Текст книги "История Рима. Книга первая"

Автор книги: Теодор Моммзен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 68 страниц)

С финансовой точки зрения Карфаген занимал во всех отношениях первое место среди древних государств. Во время Пелопоннесской войны этот финикийский город превосходил, по свидетельству первого греческого историка, все греческие города своим богатством, и его доходы сравнивались с доходами великого царя; Полибий называет его самым богатым городом во всем мире. Точно так же как в более позднюю эпоху в Риме, полководцы и государственные деятели Карфагена не считали для себя унизительными научное ведение сельского хозяйства и его преподавание. О высоком развитии сельского хозяйства свидетельствует агрономическое сочинение карфагенянина Магона, которое считалось позднейшими греческими и римскими сельскими хозяевами за свод основных законов рационального земледелия; оно было не только переведено на греческий язык, но по распоряжению римского сената переработано по-латыни и официально рекомендовано как руководство италийским землевладельцам. Характерна тесная связь этого финикийского полевого хозяйства с денежным; как на основной принцип финикийского земледелия указывают на правило, что никогда не следует приобретать земли больше того количества, какое можно интенсивно обработать. Карфагенянам послужило на пользу и то, что страна была богата лошадьми и быками, овцами и козами; в этом отношении Ливия, благодаря своему кочевому хозяйству, едва ли не превосходила, по мнению Полибия, другие страны. Карфагеняне были наставниками римлян как в искусстве извлекать всевозможные выгоды из почвы, так и в искусстве эксплуатировать своих подданных; при посредстве этих последних Карфаген собирал поземельную ренту с «лучшей части Европы» и с богатых, отчасти даже слишком щедро наделенных природою, североафриканских стран, к которым, например, принадлежали земли в Бизаките и подле Малого Сирта. Издавна считавшиеся в Карфагене почетным промыслом торговля и процветающие при ее помощи кораблестроение и промышленность уже в силу естественного хода вещей ежегодно приносили местным поселенцам золотую жатву, а сверх того, как уже было ранее замечено, карфагеняне все более и более захватывали в свои руки монополию и сумели сосредоточить в своей гавани как всю торговлю, которая велась в западной части Средиземного моря из чужих стран и из внутренних карфагенских провинций, так и все торговые сношения между Западом и Востоком. Наука и искусство, по-видимому, находились в Карфагене, точно так же как и в более позднюю эпоху в Риме, под эллинским влиянием, но не оставались в пренебрежении; даже существовала довольно значительная финикийская литература, а при завоевании города римлянами в нем были найдены, конечно, созданные не в Карфагене, а вывезенные из сицилийских храмов художественные сокровища и довольно большие библиотеки. Но и в этой области дух был слугою капитала; среди литературных произведений славились преимущественно сочинения по агрономии и географии, как, например, уже ранее упомянутое сочинение Магона и дошедший до нас в переводе отчет адмирала Ганнона о его плавании вдоль западных берегов Африки – отчет, который первоначально был публично выставлен в одном из карфагенских храмов. Даже всеобщее распространение некоторых познаний и в особенности знания иностранных языков ¹⁷⁹179
  Лицо, заведующее сельским хозяйством, даже если бы это был раб, должно быть уметь читать и обладать некоторым образованием, как предписывал карфагенский агроном Магон ( Varro, De re rust., 1, 17). В прологе из комедии Плавта «Пуниец» говорится о главном действующем лице: «он знает все языки, но делает вид, будто не знает ни одного, – это настоящий пуниец; а чего же вы хотите еще?»


[Закрыть](в отношении которого Карфаген той эпохи может быть поставлен почти наравне с императорским Римом) свидетельствует о всецело практическом направлении, которое было дано в Карфагене эллинскому образованию. Хотя и нет возможности составить себе представление о капиталах, стекавшихся в этот Лондон древнего мира, но по меньшей мере об источниках государственных доходов может дать некоторое понятие тот факт, что, несмотря на очень дорого стоившую систему организации карфагенского военного дела и несмотря на беспечное и недобросовестное управление государственным имуществом, все расходы вполне покрывались данью, которая собиралась с подданных, и таможенными сборами и что граждане не облагались прямыми налогами; даже после второй Пунической войны, когда государственное имущество Карфагена уже было расшатано, текущие расходы и ежегодная уплата Риму 340 тысяч талеров могли быть покрыты без наложения податей лишь благодаря некоторой упорядоченности финансового хозяйства, а через четырнадцать лет после заключения мирного договора государство уже было в состоянии предложить немедленное погашение остальных тридцати шести срочных платежей. Но не в одной только сумме доходов сказывается превосходство карфагенского финансового хозяйства; среди всех значительных государств древнего мира только в одном Карфагене мы находим экономические принципы более поздней и более просвещенной эпохи; этим мы намекаем на государственные займы, между тем как в денежной системе мы находим кроме золотых и серебряных монет также лишенные материальной стоимости денежные знаки, с употреблением которых не был знаком древний мир. Если бы государственное управление было денежной спекуляцией, можно было бы утверждать, что никто никогда не выполнял своей задачи более блестящим образом, чем Карфаген.

Попробуем сопоставить могущество Карфагена и Рима. И тот и другой были земледельческими и торговыми городами, и только; второстепенное и чисто практическое значение наук и искусств было, в сущности, одинаково и в том и в другом, только с той разницей, что Карфаген далеко опередил в этом отношении Рим. Но в Карфагене денежное хозяйство преобладало над сельским, а в Риме в то время сельское преобладало над денежным, и если карфагенские сельские хозяйства вообще были крупными землевладельцами и рабовладельцами, в Риме того времени основная масса граждан еще возделывала свои поля собственными руками. Большинство населения в Риме было собственниками и, стало быть, консервативно, а в Карфагене оно не имело никакой собственности, и, стало быть, на него могли влиять богачи своим золотом и демократы своими обещаниями реформ. В Карфагене уже воцарилась свойственная могущественным торговым городам роскошь, а в Риме и обычаи и полиция еще поддерживали, по крайней мере внешне, завещанную предками суровость нравов и бережливость. Когда карфагенские послы возвратились домой из Рима, они рассказывали своим товарищам, что тесная дружба между членами римского сената превосходит все, что можно себе представить: один и тот же серебряный столовый прибор обслуживал весь сенат, и послы снова находили его во всех тех домах, куда их приглашали в гости. Эта насмешка характеризует различие экономических условий того и другого города. Конституция в обоих государствах была аристократическая; судьи управляли в Карфагене точно так же, как сенат управлял в Риме, и на основании одинаковой полицейской системы. Карфагенские правительственные власти держали должностных лиц в строгой от себя зависимости и требовали, чтобы граждане безусловно воздерживались от изучения греческого языка, а сноситься с греками дозволяли им не иначе, как через официальных переводчиков; здесь проглядывают точно такие же стремления, какие мы заметили и в римской системе управления; но римская система денежных пеней и правительственных порицаний кажется мягкой и разумной по сравнению с беспощадной строгостью и доходившей до нелепости неограниченностью такой карфагенской государственной опеки. Римский сенат, отворявший свои двери для всех выдающихся талантов и бывший представителем нации в лучшем смысле этого слова, конечно, мог полагаться на эту нацию и не имел оснований бояться должностных лиц. Напротив того, карфагенский сенат опирался на неусыпный контроль над администрацией со стороны правительства и был представителем только знатных фамилий; его отличительной чертой было недоверие ко всем, кто стоял выше или ниже его, поэтому он не мог быть уверен, что народ пойдет вслед за ним туда, куда он укажет, и имел основание опасаться захвата власти со стороны должностных лиц. Этим объясняется неизменная стойкость римской полиции, никогда не делавшей в несчастии попятного шага и никогда не выпускавшей из своих рук даров фортуны из-за небрежности и нерешительности; напротив того, карфагеняне прекращали борьбу в такую минуту, когда одно последнее усилие могло бы все спасти; устав от преследования великих национальных целей или забывая о них, карфагеняне давали рухнуть наполовину готовому зданию, с тем чтобы по прошествии нескольких лет начать все сызнова. Поэтому способные администраторы в Риме всегда действовали в полном единомыслии с правительством, а в Карфагене они нередко находились в открытой вражде со столичными властями и, вынужденные оказывать им противодействие и нарушать государственные установления, вступали в соглашение с оппозиционной партией реформы. Карфаген, точно так же как и Рим, господствовал над своими соплеменниками и над многочисленными иноплеменными общинами. Но Рим принимал в свое гражданство один округ вслед за другим и даже открыл законный в него доступ латинским общинам; Карфаген же с самого начала замкнулся в самом себе и не давал подвластным областям даже надежды когда-либо сравняться с ним. Рим уступал соплеменным общинам некоторую долю плодов побед и особенно вновь приобретаемых государственных земель, а в остальных подвластных ему государствах старался по меньшей мере создавать преданную себе партию, предоставляя материальные выгоды знатным и богатым; Карфаген не только брал себе все, что доставляли победы, но даже отнимал у привилегированных городов свободу торговли. Рим не лишал совершенно самостоятельности даже покоренные им общины и не облагал их постоянными налогами; Карфаген повсюду рассылал своих наместников и обременял тяжелыми налогами даже старинные финикийские города, а с покоренными племенами обращался как с государственными рабами. Поэтому в карфагено-африканском государственном союзе не было, за исключением Утики, ни одной общины, положение которой не улучшилось бы с падением Карфагена и в политическом отношении и в материальном; в римско-италийском государственном союзе не было ни одной общины, которая не рисковала бы потерять более, чем выиграть, в случае восстания против такого правительства, которое тщательно оберегало ее материальные интересы и никогда не вызывало крутыми мерами политическую оппозицию на открытую борьбу. Карфагенские государственные деятели надеялись привязать финикийских подданных к Карфагену страхом перед восстанием ливийцев, а всю массу собственников – пущенными среди них в обращение денежными знаками; но они ошиблись в своих меркантильных расчетах, применяя их к тому, к чему они неприменимы; опыт доказал, что римская симмахия, несмотря на кажущуюся меньшую сплоченность, устояла против Пирра, как стена, сложенная из каменных глыб, тогда как карфагенская разрывалась, как паутина, при появлении неприятельской армии на африканской территории. Так было при высадках Агафокла и Регула и во время войны с наемниками. Как были настроены умы в Африке, видно, например, из того факта, что ливийские женщины добровольно отдавали свои украшения наемникам во время войны с Карфагеном. Только в Сицилии карфагеняне, по-видимому, придерживались более мягкой системы управления, а потому и достигли там лучших результатов. Они предоставляли этим своим подданным относительную свободу во внешней торговле, с самого начала дозволяли им употреблять для внутреннего обихода исключительно звонкую монету и вообще стесняли их гораздо меньше, чем сардинцев и ливийцев. Все это конечно скоро бы изменилось, если бы им удалось завладеть Сиракузами; но этого не случилось, и в Сицилии образовалась горячо преданная финикийцам партия частью вследствие верно рассчитанной мягкости карфагенского управления, частью вследствие пагубных раздоров между сицилийскими греками; так, например, Филипп Акрагантский писал историю великой войны с Римом в финикийском духе даже после завоевания острова римлянами. Однако в общем итоге не подлежит сомнению, что сицилийцы, как подданные Карфагена и как эллины, должны были питать к своим финикийским повелителям по меньшей мере такую же вражду, какую питали самниты и тарентинцы к римлянам.

Что касается финансов, то Карфаген располагал бесспорно более значительными государственными доходами, чем Рим; но это преимущество уравновешивалось отчасти тем, что источники карфагенских доходов, состоявшие из дани и из таможенных пошлин, истощались гораздо скорее и именно тогда, когда в них всего более нуждались, отчасти тем, что карфагенские методы ведения войн обходились несравненно дороже римских. Военные средства римлян и карфагенян были далеко не одинаковы, хотя во многих отношениях были почти равноценны. Карфагенское гражданство еще во время взятия города римлянами состояло из 700 тысяч человек, включая женщин и детей ¹⁸⁰180
  Верность этой цифры подвергалась сомнению, и число карфагенского населения определялось соответственно размерам территории максимально в 250 тысяч человек. Помимо необоснованности таких вычислений, когда речь идет о торговом городе с шестиэтажными домами, необходимо иметь в виду, что цифру карфагенского населения, точно так же как и цифры римского ценза, следует понимать в государственном смысле, а не в городском, и что в счет карфагенского населения входили все карфагеняне, где бы они ни жили – в городе, в его окрестностях, в подвластных областях или в чужих краях. Таких находившихся в отсутствии карфагенян, понятно, было очень много; так, например, есть точные сведения, что в Гадесе по таким же причинам список граждан постоянно показывал такую цифру, которая далеко превосходила число граждан, постоянно проживавших в этом городе.


[Закрыть], и, вероятно, было по меньшей мере столь же многочисленно и в конце V века [ок. 270—250 гг.]; в случае крайности оно было в состоянии выставить в V в. [ок. 350—250 гг.] гражданское ополчение из 40 тысяч гоплитов. Такое же гражданское ополчение Рим был в состоянии выставить при столь же крайней необходимости еще в начале V века [ок. 350—340 гг.], а после происшедшего в течение V века огромного расширения территории число способных носить оружие полноправных граждан должно было, по крайней мере, удвоиться. Но на стороне Рима был перевес не столько по числу способных носить оружие людей, сколько по наличному составу гражданского ополчения. Как ни старалось карфагенское правительство привлекать граждан к военной службе, оно не было в состоянии ни наделить ремесленников и мастеровых физической силой земледельцев, ни преодолеть врожденное отвращение финикийцев к военному ремеслу. В V в. [ок. 350—250 гг.] еще сражался в рядах сицилийской армии «священный отряд» из 2500 карфагенян, служивший гвардией для главнокомандующего; в VI в. [ок. 250—150 гг.] в карфагенских армиях, как например в испанской, уже не было ни одного карфагенянина, за исключением офицеров. Напротив того, римские крестьяне не только значились в рекрутских списках, а находились налицо и на полях сражений. То же следует заметить и о соплеменниках обеих общин; между тем как латины оказывали римлянам не менее важные услуги, чем римское гражданское ополчение, ливийские финикийцы были так же мало годны для военной службы, как карфагеняне, и, понятно, шли на войну с еще меньшей охотой, чем последние; вследствие этого они уклонялись от службы в карфагенских армиях, а города, которые были обязаны поставлять вспомогательные войска, по всей вероятности, откупались от этой обязанности деньгами. В только что упомянутой испанской армии, состоявшей приблизительно из 15 тысяч человек, был только один отряд конницы из 450 человек, да и тот лишь частью состоял из ливийских финикийцев. Главную силу карфагенских армий составляли ливийские рекруты, из которых можно было под руководством способных офицеров создать хорошую пехоту, и легкая кавалерия, которая оставалась в своем роде непревзойденной. К этому следует присовокупить военные силы более или менее подвластных ливийских и испанских племен, знаменитых балеарских пращников, которые, по-видимому, занимали промежуточное положение между союзными контингентами и наемными отрядами, и, наконец, в случаях крайности – навербованную в чужих краях солдатчину. По своему численному составу такая армия могла быть без труда доведена до желаемых размеров, а по достоинству своих офицеров, по знанию военного дела и по храбрости она была способна помериться с римлянами; но между набором наемников и их готовностью к выступлению проходил опасный для государства длинный промежуток времени, между тем как римская милиция была по всякое время года готова выступить в поход; еще более важное различие заключалось в том, что карфагенские армии были спаяны вместе только честью знамени и денежными выгодами, между тем как римских солдат объединяло все, что привязывало их к общему отечеству. Рядовой карфагенский офицер дорожил своими наемными солдатами и даже ливийскими земледельцами почти так же, как в наше время дорожат на войне пушечными ядрами; этим объясняются такие позорные дела, как, например, в 358 г. [396 г.] предательство ливийских войск их начальником Гимильконом, имевшее последствием опасное восстание ливийцев; недаром же вошло в поговорку ироническое выражение «пуническая верность», причинившее немало вреда карфагенянам. Карфаген вполне изведал на опыте, каким бедствиям могут подвергать государство армии из феллахов и наемников, и его наемные слуги не раз оказывались более опасными, чем враги. Карфагенское правительство, конечно, сознавало недостатки такой военной системы и всячески старалось их исправить. Его денежные кассы и военные склады были всегда полны, чтобы во всякое время можно было удовлетворить наемников. Оно обращало особенное внимание на то, что заменяло у древних народов нашу артиллерию – на устройство военных машин (в чем карфагеняне постоянно превосходили сицилийцев) и на содержание слонов, с тех пор как эти последние вытеснили древние боевые колесницы; в карфагенских казематах были устроены стойла для 300 слонов. Оно не решалось укреплять подвластные города и потому должно было мириться с мыслью, что всякая высадившаяся в Африке неприятельская армия могла занять вместе с незащищенной местностью и все города и местечки; совсем иначе было в Италии, где б ольшая часть покоренных городов сохранила свои городские стены и где господствовала над всем полуостровом цепь римских крепостей. Что же касается укрепления столицы, то на этот предмет тратилось все, что только могли доставить деньги и искусство, и государство не раз было обязано своим спасением только прочности карфагенских городских стен, между тем как положение Рима было настолько безопасно и в политическом и в военном отношении, что ему даже ни разу не пришлось выдержать настоящую осаду. Наконец, главным оплотом карфагенского государства служил его военный флот, который и был предметом особых забот. Как в сооружении кораблей, так и в уменье ими управлять карфагеняне превосходили греков; в Карфагене впервые стали строить суда с более чем тремя палубами для гребцов; карфагенские военные корабли имели в то время большей частью по пяти палуб; они быстрее ходили под парусами, чем греческие суда; гребцами на них были только государственные рабы, никогда не сходившие с галер и отлично обученные, а капитаны были искусны и неустрашимы. В этом отношении Карфаген имел решительный перевес над римлянами, которые располагали лишь несколькими кораблями союзных греков и еще меньшим числом собственных кораблей и потому не были в состоянии выйти в открытое море, где их мог встретить карфагенский флот, господствовавший в западных водах. Сравнение военных сил двух великих держав приводит нас к общему выводу, что мы должны признать обоснованным мнение одного проницательного и беспристрастного грека, что в то время, когда Карфаген и Рим вступили между собой в борьбу, их силы были в общей сложности одинаковы. Но мы должны к этому добавить, что хотя Карфаген и употребил в дело все, что ум и богатство могли сделать для создания искусственных средств нападения и обороны, он все-таки не был в состоянии сколько-нибудь удовлетворительно исправить коренные недостатки своей собственной армии и плохо организованной симмахии. Нетрудно было догадаться, что на Рим можно было серьезно напасть только в Италии, а на Карфаген только в Ливии и что Карфаген ненадолго огражден от такого нападения. Мореплавание еще переживало в то время свое детство, и флоты еще не составляли прочного наследственного достояния наций, а могли быть созданы повсюду, где были дерево, железо и вода; что даже могущественные морские державы не были в состоянии помешать высадке более слабого на море врага – было для всякого очевидно, а в самой Африке было не раз доказано на опыте. После того как Агафокл указал туда дорогу, ее мог найти и римский полководец, и в то время как в Италии с вторжением неприятельской армии война только начиналась, в Ливии она в подобном случае кончалась и превращалась в осаду, которая без вмешательства какой-нибудь особой случайности была способна в конце концов сломить даже самое стойкое мужество.

ГЛАВА II
ВОЙНА МЕЖДУ РИМОМ И КАРФАГЕНОМ ЗА ОБЛАДАНИЕ СИЦИЛИЕЙ.

Вражда между карфагенянами и владетелями Сиракуз опустошала прекрасный сицилийский остров уже более ста лет. Оба противника вели войну, с одной стороны, при помощи политической пропаганды, для чего Карфаген поддерживал сношения с аристократически-республиканской оппозицией в Сиракузах, а сиракузские династы – с национальной партией в обязанных платить Карфагену дань греческих городах, с другой стороны, при помощи наемных армий, во главе которых сражались как Тимолеон и Агафокл, так и финикийские полководцы. И не только средства борьбы обеих сторон были одинаковы, но столь же одинаковыми были и те оставшиеся беспримерными в истории Запада бессовестность и вероломства, с которыми она велась с обеих сторон.

В проигрыше были Сиракузы. Еще по мирному договору 440 г. [314 г.] Карфаген удовольствовался третью острова к западу от Гераклеи Минойской и Гимеры и положительно признал гегемонию сиракузян над всеми восточными городами. После изгнания Пирра из Сицилии и из Италии (479) [275 г.] в руках карфагенян осталась самая значительная часть острова вместе с важным городом Акрагантом; во власти сиракузян остались только Тавромений и юго-восточная часть острова. Во втором по значению сицилийском городе на восточном берегу – в Мессане – засел отряд иноземных солдат и удержался там в независимости как от сиракузян, так и от карфагенян. Эти владетели Мессаны были кампанскими наемниками. Нравственная испорченность, в которой погрязали поселившиеся в Капуе и ее окрестностях сабеллы, сделала в течение IV и V веков [ок. 450—250 гг.] из Кампании то же, чем впоследствии были Этолия, Крит и Лакония – всеобщий центр вербовки для тех царей и городов, которые нуждались в наемных солдатах. И появившаяся там под влиянием кампанских греков полу культура, и варварский изнеженный образ жизни в Капуе и в остальных городах Кампании, и политическое бессилие, на которое их обрекала римская гегемония, однако не подчинившая их такому строгому режиму, который совершенно лишил бы их права располагать собою, – все это привело к тому, что молодежь Кампании толпами становилась под знамена вербовщиков; само собой понятно, что такая легкомысленная и постыдная торговля собою имела, как и повсюду, последствием отчуждение от отечества, привычку к насилиям и к солдатским буйствам и склонность к вероломству. Кампанцы не понимали, отчего было не завладеть отряду наемников вверенным их охране городом, если он был в состоянии удержаться в нем. В самой Капуе самниты, а во многих греческих городах луканцы овладевали городами таким же способом. Нигде политические обстоятельства не были более благоприятны для таких предприятий, чем в Сицилии; еще в эпоху Пелопоннесской войны точно таким способом утвердились в Энтелле и в Этне пробравшиеся в Сицилию кампанские предводители. Один отряд кампанцев, прежде служивший у Агафокла, а после его смерти (465) [289 г.] занимавшийся разбоями на свой страх и риск, утвердился около 470 г. [284 г.] в Мессане, которая была вторым городом греческой Сицилии и главным центром антисиракузской партии, в части острова, еще остававшейся под властью греков. Жители были перебиты или изгнаны; их жены, дети и дома были разделены между солдатами, и новые обладатели города – «марсовы люди», как они сами себя называли, или мамертинцы, – скоро сделались третьей державой на острове, северо-восточную часть которого они себе подчинили во время смуты, царившей там после смерти Агафокла. Карфагенянам были на руку эти события, в результате которых сиракузяне потеряли союзный или подчиненный им город и приобрели вблизи себя нового и сильного противника; с помощью карфагенян мамертинцы устояли в борьбе с Пирром, а преждевременный отъезд царя из Сицилии возвратил им прежнее могущество. История не должна ни оправдывать вероломство, с помощью которого они захватили власть, ни забывать, что тот бог, который наказывает за грехи отцов до четвертого поколения, не бог истории. Кто чувствует в себе призвание судить чужие грехи, тот пусть осуждает этих людей, но для Сицилии могло быть спасительным то, что в ней начинала возникать воинственная и связанная тесными узами с островом держава, которая уже была в состоянии выставить около восьми тысяч солдат и мало-помалу становилась способной предпринять своими собственными силами борьбу с чужеземцами, ставшую уже не по плечу эллинам, все более и более отвыкавшим от оружия, несмотря на непрерывные войны.

Однако сначала дела приняли иной оборот. Молодой сиракузский офицер, обративший на себя внимание сограждан и сиракузской солдатчины как своим происхождением из рода Гелона и своими близкими родственными связями с царем Пирром, так и отличием, с которым сражался под его начальством, Гиерон, сын Гиерокла, был призван путем военного избрания к командованию армией, находившейся во вражде с местным населением (479/480) [275/274 г.]. Своим благоразумным управлением, благородством своего характера и воздержанностью он скоро привлек к себе сердца как сиракузских граждан, привыкших к самым постыдным бесчинствам деспотов, так и вообще сицилийских греков. Он отделался, правда, изменническим образом, от непокорных наемников, возродил гражданскую милицию и попытался сначала с титулом главнокомандующего, а потом царя восстановить пришедшее в глубочайший упадок эллинское могущество при помощи гражданского ополчения и вновь набранных более покорных наемников. С карфагенянами, помогавшими грекам вытеснить царя Пирра из Сицилии, сношения были в то время мирными. Ближайшими врагами сиракузян были мамертинцы – соплеменники ненавистных, незадолго перед тем выгнанных наемников, убийцы своих греческих хозяев, узурпаторы сиракузской территории, притеснители и грабители множества маленьких греческих городов. Гиерон предпринял нападение на Мессану в союзе с римлянами, которые в это же время выслали свои легионы против союзников, соплеменников и сообщников мамертинцев по преступлениям утверждавшихся в Регии кампанцев. Благодаря большой победе, после которой Гиерон был провозглашен царем сицилийцев (484) [270 г.], ему удалось запереть мамертинцев в их городе и после длившейся несколько лет осады довести их до такой крайности, что они убедились в невозможности долее защищать город своими собственными военными силами. Сдаться на капитуляцию было немыслимо, так как сражавшихся в Мессане кампанцев несомненно ожидала в Сиракузах такая же смерть под топором палача, какая постигла в Риме кампанцев, защищавшихся в Регии; единственным средством спасения была сдача города или карфагенянам или римлянам, так как и те и другие были так заинтересованы в приобретении этого важного города, что не стали бы стесняться никакими побочными соображениями. Вопрос о том, что более выгодно – отдаться ли в руки властителей Африки или же властителей Италии – оказался спорным; после долгих колебаний большинство кампанских граждан наконец решило предложить римлянам обладание господствующей над морем крепостью.

Момент, когда послы мамертинцев появились в римском сенате, имел чрезвычайно важное всемирно-историческое значение. Хотя в то время еще никто не мог предвидеть всех последствий перехода через узкий рукав моря, но для каждого из участвовавших в совещании сенаторов было ясно, что, каково бы ни было принятое решение, оно будет иметь более важные последствия, чем всякое другое из прежних сенатских решений. Люди строгой честности конечно были вправе спросить: о чем же тут совещаться? Разве могло кому-либо прийти на ум не только нарушить союзный договор с Гиероном, но, только что наказавши со справедливой строгостью регионских кампанцев, принять их не менее виновных сицилийских сообщников в союз и в дружбу с римским государством и избавить их от заслуженного наказания? Сверх того, высказывалось опасение, что такой образ действий не только доставил бы врагам повод для нападок, но и глубоко возмутил бы всех добросовестных людей. Однако и те государственные деятели, для которых политическая честность не была пустой фразой, могли с своей стороны спросить: разве тех римских граждан, которые нарушили военную присягу и предательски умертвили римских союзников, можно ставить наравне с иноземцами, совершившими преступление против иноземцев и, сверх того, там, где никто не предоставлял римлянам права быть судьями над преступниками и мстителями за погибших? Если бы дело шло только о том, кому должна принадлежать Мессана – сиракузянам или мамертинцам, Рим не стал бы воздвигать препятствий ни для тех, ни для других. Рим стремился к обладанию Италией, а Карфаген – к обладанию Сицилией; в то время замыслы обеих держав едва ли простирались далее; но именно по этой причине каждая из этих держав была готова поддерживать вблизи от своих границ промежуточную державу (карфагеняне были готовы поддерживать независимость Тарента, а римляне – независимость Сиракуз и Мессаны), и если это оказывалось невозможным, предпочитала сама завладеть пограничными пунктами, а не уступать их другой великой державе. Когда Регий и Тарент могли попасть в руки римлян, карфагеняне попытались сами завладеть этими городами, и только случайность им в этом помешала; точно так и римлянам представлялся теперь случай включить Мессану в свою симмахию; если бы они не захотели им воспользоваться, они не могли бы рассчитывать на то, что город останется независимым или достанется сиракузянам, а сами принудили бы его отдаться в руки финикийцев. Благоразумно ли было пропустить удобный случай (который, конечно, не повторился бы), чтобы завладеть естественным мостовым укреплением между Италией и Сицилией и обеспечить за собою это владение, оставив там храбрый и вполне надежный гарнизон? Благоразумно ли было, отказавшись от Мессаны, отказываться от владычества над последним свободным проходом, между восточным морем и западным и вместе с тем – от свободы италийской торговли? Впрочем, против занятия Мессаны возникали и иного рода возражения, не имевшие ничего общего с политическою честностью. Наименее веским из этих возражений было то, что неизбежно пришлось бы вести войну с Карфагеном; как бы ни была трудна эта война, Рим не имел оснований ее опасаться. Гораздо важнее было то, что, проникая за море, римляне уклонились бы от своей прежней чисто италийской и чисто континентальной политики; им пришлось бы тогда отказаться от той системы, благодаря которой их предки заложили фундамент для величия Рима, и выбрать иную систему, последствия которой никто не мог предугадать. Это было одно из тех мгновений, когда всякие расчеты откладываются в сторону и когда одна только вера в собственную звезду и в звезду отечества дает смелость схватить руку, протягиваемую из мрака будущности, и идти по ее указанию, не зная куда. Долго и серьезно обсуждал сенат предложение консулов отправить легионы на помощь мамертинцам и все же не пришел ни к какому окончательному решению. Но среди граждан, на усмотрение которых было представлено это дело, было свежо еще сознание могущества, достигнутого собственными силами. Благодаря завоеванию Италии римлянами, точно так же как благодаря завоеванию Греции македонянами и завоеванию Силезии пруссаками, у победителей достало смелости, чтобы вступить на новое для них поприще; формальным предлогом для заступничества за мамертинцев послужил протекторат над всеми италиками, будто бы по праву принадлежавший Риму. Заморские италики были приняты в италийский союз ¹⁸¹181
  Мамертинцы были поставлены в такое же положение по отношению к Риму, в каком находились италийские общины; они обязались доставлять римлянам корабли ( Cic., Verr., 5, 19, 50) и, как это доказывают монеты, сами не имели права чеканить серебряную монету.


[Закрыть], и граждане решили, по предложению консулов, послать им в помощь войска (489) [265 г.].