Текст книги "Лучшее за год 2007: Мистика, фэнтези, магический реализм"
Автор книги: Танит Ли
Соавторы: Питер Страуб,Джеффри Форд,Джойс Кэрол Оутс,Бентли Литтл,Келли Линк,Кристофер Фаулер,Элизабет Хэнд,Тина Рат,Энди Дункан,Конрад Уильямс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 40 (всего у книги 45 страниц)
Шелли Джексон
Вот – церковь
Шелли Джексон – автор сборника «Меланхолия анатомии» («The Melancholy of Anatomy»), нашумевших гипертекстов «Лоскутная девочка» («Patchwork Girl»), «Игры в куклы» («The Doll Games») и «Тело мое» («My Body»), а также нескольких книг для детей. Рассказы и эссе Шелли были изданы в «Grand Street», «Conjunctions» и «The Paris Review». Нынешний экстравагантный проект писательницы – рассказ «Кожа» («Skin»): каждое слово рассказа наносится в виде татуировки на кожу людей. Джексон вместе с художницей Кристин Хилл основали Промежуточную Библиотеку, чтобы «бороться за незаконченное временное, просто временное, преходящее и, конечно же, промежуточное. Прежде всего, мы стремимся приобретать и заносить в каталог те книги, которые сами по себе являются промежуточными: выпадающие из очевидных категорий предметов; замечательные теми качествами, которые редко признаются традиционными учреждениями; те, которые уже не существуют, еще не существуют или являются полностью воображаемыми. Библиотечные фонды расходятся по частным коллекциям, букинистическим магазинам, другим библиотекам, дешевым магазинам, мусорным кучам, чердакам, гаражам, дуплистым деревьям, затонувшим кораблям, дальним углам ящиков письменных столов писателей, воображению неписателей, страницам прочих книг, возможному будущему и недоступному прошлому».
Рассказ «Вот – церковь» появился на страницах второго номера «Black Clock» – литературного журнала, издаваемого Стивом Эриксоном.
Это – мелодия для шоу, вот только само шоу для нее пока не написано.
Нина Симон
В 1974 году Юнис Ваймон три дня провела в постели, засунув под подушку банку с гвоздичным молоком. Так посоветовал колдун.
В первый день Юнис держала банку с молоком под подушкой, словно оружие: коль скоро возникнет нужда, ей будет чем защититься.
Комната для гостей мала, в ней царят полумрак и прохлада, порождаемая мерным вращением вентилятора. Мебели совсем немного. На стене – длинное зеркало, чуть наклоненное к полу. На кровати Юнис нашла белую ночную рубашку огроменного размера. Конечно же, она привезла с собой пеньюар – парижское изделие из шелковых полос, скрепленных лентами, похожее на фантастического воздушного змея. Но ей было велено забыть атрибуты взрослой жизни – жизни певицы и звезды. Юнис сняла серьги в форме колец, они звякнули, упав на прикроватную тумбочку. Расстегнула заколку, и волосы свободно стекли на плечи. Юнис повертела заколку в руках, осмотрелась и, наконец, бросила ее в открытую дамскую сумочку. Волосы заплела в свободные косы, расстегнула застежку у ворота, и платье скользнуло на пол. Юнис ступила из мягкого круга ткани, подцепила платье ногой, встряхнула и перекинула через спинку кровати. Затем взяла его в руки и повесила в шкаф над туфлями.
Ночная рубашка оказалась тяжелой, из грубой ткани, а ворот неприятно задел уши, когда Юнис просовывала в него голову. Она коснулась зеркала, которое слегка повернулось на своей оси. Явилось видение: крошка Юнис в одежке старшей сестрицы Лусиллы. Какое-то время она не слишком дружелюбно разглядывала картинку, затем отогнала ее новым прикосновением.
Ножки и спинка кровати из мягкого дерева были прогрызены каким-то трудолюбивым жучком и казались вырезанными из хлеба. Мысли о насекомых отнюдь не навевали сон. Юнис осторожно присела на кровать, скользнула ногами под простыни. Длинная ночная рубашка осталась снаружи, пришлось зажать ее край пальцами ноги и потянуть вниз. Уложив рубашку, Юнис обнаружила, что теперь едва ли сможет пошевелиться. Она смотрела на вентилятор под потолком, на ленивое вращение ступицы в окружении мелькающих лопастей. Весьма глупо лежать в кровати среди бела дня, когда сна – ни в одном глазу.
Когда Юнис прилетела в Либерию, в аэропорту ее встретила подруга. Она взглянула на Юнис, прищурилась и сказала:
– Я должна отвезти тебя кое-куда прямо сейчас.
Юнис не стала возражать и вскоре оказалась в маленьком простом доме, где их встретил маленький простой колдун. Он подвел ее к стулу за обеденным столом, а сам сел напротив. Его хромота бросалась в глаза. Калек Юнис не любила: они напоминали ей о провале. Колдун открыл портфель и вынул оттуда белую мелкую тарелку не первой свежести, на которой были нарисованы цветы – то ли розы, то ли маки. Из кармана дешевого пиджака он достал завязанный полиэтиленовый пакетик, развязал узел и вытряхнул над тарелку несколько крошечных косточек.
Он изучал положение косточек. Юнис рассматривала его пушистые ресницы, испещренный морщинами лоб, следы проволочной вешалки на плечах пиджака. Колдун собрал косточки, вновь рассыпал их и принялся разглядывать. Он стиснул челюсти. Чтобы не рассмеяться, Юнис под столом теребила украшения на одежде. А ведь на какой-то миг она подумала, что он в состоянии ей помочь.
– Что это за человек, который так любит гвоздичное молоко? – прозвучал вопрос.
Как она устала!.. Закрыв глаза, Юнис увидела заколотого борова, упавшего на колени с изумлением и скорбью на морде. Кровь струями стекала на солому. Юнис вновь и вновь наблюдала, как это происходит с разными животными. Пока она была девочкой, она видела смерть многих свиней. И это было поводом для радости, потому что в кухне затем оказывались сосиски, жаркое, требуха, бекон. Просто удивительно: поросенок переставал быть поросенком и вместо этого становился местом, сказочной комнатой, целиком состоящей из всевозможной еды. Юнис думала, что именно это и есть – поросячий рай. Но, конечно, он не был раем для самого поросенка.
Занавес вздувался, за ним ждала Африка. Юнис установила зеркало под таким углом, что при взгляде с кровати пол отражался косо, точно наклонная плоскость. И Юнис представила, что идет по ней.
Она проснулась, сжимая оружие. Был все еще день. За окном сгустилась тень. Юнис взмахнула оружием, издавшим при этом странный хлюпающий звук, и складка занавески распуталась, открывая кусок стены.
Однажды Юнис разозлилась без всякой на то причины. Она принялась рыться в ненужном хламе из гаража: там были проволока и висячий замок без ключа, остатки стилета, труба, приз за победу в турнире по боулингу – маленькая золотая дева с приделанным к руке шаром… С плачем Юнис пыталась соорудить из этого нечто, что могло бы стать оружием в ее руках. Ей хотелось кого-нибудь убить. Белого, любого белого человека. Только не Миз Маззи. И не своего первого мужа, хотя он – настоящая скотина.
Ее второй муж вошел, словно знакомый запах, которого даже и не замечаешь.
– Ты не знаешь, как убивать, – помолчав, сказал он. – Все, что у тебя есть, – это музыка.
С этими словами – Юнис ненавидела их, но верила им – муж бросил хлам обратно, а ее музыку превратил в оружие; возможно, в то оружие, которое она сейчас сжимала в руках, завернутое в тугую и приятную бумажную оболочку.
Юнис крепко сжимала его. Что-то выходило из зеркала.
В комнату шагнул ее мертвый отец.
Нельзя сказать, чтобы он именно стоял. Порой ноги его соприкасались с полом, напоминая движения пловца, – будто ноги знали, что пол для чего-то нужен, но забыли, для чего именно. Отец стоял под таким углом, точно законы гравитации действовали на него по-другому, не как на всех. Что-то иное удерживало его вес. Это претило Юнис, словно намеренная демонстрация его исключительности.
Он был обнажен, он был молод. Моложе ее. И был хорош собой. Вот только старая рана портила дело: она сочилась кровью. Кровь яркой мерцающей лентой стекала в лобковые волосы, вниз по внутренней поверхности бедра к лодыжке, через красиво очерченный свод стопы, между длинными пальцами и дальше на полдюйма между ногтем и полом. Кровавая полоса тянулась и извивалась вместе с отцом, пока он раскачивался, словно воздушный шарик на веревочке.
Он воздел руки в неопределенном жесте. Может, признал оружие. Или открыл объятия.
– Опять вместе, – проговорил он. Он выглядел как человек, прячущий смех за наигранным спокойствием завзятого шутника. – Я и моя дочь – близки, как никогда.
– Это мой удел, – Юнис все еще держала отца на прицеле. – Не стоит расплачиваться за деяния других. Так мы и попали в беду вначале.
– Твой удел?
– Это из песни, которую я написала в день, когда ты умер. Тем же вечером я пела ее в Вашингтоне. В Центре Кеннеди. Если не веришь – сверься со справочником.
– Умер?
– Мне казалось, что я научилась рассчитывать только на себя и ни на кого больше. Но ты… Я думала, мне можно…
– Я умер?!
Он опустил голову и, причитая, метнулся в дыру в собственном боку. Это произошло так быстро, что Юнис не смогла разобрать, походило ли это на выворачивающийся наизнанку носок или, скорее, на аккорд, растворяющийся в тишине комнаты. Невероятно, но за секунду, что Юнис смотрела на него, отец свернулся внутри самого себя и исчез, словно лиса нырнула в нору.
На второй день Юнис положила банку с молоком под подушку, словно зуб, – частичку себя, которую она прятала, желая получить взамен нечто лучшее.
В комнате запахло молоком, хотя банка по-прежнему была плотно закрыта. Не свежим молоком, а густым сладковатым запахом кипящего молока, уютно булькающего в кастрюльке.
Когда Юнис было четыре года, отцу сделали операцию. Пока он спал, через разрез в боку ему вытащили желудок, промыли его. Она представляла себе его чистым и розовым, похожим на дамскую сумочку. А потом засунули желудок обратно. Узнав, что отец возвращается домой с дырой в боку, Юнис представила, что если туда заглянуть, можно увидеть сердце, и подумала: «Это сердце любит меня!» Но когда она отодрала бинты, под ними оказался не чистенький иллюминатор, а месиво рваного мяса вокруг грязной трубки. Из трубки капало нечто похожее на тростниковый сироп со сгустками крови.
Сиделкой была Юнис. Все остальные работали. Целый день она сидела возле отца, каждый день в течение его длительного выздоровления. Она промывала рану хлопковыми салфетками, которые кипятила в большом котле. И знала, что незаменима. Порой ловила себя на ужасных мыслях: ей вовсе не хотелось, чтобы отец выздоровел. Когда он несколько окреп, они играли в игры: он сжимал все пальцы вместе, все, кроме указательных, которые указывали вверх.
– Вот – церковь, а вот – колокольня, – шептал он. – Открой двери. – И он давал ей разъединить большие пальцы. – Где же весь народ?
Чтобы отыскать народ, Юнис заглядывала внутрь церкви, затем вновь поднимала лицо.
– Не знаю! – кричала она.
– Вот – церковь, а вот – колокольня, – продолжал отец, вновь собирая пальцы вместе. – Открой двери… Вот где весь народ! – И пальцы оказывались под сводом, розовые и вздрагивающие. Церковь разлеталась на части, и, обессиленный, отец откидывался назад.
Юнис промывала его рану. Готовила единственную пищу, которую отец мог есть: гвоздичное молоко, взбитое с яйцом, ванилью и щепоткой сахара.
Кто-то постучал. Дверь чуточку отворилась.
– Прости, – послышался голос подруги. – Я подумала: может, ты захочешь послушать музыку, чтобы время шло быстрее?
Они принесла с собой маленький проигрыватель и стопку записей.
– Хочешь, поставлю что-нибудь?
– Не сейчас, – ответила Юнис.
– Прости, – вновь сказала подруга.
Юнис обыкновенно производила на людей такое впечатление. Репортеры называли ее высокомерной. Но дело было в том, что она не терпела дураков. Подождав, пока подруга выйдет, Юнис просмотрела записи, среди которых нашлись и ее собственные, только обложки были незнакомыми. «Пиратские диски!» – с раздражением подумала Юнис, затем вытянулась на простынях и заснула.
А когда проснулась, отец на корточках сидел перед проигрывателем и рассматривал диски. Казалось, он тверже держался на земле. Юнис обратила внимание, что может видеть сквозь дыру его желудок.
Не оборачиваясь, отец произнес:
– Нина Симоне. Так теперь тебя зовут?
Когда Юнис была девочкой, ей часто меняли имена. И каждый раз ее настоящее имя тонуло все глубже и глубже. Это имя принадлежало городу, который оплачивал ее уроки по фортепьяно. Ее будущее концертирующей пианистки стало муниципальным проектом. Но затем Юнис исключили из Института музыки Кертиса. Никто не упоминал почему, но позже стало ясно: это случилось оттого, что она была бедной, черной и вдобавок женщиной. Тогда она стала играть в баре, в Атлантик-Сити. Чтобы не позорить родной город, выступала под различными псевдонимами, которые сама выдумывала. Юнис играла с закрытыми глазами, воображая, что она – совсем не она, а кто-то другой. В перерывах она в своем длинном платье спускалась в бар и пила молоко.
Со временем она стала той, кем себя представляла.
Не сделав ни одного движения ногами, ее мертвый отец повернулся. Пальцы сцеплены вместе, указательные соединены в форме колокольни. Он вопросительно поднял брови.
– Вот – церковь, а вот – колокольня, – декламировала Юнис. – Откройте двери…
В этот раз отец сложил ладони ровно и вместе, чтобы показать пол церкви, куда ходила ее мать. Пальцы, вытянувшиеся в линию в конце центрального прохода, означали святых, возвышавшихся над церковными скамьями, обращенных к Всевышнему Богу. Святые воздели руки, дабы все видели у них под мышками круги, чернеющие на голубых одеждах. Пока Юнис играла на орг ане, взрослые женщины падали на колени в проходе, их полные шеи подрагивали и блестели капельками пота; женщины бормотали, подвывали, невнятно что-то выкрикивали…
Отец сложил пальцы по-другому и снова показал ей: церковь, колокольня. Юнис кивнула. Он ждал.
– Ну ладно, папа, – вздохнула она. – Вот – церковь, а вот – колокольня, откройте двери, где же весь народ?
И опять он ровно сложил ладони. Каким-то образом обратил ее внимание на четыре пальца, вытянувшиеся посередине пола. Они были абсолютно неподвижны.
Да, именно это столь разгневало Юнис тогда. Те четыре убитых в церкви девушки. В Бирмингеме, что в штате Алабама. Когда прогремел взрыв, они переодевались в хоральные одежды. Как же их звали?
– Тетушка Сара, – отец загнул один палец, – Сиффрония, Милашка, – загнул еще три. – И Пичес. – Он загнул остальные пальцы.
Юнис удивленно взглянула на него:
– Нет. Это из моей песни. Она называется «Четыре женщины».
– Почему твоему отцу нравится запись? – спросил он.
– Не знаю.
– Потому что он черный, симпатичный и молодой, и у него дырка прямо вот здесь!
И отец со смехом повторил свой фокус исчезновения.
Вместо него осталась маленькая лужица. Юнис потрогала ее. Жидкой лужица не была. Юнис подцепила ее ногтем и осторожно подняла с пола. Лужица оказалась легкой, плоской, с испещренной прожилками поверхностью, мутной, полупрозрачной и переливчатой. И кроме того, в середине оказалось круглое отверстие.
Юнис положила лужицу на проигрыватель и осторожно опустила иголку. Алмазная головка кивнула, колонки взвизгнули. Игла вначале заскользила, но затем нашла дорожку. Послышался запинающийся, бурлящий звук, похожий то ли на дождь, то ли на аплодисменты. Затем – другие звуки. Юнис узнала мелодию «Бал дарктаунских задавак». Отец научил ее играть с ним в четыре руки, научил так, как умел сам – только на черных клавишах. Стоило шагам матери послышаться на ступеньках лестницы, они сразу переходили на «Господь да пребудет с тобой до нашей новой встречи». Мать не одобряла мирской музыки. Поэтому для мамы и прихожан Юнис играла гимны. Но самой себе и преподавательнице Миз Маззи она играла «Хорошо темперированный клавир».
Юнис мечтала стать знаменитой пианисткой и выступать в Карнеги-холле. Но вместо этого распевала песни протеста на импровизированной сцене перед гробами. Хоть это и походило на сон или неудачную шутку, но все же – это была жизнь. И свидетель ей – зал погребальных торжеств для черных. Это было тогда, когда движение было в самом разгаре.
Ну а потом покойников стали отпевать более традиционным способом.
Нет, это вовсе не «Бал дарктаунских задавак», хотя абсолютно непонятно, как же могла она так ошибиться. Это были прелюдия Баха и фуга фа-диез минор.
– Давай еще раз, Юнис. С самого начала, – произнес из-за двери голос Миз Маззи.
– Вот и еще один поганый пиратский диск, – проговорила Юнис.
На третий день она положила банку с молоком под подушку, словно то был амулет, приносящий вещие сны о любви. Но сон не шел, и Юнис лежала и смотрела на луч света, медленно ползущий по потолку. Жужжание мухи нарушило тишину. В зеркале Юнис видела отражение своего угрюмого лица. Впрочем, отчего ей не быть угрюмой? В отличие от матери, она не чувствовала себя обязанной одобрять Божье творение. Юнис Ваймон обнаружила, что в мире много чего не хватает. Кроме всего прочего, там не было матери, которая любила бы свою дочь так же сильно, как любила Бога. Также не было и честной компании звукозаписи. Хорошего менеджера, любящего мужа. Разным мужчинам Юнис позволяла приближаться к себе: какое-то время они были рядом, а затем ускользали. Много чего ускользнуло таким образом: Лоррен, Малькольм, доктор Кинг, надежды движения.
Даже отец однажды обманул ее. Он солгал, и не важно – в чем. Вскоре после этого выяснилось: он умирает. Он становился все тоньше и тоньше, он звал Юнис, но она не пришла.
Она прикрыла глаза и попыталась вызвать давнее, но все же утешительное видение: Юнис Ваймон в Карнеги-холле, она оправляет длинное концертное платье и садится, поднимает руки. Но зал изменяется, стены становятся розовыми, сальными, и когда она опускает пальцы на клавиши в громогласном аккорде, стены раскрываются, словно руки, и она понимает, что сейчас случится нечто ужасное.
Вновь зажужжала муха, где-то возле ее лица. Юнис взмахнула рукой, хлопнула по чему-то и открыла глаза. Рядом с ней на кровати сидел отец. Жужжание исходило из его дыры в боку. Юнис вытянула шею, чтобы получше разглядеть дыру. И тогда отец схватил ее руками за шею и притянул к себе.
От него исходил такой же запах, как и при болезни: сладковатая вонь, которая в голове настолько перемешалась с густым, насыщенным запахом гвоздики, что с тех пор, когда Юнис пила кипяченое молоко, ей казалось, что она поглощает собственного отца. Она пыталась вырваться, пока ее лицо приближалось к опухшим, воспаленным краям раны, но отец был слишком силен. Дыра, казавшаяся не больше рта, плотно охватила все лицо Юнис, и когда она поняла, что видит, – забыла о борьбе.
Внутри отца оказался бар и простенькая сцена. Малочисленная публика терялась в тени, лица были видны нечетко, но тем не менее некоторые из них казались знакомыми. На сцене – четыре черные девушки. Они были совсем молоденькие, с пухлыми детскими щечками, а под расстегнутыми одеждами артисток виднелись цветные трусики и майки, словно никто никогда не объяснял им, как вести себя прилично. Одна из них – та, что была за барабанами, пристально вглядывалась во что-то поверх голов публики. Она словно увидела что-то вдали и теперь пытаясь понять, что же это такое приближается к ней. Барабанила девушка ритмично и быстро, напряженно подпрыгивая на тонких ножках, промокшая от пота майка прилипла к телу, но там еще не было ничего, что отличало бы ее грудь от груди двенадцатилетнего мальчика. Маленькая девочка за клавишными вскинула глаза к потолку. Самая старшая девочка играла на бас-гитаре и глядела прямо на Юнис с видом сердитой Лусиллы, решившей поиграть в маму с младшими детьми. Девочка с гитарой вдруг схватилась за свой худой зад. На ее гитаре гвоздично-красного цвета, с длинными белыми царапинами на лаке, была ветхая наклейка, гласившая вроде бы: «Чета Симоне». Гитара была слишком большой, но двигалась девчонка весьма бодро, словно инструмент не обременял ее.
Но гитара ли это? Все инструменты напоминали Юнис совершенно другие вещи: лопаты, мотыги, ломы, тачки. И звуки они издавали соответствующие: лязг, бряцание, треск, скрип. И девушки вовсе не пели, а орали, визжали, шумели. И голоса их странно отражались от стен. С виду небольшое, помещение обладало акустикой концертного зала.
– Хренова Миссисипи! – прорычала гитаристка, и Юнис глубоко вздохнула и опустилась на стул.
Они играли ее песню. Но в их исполнении она звучала просто кошмарно. Не было и намека на веселость. Если там и была надежда, то это была последняя надежда борова с перерезанным горлом, которая вырывается из раны вместе с криком. Песня звучала слишком быстро и фальшиво, слов практически невозможно было разобрать, но то было оружие, которое Юнис пыталась сотворить.
– Видела ли ты когда-нибудь столь решительную девочку? – спросил отец. – А я видел.
Он покопался в дыре у себя в боку и вытащил оттуда открывашку. Пробил две трехгранные дырки в банке с молоком и выпил ее до половины. Передал ей.
– Думаю, неплохо. Но им нужны новые песни и настоящий певец.
На какое-то мгновение Юнис показалось, что он был чем-то другим, чем-то, что лишь явилось ей в образе отца, но пошло на попятную, выделывая при этом чудные коленца.
Она отпила глоток молока. Затем вышла через дыру в отцовском боку. Она – продолжалась.
