бойев, нет никакой надобности прибегать к гипотезе насильственного изгнания: ведь и остальные кельтские племена почти так же быстро и бесследно исчезли из числа италийских наций, хотя им приходилось менее страдать от войн и от колонизации. С другой стороны, иные указания дают нам право думать, что поселившиеся у Нейзидлерского озера бойи происходили от коренного племени, которое когда-то жило в Баварии и Богемии, пока не было оттеснено германскими племенами на юг. Но вообще очень сомнительно, чтобы бойи, жившие подле Бордо, на берегах По и в Богемии, действительно были отпрысками одного и того же племени, а не случайно носили сходные названия. Предположение Страбона не имело никакого другого основания кроме сходства имен, на которое древние писатели нередко необдуманно ссылались, когда им приходилось говорить о происхождении кимвров, венетов и многих других племен.


[Закрыть]. Когда римляне таким образом очистили страну от неприятеля, они привели в надлежащий порядок крепости Плаценцию и Кремону, в которых римские колонисты были перебиты или разогнаны в течение последних лет борьбы, и отправили туда новых поселенцев; на бывшей территории сенонов и вблизи нее были основаны Потенция (подле Реканати, недалеко от Анконы, 570) [184 г.] и Пизавр (Пезаро, 570) [184 г.]; далее на вновь приобретенной территории бойев были основаны крепости Бонония (565) [189 г.], Мутина (571) [183 г.], Парма (571) [183 г.]; к основанию второй из этих колоний было приступлено еще до войны с Ганнибалом, которая принудила римлян приостановить окончательное ее устройство. Основание крепостей по обыкновению сопровождалось проведением военных шоссейных дорог. Фламиниева дорога была продолжена от северного конечного пункта у Аримина вплоть до Плаценции под названием Эмилиевой (567) [187 г.]. Кроме того, дорога из Рима в Арреций, или Кассиева, впрочем уже много ранее бывшая муниципальным шоссе, была взята, вероятно, в 583 г. [171 г.] римской общиной в свое ведение и переустроена заново; но еще в 567 г. [187 г.] была проведена ветвь от Арреция через Апеннины в Бононию до соединения с новой Эмилиевой дорогой; этим способом было установлено более близкое сообщение между Римом и стоявшими на берегах По крепостями. Результатом этих важных сооружений было то, что Апеннины перестали служить границей, отделявшей кельтскую территорию от италийской, и были в этом отношении заменены рекою По. С тех пор по сю сторону По стало преобладать италийское городское устройство, а на той стороне реки – кельтское окружное, и если даже после того еще называли кельтской страной ту территорию, которая лежит между Апеннинами и По, то это название уже не соответствовало действительности.

Точно так же поступили римляне и в северо-западной гористой части Италии, где долины и холмы были заселены преимущественно лигурским племенем, распадавшимся на многочисленные ветви. Все, что жило к северу от Арно вблизи реки, было истреблено. Всех более пострадали апуанцы, которые жили на Апеннинах между Арно и Магрой и беспрестанно опустошали с южной стороны территорию Пизы, с другой – территорию Бононии и Мутины. Все, что там уцелело от римского меча, было переселено (574) [180 г.] в нижнюю Италию в окрестности Беневента, и благодаря энергичным мероприятиям лигурийская нация, у которой еще в 578 г. [176 г.] пришлось отнимать завоеванную ею колонию Мутину, была совершенно подавлена в тех горах, которые отделяют долину По от долины Арно. Крепость Луна, построенная в 577 г. [177 г.] на бывшей апуанской территории недалеко от Специи, прикрывала римскую границу от лигуров, точно так же как Аквилея прикрывала ее от трансальпийцев; в то же время она служила для римлян превосходной гаванью, которая с тех пор сделалась обычным местом стоянки кораблей, направлявшихся в Массалию и Испанию. Вероятно, к тому же времени относится шоссирование прибрежной, или Аврелиевой, дороги, ведшей из Рима в Луну, и поперечной дороги, которая вела из Лукки через Флоренцию в Арреций, соединяя дороги Аврелиеву и Кассиеву. С западными лигурийскими племенами, жившими на генуэзских Апеннинах и в приморских Альпах, борьба не прекращалась. Это были беспокойные соседи, обыкновенно занимавшиеся грабежами и на суше и на море; пизанцам и массалиотам приходилось немало страдать от их нашествий и от их корсаров. Однако, несмотря на непрерывные столкновения, римляне не достигли там никаких прочных результатов, да, может быть, и не искали их; они, по-видимому, ограничивались желанием иметь кроме регулярного морского сообщения с трансальпийской Галлией и Испанией также и регулярное сухопутное сообщение и потому старались очистить по крайней мере вплоть до Альп ту большую дорогу, которая шла берегом моря из Луны через Массалию в Эмпории; а по ту сторону Альп массалиоты должны были заботиться о безопасности римских кораблей, проходивших вдоль берегов, и путешественников, направлявшихся сухим путем вдоль морского берега. Внутренняя часть страны с ее непроходимыми долинами, сгрудившимися скалами, с ее бедным, но изворотливым и хитрым населением служили для римлян военной школой, в которой они приучали как солдат, так и офицеров переносить все трудности военного ремесла. Подобные так называемые войны велись не только с лигурами, но также и с корсиканцами и в особенности с жителями внутренней Сардинии, которые мстили за предпринимавшиеся против них хищнические набеги такими же набегами на прибрежные страны. Память об экспедиции Тиберия Гракха против сардов (577) [177 г.] сохранилась не столько потому, что он даровал этой провинции «мир», сколько потому, что он – как сам уверял – перебил или забрал в плен до 80 тысяч островитян и привез оттуда в Рим такое множество рабов, что сложилась поговорка: «Дешев, как сард».

В Африке римская политика в основном сводилась только к одному столь же недальновидному, сколь и невеликодушному намерению препятствовать восстановлению могущества Карфагена и потому постоянно держать этот несчастный город под гнетом и под страхом нового объявления войны. Что римляне, по-видимому, желали не устранять, а создавать поводы для раздоров, видно из тех условий мирного договора, которые хотя и оставляли карфагенянам всю их прежнюю территорию, но обеспечивали за соседом – Массиниссой – все владения, когда-либо принадлежавшие ему или его предшественнику внутри карфагенских границ. То же доказывает возложенное на карфагенян по мирному договору обязательство не вести войн с римскими союзниками; так что, по буквальному тексту этого условия, карфагеняне не имели даже права прогонять своего нумидийского соседа из своих собственных бесспорных владений. При таких договорах и при неопределенности границ, разделявших африканские владения, положение Карфагена могло быть только до крайности тяжелым: ему приходилось иметь дело с могущественным и ничем не стеснявшимся соседом и с верховным властителем, который был в одно и то же время и третейским судьей и заинтересованной стороной; однако действительность оказалась еще хуже самых мрачных ожиданий. Уже в 561 г. [193 г.] на Карфаген было сделано нападение под самым ничтожным предлогом, и самая богатая часть его владений – область Эмпории подле Малого Сирта – была частью опустошена нумидийцами, а частью даже ими присвоена. Захваты этого рода постоянно возобновлялись; плоскогорье перешло во власть нумидийцев, и карфагеняне лишь с трудом удерживались в самых значительных городах. Они жаловались в 582 г. [172 г.], что только в течение двух последних лет у них снова было отнято, в нарушение мирного договора, семьдесят селений. Посольства отправлялись в Рим одно за другим; карфагеняне умоляли римский сенат или дозволить им защищаться с оружием в руках, или назначить третейский суд, уполномоченный на приведение своего приговора в исполнение, или же заново определить границы, для того чтобы они раз навсегда знали, как должны быть велики их потери; в противном случае, говорили они, было бы лучше принять их в число римских подданных, чем отдавать их мало-помалу в руки ливийцев. Но римское правительство еще в 554 г. [200 г.] обещало своему клиенту расширение его владений – естественно, за счет Карфагена; поэтому оно не имело оснований быть недовольным тем, что этот клиент сам забирал предоставленную ему долю добычи; правда, оно иногда старалось сдерживать чрезмерно зарвавшихся ливийцев, которые теперь щедро отплачивали своим прежним притеснителям за прошлые страдания, но в сущности именно для того, чтобы досаждать карфагенянам, римляне и дали им такого соседа, как Массинисса. Все просьбы и жалобы приводили только к тому, что в Африке появлялись римские комиссии, которые после тщательных расследований не приходили ни к какому решению, или же во время переговоров в Риме уполномоченные Массиниссы ссылались на недостаток инструкций, и решение откладывалось до другого времени. Лишь терпение финикийцев было в состоянии не только смиренно выносить такое положение, но даже оказывать властителям с неутомимой настойчивостью всякие прошенные и непрошеные услуги и любезности и домогаться благосклонности римлян доставками хлеба. Однако эта покорность побежденных не была следствием одной только терпеливости и смирения. В Карфагене еще существовала партия патриотов, а во главе ее стоял человек, который наводил на римлян страх всюду, куда бы его ни кинула судьба. Эта партия не отказалась от намерения возобновить борьбу с Римом и надеялась воспользоваться столкновением, которое казалось неизбежным между Римом и восточными державами; а так как грандиозный план Гамилькара и его сыновей не удался в, сущности, по вине карфагенской олигархии, то было решено начать приготовления к новой войне с внутреннего обновления самого отечества. Под благотворным гнетом несчастья и, конечно, также благодаря ясному и высокому уму Ганнибала, умевшего властвовать над людьми, были введены политические и финансовые реформы. Олигархия, переполнившая меру своих преступных безрассудств возбуждением уголовного преследования против великого полководца за то, что он будто бы с намерением упустил случай овладеть Римом и утаил собранную в Италии добычу, – эта гнилая олигархия была низложена по предложению Ганнибала и взамен ее была введена демократическая форма правления, соответствовавшая положению гражданства (до 559 г.) [195 г.]. Путем взыскания недоплаченных и утаенных денег и введения более правильного контроля финансы были так скоро приведены в порядок, что оказалось возможным уплатить римскую контрибуцию, не обременяя граждан никакими чрезвычайными налогами. Римское правительство, именно в то время собиравшееся прекратить опасную войну с великим азиатским монархом, следило за этими событиями с понятным беспокойством; можно было не без основания опасаться, что, в то время как римские легионы будут сражаться в Малой Азии, карфагенский флот пристанет к берегам Италии и там вспыхнет вторая ганнибаловская война. Поэтому едва ли можно порицать римлян за то, что они отправили (559) [195 г.] в Карфаген посольство, которому, вероятно, было приказано потребовать выдачи Ганнибала. Озлобленные карфагенские олигархи, отправлявшие в Рим беспрестанные доносы на низвергнувшего их человека, что он ведет тайные сношения с враждебными Риму государствами, конечно достойны презрения; но их предостережения были, по всей вероятности, обоснованы; и хотя отправка римлянами упомянутого выше посла была унизительным выражением страха, внушенного могущественному народу простым карфагенским шофетом, хотя гордому победителю при Заме делает честь заявленный им в сенате протест против такого унизительного шага, тем не менее этот страх был вполне обоснован, а Ганнибал был настолько необыкновенным человеком, что только римские сентиментальные политики могли долее дозволять ему управлять карфагенским государством. Он сам едва ли мог быть удивлен такой оценкой его личности со стороны неприятельского правительства. Так как последнюю войну вел Ганнибал, а не карфагенское государство, то на него и должно было обрушиться то, что составляет удел побежденных. Карфагенянам не оставалось ничего другого, как покориться и благодарить свою счастливую звезду за то, что быстрое и благоразумное бегство Ганнибала на восток доставило им возможность избежать более тяжкого позора и отделаться менее тяжелым, навсегда изгнав величайшего из своих граждан из отечества, конфисковав его имущество и приказав срыть его жилище. Таким образом, на Ганнибале целиком оправдалось полное глубокого смысла изречение, что тот является любимцем богов, кому они ниспосылают и беспредельные радости и беспредельные страдания. Римскому правительству следует поставить в вину не столько меры, принятые им против Ганнибала, сколько то, что даже после его удаления оно не перестало относиться к городу с недоверием и не давало ему покоя. Хотя политические партии волновались там по-прежнему, но после удаления этого необыкновенного человека, едва не изменившего судьбы мира, партия патриотов имела в Карфагене немного более значения, чем в Этолии и Ахайе. Из всех замыслов, бродивших тогда в умах жителей несчастного города, без сомнения, самый разумный заключался в том, чтобы примкнуть к Массиниссе и превратить этого притеснителя финикийцев в их защитника. Но ни национальной партии патриотов, ни той, которая хотела союза с ливийцами, не удалось захватить власть, и управление по-прежнему оставалось в руках преданных Риму олигархов, у которых все заботы о будущем ограничивались старанием сохранить материальное благосостояние и общинную свободу Карфагена под римским протекторатом. В Риме, конечно, могли бы на этом успокоиться. Но ни народная толпа, ни заурядные римские правители не были в состоянии отделаться от вполне обоснованного страха, наведенного ганнибаловской войной; римские купцы с завистью смотрели на город, который даже после утраты своего политического могущества вел обширные торговые отношения и обладал неистощимыми богатствами. Уже в 567 г. [187 г.] карфагенское правительство вызвалось немедленно произвести все срочные платежи, установленные мирным договором 553 г. [201 г.]; но так как данническая зависимость Карфагена была для римлян гораздо важнее самих денег, то они отклонили это предложение и лишь вынесли из его убеждение, что, несмотря на все их усилия, город еще не разорен, да и не может быть доведен до разорения. В Риме снова стали распространяться слухи о происках вероломных финикийцев. Там толковали то об эмиссаре Ганнибала Аристоне Тирском, будто бы прибывшем в Карфаген с целью подготовить граждан к появлению азиатского военного флота (561) [193 г.], то о тайной ночной аудиенции, которую карфагенское правительство давало в храме бога-исцелителя послам Персея (581) [173 г.], то о многочисленном флоте, который сооружался в Карфагене для македонской войны (583) [171 г.]. Как эти, так и другие подобные рассказы могли быть вызваны по большей мере какими-нибудь легкомысленными выходками отдельных лиц, тем не менее они послужили поводом для новых дипломатических придирок со стороны римлян и для новых захватов со стороны Массиниссы, а убеждение, что только третья пуническая война может окончательно смирить Карфаген, укоренилось тем глубже, чем менее было оно обоснованно и разумно.