Текст книги "Лучшее за год 2007: Мистика, фэнтези, магический реализм"
Автор книги: Танит Ли
Соавторы: Питер Страуб,Джеффри Форд,Джойс Кэрол Оутс,Бентли Литтл,Келли Линк,Кристофер Фаулер,Элизабет Хэнд,Тина Рат,Энди Дункан,Конрад Уильямс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 45 страниц)
«Дорогой Дэв!»
Потом подняла голову. Дрожащее пламя огарка в кувшине совсем не давало света. Теперь же в комнате было много свечей, языков пламени. Я на секунду закрыла глаза и схватилась рукой за лоб – он был мокрым. Поднесла палец к губам – на нем были сахар и кровь. На полу растянулся тихо похрапывающий Дэвид, с платком, зажатым в руке. Стены за ним отражали пламя свечей, бесконечного моря свечей. Постепенно я осознала, что отражались не все, а только ряд огоньков, стройных, покачивающихся, словно исполняющих фигуры загадочного танца. Я протерла глаза, и в голове словно поднялась волна, ударилась о лоб, и внутри как будто что-то взорвалось. Душившие меня слезы не проливались. Тело начинало коченеть – кто-то оставил входную дверь открытой.
– Кто там? – прохрипела я, проползла по комнате, ногой задев свечу, – кувшин упал, и пламя пролилось на пол.
Но там не было темно. В коридоре за нашей дверью висела лампочка на сто ватт. На верхней ступеньке лестницы сидел тот самый парень, которого я видела в туалете рядом с Дэвидом. Волосы цвета грязной соломы, угрюмое лицо, мутные зеленоголубые глаза, плохие зубы, обкусанные до крови ногти, кровь паутиной покрывала костяшки пальцев, на шее – слишком туго завязанный платок.
– Эй!
Стоять у меня не получалось. Хватаясь за стену, я сделала несколько шагов и сползла на пол почти рядом с ней. Пошарив в кармане, нащупала одну из мятых «Житан» Дэвида, поискала еще, пока не наткнулась на коробок спичек. Попыталась зажечь сигарету, но та была слишком влажной. Вторая попытка тоже не увенчалась успехом.
Сидевший рядом парень тихо выругался. Выхватил у меня спички, зажег одну и, прикрывая огонек руками, поднес к моему лицу. Я зажгла сигарету и затянулась, наблюдая за тем, как пламя окрашивает его пальцы сначала в бардовый цвет, а потом – умирая, – в синий.
Так или иначе, но сигарета была зажжена. Затянувшись, я передала «Житан» парню. Он в тишине закурил, через минуту вернул ее мне. Едкий дым не мог скрыть маслянистую ноту, не перебивал и запахи пота, дерьма и мочи. Но сквозь весь этот букет доносился нежный аромат свежескошенной травы и солнечного света. Когда юноша повернулся ко мне лицом, я вдруг поняла, что он старше, чем я думала; его кожа потемнела от солнца и погоды.
– Смотри, – произнес он. Голос у него был грубым, я с трудом понимала, что он говорит.
Он протянул руку, я в ожидании протянула свою ладонь, но из его разжатой руки высыпалась лишь горсть песка, воняющего мочой. Я с проклятиями отпрянула, но он пополз следом и прошипел мне в лицо:
– Poseur!
– Отвали от меня!
Выругавшись, я попыталась встать, но он уже вскочил на ноги, одной рукой разрывая платок у себя на шее. Спустя мгновение что-то хлестнуло меня по лицу, от щеки к бровям. Я закричала от боли и, схватившись за лицо, упала на спину. Между мной и миром висела алая завеса, прищурившись, я разглядела, как парень понесся вниз по лестнице, его лошадиный хохот гремел в лестничном колодце, затем послышались лязг пожарной двери, звук удара, а потом все стихло.
– Дерьмо, – простонала я и опять сползла на пол, пытаясь остановить кровь рукой. Поднять вторую руку просто не было сил.
Что-то теплое упало на ладонь – я схватила это и поднесла к глазам: грязный платок, завязанный петлей, один конец, смоченный кровью, похож на кончик хлыста.
Я столкнулась с ним еще раз. Это было в середине лета, через год после окончания школы. Марси и Банни уехали до осени, Марси – в Европу вместе с родителями, а Банни – в частную клинику в Кентукки. Дэвид тоже собирался к своей семье в Филадельфию. Я наконец-то нашла другую работу в городе – настоящую работу, должность распределителя групп в Смитсонианском институте. Конечно, это был совсем невысокий пост, по правде говоря, самый низкий в иерархии правительственных работников, но, по крайней мере, за работу неплохо платили. Я работала три смены по двенадцать часов, всего три дня в неделю, носила горчично-желтую форму из полиэфира и бейджик, который открывал для меня двери всех музеев на Молле. По ночам мы с Дэвидом ходили по барам или шли в «Атлантис»; дни я проводила в недавно открытом Западном крыле Национальной галереи живописи, в его громадных, отделанных белым мрамором и снабженных превосходными кондиционерами залах, где бродила, оглушенная бесчисленными движущимися формами, переплетениями металла и холста: автомобиль Колдера, гобелены Миро, мрачные цвета Ротко, темные водопады на верхних этажах галереи. На завтрак были «Черная красотка» и батончик «Сникерса», на обед – все, что мне удавалось найти выпить.
Мы были в «Бюро находок», начало ночи в начале августа. Дэвид, как обычно, отправился искать приключений в одиночестве. Я была, на удивление, практически трезвой: шла середина моей трехдневной рабочей недели, так что я, само собой, не собиралась никуда выходить, но Дэвид должен был уехать следующим утром. Второй этаж клуба напоминал палубу океанского лайнера, хотелось перегнуться через поручни, понаблюдать за теми, кто танцевал внизу. Клуб был переполнен народом, музыка гремела на полную громкость. Я смотрела, как мужчины танцевали друг с другом, сотни, может быть, тысячи мужчин. Сверху их окутывал свет зеркальных шаров, снизу поднимались клубы голубого и серого тумана, внезапно вспыхивающие под белоснежными клинками лазерных лучей, атакующих сплетенные тела, а те временами издавали одиночные вопли, ударяли воздух кулаками и дули в свистки. Я облокотилась на округлые металлические поручни и закурила, думая о том, что вся эта картина дышит красотой, чужеродностью и жизнью. Зрелище толпы в подобной ситуации равносильно виду на бушующее море.
Пока я курила, что-то неуловимо изменилось. Одна песня перетекала в другую, руки плавали в воздухе, словно стебли водорослей, над ними метались тени. Я подняла голову, вздрогнула, начала оглядываться по сторонам и увидела молодого человека со светлыми волосами, стоявшего там же, в нескольких шагах от меня, вцепившись в ограждение. Он не мог оторвать взгляда от танцпола, взор его выражал смесь голода, презрения и недоверия. Через мгновение парень медленно поднял голову, повернулся и уставился на меня.
Слов у меня не было. Я лишь коснулась рукой горла, где был совсем не туго завязан платок. Один его кончик по-прежнему был жестким, как хлыст, – я так и не отстирала кровь. Я тоже не могла отвести от него взгляда. Глаза этого человека цвета морской волны, взгляд – тяжелый и какой-то бессмысленный, не тупой, но с жестким мерцанием необработанного агата. Мне хотелось что-нибудь сказать, но страх перед ним был слишком сильным. До того, как я смогла выдавить из себя хоть слово, он снова повернулся и вперил взгляд в толпу под нами.
– Cela s’est passé, [62]62
Это пройдет (фр.).
[Закрыть]– сказал парень и тряхнул головой.
Я попыталась разглядеть, на что он уставился, и вдруг увидела, что танцпол стал бесконечным, безграничным пространством: тлеющие блочные стены склада исчезли, и теперь волны танцующих тел простирались, пока хватало глаз, и смешивались с горизонтом. Они уже не были людьми, но превратились в языки жара, в неисчислимое множество мерцающих огней, похожих на те свечи, которые я видела в своей квартире, пламя которых изгибалось, извивалось, танцевало; а затем их тела пожрал огонь. Плоть и одежда вспыхивали, прогорали до костей, а еще через мгновение оставался лишь призрак движения, дуновение ветра над водой, той водой, что утекала, оставляя просторную, пустую комнату, усеянную мусором – стеклянными бутылками, сломанными пластиковыми свистками, одноразовыми стаканчиками, цепочками для собак, хлопьями пепла.
Я прищурилась. Завопила сирена. Я начала кричать, стоя в середине комнаты, одна, стиснув намотанный на шею платок. Дэвид, лежавший на матраце, повернулся, застонал и посмотрел на меня одним ярко-голубым глазом.
– Это всего лишь пожарная тревога, – пробормотал он и потянул меня к себе.
Было пять часов утра. На нем все еще была та одежда, в которой он щеголял в «Бюро находок». Я же дотронулась до платка на горле и подумала о молодом человеке, стоявшем у ограждения рядом со мной.
– Слушай, по-моему, ты не выспалась, – заметил Дэвид. – Тебе нужно хотя бы немного поспать.
На следующий день он уехал, и больше я никогда его не видела.
Через несколько недель приехала моя мама – якобы для того, чтобы навестить свою двоюродную сестру в Чеви Чейз, а на самом деле, проверить, как у меня дела. Когда она пришла, я лежала, раскинувшись на своем голом матраце, обнаженные окна были распахнуты настежь, летняя невыносимая жара потоком расплавленной стали вливалась в комнату. Вокруг меня валялись плакаты, которые я сорвала и срезала со стен. Сами стены пестрели бессмысленными надписями, останками раздавленных тараканов и клопов, бесчисленными отпечатками пальцев рыжеватого цвета, полукруглыми отметинами в тех местах, где я вонзала ногти в штукатурку.
– Мне кажется, тебе лучше вернуться домой, – мягко сказала мама. Она заметила, в каком состоянии мои руки, увидела паутинки засохшей крови на кончиках пальцев, ободранные, сочащиеся кровью суставы. – Думаю, на самом деле тебе не очень хочется здесь оставаться, правда ведь? Давай, ты вернешься домой?
У меня не было сил, чтобы спорить с ней. Запихнув все свои пожитки в несколько картонных коробок и сообщив о своем переезде на работу, я уехала домой.
Считается, что Рембо написал большую часть своих работ до того, как ему исполнилось девятнадцать. Последнее его произведение – поэма в прозе – «Озарения», показывает, сколь сильно изменил его переезд в Лондон в 1874 году. После этого последовали путешествие и изгнание, годы службы наемником в Абиссинии, возвращение во Францию, долгое и мучительное угасание, потеря правой ноги вследствие заражения сифилисом, прикрепление электродов к отнявшейся руке в попытке вернуть ей жизнь и движение. Рембо умер в десять часов утра, десятого ноября 1891 года. Перед смертью, в бреду, ему казалось, что он в Абиссинии, читает предписание отплыть на корабле «Афинар». Ему было тридцать семь лет.
Я не задержалась дома надолго – всего месяцев на десять. Устроилась на работу в книжный магазин. Мама каждый день подвозила меня туда утром и забирала вечером, когда возвращалась домой. По вечерам мы всей семьей обедали – я, моя мать и две младшие сестры. По выходным встречалась с друзьями – бывшими одноклассниками. Таким образом у меня опять появились дружеские связи, оборванные несколькими годами ранее. Пила я по-прежнему изрядно, но уже не так много, как раньше, курить бросила совсем.
Мне исполнилось девятнадцать. Рембо в эти годы уже закончил работу всей своей жизни, я еще даже не начала. Он изменил мир; мне же с трудом удавалось сменить носки. Он проходил сквозь стены, а я только разбивала о них голову, объятая гневом и отчаянием. Это унижало меня, и до сих пор я не смогла оставить ни единого следа.
В конце концов я вернулась в Вашингтон, к старой работе, некоторое время гостила у друзей в Норд-Исте, потом у меня появились квартира, приятель, повышение по службе. К тому времени, как я вернулась в город, Дэвид уже окончил «Богослов». Несколько раз мы говорили с ним по телефону: теперь у него был постоянный партнер – бизнесмен из Франции, уже в возрасте. Дэвид собирался переехать к нему в Париж. Марси вышла замуж и уехала в Аспен, Банни выпустили из больницы, ей было гораздо лучше. Через несколько десятков лет она станет единственной ниточкой, которая будет связывать меня с той, старой жизнью, единственной из всех нас, кто будет со всеми поддерживать отношения.
Постепенно я начала видеть вещи в другом свете. Очень медленно до меня дошло понимание того, что есть и другие способы сносить стены на своем пути, что можно разбирать их, кирпичик за кирпичиком, камень за камнем, тратя на это год за годом. Стена всегда будет перед тобой – по крайней мере, перед моим взором она маячит непрестанно, – но иногда я вижу, что оставила на ней свой знак, брешь, сквозь которую могу заглянуть на другую сторону. Всего мгновение, но это лучшее, чего я могу ожидать.
За все эти годы я говорила с Дэвидом всего несколько раз и далеко не обо всем. Когда мы разговаривали в последний раз, лет пятнадцать назад, он сказал, что сделал анализ на СПИД и результат положительный. Несколько лет спустя Банни сообщила мне, что заболевание перешло в активную стадию, и Дэвид уехал домой, к своему отцу – в Пенсильванию. Еще через несколько лет я узнала, что он вновь вернулся во Францию и чувствует себя лучше.
«Cela s’est passé», —сказал мне тот парень, когда мы смотрели на танцующую толпу в «Бюро находок» двадцать шесть лет назад. Вот и все.
Вчера я была на станции Ватерлоо, торопилась на поезд в Басингстоук, пробегала мимо нового терминала Евростар. Блестящие скорые поезда на Париж, напоминающие невиданных морских животных, готовились к обратному путешествию сквозь толщи воды – под Ла-Маншем и к морю. Изогнутые стеклянные стены отделяли меня от них, вооруженные патрули и британские солдаты охраняли платформу, проверяли пассажиров и пропускали людей к поездам.
Я только-только повернулась к перрону и вдруг заметила их. Они стояли у стеклянной стены, так похожей на аквариум, – мужчина средних лет в дорогом на вид темно-голубом пальто, со все еще густыми черными волосами, хоть и поседевшими на висках, рука на плече его спутника – тот был младше, очень стройный, с мрачным и отталкивающим лицом, кожа сожжена солнцем до кирпичного цвета, белокурые волосы стали серыми, в руках – трость. Когда старший что-то показал ему, он повернулся и медленно, старательно пошел по платформе. Я замерла и лишь наблюдала: мне захотелось позвать, привлечь их внимание, посмотреть, повернутся ли они, взглянут ли в мою сторону, но стена из голубоватого стекла не пропускала ни одного звука, который я могла бы издать.
Отвернувшись от них, щурясь на ярком полуденном свете, я прикоснулась к платку на шее, записной книжке в кармане и поспешила прочь. Они меня все равно не увидели бы, так как уже вошли в поезд, направлявшийся в Париж.
Д. Эллис Дикерсон
Постмеловой период
Произведения Дэвида Эллиса Дикерсона публиковались в «Atlantic Monthly», «Gettysburg Review» и «Story Quarterly».
Дикерсон холост, живет в Таллахаси, штат Флорида. Он пишет докторскую диссертацию в области американской литературы и одновременно заканчивает свой первый роман, « литературное фэнтези в, „монти-пайтоновском“ ключе», в основу которого легли морские путешествия святого Брендана. Д. Э. Дикерсону доводилось писать поздравления для открыток «Hallmark», составлять кроссворды для «New York Times» и журнала «Games»; и он надеется, что в одно прекрасное утро найдет высокооплачиваемую работу.
«Постмеловой период» – искусно написанный, парадоксальный рассказ о любви между «почти вымершими» плотоядным и травоядным ящерами. Рассказ был впервые опубликован в журнале «Story Quarterly».
В девять часов вечера накануне Нового года Фил одиноко сидел у себя в комнате. Он разглядывал в зеркало свою чешуйчатую морду, устало моргая змеиными глазками.
– Боже мой, я выгляжу таким стариком! – сказал он наконец и с брезгливой гримасой оттянул шкуру на морде худой передней лапой. Затем отпустил: шкура шмякнулась на место и сморщилась – хуже некуда…
Фил вздохнул. После ухода Пегги он вздыхал все чаще и тяжелее.
– …Тебе надо купить приличную машину, – наставительно говорила Пегги. – Она поможет тебе продвинуться по карьерной лестнице. Ты будто из прошлого века.
– Я не помещусь в машину. Куда я дену хвост?
– А пластические хирурги? – возражала Пегги. – Они отрежут тебе хвост, выправят осанку, накачают мышцы на слабых ручках…
– Это не ручки, а передние лапы.
– А стали бы – руками. Врачи отшелушат твою шкуру и сделают ее гладкой и нежной, как настоящая кожа.
– Тебе ведь нравилась моя шкура!
– Мне нравилось то, что внутри, милое чудище. Но ты нич-чего не хочешь, – сказала Пегги на прощание. – У тебя та же работа, что и в год нашей встречи. Ты ни на шаг не стал ближе к должности менеджера. А я возлагала на тебя большие надежды…
– Но я ничего не могу с собой поделать!
Вспомнив этот разговор, Фил застонал от досады. Пегги ушла и теперь встречалась с каким-то бухгалтером… обыкновенного размера.
– Но я ни в чем не виноват. – Фил вновь посмотрел в зеркало. – Я делаю все, что могу. Это мир вокруг меняется слишком быстро. Для меня.
Он оглядел комнату. Кровать, туалет, зеркало и полуразвалившийся шезлонг, без стола и даже без холодильника – жалкая обстановка, ничего не скажешь… И это – все, что удалось ему отвоевать у быстро меняющегося мира. Здесь не до работы над собой. Печально.
А ведь сегодня – канун Нового года. Фил нацарапал когтем в желтом блокноте:
ПЛАН ДЕЙСТВИЙ:
1. Почаще выходить из дома.
2. Найти…
3.
4.
Фил не знал, что можно написать напротив цифр «три» и «четыре». Спустя несколько минут он вернулся ко второму пункту, но и здесь не смог ничего придумать. И тогда он отшвырнул блокнот.
Скоро половина десятого. Пора идти на улицу, где будут сновать эти крошечные люди. Фил опять вспомнил, как несовременно выглядит его морда, как весь он стар и как плохи его дела…
– Что за черт?! – воскликнул он. – Тебе здесь неудобно, ты никому не нужен – так забудь и больше не переживай из-за этого!
Он надел фрак, маленький красный галстук – скромно и со вкусом, – вздохнул в последний раз, и этот звук напомнил ему шум тормозов автобуса: вуужжш…
Фил аккуратно топал по городу, стараясь не наступать на людей и машины, – это умение пришло с опытом. Люди вокруг почти бежали, глядя себе под ноги; в огромном городе у каждого из них, даже накануне праздника, были неотложные дела. Если кто-то и поднимал голову, он не пугался Фила: город очень древний, жители тут всякое повидали… Фил почувствовал, как входит в ритм города: бум! бум! бум! бум! – обрывок разговора, вой сирены, толчок, еще один, – его сердце забилось так же быстро, как сердце самого города, от этого захватило Дух.
Фил переходил с одной улицы на другую и думал: сколько людей, с совершенно разными ногами, пробегало здесь до него! На этой земле – следы его предков и тех, кого они съели, и любой из них может быть погребен именно здесь, под улицей, по которой толпами идут люди. Сколько еще таких шагов может вынести земля? Такая жесткая и холодная, от нее болят колени. И эта смола, и асфальт, потертый миллионами ног…
Ни в какой клуб идти не хотелось. Фил с трудом переносил шум и дым, которые ничуть не мешали маленьким людям. Ноги болят. Найти бы неподалеку место, чтобы посидеть и расслабиться. Вот, кажется, подходящая вывеска… Филу пришлось наклониться, чтобы прочитать: «Въевшаяся привычка».
Он подумал: «Почему бы и нет?»
Фил протиснулся внутрь, твердая чешуя на его шее оцарапала потолок. В этом клубе было меньше света и шума, чем в других, но гораздо больше табачного дыма. Фил огляделся в поисках уголка, где можно было присесть незаметно. Найдя такое место, он расправил плечи и занял несколько столиков. Здание заскрипело, и флуоресцентные лампочки под потолком закачались, как дорожные указатели. На Фила никто из посетителей не обращал внимания. Посидев секунд пятнадцать, он вновь задумался: зачем он здесь и что его так беспокоит? Как только глаза привыкли к полумраку и Фил смог разглядеть выход, он решил вернуться домой.
В другом конце большой комнаты, отвернувшись от Фила, у барной стойки сидела женская особь анкилозавра. Она гляделась в зеркало. На ней были скромный вечерний костюм и красный галстук – здесь фуляровый лоскут выглядел жутковато, точно капля крови, падающая с подбородка. У Фила невольно отвисла челюсть и потекли слюни (атавизм, оставшийся с охотничьих времен). Глядя на ее отражение, Фил почувствовал неловкость за собственный галстук. «Только не говорите, что я – уцелевшее ископаемое!..» Сейчас ему как никогда хотелось казаться успешным и счастливым.
Фил встал и направился к анкилозавру, но остановился. «Ты плотоядный! – сказал он себе и нервно сглотнул. – А она – травоядная! Вдруг ты убил ее родственников? Что она может о тебе подумать?» Но лишь взглянув на нее, он вновь вдохнул океанский воздух, увидел заросли первобытного леса, ощутил тепло земли и меловой бриз… Воспоминания о времени, когда он чувствовал себя частью огромного, зеленого и синего, живого мира вокруг!
Она повернула голову, и Фил представил ее в папоротниковой роще. Скрип входной двери напомнил ему крик птеродактиля в прозрачных сумерках. Горячее, томное солнце над свободной землей!.. Нет, лучше умереть, чем упустить такой шанс.
Пробираясь к ней, Фил обдумывал первые слова.
– Привет! – сказал он, присев рядом. – Ты анкилозавр, верно?
Она повернулась к нему, ее глаза расширились от страха. Затем она огляделась вокруг.
– Вы… вы ведь не будете нападать на меня здесь, на глазах у всех этих людей?
– Нет, я пришел сюда не за мясом, – ответил Фил. – Я просто хочу поговорить.
– Где-то я уже это слышала…
Но все же она улыбнулась. Защитные пластины над бровями сморщились.
– Руби, – представилась она. – И я не анкилозавр. Я – полакантус, понятно?
Она взглянула через плечо и пошевелила хвостом:
– Никаких колючек, только шипы на спине – от шеи до конца туловища.
– О господи, – пробормотал Фил. – Мне очень жаль. Я…
– Все в порядке, – сказала Руби. – Правда, теперь это немного стесняет. Когда млекопитающие пошли вверх, со мной попытался спариться глиптодон. С этой мордой грызуна и волосатыми лапами – бррр! Хотя у него забавный панцирь… Я могу понять твое замешательство.
– Все это было так давно, – вздохнул Фил.
– А я, честно говоря, никогда не разбиралась в названиях, – сказала Руби. – Я просто жила, не думая об именах. Ты – тираннозавр?
– Нет, дейнонихус. Что-то вроде этого, но гораздо меньше: я тринадцать футов высотой, и еще у меня есть костяные отростки для нападения и защиты. Вот здесь, видишь? – Фил взглядом показал на передние лапы.
– Я была не в духе, извини, – сказала Руби. – Ты очень милый.
– Да нет… Просто я встречал слишком много тираннозавров.
– Господи! – вдруг воскликнула Руби и улыбнулась, показав коренные зубы. – Кажется, прошло несколько миллионов лет, с тех пор как я видела другого динозавра!
Фил улыбнулся в ответ. Они сидели и улыбались друг другу, и более того – Фил чувствовал себя довольно легкомысленно. Давно у него не было такого настроения!
– Я Фил.
– А я по-прежнему Руби. Купишь мне салат?
– Как же ты уцелела? – спросил Фил после нескольких коктейлей и вазочек салата.
– Уединение. Я из места Ла Бри, там есть несколько укромных уголков, которые почти не изменились за это время. Я ушла туда, когда мои родственники стали болеть. Осталась одна; никто меня не трогал, и вот теперь я здесь. Было одиноко, но я сказала себе: это не важно, главное – что ты выжила. А как ты здесь оказался?
– Я из Евразии. Просто-напросто обманул судьбу. Я видел, как гибли мои друзья, горел лес и все вокруг стонало и крушилось. Я убежал на поиски метеора, который принес с собой смерть. Хотел вырвать у него горло. Но я так и не нашел его, а потом пыль осела, голова остыла… Так и я остался жив.
– И как ты добрался до Америки?
– По земляной косе. Сейчас это уже невозможно.
– Конечно, Евразия, – сказала Руби. – Кажется, я узнаю этот акцент.
Еще коктейли. Новый салат.
– Мы были не очень-то и велики для того мира, чтобы выжить в нем, – сказал Фил. – Это сейчас он стал слишком маленьким. Куда меньше, чем в те времена, когда живые существа не боялись быть огромными. Сначала все становится по-настоящему величественным, а потом приходит в упадок. Энтропия.
– Я думаю, что на самом деле мир стал больше, – ответила Руби. – Все эти люди ютятся в зданиях, которые с каждым годом становятся выше. Словно горы. В газетах такое количество информации, которое невозможно переварить. Пойми, Фил, мы вымерли не из-за энтропии – просто так было надо. Мы с тобой вернулись слишком рано: люди забыли нас, как дети забывают родителей, когда учат что-то новое в колледже. Но дети вспомнят о родителях, когда кончатся уроки, а о нас… мы больше не нужны. Даже размерами мы теперь никого не удивляем.
– Но мы всегда можем надеяться на новый метеорный дождь, – сказал Фил. – За метеоры!
– За метеоры!
Виски и коктейли. Еще салат.
– Знаешь, почему хорошо быть динозавром? – спросила Руби.
– Сегодня? Ненавижу! Ничего хорошего. Люди тебя игнорируют. Невозможно взять такси. Комнаты маленькие. Нигде не достать сырой еды. Если ты плотоядный – забудь об охоте: оштрафуют или просто убьют. А эти дрянные подземные водопроводы и канализация!..
– Динозавром быть хорошо, потому что никто тебя не знает, кроме тебя самого. Никто ничего от тебя не ждет, и ты можешь жить по-своему.
Руби поерзала на стуле, глядя на Фила чуть затуманенными глазами.
– Например, раньше бы ты наверняка попробовал меня съесть. Я бы стала прятаться или сразу же распорола твою пасть шипами. А теперь мы можем запросто сидеть и разговаривать. Здорово!
Она взглянула на отражение Фила в зеркале.
– Интересно, со сколькими твоими друзьями я пыталась сладить? Готова поспорить, тебе понравилась бы моя мама. Она была бойцом, как и ты.
– Помнишь птеродактилей? – спросил Фил. – А папоротниковую рощу? А закат над болотом, когда солнце было больше и ярче и воздух дышал свежестью? Я помню радугу – по десять раз на дню. Десять раз!. – Фил ударил лапой по стойке и встряхнул головой. – Десять раз… Будь прокляты эти воспоминания!
– То были хорошие дни, – сказала Руби. – Не слишком ли много ты выпил? Ты большой, а у нас слишком медленно протекает обмен веществ.
«У нас…» Она имела в виду всех динозавров! Услышав это слово, Фил замер и слезы градом покатились из его глаз.
– Что с тобой?
– Я… прости! – Фил не мог справиться с рыданием. – Прости за своих братьев, сестер, мать, тетю… Я отвратительное плотоядное животное. Я не знал…
– Ты просто делал то, что было необходимо, – возразила Руби. – И ты не убил меня!
Фил успокоился, хотя все еще фыркал и утирал глаза. Он посмотрел на нее сквозь пелену слез.
– Руби, ты… Как бы лучше сказать… Ты – первое травоядное, которое я… понимаешь, ты кажешься мне неубиваемой. – Фил нахмурился и добавил: – Это комплимент.
– Странно: я чувствую то же самое. Просто потому, что ты здесь, – она усмехнулась, – мой остроумный плотоядный…
Фил не знал, что ответить. Он замер с приоткрытой пастью.
– Что так смотришь? Я уже взрослая и могу говорить, что хочу.
Вокруг все сильнее пахло шампанским. Толпа шумела громче и громче.
– Сколько времени мы разговариваем? – спросил Фил.
– Не знаю. Но я слышала, как кричали: «С Новым годом!»
– Да, это праздник, – пожал плечами Фил. – Но все-таки, расскажи мне о своей семье.
– Где ты живешь?
– Недалеко.
Они пробирались домой к Филу – через лабиринты улиц, ворохи разбросанных газет, под темным, пустынным небом с редкими звездами.
– Вот мой дом.
Щелчок замка. Шарканье. Лифт, и вновь шарканье. Пока они шли друг за другом по холлу, Фил заметил, что ее шипы стали теплыми…
– Пришли, – сказал он. – Добро пожаловать!
– У тебя мило.
Фил начал возражать, хотя и не очень уверенно, что нет, здесь не мило, а убого…
– Может, и так. А вот и кровать!
Скрип, скрежет. Шипы застряли в матраце… Возня и снова скрип и скрежет…
– Приветик!
– Привет!
Они уставились друг на друга, и Фил обратил внимание, какая она маленькая. Чтобы разглядеть его, Руби запрокинула голову. У нее красивая шея… Фил почувствовал, как на его собственной шее пульсирует жилка.
– Что теперь? – спросила Руби.
Фил беспомощно развел передние лапы:
– С чего же мне начать?
– Ты знаешь, что мог бы сделать, – сказала она и прильнула к нему так, что Фил напрягся и опустил голову, чтобы слышать. – Ты можешь укусить меня. Только легонько.
Сердце Фила бешено колотилось; он дышал прерывисто и хрипло. Его глаза покраснели от напряжения.
– Я… Я хотел бы, но боюсь, что могу…
– Только в плечо, рядом с панцирем. Для этого оно и предназначено. Посмотрим, насколько нас хватит.
Фил широко открыл пасть, наслаждаясь болью, пронзившей щеки, осторожно надавил зубами на плечо.
– Фил, – прошептала Руби. Ее дыхание обожгло ему ухо. – У меня крепкая броня и очень острые шипы.
– Кажется… я помню, – ответил он так же шепотом и прокусил ее шкуру.
Руби стала твердой словно камень. Фил сжимал зубы все крепче, пока не почувствовал костяные пластины в дюйме под кожей. Передние зубы утонули в плече, шипы прокололи ему язык. Фила пробрала холодная дрожь, пасть расслабилась. По передней лапе Руби медленно стекала кровь, ее запах наполнил комнату. Фил услышал дыхание Руби и вновь оказался в меловом периоде – словно и не было никаких людей, дыма и асфальтовых улиц. Он жадно глотал ее кровь. Они стояли, не двигаясь, – хищник и жертва; их кровь перемешалась и капала – кап-кап-кап – на простыни Фила. Они дышали в унисон, и Фил представлял, как рушится вокруг город, за ним другие города, за ними – следующие… Он знал, что как бы долго ни существовал мир, в нем больше никогда не будет ничего более мучительного и сладостного одновременно.
