Текст книги "Лучшее за год 2007: Мистика, фэнтези, магический реализм"
Автор книги: Танит Ли
Соавторы: Питер Страуб,Джеффри Форд,Джойс Кэрол Оутс,Бентли Литтл,Келли Линк,Кристофер Фаулер,Элизабет Хэнд,Тина Рат,Энди Дункан,Конрад Уильямс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 45 страниц)
Все эти приготовления отняли немало времени, тем более что Мэдди то и дело приходилось останавливаться, чтобы перевести дыхание, а один раз – чтобы принять таблетку… Но к закату все было готово. Она выскользнула из постели, крадучись пересекла комнату и села в кресло под окном. Ловушка почти готова. (Или это не ловушка, а только приманка?) Оставалось одно.
Мэдди достала ножнички для вышивания и, стиснув зубы, воткнула острые концы себе в запястье.
Автобус пришлось ждать долго, а когда он подошел, то оказался переполнен. Маргарет протиснулась к дверям, стараясь не выронить сумки и пакеты. Она почти бежала по своей улице, мимо церковной стены, мимо кирпичной виллы миссис Монктон, мимо почтового ящика – и вдруг остановилась. На миг ей показалось, что впереди кто-то есть – не странный ли незнакомец Мэдди с красивым, похожим на череп лицом?
Но нет, там, в тени, два бледных лица… нет… ничего. Игра тьмы.
В прихожей она бросила пакеты и бросилась наверх.
– Вот и я, милая. Извини, что задержалась… Ох, Мэдди… Мэдди, милая, что ты делаешь тут в темноте?
Она включила свет.
Мэдди, Мэдди, где ты? – прошептала она. – Что ты натворила?
Филипа Рейнс и Харви Уэллс
Никудышный маг
Рассказы Филипа Рейнса и Харви Уэллса были опубликованы в журналах «Albedo One», «Aurealis», «Lady Churchill’s Rosebud Wristlet», «New Genre», «On Spec». Их рассказ «Рыбина» («The Fishie») вошел в семнадцатый ежегодный сборник «The Year’s Best Fantasy and Horror» и был особо отмечен в 2004 году премией Fountain. Рейнс живет в Глазго и является членом Общества писателей-фантастов Глазго. Уэллс – житель Милуоки.
Впервые рассказ «Никудышный маг» («The Bad Magician») был опубликован в ирландском журнале «Albedo One».
Мне не очень-то удаются фокусы.
Сидя за кухонным столом моей комнаты в Хаунслоу, последние два часа я упражнялся в фокусе с картами, которому меня научил Селим. Руки у меня слишком толстые и неуклюжие, поэтому карты все время ускользали от меня. Секретную карту мне никак не удавалось спрятать, она выпрыгивала между пальцами, как будто все на свете было смазано жиром, дабы я не мог ничего взять в руки. Тем не менее я продолжал упражняться, и не потому, что надеялся в конце концов одолеть этот фокус, а потому что если я старательно концентрировался на этом, то не думал о полуупакованной сумке на кровати, об ужасном шуме, наполнявшем комнату подобно завываниям урагана в лесу. Не думал о Лесли и почему все приключилось настолько скверно.
Кливленд. Мне не надо возвращаться в Хорватию, а можно поехать к кузену Мирко в Америку. Всегда можно куда-нибудь удрать. Я отложил карты и посмотрел на сумку, не пытаясь ни разобраться в своей жизни, ни принять ее как есть, а просто на мгновение застыв в нерешительности. Что мне взять с собой? И что мне позволяется оставить?
Именно эти самые вопросы задавал Лесли восемь дней назад. И когда завывание опять стало совсем невыносимым, стараясь оглушить меня, я подумал: «Ну, расскажи себе что-нибудь, забудь о шуме и попытайся понять, что же произошло.
Расскажи историю Чемодана Удачи».
В предыдущую субботу мы работали в Хитроу в утреннюю смену. Для грузчиков это была самая неприятная смена: все заполонили бесчисленные чемоданы американцев, прибывших ночными трансконтинентальными рейсами на третий и четвертый терминалы. Я особо не расстраивался, так как всегда легко вставал ни свет ни заря. Когда небо светлело над дальними деревьями за пределами аэропорта, я часто думал обо всех тех местах, где мне случалось наблюдать восход: расцвеченные солнцем оштукатуренные бетонные стены моего госпиталя в Вуковаре; серебрившиеся березы Динарских гор, где мы стояли лагерем; аккуратные вершины небоскребов Загреба, Парижа и, наконец, Лондона. В юности мне нравилось подниматься на крышу госпиталя на перекур, смотреть на расстилающееся надо мной небо и по-утреннему опухший Дунай подо мной – я чувствовал себя королем мира.
Спустя десять лет после окончания войны мои чувства относительно этого времени суток переменились. Я жил в городах, где небо было сжато и вытеснено с улочек на задворки складов и кухонь ресторанов. В Хитроу впервые за долгое-долгое время я видел огромное небо, ничем не ограниченное. Но все равно это было не то. Я ничего не имел против утреннего холода и ворчания других грузчиков, но к небу я относился теперь по-другому. Под ним я чувствовал себя разоблаченным.
Как и я, Лесли не жаловался по поводу ранних смен – это и свело нас вместе, когда я впервые приступил к работе в аэропорту. Но, в отличие от меня, Лесли добровольно вызывался на такую раннюю работу. «Людей шатает от утренних рейсов, – говорил он. – Чем не время для того, чтобы сунуть нос в их вещи?»
Лесли засек промежуток времени между курсирующими машинами для перевозки багажа и знал, что у него есть шесть минут, чтобы открыть чемодан и оприходовать его (как он выражался). Я не одобрял этого, но научился не обращать внимания на то, что делали другие грузчики. Кроме того, Лесли был моим другом; одним из немногих моих знакомых, не боявшихся спросить меня о жизни в Хорватии. Мы говорили о процессе над военными преступниками в Гааге, и если он порой и путал войну в Боснии с нашей войной за независимость, я не торопился оскорбляться. По крайней мере, он понял: произошло нечто ужасное, на что нельзя не обращать внимания.
Но в то утро я был недоволен им. Приземлился битком набитый самолет из Майами, и, пока Лесли тратил время на свои глупости, я трудился не покладая рук, отделяя транзитный багаж от отправлявшегося на терминал.
– И зачем американцам столько вещей? – вопросил он, вытягивая сперва одну, вторую и потом третью электрическую зубную щетку из чемодана, который он открыл прямо на взлетной полосе.
В обычное время я просто улыбнулся бы, вспоминая, как мы говорили то же самое про американцев в UNPROFORe, [52]52
UNPROFOR (United Nations Pritection Force) – миссия ООН в Хорватии, Боснии, Герцеговине (1992–1995).
[Закрыть]но плечи мои уже начали ныть.
– Пошевеливайся, Лесли. Поднимай жопу.
– Задницу, Горан. Жопы только у янки. Ну а мы в Англии, и тут задницы.
Он осторожно положил зубные щетки на место и стал пролистывать что-то вроде дневника, время от времени останавливаясь, чтобы что-то там прочитать.
– Говорю тебе еще раз: непонятно, зачем работать на подобной работе, коль не заглядываешь в чемоданы. Это же безопасно.
– Пока тебя не поймают.
– Меня не поймают.
– Ты всегда попадаешься.
И это было правдой, которую Лесли не собирался отрицать. Виновность так и липла к нему, даже если он был не при делах. Вскоре появятся полицейские, пытающиеся разобраться в круговой поруке между таможенниками и грузчиками, вовлеченными в наркобизнес. Я опускал голову, хоть и знал, кто занимается этим, но меня подобное не касалось, и полицейские в конце концов удалились ни с чем. Никого не арестовали. Никого не уволили. Но именно Лесли, одного из немногих грузчиков, никогда не занимавшихся подобной контрабандой даже время от времени, увели и расспрашивали детективы и службы безопасности аэропорта. Дважды. Друг мой был начисто лишен свойственной другим способности избегать неприятностей. Напротив, он притягивал их.
Большинство грузчиков именно так и думали. И хотя нельзя сказать, чтобы они не любили Лесли, но, на их взгляд, ручки у него были уж слишком шаловливые, да и еще он все время задавал вопросы. Раджеш говорил, что нельзя верить человеку, который за один прошедший год трижды отрастил и сбрил усы, будто бы он никак не мог разобраться со своим имиджем. Акцент он менял столь часто, что Билли даже составил небольшой список говоров, которые Лесли употребил, собираясь на рождественскую вечеринку (жил я в Англии недавно, поэтому разницы не слышал). Так что в основном с Лесли никто не общался.
В разговорах со мной Лесли намекал на свое прошлое. Когда мы располагались на завтрак у ограды аэропорта и смотрели на выруливающие на взлетную полосу самолеты, он рассказывал мне о людях, с которыми сталкивался, в том числе о криминальных личностях, с которыми немало общался в Лидсе и Ноттингеме. Подчас он рассказывал одну и ту же историю несколько раз и никогда не путался в именах и фактах. В рассказах Лесли всегда имело место какое-нибудь преступление, причем никто на нем не попадался, несправедливость никогда не наказывалась. Я всегда удивлялся, насколько открыто, насколько невинно Лесли говорил о таких вещах. Как-то раз он признался, что кое-кто с Севера все еще ищет его. Какой-то частью своего существа Лесли знал, что они найдут его. Несколько дней спустя мы ходили в паб, а после он попросил меня постоять с ним на автобусной остановке. Он боялся, но не мог удержаться от болтовни.
К моменту появления следующей машины с багажом Лесли сделал вид, что помогает мне укладывать чемоданы на ленту. Но стоило ему увидеть Гарета, как он расслабился и опять принялся за разговоры.
– Ты думал, что я Мерк? А, Лес? – засмеялся Гарет. – Думал, что я поймаю тебя, сующего нос в чужое шмотье, так?
Окружающие избегали Лесли, лишь немногие тянулись к нему, и Гарет был в их числе. Гарет мне нравился. Сперва мы не поладили, когда я ошибочно принял его ньюкаслский акцент за шотландский; но как только он понял, что это оттого, что я – иностранец, мы стали хорошими друзьями. Обоим нам нравилась борьба – в смысле, не смотреть на это глупое кривляние под названием «борьба на телевидении», а настоящая борьба, – и если позволял график работы, я с нетерпением ждал наших встреч вечерами по понедельникам в спортивном зале в Хаунслоу.
– Я вовсе не вор, ты, негодяй, – ворчал Лесли, в то время как Гарет ржал и награждал воздух над головой Лесли шлепками. – Просто мне интересно, что народ возит с собой.
– И поэтому ты вор. – Гарет спрыгнул с машины, ощупал карманы оранжевой куртки и залез обратно в кабину. Мне показалось, что он ищет сигареты.
Но он искал не сигареты. Он достал спрятанный в кабине чемодан.
– Исследуй, Лес.
Лесли не был молодым – на добрый десяток лет старше меня, а я и сам не считал себя юнцом уже лет десять как, – но в этот момент лицо его было столь озабочено и светилось такой надеждой, что он казался совершенно другим человеком.
– Ты уверен? – нервно спросил он.
– Черный чемодан фирмы «Самсонит», серебряная ручка, сломанные колесики – правильно?
– А отметина?
– И отметина прямо посредине. – Гарет ногой опрокинул чемодан. Тот упал с тяжелым стуком. – Ты рисовал мне эту странную загогулину. Прямо запаяна в пластик.
Мы втроем смотрели на странный символ на поверхности дешевого, матово-черного чемодана среднего размера, едва отличимый от прочих царапин и выбоин подобно старому шраму, который никогда полностью не заживет.
– Что это такое, Лесли? – поинтересовался я спокойно.
– Чемодан Удачи, – прошептал Лесли, но совсем не мне, а как бы в благоговейном страхе. Не касаясь знака пальцем, он повторил его в воздухе. Судя по всему, он не сомневался в этом.
Гарет залез в кабину.
– Давайте заканчивайте разгрузку. И так много время потеряли. В понедельник, Горан?
Я махнул ему, и мы с Лесли быстро и молча разгружали чемоданы, отделяя транзитный багаж, и складывали их на ленту транспортера. На ярлыке черного «самсонита» значился аэропорт Хитроу, но когда я хотел положить чемодан вместе с остальными, Лесли оказался проворнее меня и засунул его с глаз долой под ленту транспортера.
– Это неправильно, – хотел было урезонить его я, но Лесли лишь улыбнулся и кивнул, как будто внезапно у нас не оказалось времени на разговоры, и мы опять взялись за работу.
Когда мы закончили, Лесли вытащил чемодан из укромного места.
– У нас двадцать минут до ванкуверского рейса.
Я заколебался.
– Ты хочешь, чтобы я пошел с тобой? – спросил я. С одной стороны, интересно понять, что же все-таки происходит; но в то же время не хотелось впутываться в это.
– У меня нет от тебя секретов, – солгал Лесли. – Пошли.
Сказал он это очень буднично, но глаза его умоляли, и я подумал, что нехорошо огорчать друга.
В аэропорту начиналась обычная утренняя суматоха, поэтому мало где мы могли спокойно заняться своим делом. Лесли было тяжело, потому я понес чемодан за него. Казалось, он набит кирпичами. С трудом пробираясь по туннелям служб терминала, здороваясь с водителями и прочими служащими, я истекал потом под тяжестью чемодана и от страха быть пойманным. Но Лесли подумал об этом и направился недалеко, в запертую комнату, где хранилась наша цивильная одежда. Нам повезло, и мы перевели дух, оставшись наедине с чемоданом.
Заметив выражение моего лица, Лесли проговорил:
– Господи, да я только позаимствовал его – знаешь ли, что это?
– Чемодан Удачи, – повторил я его собственные слова.
Лесли водрузил чемодана на скамью перед собой. Аккуратно водрузил. Замков не было, только две защелки. Он медленно открыл его.
– Да, но знаешь ли ты, что это?
Чемодан был пуст. И как он мог быть настолько тяжелым?
– Я думал, что ты тогда болтал чепуху.
Как-то раз, получив зарплату, мы здорово напились в пабе. За водкой мы беседовали. Я рассказывал ему, каково это – сидеть скрючившись в больничных коридорах, отчаянно боясь высунуть нос наружу из-за сыплющихся с неба бомб, и знать, что вражеские войска скоро подойдут к окраинам моего города. А Лесли рассказывал об особом чемодане, о котором он некогда слышал.
Тогда я подумал, что это очередная шутка, рассчитанная на доверчивого иностранца. Но, наблюдая, как Лесли достал из своего шкафчика убогую сумку и начал перекладывать собственные вещи в Чемодан Удачи, я понял, что он ждал этого долгое-долгое время. Может, именно поэтому он хранил в своем шкафчике запасной комплект вещей. И вполне вероятно, что именно поэтому он работал здесь, в аэропорту. Через Хитроу проходило огромное количество чемоданов.
Лесли так скверно справлялся с упаковкой чемодана, что я принялся ему помогать. Если в армии можно чему-то научиться, то это как засунуть кучу вещей в ограниченное пространство.
– Не знаю, когда впервые услышал о нем, – рассказывал Лесли. – Может, Мэгги из Ноттингема рассказала, или тот албанский сутенер. Но когда я услышал об этом, то сразу понял. Мне стало ясно, что надо делать. И мне всегда везло в поисках вещей. Знаешь, дружище, в школе меня звали Феррет. [53]53
Ferret (англ.) – хорек.
[Закрыть]И я знал, что мне надо просто прождать здесь столько, сколько надо, – только и всего.
Я хотел спросить, что такое «Феррет», но я знал, что Лесли собирался уходить и ему надо сперва сказать кое-что.
– Больше ждать не могу, – продолжал он. – Они поймают меня. Макферсон, Бек – однажды они обязательно поймают меня, где бы я ни находился. Прятаться я особо не умею, Горан.
Когда я закончил, все вещи Лесли, кроме кожаной куртки, лежали в чемодане. Но это оказалось не все, что он собрался туда запихнуть. Не говоря ни слова, Лесли снял рабочую уни форму; тяжело дыша, стянул носки и ботинки, потом майку. Я смотрел на него, опасаясь, не случилось ли с моим другом нервного срыва. Потом он снял трусы и, не глядя на меня, тоже положил их в «самсонит». Хмыкнув, закрыл чемодан.
– Лесли, – начал я неуверенно, не зная, что и сказать. В отчаянии я молился лишь о том, чтобы, по крайней мере, никто не вошел прямо сейчас.
– Все, что у меня есть, надо засунуть туда, – пояснил Лесли, трясясь от холода в раздевалке. – Это все, что я оставляю себе, Горан, и это все должно быть в чемодане. Таковы правила. Магические правила. Слыхал ли ты о магии, Горан?
Магия. Я знал о магии.
До войны моя бабушка собирала травы внизу у реки в конце лета и делала что-то вроде теста, которое строители использовали при изготовлении кирпичей, чтобы добавить им и крепости, и удачи. До переезда в Вуковар мы жили в деревне, и там в церкви хранился палец святого Стефана. Каждый год в Великий пост к нам в деревню приезжал епископ. Он исповедовал, держа на коленях драгоценную раку, а по окончании исповеди прикасался ею к голове верующего – как будто палец мог очистить того от грехов и вины, как будто давалось прощение, прошлое забывалось и все становилось хорошо и просто.
Да, я знал о магии и ненавидел ее.
– Ну а твоя куртка? – спросил я.
Я знал, что это была его любимая вещь, но Лесли взглянул на нее, как будто куртка была каким-то недоразумением. И удивил меня:
– Я бы хотел, чтобы ты взял ее себе, Горан.
Я повыше Лесли фута на два и широк в плечах, тогда как он сконцентрировал весь свой жир в районе талии. Поэтому куртка никак не могла подойти мне, но я принял дар. Мой друг стоял, грустный в своей наготе, и его безволосое тело напрягалось от воображаемых ударов, пока я не обнял его.
– Дальше я должен все сделать сам, – сказал Лесли.
Мы не стали прощаться. Я просто вышел, оставив его в раздевалке, и отправился разыскивать рейс из Ванкувера. Пока я трусил обратно, к третьему терминалу, я вспомнил, что Лесли рассказывал о Чемодане Удачи тем вечером в пабе. В чемодан ты складываешь как бы всю свою жизнь, а когда достаешь обратно, то уже без всяческих неприятностей. И я надеялся, что Лесли отделается от своих бед.
Я надеялся, что больше не увижу его, и выкинул это из головы.
После ванкуверского рейса было еще три, а потом у меня должен был быть обеденный перерыв. Но только я закончил с рейсом из Рио, Паула сказала, что меня ищет Мерк и надо срочно идти к стойке пропавшего багажа на четвертом терминале.
Выйдя из служебной двери, я поразился тому, что творилось на терминале. Порой забываешь о разнице между тем, что видят пассажиры в аэропорту, и огромным невидимым миром по обеспечению этого внутри. Отсюда казалось, что багаж исчезал и потом вновь появлялся из терминала – весьма магически, нехотя сказал я себе, – и никто и не думал о сложных машинах и процедурах, необходимых, чтобы доставить багаж из здания терминала в самолет и обратно. Возможно, никто вообще не думал о том, что происходит за пределами терминала. Английская пословица «с глаз долой, из сердца вон» была здесь абсолютно к месту, и люди, торопившиеся от стойки регистрации к своим выходам, даже и не смотрели в моем направлении и не задавались вопросом, почему это я здесь, в аэропорту.
Мерк ждал меня у стойки пропавшего багажа вместе с представителем авиакомпании и еще кем-то, вероятно, пассажиром. Я уже знал, в чем дело, еще до того, как Мерк – гадкий маленький человечек с огромным количеством сережек в ухе – начал спрашивать меня, могу ли я припомнить какой-нибудь чемодан, который, может, упал с машины или, может, случайно повредился. Гарет назвал бы его тон насмешливым, но я не обнаруживал свою злость и был немногословен. Нет, я ничего не знаю о пропавшем багаже. Насколько мне известно, ничего не выпадало из машины. Нет, я не видел Лесли после того, как он пожаловался на боли в спине и пошел к врачу.
Мы оба, Мерк и я, знали, что это было шоу для представителя авиакомпании и пассажира. Внутри аэропорта багаж может затеряться сотней различных способов. Черный «самсонит» мог появиться в мусорных контейнерах у «Бургер Кинга», и кто-то просто достанет и оботрет его, и принесет, сопроводив историей, как он туда случайно попал. Если ничего не испорчено и не пропало, то и претензий не будет. А поскольку я знал, что в этом чемодане нечему было ломаться и нечего было из него воровать, то они не могут привязаться ко мне – или к Лесли. Что они скажут, если чемодан или Лесли не объявятся, меня не беспокоило, – я очень преуспел в науке выбрасывания из головы ненужного, когда возникала такая необходимость.
Мерк кивал, отпуская язвительные реплики, но толком не слушал. Мое присутствие было абсолютно не нужно, разве только чтобы умиротворить сердитого пассажира, потому было не важно, что я говорил. Пока пассажир с представителем обсуждали пропажу, я разглядывал пассажира, которому принадлежал Чемодан Удачи.
Он был молодым человеком, примерно возраста Гарета, одет в льняной пиджак горчичного цвета и черную шелковую рубашку без воротничка. По-моему, вид у него был весьма мусульманский, но, услышав его разговор с представителем авиакомпании, я понял, что он, должно быть, американец. Богатый. Черные волосы аккуратно подстрижены и зачесаны назад, смуглая кожа гладкая, весь он был холеный и ухоженный, без вычурности. Он абсолютно не выглядел человеком, только что проделавшим семичасовой перелет из Америки. Он напомнил мне контрабандистов медицинских препаратов, на которых я некогда работал, вежливых, понимающих и – я нутром это чувствовал – безжалостных при необходимости.
Больше ничего нельзя было сделать, к тому же я уже опаздывал на разгрузку рейса из Бомбея, так что Мерк отпустил меня. Я с радостью покинул слишком ярко освещенное и претенциозное здание терминала и нырнул в темные переходы за его пределами. Я отработал всю свою смену, съел в одиночестве ланч и не вспоминал ни о чемодане, ни о Лесли. Работа закончилась в полдень. Решив не заходить в раздевалку, я прихватил с собой кожаную куртку Лесли и ггошел на парковку, чтобы поехать на занятия по английскому в Слау.
Американец поджидал меня, прислонясь к запертым воротам, выходившим на главную дорогу.
Я так удивился, что первым делом спросил:
– Как вы сюда попали?
Несмотря на творившиеся здесь мелкие преступления, за безопасностью в Хитроу следили весьма строго, и посторонние не могли просто так бродить туда-сюда по парковке.
Мужчина усмехнулся, широкая, обезоруживающая улыбка расплылась не только на его физиономии, но и читалась в глазах, и он протянул мне руку:
– Селим Басс.
– Горан, – буркнул я. С него и имени хватит. – Как вы проникли сюда?
– Фокус, – ответил он, забавляясь моей настойчивостью.
Фокус? И тут я понял, что видел его прежде.
– Вы – фокусник? Я видел вас на четвертом канале.
– Лучше – иллюзионист, – проговорил он, слегка кланяясь.
– Я видел, как вы показывали фокусы. С картами. Это было… – я не мог подобрать достойного слова, – очень хорошо. Может, вы покажете фокус сейчас?
Уж и не знаю, почему я попросил его об этом. Вероятно, я настолько растерялся, увидев американца, что попросту попытался поставить в тупик его самого. И это сработало.
– Я не чертов Дэвид Блейн, [54]54
Дэвид Блейн – известный американский иллюзионист.
[Закрыть]– враждебно проговорил он, кожа его потемнела от гнева, который, похоже, частенько вырывался наружу. – Если ты хочешь зрелища, заплати, и увидишь меня в театре «Друли-Лейн».
– Кто такой Дэвид Блейн?
Селим Басс сунул руки в карманы – наверно, это был его способ вывести меня из себя.
– Где твой друг?
– Это про ваш чемодан? – Я нарочно допустил ошибку в английском. – Найдут его. Максимум через два дня.
– Твой друг не ведает, что творит. Не ведает.
– Два дня, – повторил я.
Я изобразил улыбку, которую практиковал четыре года, снося оскорбления французских и английских ублюдков, не видящих разницы между русским и выходцем с Балкан, не говоря уж о сербе или хорвате.
На какое-то мгновение мне показалось, что гнев все-таки вырвется наружу и он ударит меня. Но он оценил мой рост и способность держать себя в руках, а также то, что крикни я только – и сюда сбегутся охранники, прежде чем он сможет удрать. Поэтому он расслабился, улыбнулся и отступил на шаг.
– Если бы ты был картой, Горан, – спросил он, – то какой?
– Картой?
– Какой?
Вопрос привел меня в замешательство.
– Джокером?
– К черту. Называй нормальные карты.
– Тузом. – Взгляд мой ожесточился.
– Интересно. Друг мой, ты выбрал хитрую карту. Ту самую, которая может быть и наверху, и внизу. Я бы сказал, ты бы был тузом пик.
– Я не ваш друг.
– Но вскоре ты захочешь им стать, – сказал он и повернулся, чтобы уйти. – Погляди, что у тебя в кармане.
Карта была в кармане куртки Лесли: с одной стороны туз пик, а с другой – мобильный телефон Селима Басса.
Я оставил себе туза пик, так как хотел доказать, что Селим Басс ошибается. Мне бы хотелось быть тузом червей, хотя и не было никого – никого в сердце – с тех пор, как снайпер застрелил Марию в Вуковаре. Еще я мог бы быть бубнами, как все те, что заполонили Хорватию: кто потерял столько, что мог спокойно тянуть у других. Или трефами, человеком дела, борющимся за освобождение своей страны. Но туз пик заставил меня думать о той музыке, которую мы слушали во время караула в Динарах.
А также туз пик был тем, кто копает могилы.
Знал ли это Селим Басс? Раскопал ли он мою жизнь? Это пугало меня. Возможно, он прочел соучастие на моем лице. Это еще больше пугало меня; так что, пока я работал, я носил карту с собой, касался ее краев, теребил ее. Я несколько раз закатывал штанину и прикасался к белой змейкой тянувшемуся от колена к икре шраму, который получил в бою до того, как Вуковар сдался. Зимой девяносто первого года я, раненный, пленный, маршем шел из города, оставляя кровавые следы на снегу. Спустя неделю после того, как они заставили меня в числе двенадцати еще годящихся на что-то человек копать длинный окоп у Овкары, рана все еще сочилась кровью. Она стала заживать к тому времени, как я удрал от наших захватчиков и продирался через леса один, потому что Мато и Ивица были слишком измотаны, чтобы бежать. Я мог вспомнить боль и сейчас; но, ощупывая карту, я мог ощутить даже лопату в руках, а кроме того, и ужасный стыд от того, что бросил моих друзей.
Я читал о трибунале в Гааге в английских газетах. Средства массовой информации трубили о нескольких сербах, пойманных и наказанных, ломая руки, что не удавалось схватить действительно крупную рыбу: Младича, Караджича и самого ублюдка Милошевича – тех, ответственных за Сараево, Сребреницу, все зверства и ужасы Боснийской войны. Но помнили ли они о том, что случилось с моим народом? Была ли попытка призвать к ответу мясников Вуковара? Нет, не было очевидцев, следовательно, ничего не произошло. Люди хотят забыть все скверное, но я знаю, что это закрутится опять. Мир не позволит не обращать на это внимания.
Но людям свойственна способность все забывать. В течение нескольких следующих дней никто не упоминал о Лесли, даже Мерк, который обычно драл кожу с каждого, кто прогуливал работу без предупреждения. И я поймал себя на том, что все реже и реже думаю о своем друге; и когда я вспоминал о нем и оценивал, как легко ему удалось ускользнуть, я радовался. Воистину удача повернулась к нему лицом.
Но, возможно, это происходило еще по причине того, что людей отвлекало другое. Хотя я и не замечал этого первые два дня, но Лесли оказался не единственным, кто отсутствовал на работе. Грузчики, инженеры, представители авиакомпаний вдруг резко заболели, как будто по аэропорту пронеслась волна гриппа. И тем из нас, которым удалось остаться здоровыми, приходилось вкалывать сверхурочно. В понедельник я был вынужден отменить наши с Гаретом спортивные развлечения, но до вторника я так и не мог понять, что происходит.
К тому времени поползли слухи. Что люди на самом-то деле не больны вовсе. Раджеш рассказал мне об инциденте с одной служащей билетной кассы БА со второго терминала, как ворвался ее бывший муж и принялся кричать и браниться так, что пришлось вызвать охранников, которые и выдворили его из аэропорта. Потрясенная, женщина пошла домой и отпросилась до конца недели. Следующей была Дорин, замечательная особа из платежного отдела БАА. Она всегда спрашивала меня, когда же я наконец найду себе хорошую девушку. В понедельник на первом терминале нашли маленького четырехлетнего мальчика, который плакал и звал ее по имени. Когда полицейские привели его к Дорин, она смертельно побледнела, сказала, что не знает, что это за мальчик, и убежала в туалет. Одна из ее коллег потом рассказала, что Дорин тут же покинула здание аэропорта, подав заявление об уходе еще до полудня.
Я пока не видел связи, по крайней мере до середины среды, пока Гарет не пришел ко мне. Тогда я понял, что случилось что-то еще.
Вместе с Билли мы заканчивали погрузку рейса в Бирмингем. Мы поправляли сбившиеся ярлыки на багаже, когда Гарет подошел к нам. Глядя на него, я припомнил, как Саманта описывала лицо Дорин, когда полицейские привели к ней пропавшего сына.
– Гарет, что такое?
– Ты знаешь о подобного рода случаях.
Билли пожал плечам, а я повел Гарета в пустовавший в тот момент зал ожидания для транзитных пассажиров.
– Что за случаи подобного рода?
Правда ведь, ты сможешь помочь? Ты ведь знаешь, что это за чертовщина?
– Гарет, да в чем дело?
– Вампиры. – Теперь он вцепился мне в плечо и выворачивал его, как будто мы боролись. – Восставшие из мертвых. Они знают, откуда ты родом, верно? Кошмар в Трансильвании.
Он был так угнетен, что я не стал прерывать его.
– Я не виноват, верно? Я очень спешил, и дело было ночью, но я не был пьян и не заснул, ничего подобного. И я не виноват. Ясно?
Я согласился, и Гарет отпустил мое плечо и сел. Несколько пассажиров зашли в зал, но, увидев обезумевшего Гарета, уселись подальше.
– Пять лет назад у меня была неплохая работа с карьерным ростом в большой частной компании. Часто случались ночные переезды между Лондоном и Бристолем, и я ездил по трассе М4 три-четыре раза в неделю.
Он поднял было руку к лицу, но на полпути забыл, что хотел сделать, и рука на какое-то мгновение зависла в воздухе.
– Должно быть, она бродила вдоль дороги в поисках телефонного автомата. Не знаю. Просто она неожиданно оказалась посреди дороги. Чертова автострада, верно? Я ничего не мог сделать. Тормозить было некогда. Она была совсем старушка, как будто бы улизнула из дома престарелых. Боже мой! На ней было такое зеленое платье, что-то вроде того, которое бабушки хранят в дальнем углу платяного шкафа как память о венчании пятидесятилетней давности. Вот такое платье было и у нее.
– Ты видел ее?
– Она была мертва. Я бы не уехал, если бы она была только ранена, верно?
Пассажиры посмотрели в нашу сторону, затем забрали свои сумки и вышли.
– Боже мой, Горан! Когда она увидела меня, то закричала. Полиция найдет ее, и – ты скажешь им, Горан? Пожалуйста. Я был не виноват!
– Где ты видел ее?
Там, где он сказал, ее не было: в депо, там чинили машины для перевозки багажа. Я поискал на дороге, ведущей к третьему терминалу, затем на платформах остановок, даже в туннеле, ведущем в подземную часть аэропорта, – нигде ее не было. Уж не была ли она привидением, подумал я. Напряжение этих странных дней вполне могло дать о себе знать подобной галлюцинацией у Гарета. Чтобы обыскать все вокруг, времени не было – надо было возвращаться к прилету рейса из Лиона. Я уже собрался бросить поиски.
И тут увидел ее.
Там, под пешеходным мостом, соединяющим два здания, рядом с большими железными мусорными контейнерами. Руки прижимали тонкое платье, как если бы она пыталась согреться. Она сидела спиной к кустам, дрыгала ногами и раскачивалась вперед-назад. Волосы ее рассыпались по плечам. Мертвая женщина.
Я попытался спрятаться за столом, да слишком поздно – она меня увидела. И стала кричать. Именно так, как рассказывал Гарет.
