Текст книги "История Рима. Книга первая"

Автор книги: Теодор Моммзен

Искусство изображения звуков на письме моложе, чем искусство измерения. Италики, точно так же как и эллины, дошли до него не самостоятельно, хотя зачатки такого изобретения можно усмотреть в италийских численных знаках и в не заимствованном от греков древнем италийском обыкновении вынимать жребий по деревянным табличкам. Какой нужен труд для первого выделения звуков, являющихся в столь многоразличных сочетаниях, всего лучше видно из того факта, что для всей арамейской, индусской, греко-римской и теперешней цивилизации было достаточно и до сих пор еще достаточно одного алфавита, переходившего от одного народа к другому и из одного рода в другой, и это важное произведение человеческого ума было плодом совокупных усилий арамейцев и индо-германцев. Семитская ветвь языков, в которой гласные играют второстепенную роль и никогда не могут стоять в начале слов, именно тем и облегчила выделение согласных; стало быть, там и был изобретен первый алфавит, еще лишенный гласных букв. Индийцы и греки прежде всех и независимо одни от других, но совершенно различным способом создали полный алфавит, прибавив гласные буквы к дошедшей до них торговым путем арамейской письменности, состоявшей из одних согласных: для обозначения гласных они употребили четыре буквы a, e, i, o, не нужные грекам для обозначения согласных, придумали особый знак для uи ввели в письмо слоги взамен только согласных, или, как выражается Паламед у Еврипида:

 
Отыскивая спасительное средство от забвения,
Я соединял в слоге безгласные буквы с гласными
И изобрел для смертных искусство письма.
 

Этот арамейско-эллинский алфавит был сообщен италикам жившими в Италии эллинами, он пришел не из земледельческих колоний Великой Греции, а через посредство куманских или тарентинских торговцев, которые завезли его прежде всего в самые древние центры международных сношений Лациума и Этрурии – в Рим и в Цере. Впрочем, тот алфавит, который получили италики, вовсе не был древнейшим эллинским, он уже подвергся разным изменениям, а именно к нему были прибавлены три буквы ἐ, φ и χ, и изменены знаки для ι, γ, λ ⁸²82
  История алфавита у эллинов заключается в сущности в том, что относительно их первоначального алфавита, состоявшего из 23 букв, т. е. финикийского алфавита, вокализированного и дополненного буквою u, делались самые разнообразные предложения с целью его дополнить и улучшить и что каждое из этих предложений имело свою собственную историю. Важнейшие из этих предложений, не лишенные интереса и для истории италийского письма, суть следующие:
  I. Введение своих собственных знаков для звуков ξ, φ, χ. Это предложение относится к столь древним временам, что за единственным исключением того алфавита, который был в употреблении на островах Фере, Мелосе и Крите, под его влиянием находились все греческие алфавиты и все те, которые происходили от греческого алфавита. Первоначально оно клонилось к тому, чтобы в конце алфавита прибавить знаки Χ – ξἶ, Φ – φῖ, Ψ – χῖ, и в этом виде алфавит нашел доступ на континенте Эллады, за исключением Афин и Коринфа, и также у сицилийских и у италийских греков. Напротив того, малоазиатские греки и те, которые жили на островах Архипелага, равно как жившие на материке коринфяне уже стали употреблять, – в то время как они познакомились с этим предложением – вместо ξῖ пятнадцатый знак финикийской азбуки (Camex) Ξ; поэтому из трех новых знаков они усвоили Φ для φῖ, а Χ не для ξῖ, а для χῖ – Третий знак, первоначально придуманный для χῖ большею частью не употреблялся; его удержали только на малоазиатском материке, но там ему придали значение ψῖ. Малоазиатского способа писать придерживались также Афины с той только разницей, что там не были усвоены не только ψῖ, но и ἐῖ, вместо которых по-прежнему писалась двойная согласная.
  II. Так же рано, если не еще раньше, старались предотвратить угрожающее смешение форм для iи s, так как все известные нам греческие алфавиты носят на себе следы старания отличить эти знаки один от другого как-нибудь иначе и более ясным образом. Но уже в древнейшую пору были сделаны с этой целью два предложения реформы, из которых каждое нашло для себя особую сферу распространения: первое касалось шипящих звуков, для которых в финикийском алфавите было два знака – четырнадцатый () для schи восемнадцатый () для s, и предлагало вместо последнего из них, более пригодного по звуку, первый; так и писали в древности на восточных островах, в Коринфе и в Керкире и у италийских ахеян. Второе предложение имело целью заменить iпростой чертой ; этот способ замены был гораздо употребительнее первого и в не очень позднюю пору вошел в такое всеобщее употребление, что ломаное iповсюду исчезло, хотя некоторые общины удержали кроме и форму для s.
  III. Новее была замена λΛ (который нетрудно смешать с Γγ) знаком ι, который мы находим в Афинах и в Беотии, между тем как Коринф и зависевшие от него общины достигли той же цели, давши букве γ вместо формы крючка форму полукруга C.
  IV. Точно так же очень подверженные смешению формы для pΡ и для r P, были различены путем превращения последней в R; эта новая форма не была усвоена только у малоазиатских греков, у критян, у италийских ахеян и в некоторых других немногочисленных местностях, но решительно преобладала как в собственно Греции, так и в Великой Греции и Сицилии. Но там не так рано и не так бесследно исчезла древняя форма для rΡ, как более древняя форма для l; стало быть, это нововведение, без сомнения, было более поздним. Отличие долгого eот короткого и долгого oот короткого ограничилось в древности теми греками, которые жили в Малой Азии и на островах Эгейского моря. Все эти технические усовершенствования однородны и имеют одинаковую историческую важность в том смысле, что каждое из них возникло в определенное время и в определенном месте и затем распространялось своим собственным путем и развивалось самостоятельно. Превосходное исследование Кирхгофа (“Studien zur Geschichte des griechischen Alphabets”) бросает яркий свет на бывшую до того времени столь мало известной историю эллинского алфавита и сверх того доставляет нам важные сведения относительно древнейших сношений между эллинами и италиками; особенно важно, что оно неоспоримо выяснило до сих пор неразрешенный вопрос о происхождении этрусского алфавита; но оно грешит некоторой односторонностью, так как некоторым из упомянутых выше попыток придает слишком большую важность. Если бы пришлось установить здесь отличия одной системы от другой, то не следовало бы разделять азбуки на два разряда и по значению Χ как ξ, и как χ, а следовало бы установить различие между азбукой в 23 буквы и азбукой в 25 или 26 букв, а в этой последней установить различие между древнейшей общегреческой и той малоазиатской ионийской, от которой произошла позднейшая общая азбука. Впрочем, некоторые местности относились с разборчивостью к различным предложениям ввести в азбуке перемены, так что некоторые из этих перемен были приняты в одном месте, а другие – в другом. Именно потому так и поучительна история греческого алфавита, что она объясняет нам, как в области ремесел и искусств некоторые группы греческих местностей обменивались между собой нововведениями, а некоторые другие не принимали никакого участия в таком обмене. Что касается в особенности Италии, то мы уже указывали на замечательную противоположность между ахейскими земледельческими городами, с одной стороны, и городами халкидскими и дорийскими, которые были более похожи на купеческие колонии, – с другой; в первых сохранились все первоначальные формы, а в последних были усвоены улучшенные формы, даже такие, которые, будучи заимствованы с различных сторон, до некоторой степени противоречили одна другой: так, например, наряду с   lупотребляли Cγ. Италийские алфавиты, как это доказал Кирхгоф, все происходили от алфавита италийских греков и именно от халкидско-дорийского, а что этруски и латины не получили его непосредственно от греков, несомненно доказывает различная форма буквы rпутем следующих соображений: из четырех вышеуказанных изменений алфавита, касавшихся вообще всех италийских греков (пятое изменение ограничивалось Малой Азией), три первых осуществились прежде, чем этот алфавит перешел к этрускам и латинам; когда он перешел к этрускам, различие между pи rеще не было установлено; напротив того, когда он перешел к латинам, различение этих двух букв уже было по меньшей мере заметно; поэтому у этрусков вовсе не было формы Rдля r, а у фалисков и у латинов встречается только более новая форма за единственным исключением самой древней римской надписи на глиняном сосуде Дресселя.


[Закрыть]. Алфавиты этрусский и латинский, как уже было ранее отмечено, произошли не один от другого, а каждый из них произошел непосредственно от греческого; даже и этот греческий алфавит дошел до Этрурии и до Лациума в существенно измененном виде. Этрусский алфавит имел двойное s(сигма sи сан sch) и только одно k ⁸³83
  Как кажется, не может подлежать сомнению, что у этрусков никогда не было коппы, так как не только нигде не видно ее достоверных следов, но ее даже нет и в том образцовом алфавите, который написан на галасском сосуде. Попытка доказать ее присутствие в силлабарии, находящемся на том же сосуде, была во всех отношениях неудачна, так как этот силлабарий касался и мог касаться только тех этрусских букв, которые и позже были в общем употреблении, а к числу их, как нам положительно известно, коппа не принадлежит; сверх того поставленный в конце силлабария знак не мог означать ничего, кроме f, которое было в этрусском алфавите последней буквой и не могло отсутствовать в силлабарии, изображавшем уклонения этрусского алфавита от его образца. Тем не менее, конечно, странно, что в полученном этрусками греческом алфавите недоставало коппы, которая, однако, долго сохранялась в халкидо-дорийском алфавите; следует полагать, что недостаток этой буквы был местной особенностью того города, из которого был впервые занесен алфавит в Этрурию. Произвол и случайность всегда разрешали вопрос, удержится ли в алфавите или будет из него исключен такой знак, который делается для него излишним; таким-то образом исчез из аттического алфавита восемнадцатый финикийский знак, но в нем сохранились другие знаки, исчезнувшие из звукового письма.


[Закрыть], а от rтолько его древнейшую форму P; латинский алфавит имел, сколько нам известно, только одно sи, напротив того, двойное k(каппа kи коппа q), а от rтолько его позднейшую форму R. Древнейшая этрусская письменность еще не знала строк и извивалась, как змея, а новейшая употребляет параллельные строки, которые идут справа налево; латинская письменность, сколько нам известно из ее древнейших памятников, знакома лишь с последним способом – с правильными строками, которые первоначально шли по произволу пишущего, слева направо и справа налево, но потом шли у римлян в первом направлении, а у фалисков во втором. Занесенный в Этрурию образцовый алфавит, даже при своем сравнительно обновленном виде, должен был принадлежать к очень древнему времени, хотя и нет возможности с точностью определить это время; это видно из того, что сигма и сан постоянно употреблялись у этрусков рядом одна с другой как два различных звука, стало быть и в дошедшем до них греческом алфавите эти буквы еще имели самостоятельное значение; но из всех дошедших до нас памятников греческой письменности не видно, чтобы сигма и сан употреблялись у греков одна рядом с другой. Наоборот, насколько нам известно, латинский алфавит вообще носит на себе более новый характер; впрочем, нет ничего неправдоподобного в том, что в Лациуме не так, как в Этрурии, алфавит не был усвоен сразу, но что латины вследствие оживленных сношений с своими греческими соседями долгое время применялись к бывшему в употреблении у греков алфавиту и следили за всеми его изменениями. Так, например, мы находим, что формы , Ρ ⁸⁴84
  Ставшая недавно известною золотая пряжка из Пренесте (сообщения Римского института 1887 г.), самый древний из понятных нам памятников латинского языка и письменности, показывает нам древнейшую форму буквы m, а загадочный глиняный сосуд с Квиринала, описанный Дресселем в Annafli dell’Istituto 1880, показывает древнейшую форму буквы r.


[Закрыть]и Σ не были незнакомы римлянам, но были заменены в общем употреблении более новыми формами , R и , а это можно объяснить только тем, что латины долгое время пользовались греческим алфавитом для письма и на греческом и на своем родном языке. Поэтому из сравнительно более нового характера того греческого алфавита, который мы находим в Риме, и из более древнего характера того, который был заимствован Этрурией, едва ли можно делать заключение, что в Этрурии стали писать раньше, чем в Риме. О том, какое сильное впечатление произвели на заимствовавших алфавит его изобретатели и как живо они почувствовали могущество, скрытое в этих с виду ничтожных знаках, свидетельствует замечательный сосуд, который был найден в городе Цере в одной из древнейших гробниц, сооруженных еще до изобретения сводов. На сосуде написан алфавит по древнегреческому образцу в том виде, в каком его получила Этрурия, а рядом с этим алфавитом помещен составленный по нему этрусский силлабарий, похожий на тот, о котором вел речь Паламед; это, очевидно, был священный памятник, увековечивавший воспоминание о введении в Этрурии буквенного письма.

Не менее этого заимствования алфавита важно для истории его дальнейшее развитие на италийской почве – быть может, даже более важно, так как оно бросает луч света на взаимные внутренние сношения италиков, покрытые гораздо более густым мраком, чем сношения на берегах с чужеземцами. В древнейшую эпоху этрусской письменности, когда заимствованный алфавит был в употреблении почти без всяких изменений, им пользовались, как кажется, только этруски, жившие на берегах По и в теперешней Тоскане. Потом этот алфавит проник, очевидно, из Атрии и Спины на юг вдоль восточного берега вплоть до Абруцц, на север к венетам и в более позднюю пору к кельтам, жившим по эту сторону Альп и среди Альп, и даже к тем, которые жили за Альпами, так что его последние отпрыски достигли Тироля и Штирии. Позднейшая эпоха этого развития начинается с преобразования алфавита, которое заключалось главным образом в введении отставленных одна от другой параллельных строк, в уничтожении звука o, который уже нельзя было отличить в произношении от u, и в введении нового звука f, для которого не было соответствующего знака в традиционном алфавите. Это преобразование было совершено, очевидно, западными этрусками; оно не нашло для себя доступа на той стороне Апеннин, но было усвоено всеми сабельскими племенами и прежде всех умбрами; затем, при дальнейшем развитии алфавита, его судьба была различна у каждого отдельного племени – у этрусков, живших на берегах Арно и подле Капуи, у умбров и у самнитов; в иных местах он вполне или частью утрачивал средние звуки, в других приобретал новые гласные и согласные. Но это западно-этрусское преобразование алфавита не только так же старо, как самые древние из найденных в Этрурии гробниц, но еще гораздо старше, так как вышеупомянутый силлабарий, вероятно найденный в одной из тех гробниц, изображает преобразованную азбуку уже в существенно измененном и модернизированном виде; а так как и сам преобразованный и модернизированный алфавит относительно молод в сравнении с первоначальным, то мысль вынуждена почти совершенно отказаться от попытки проникнуть в ту отдаленную эпоху, когда этот первоначальный алфавит появился в Италии. Между тем как этруски являются распространителями алфавита на севере, востоке и юге полуострова, латинский алфавит, напротив того, ограничивался одним Лациумом и там в общем итоге сохранился с незначительными изменениями; только γ мало-помалу в звуковом отношении совпало с κ, а ζ с σ, последствием чего было то, что по одному из каждых двух равнозвучных знаков (κ, ζ) исчезло из употребления. В Риме, как это несомненно доказано, эти знаки были устранены еще прежде конца четвертого столетия от основания города ⁸⁵85
  К этому времени следует отнести то письменное изложение законов «Двенадцати таблиц», которое впоследствии изучали римские филологи и от которого до нас дошли только обломки. Не подлежит сомнению, что немедленно вслед за своим составлением эти законы были изложены письменно, но те ученые и сами не считали находившийся у них под руками текст за первоначальный, а смотрели на него как на официальную копию законов, сделанную после сожжения Рима галлами; это доказывается рассказом о происшедшем в то время восстановлении таблиц и уже ясно видно из того, что в тексте, которым пользовались те ученые, вовсе не было той древнейшей орфографии, с которой они однако были знакомы. Сверх того такой письменный памятник, который между прочим предназначался для заучивания юношеством наизусть, не может считаться за источник точных филологических указаний.


[Закрыть], и с ними незнакомы все дошедшие до нас письменные и другие памятники за исключением только одного ⁸⁶86
  Этим исключением служит приведенная выше в примечании надпись на пряжке из Пренесте. Напротив того, даже на фикоронском ларе Cимеет позднейшее значение буквы Κ.


[Закрыть]Если же принять в соображение, что в древнейших сокращениях постоянно соблюдается различие между γ и c, между χ и k ⁸⁷87
  Так, например Cзначит Caius, CN – Gnaeus, но K – Kaeso. К позднейшим сокращениям это конечно неприменимо; в них γ изображается не знаком C, а знаком G (GAL Galeria), κ обыкновенно знаком C (C – centum, COS – consul, COL – Collina), но перед aзнаком K (KAR – karmentalia, MERK – merkatus), так как в течение некоторого времени звук κ выражался перед гласными e, i, oи перед всеми согласными знаком C, но перед азнаком K, а перед uдревним знаком коппы – Ϙ.


[Закрыть], что, стало быть, период времени, когда эти буквы в звуковом отношении совпали, и более ранний период времени, когда сокращения были фиксированы, были гораздо древнее начала самнитских войн и, наконец, что между введением письменности и установлением условной системы сокращений непременно прошел значительный промежуток времени, то придется отнести начало письменности как в Этрурии, так и в Лациуме к такой эпохе, которая ближе к первому наступлению египетского сириусова периода в историческое время, т. е. к 1321 г. до Р. Х., чем к 776 г., с которого начинаетсяв Греции счисление времени по олимпиадам ⁸⁸88
  Если это верно, то появление гомеровских песен – хотя, конечно, не в той самой форме, в какой они дошли до нас, – должно быть отнесено к более древней эпохе, чем та, которую Геродот называет цветущей эпохой Гомера (100 лет до основания Рима), так как введение эллинского алфавита в Италии и начало сношений между Элладой и Италией принадлежат к послегомеровским временам.


[Закрыть]. О глубокой древности письменного искусства в Риме свидетельствуют и многие другие ясные указания. Существование письменных памятников из эпохи царей доказано с достаточной достоверностью; сюда принадлежат: особый договор, который был заключен между Габиями и Римом царем Тарквинием, но вряд ли последним носившим это имя (он был написан на шкуре принесенного по этому случаю в жертву быка и хранился в богатом древними памятниками уцелевшем от сожжения Рима галлами, храме Санка на Квиринале), и союзный договор, который был заключен царем Сервием Туллием с Лациумом (его видел Дионисий на медной доске в храме Дианы, на Авентине, – конечно в копии, составленной после пожара при помощи латинского экземпляра, так как нельзя допустить, чтобы в эпоху царей уже существовала в Риме резьба на металле). На учредительную грамоту этого храма ссылались учредительные грамоты времен империи как на самый древний из римских документов этого рода и как на образец для всех других. Но уже в ту пору чертили (exarare, scribere – одного происхождения со scrobes) ⁸⁹89
  Точно так и древнесаксонское слово writan сначала значило чертить, а потом – писать.


[Закрыть]или рисовали (linere, отсюда littera) на листах (folium), на лыке (liber) или на деревянных дощечках (tabula, album), а впоследствии также на коже и на холсте. На холщевых свитках были написаны священные грамоты самнитов и анагинской жреческой коллегии, равно как самые древние списки римских магистратов, хранившиеся в храме богини воспоминания (Juno moneta) в Капитолии. Едва ли нужно еще напоминать об очень древнем обыкновении метить пасущийся скот (scriptura), о словах: «отцы приписанные» (patres conscripti), с которыми обращались к сенату, и о глубокой древности оракульских книг, родовых списков и календарей альбанского и римского. Когда римское предание из ранних времен республики рассказывает нам об устроенных на рынке залах, в которых мальчики и девочки знатного происхождения учились читать и писать, то этот рассказ, быть может, был вымыслом, но нельзя этого положительно утверждать. Причина нашего недостаточного знакомства с самой древней римской историей заключается не в неумении римлян писать и даже, быть может, не в недостатке письменных памятников, а в неспособности позднейших историков разрабатывать архивные материалы. Эти историки ошибочно искали в предании изображение мотивов, характеров, сражений и революций, и, занимаясь этим, пренебрегали тем, в чем и предания не отказали бы серьезному и самоотверженному исследователю.

Итак, история италийской письменности свидетельствует прежде всего о том, что эллинский быт имел на сабеллов более слабое и менее непосредственное влияние, чем на западные италийские племена. Что сабеллы получили алфавит от этрусков, а не от римлян, объясняется, по-видимому, тем, что у них уже был алфавит в то время, как они начали двигаться вдоль хребта Апеннин; стало быть, как сабины, так и самниты получили алфавит до выхода из своей родины на новые места. С другой стороны, эта история письменности заключает в себе полезное предостережение от гипотезы, которую пустило в ход позднейшее римское просвещение, так легко увлекавшееся этрусской мистикой и всякой антикварной трухой, и которую беспрекословно повторяли и более новые и самые новые исследователи, будто римская цивилизация получила свое начало и все основное из Этрурии. Если бы это была правда, то именно в этой сфере должны бы были прежде всего отыскаться ее следы; но, наоборот, оказывается, что зародыш латинской письменности был греческий, а ее развитие было настолько национальным, что она даже не усвоила столь полезного этрусского знака для f ⁹⁰90
  Загадку о том, как латинам пришло в голову употреблять греческий знак, соответствующий букве υ вместо фонетически совершенно отличной f, разрешила пряжка из Пренесте с ее fhefhaked вместо fecit, подтвердив вместе с тем происхождение латинского алфавита из халкидских колоний нижней Италии. На беотийской надписи, написанной этим же самым алфавитом, находится в слове fhekadamoe ( Густав Мейер, Греческая грамматика, § 244) то же соединение звуков, а придыхательное υ могло, конечно, фонетически приближаться к латинскому f.


[Закрыть]. Даже там, где заметны признаки заимствования, как например в числительных знаках, оказывается, что скорей этруски подражали римлянам; по меньшей мере известно, что они взяли от римлян знак для цифры 50. Наконец характерен тот факт, что у всех италийских племен развитие греческого алфавита заключалось главным образом в его порче.

Так, например, во всех этрусских наречиях исчезали средние звуки, между тем как у умбров исчезли γ, d, у самнитов d, у римлян γ, а у этих последних, кроме того, грозили слиться dи r. У этрусков очень рано совпали oи u; у латинов также заметна наклонность к такой же порче языка. Почти совершенно противоположное заметно по отношению к шипящим буквам; между тем как этруски удержали три знака z, s, sch, а умбры отбросили последний из них и вместо него ввели в употребление две новых шипящих, самниты и фалиски довольствовались, подобно грекам, звуками sи z, а позднейшие римляне даже одним s. Отсюда видно, что вводители алфавита как люди образованные и хорошо владевшие обоими языками чувствовали все самые тонкие различия звуков; но, после того как национальная письменность окончательно отрешилась от эллинского алфавитного образца, средние и слабые звуки стали мало-помалу совпадать со своими ближайшими звуками, а шипящие и гласные стали портиться, в особенности первое из этих перемещений, или, вернее, порча звуков, вовсе несвойственно греческому языку. С этой порчей звуков идет рука об руку разрушение флексий и производных слов. Причина такой вариации языка заключается в основном в том, что всякий язык постоянно подвергается искажению, если не встречает литературных и рациональных препятствий; разница только в том, что в настоящем случае звуковое письмо сохранило на себе следы того, что обыкновенно исчезает бесследно. Тот факт, что варваризация языка заметна у этрусков в более сильной степени, чем у какого-либо другого из италийских племен, принадлежит к многочисленным доказательствам их низших культурных способностей; если же такая порча языка заметна между италиками всего более у умбров, гораздо менее у римлян, а всего менее у южных сабеллов, то объяснением этого могут отчасти служить более оживленные сношения первых с этрусками, последних с греками.

ГЛАВА XV
ИСКУССТВО.

Поэзия есть страстная речь, а ее изменчивые тона создают мелодию; в этом смысле поэзия и музыка существуют у каждого народа. Однако население Италии не принадлежало и не принадлежит к числу народов, отличающихся особыми поэтическими дарованиями; у него нет сердечной страстности, нет стремления идеализировать все человеческое и влагать человеческую душу во все, что безжизненно, – стало быть, у него нет именно того, в чем заключается святая святых поэтического искусства. Его зоркой наблюдательности, его привлекательной развязности отлично удаются ирония и легкий повествовательный тон, какие мы находим у Горация и Боккаччо, веселые любовные шуточки вроде катулловских и приятные народные песенки вроде тех, которые поются в Неаполе, но всего лучше удаются народная комедия и фарс. На италийской почве выросли в древности шутливое подражание трагедии, а в новое время – шутливое подражание эпопее. В особенности по части риторики и сценического искусства ни один народ не мог и не может равняться с народом Италии. Но в высших родах искусства он едва ли заходил далее ловкости, и ни одна из его литературных эпох не произвела ни настоящего эпоса, ни настоящей драмы. Даже лучшие из литературных произведений Италии – «Божественная комедия» Данте и исторические труды Саллюстия и Макиавелли, Тацита и Коллетты – проникнуты более риторическою, чем наивною страстью. Даже в музыке как в старое, так и в новое время выступает наружу не столько настоящая творческая даровитость, сколько ловкость, которая быстро доходит до виртуозности и возводит на трон вместо настоящего, дышащего внутренней теплотой искусства пустой, иссушающий сердце идол. Настоящая сфера итальянца – не внутренний мир, насколько вообще возможно в искусстве разделять внутреннее и внешнее: для того чтобы могущество красоты вполне им овладело, нужно, чтобы она явилась перед его глазами в чувственном образе, а не предстала перед его душой в виде идеала. Оттого-то он как бы у себя дома в строительных и изобразительных искусствах, и тут он был в древнюю культурную эпоху лучшим учеником эллина, а в новейшее время – наставником всех народов. Дошедшие до нас предания так скудны, что мы не в состоянии проследить развитие понятий об искусстве у каждой из отдельных народных групп, населявших Италию, и принуждены говорить не о римской поэзии, а только о поэзии Лациума.

Латинское поэтическое искусство, как и всякое другое, возникло из лирики или, вернее, из тех самых древних праздничных ликований, в которых танцы, музыка и пение еще сливались в одно нераздельное целое. При этом следует заметить, что в древнейших религиозных обрядах танцы и затем музыка занимали гораздо более видное место, чем пение. В большом торжественном шествии, которым начинались римские победные празднества, главную роль после изображений богов и после бойцов играли танцовщики, серьезные и веселые: первые делились на три группы – на взрослых мужчин, юношей и мальчиков; все они были одеты в красные платья с медными поясами и имели при себе мечи и коротенькие копья, а взрослые сверх того были в шлемах и вообще в полном вооружении; вторые делились на две группы – на «овец», одетых в овчинные шубы и пестрые плащи, и на «козлов», голых до пояса и закутанных в козьи меха. «Скакуны» были едва ли не самым древним и самым священным из всех религиозных братств, и без плясунов (ludii, ludiones) не могло обойтись никакое публичное шествие и в особенности никакое погребение, вследствие чего танцы уже в старину были очень обыкновенным ремеслом. Но там, где появляются плясуны, необходимо появляются и музыканты или – что в древности было одно и то же – флейтисты. И без этих последних не могли обойтись ни жертвоприношение, ни свадьба, ни погребение, и рядом с очень древним публичным братством скакунов существовала также древняя, хотя по рангу и гораздо менее важная, коллегия флейтистов (collegium tibicinum); что это были настоящие странствующие музыканты, видно из того, что наперекор строгой римской полиции они сохранили за собой древнюю привилегию бродить в день своего годового праздника по улицам, надевши на себя маски и напившись допьяна. Таким образом, пляска была почетным занятием, музыка была занятием хотя и подчиненным, но необходимым, отчего для той и для другой и были учреждены публичные братства; но поэзия была занятием более нежели случайным и до известной степени безразличным, все равно была ли она самостоятельной или служила аккомпанементом для прыжков плясунов. Для римлян была самой древней песней та, которую себе поют сами для себя листья в зеленом лесном уединении. Кто получил свыше дар подслушивать, что шепчет и напевает в роще «благословенный дух» (faunus от favere), тот передает слышанное людям в ритмически размеренной речи (casmen, позднее carmen от canere). Этим пророческим песнопениям одержимых богом мужчин и женщин (vates) приходятся сродни и настоящие магические изречения – формулы заговора против болезней и иных напастей – и заклинания, посредством которых устраняют дождь, отводят молнию или переманивают посев с одного поля на другое; разница только в том, что в этих последних издавна появляются рядом с словесными формулами и чисто вокальные ⁹¹91
  Так, Катон Старший сообщает (De re rust., 160) очень действительный против вывихов заговор: hauat, hauat, hauat ista pista sista damia bodannaustra, который, по всей вероятности, был так же непонятен для своего изобретателя, как и для нас. Само собой разумеется, что встречаются и понятные формы заговора; так, например, чтобы избавиться от подагры, нужно было подумать о ком-нибудь, ничего не евши, трижды девять раз дотронуться до земли и плюнуть, а затем сказать: «Я думаю о тебе, вылечи мои ноги. Земля, возьми болезнь, а здоровье оставь здесь» (terra pestem teneto, salus hic maneto. Варрон. De re rust., 1, 2, 27).


[Закрыть]В более точном виде дошли до нас столь же древние религиозные жалобные песни, которые пелись скакунами и другими жреческими братствами и сопровождались танцами; одна из них дошла до нас; это, по всей вероятности, сочиненная для поочередного пения плясовая песня Земледельческого братства во славу Марса. Она стоит того, чтобы мы привели ее целиком:

 
Enos, Lases, iuvate!
Ne velue rue, Mannar, sins incurre in pleores!
Satur fu, fere Mars! limen sali! sta! berber!
Semunis alternei advocapit conctos!
Enos, Marmar, iuvato!
Triumpe! ⁹²92
  Nos, Lares iuvate! Ne veluem ruem [ruinam], Mamers sinas incurrere in plures! Satur esto, fere Mars! In limen insiti! sta! Verbera [limen?]! Semones alterni advocate cunctos! Nos, Mamers, iuvato! Tripudia! Каждая из первых пяти строк повторяется по три раза, а последнее восклицание – пять раз! За точность перевода нельзя поручиться, в особенности перевода третьей строки. Три надписи Квиринальского глиняного сосуда гласят: ioue sat deiuosqoi med mitat nei ted endo gosmis uirgo sied – asted noisi opi toitesiai pakariuois – duenos med feked [bonus me fecit] enmanom einom dze noine [вероятно – die noni] med male statod. Здесь, конечно, можно понять смысл только некоторых отдельных слов; главным образом достойно внимания то, что здесь встречаются в качестве древнелатинских форм такие, которые нам были до тех пор известны как умбрские и оскские, как например прилагательное pacer и частица einom в значении et.


[Закрыть]
 

К богам

 
Помогите нам, Лары!
Марс, Марс, не допускай, чтобы смерть и гибель обрушились на многих!
Утоли свой голод, свирепый Марс!
 

К отдельным братьям

 
Вскочи на порог! стой! топчи его!
 

Ко всем братьям

 
К семунам взывайте вы прежде, вы прежде,
вы потом, – ко всем!
 

К богу

 
Марс, Марс, помоги нам!
 

К отдельным братьям

 
Скачи!
 

Латинский язык этой песни и однородных с нею отрывков салийских песен, слывших еще у филологов августовского времени за древнейшие памятники их родного языка, относится к латинскому языку «Двенадцати таблиц» почти так же, как язык Нибелунгов к языку Лютера, и как по языку, так и по содержанию эти почтенные песнопения можно сравнить с индийскими Ведами.

Хвалебные и бранные песни принадлежат уже к более поздней эпохе. О том, что сатиры были в большом ходу в Лациуме еще в древние времена, можно было бы догадаться по характеру италийского народа, если бы даже это не было положительно доказано полицейскими мерами, которые принимались против сатириков в очень древнюю пору. Но более важное значение имели хвалебные песни. Когда несли хоронить какого-нибудь гражданина, за его погребальными носилками шла одна из его родственниц или приятельниц и пела в честь его похоронную песнь (nenia) с аккомпанементом флейтиста. Точно так же и за зваными обедами мальчики, сопровождавшие по тогдашним обычаям своих отцов повсюду и даже на пирушки, пели хвалебные песни предкам попеременно то с аккомпанементом флейты, то без аккомпанемента, только произнося слова (assa voce canere). Взрослые мужчины также поочередно пели за пирушками, но это было более поздним обычаем, заимствованным, вероятно, от греков. Об этих песнопениях в честь предков мы не имеем более подробных сведений, но само собой разумеется, что они состояли из описаний и рассказов и потому развивали из лирических элементов поэзии и эпические. Другие элементы поэзии проявлялись в несомненно очень древнем веселом танце, или «сатуре»; это было нечто вроде народного карнавала, который праздновался без сомнения еще до разделения племен. При этом, конечно, никогда не обходилось без пения; но так как этим забавам предавались преимущественно на общественных празднествах и на свадьбах и главным образом, конечно, с целью весело провести время, то легко могло случиться, что танцовщики или целые группы танцовщиков смешивались между собою и пение сопровождалось чем-то вроде сценического действия, которое естественно отличалось шутливостью и нередко даже разнузданною веселостью. Таким путем из переменного пения двух певцов возникли не только песни, впоследствии известные под названием фесценнинских, но и зачатки народной комедии, которые нашли для себя прекрасно приспособленную почву благодаря особой чуткости итальянцев к внешнему и комическому впечатлению и благодаря тому, что они любят жестикулировать и маскироваться. От этих старинных начатков римского эпоса и римской драмы до нас ничего не дошло. Что песни в честь предков сохранились путем преданий, само собой разумеется и сверх того ясно доказывается тем, что их обыкновенно пели дети; но от них уже не осталось никаких следов во времена Катона Старшего. А комедии – если их можно называть этим именем – обыкновенно импровизировались и в ту пору и еще долго после того. Таким образом, от этой народной поэзии и от этой народной мелодии ничто не могло перейти к потомству кроме размера, музыкального и хорового аккомпанемента и, быть может, также и масок. В древние времена едва ли существовало у латинов то, что мы называем стихотворным размером; жалобные песни Арвальского братства едва ли подчинялись какой-нибудь неизменно установленной метрической системе и, как кажется, были скорей похожи на оживленный речитатив. Но в более позднюю пору мы находим так называемый сатурнийский ⁹³93
  Этим названием, конечно, обозначается не что иное, как «напев», так как satura была первоначально песня, которую пели во время карнавала. От того же корня происходит название бога посевов – Saeturnus или Saiturnus, впоследствии Saturnus; его праздник – сатурналии – конечно, был чем-то вроде карнавала, и возможно, что преимущественно во время этого праздника разыгрывались фарсы. Но мы не имеем никаких доказательств связи между сатурой и сатурналиями; поэтому следует полагать, что непосредственное сопоставление так называемого versus sāturnius с богом Сатурном и находящееся с ним в связи удлинение первого слога были делом более поздней эпохи.


[Закрыть], или фавновский, древнейший размер, который не был известен грекам и возник, вероятно, в одно время с древнейшими произведениями латинской народной поэзии. О нем можно составить себе некоторое понятие по следующему стихотворению, хотя оно и принадлежит к гораздо более поздней эпохе:

 
Quod ré suá difeídens – ásperé afleícta.
Paréns timéns heic vóvit – vóto hóc solúto
De͡cumá factá poloúcta – leíbereís lubéntes
Donú danúnt Hérco͡lei – máxsumé ͜mére͡to
Semól te ͡oránt se vóti – crébro cón ͜démnes
 

 
Что из страха напасти и в горьком положении
Заботливо пообещал прародитель, давший обет
Принести в жертву и в угощение десятую часть, то охотно приносят дети
В дар Геркулесу высокодостойному;
Они также тебя просят часто внимать их мольбам.
 

И хвалебные и шутливые песни, как кажется, пелись одним и тем же сатурнийским размером, конечно под звуки флейты и, вероятно, так, что цезура была сильно намечена в каждой строке, а при переменном пении второй певец подхватывал и допевал стих. Этот сатурнийский размер, как и все другие, встречающиеся в римской и греческой древности, принадлежит к разряду количественных; но из всех античных стихотворных размеров он был наименее развитым, так как помимо многих других вольностей он дозволял себе пропуск коротких слогов в самом обширном размере; сверх того, он и по своей конструкции был самым несовершенным, так как из противопоставленных одни другим полустрок ямбов и трохеев едва ли мог развиться ритмический размер, годный для высших поэтических произведений.

Бесследно исчезли и основные элементы народной музыки и хорового пения, которые, вероятно, также приняли в ту пору в Лациуме определенную форму; до нас дошли сведения только о том, что латинская флейта была коротеньким и тоненьким музыкальным инструментом, в котором было только четыре отверстия и который изготовлялся, как доказывает и его название, из легких бедренных костей животных. Мы не в состоянии положительно доказать, что к продуктам древнейшего латинского искусства принадлежат также маски, под которыми впоследствии неизменно появлялись типичные личности латинской народной комедии, или так называемых ателлан: Макк – арлекин, Букко – обжора, Паппус – добрый папаша – и мудрый Доссенн (которых так остроумно и так метко сравнивали с обоими слугами – Панталоном и Доктором, появившимися в итальянской комедии Пульчинеллы); но если мы примем в соображение, что употребление масок на национальной сцене в Лациуме относится к незапамятной древности, между тем как оно было усвоено греческой сценой в Риме лишь через сто лет после ее основания, что ателланские маски были бесспорно италийского происхождения и, наконец, что едва ли могли бы возникнуть и исполняться на сцене импровизированные пьесы без неизменных масок, раз навсегда указывающих актеру, какова его роль в пьесе, то мы должны будем отнести неизменные маски к зачаткам римских драматических представлений или, скорее, считать их именно за такие зачатки.

Если до нас дошли такие скудные сведения о древнейшей цивилизации Лациума и об его искусствах, то понятно, что мы имеем еще более скудные сведения о первоначальных стимулах, полученных римлянами извне. Сюда, конечно, можно отнести в известном смысле знание иностранных языков и в особенности греческого, с которым латины, конечно, не были вообще знакомы (как это уже видно из учреждения особой коллегии для объяснения прорицаний Сивиллы), но на котором нередко умели объясняться торговцы; то же можно сказать и о тесно связанном со знанием греческого языка уменье читать и писать. Впрочем, просвещение античного мира не было основано на изучении иностранных языков или элементарных технических навыках; для развития Лациума имели более важное значение те художественные элементы, которые он уже в самую раннюю пору заимствовал от эллинов. Только одни эллины, но не финикийцы и не этруски, имели в этом отношении влияние на италиков; у этих последних мы вовсе не находим таких следов художественного влияния, которые указывали бы на Карфаген или на Цере, и вообще мы должны отнести цивилизацию финикийцев и этрусков к числу тех ублюдков, которые бесплодны в своем развитии ⁹⁴94
  Рассказ о том, что «римские мальчики когда-то получали этрусское образование, точно так же как впоследствии получали образование греческое» ( Liv. 9, 36,), несовместим с нашими сведениями о первоначальном характере воспитания римского юношества; да и трудно себе представить, чему могли научиться римские мальчики в Этрурии. Даже самые ревностные из теперешних сторонников культа Тагеса не будут утверждать, что изучение этрусского языка играло в то время в Риме почти такую же роль, какую играет в наше время изучение французского языка; а понимание этрусских гаруспиций считалось даже теми, кто ими пользовался, за нечто позорное для неэтруска или скорее за нечто невозможное ( Мюллер, Этр., 2, 4). Все эти рассказы были, может быть, извлечены из древнейших летописей, любивших отыскивать причины и последствия событий; а извлекли их те любители древности последних времен республики, которые любили все возводить к этрускам; в тех летописях между прочим рассказывается по поводу разговора Муция Сцеволы с Порсеной, что первый из них еще в детстве учился этрусскому языку ( Dionys, 5, 28; Plutarch, Poplicola, 17, ср. Дионисий, 3, 70). Но конечно была эпоха, когда господство Рима над Италией требовало от знатных римлян знания местного языка.


[Закрыть]. Но греческое влияние не осталось бесплодным. Греческая семиструнная лира (струны – fides от σφίδη) – кишка; также barbitus – βάρβιτος) не была, как флейта, туземным продуктом в Лациуме и всегда считалась там чужеземным инструментом; а о том, с каких древних времен она была там освоена, свидетельствуют частью варварское искажение ее греческого названия, частью ее употребление даже при совершении священных обрядов ⁹⁵95
  Об употреблении лиры при богослужебных обрядах свидетельствуют: Cicero, De orat., 3, 51, 197, и Tusc. quaest., 4, 2, 4; Dionys, 7, 72; Appian, Pun. 66, и надпись у Orelli2448, ср. 1803. Она употреблялась и при похоронных песнях, nenia (Варрон у Нония под заголовками nenia и praeficae). Но тем не менее игра на лире считалась неприличной (Сципион у Макробия, Sat. 2, 10, и в других местах). Из запрещения музыки в 639 г. были исключены только «латинские флейтисты вместе с певцами», но не музыканты, игравшие на струнных инструментах, и гости пели на пирах только под звука флейты (Катон у Ciceroв Tusc. quaest., 1, 2, 3, 4, 2, 3; Варрон у Нония под заголовком assa voce; Horatius, Carm., 4, 15, 30). Квинтилиан, утверждая противное (Inst., 1, 10, 20), отнес к частным пирушкам то, что Цицерон (De orat., 3, 51) рассказывает о пиршествах богов.


[Закрыть]Что уже в ту эпоху Лациум пользовался сокровищницей греческих легенд, видно из того, что он так охотно принимал скульптурные произведения греков, возникшие из представлений, всецело принадлежавших к поэтическим сокровищам греческой нации; и древнелатинские извращения Персефоны в Прозерпину, Беллерофонта в Мелерпанту, Киклопса в Коклеса, Лаомедона в Алюмента, Ганимеда в Катамита, Нейлоса в Мелуса, Семелы в Стимулу доказывают, в какие древние времена такие рассказы доходили до латинов и повторялись ими. Наконец главный городской римский праздник (ludi maximi Romani) был особенно обязан если не своим происхождением, то своим позднейшим устройством не чему иному, как греческому влиянию. Это было чрезвычайное торжество, на котором воздавалась благодарность богам. Оно обыкновенно устраивалось вследствие обета, данного полководцем перед битвой, и потому справлялось осенью, по возвращении гражданского ополчения из похода, в честь капитолийского Юпитера и находившихся при нем богов. Торжественная процессия направлялась к ристалищу, находившемуся между Палатином и Авентином и состоявшему из арены и из амфитеатра для зрителей; впереди шло все римское юношество, выстроенное по отделениям гражданской конницы и пехоты; затем шли бойцы и ранее описанные группы плясунов, каждая со своей особой музыкой; далее шли служители богов с кадильницами и с другой священной утварью; наконец несли носилки с изображениями самих богов. Все зрелище было подобием войны в том виде, как она производилась в древности, – оно заключалось в борьбе на колесницах, верхом и в пешем строю. Сначала происходил бег боевых колесниц, на каждой из которых находилось по одному вознице и по одному бойцу, совершенно так, как описал Гомер; потом выступали на сцену соскочившие с колесниц бойцы и всадники, из которых каждый имел по римскому обыкновению двух коней – одного под собой, а другого на поводу (desultor); в заключение бойцы появлялись пешими и почти нагими (только с поясом вокруг бедер) и состязались между собою в беге, в борьбе и в кулачном бою. По каждому роду состязания борьба происходила только один раз и только между двумя соперниками. Победителя награждали венком, а как высоко ценился этот сплетенный из простых листьев венок, видно из того, что закон разрешал его класть после смерти победителя на погребальные носилки. Празднество длилось только один день, а различные состязания, должно быть, оставляли достаточно времени для собственно карнавала, причем группы плясунов, вероятно, занимали зрителей своим искусством и еще более своими фарсами, и, кроме того, происходили разные другие представления, как например военные игры детской конницы ⁹⁶96
  Городской праздник первоначально продолжался, вероятно, только один день, так как еще в VI веке от основания Рима он состоял из длившихся четыре дня сценических представлений и из длившихся один день игр в цирке ( Ritschl, Parerga, I, 313), а сценические представления, как известно, были прибавлены впоследствии. Что по каждому роду борьбы первоначально происходило только одно состязание, видно из слов Ливия, 44, 9; то что впоследствии в течение одного дня происходили скачки на нескольких колесницах, число которых доходило до двадцати пяти, было уже нововведением (Варрон у Сервия, Georg., 3, 18). Что из-за награды состязались две колесницы и без сомнения только два всадника и два борца, следует из того, что на римских ристалищах во все эпохи участвовало в скачках за один раз именно столько колесниц, сколько было так называемых партий, а таких партий первоначально было только две – белая и красная. Принадлежавшие к числу игр цирка конные состязания патрицианских эфебов, или так называемая Troia, были, как известно, возобновлены Цезарем; они без сомнения находились в связи с тем шествием конного ополчения, состоявшего из мальчиков, о котором упоминает Дионисий, 7, 72.


[Закрыть]. Но и приобретенные в настоящей войне отличия играли роль на этом празднестве: храбрый воин выставлял в этот день напоказ доспехи убитого им врага, а благодарная община украшала его голову таким же венком, как и голову победителя на ристалище. Таков был римский победный, или городской, праздник, а другие публичные римские празднества, должно быть, были в том же роде, хотя и имели более скромные размеры. На публичных похоронах обыкновенно появлялись плясуны, а если нужно было придать похоронам больше торжественности, происходили и скачки; в таком случае граждан заблаговременно приглашали на похороны публичные глашатаи. Но этот так тесно сросшийся с римскими нравами и обычаями городской праздник в сущности имел сходство с эллинскими народными праздниками: главным образом по своей основной идее, соединяющей религиозное празднество с воинственными состязаниями в борьбе; по выбору отдельных физических упражнений, с древних пор состоявших, по свидетельству Пиндара, и на олимпийском празднестве из бегания взапуски, из борьбы, из кулачного боя, из скачек на колесницах и из метания копий и камней; по скромной награде победителя, состоявшей и в Риме и на национальных греческих празднествах из венка, который и тут и там давали не вознице, а владельцу лошадей, и наконец потому, что и тут и там присоединялись к общему народному празднеству награды за патриотические подвиги. Это сходство не могло быть случайным; оно было или остатком коренного единства двух народов, или последствием самых древних международных сношений, а это последнее предположение наиболее правдоподобно. Городской праздник в том виде, в каком он нам известен, вовсе не может быть отнесен к числу самых древних римских установлений, так как место, на котором происходили состязания, принадлежало к числу сооружений позднейшей эпохи царского периода; подобно тому как государственная реформа была совершена в ту пору под греческим влиянием, так и на городском празднике могли быть одновременно введены греческие состязания, которые в некоторой мере вытеснили более древние забавы – скаканье (triumpus) и качанье на качелях, существовавшие в Италии с незапамятных времен и очень долго бывшие в употреблении на празднике Альбанской горы. Кроме того следы серьезного употребления в дело боевых колесниц встречаются в Элладе, а не в Лациуме. Наконец греческий «стадион» (по-дорийски σπάδιον) очень рано перешел в латинский язык в форме spatium и с тем же значением; это служит красноречивым доказательством того, что римляне заимствовали конские скачки и бег колесниц от туринцев, хотя и существует другое предположение, что эти забавы были заимствованы из Этрурии. Итак, по всему можно заключить, что римляне были обязаны эллинам не только музыкальным и поэтическим творчеством, но и плодотворной мыслью о гимнастических состязаниях.