Текст книги "Лучшее за год 2007: Мистика, фэнтези, магический реализм"
Автор книги: Танит Ли
Соавторы: Питер Страуб,Джеффри Форд,Джойс Кэрол Оутс,Бентли Литтл,Келли Линк,Кристофер Фаулер,Элизабет Хэнд,Тина Рат,Энди Дункан,Конрад Уильямс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 45 страниц)
Обстановка состояла из ширм и простой мебели; нам предлагалось разместить это по собственному усмотрению. Мы соорудили комнаты и квартиры, организовали туалеты над отверстиями в палубе, предназначенными для этой цели. Еду нам приносили. Она была из самых простых продуктов, зато предоставлялась в избытке. С нами находились двое офицеров СС, мужчина и женщина, в чьи обязанности входило разбираться с нашими просьбами и отвечать на вопросы, что они и делали, достаточно внимательно и добродушно. На корабле быстро сложилось подобие общественной жизни. От нас не требовали никакой работы. Мы чувствовали себя как в отпуске.
Я знал примерно дюжину человек с моей фермы, и мы подолгу обсуждали, что нас ожидает. Большинству из них виделось радостное, светлое будущее. А я сомневался. Корабль производил странное впечатление, и мне как инженеру-гидротехнику многие вещи казались бессмысленными. Я сам никогда не смог бы предположить, что кому-то придет в голову спроектировать такой корабль, но, с другой стороны, немцы ведь выиграли войну. Возможно, здесь применялись какие-то новые технические открытия, о которых я не знал.
Лишь достигнув Индийского океана, мы наконец выяснили, в чем здесь дело.
В ту ночь светила луна и ветер дул с востока. Утверждать не могу, но думаю, что во многом благодаря этим обстоятельствам я все еще жив.
Мы стояли у окон с моим другом Мойше Морсером и смотрели на море. Мы знали, что Мадагаскар уже близко, что до него меньше недели пути. Мойше был типографским работником и надеялся устроиться по специальности. Колонии потребуется газета, возможно, несколько. Даже немцам нужна печатная продукция. И тут мы почуяли запах.
Сначала мы подумали, что на корабле, наверное, промывают санитарные цистерны, но на Украине я работал в мясной лавке и знал, что это такое. Кровь и требуха. Они сбрасывали их в море в большом количестве, но для чего – мы не могли понять. Пока не увидели акул.
Привлеченные запахом крови, они собирались по две, по три, по десять, и вот уже целая сотня пристроилась за кораблем. Наверняка то же самое происходило и с другой стороны. В тот момент у меня появилось жуткое ощущение, что я знаю, что будет дальше, только не знаю, как именно. И вдруг раздался этот звук.
Он походил на звук открывающихся затворов на дамбе: заработали мощнейшие моторы, заскрежетали огромные зубчатые колеса, и палуба начала чудовищно вибрировать. Ночное освещение выключилось, люди подняли крик. А потом я увидел, как внутренняя стена стала двигаться по направлению к нам, сталкивая все, что попадалось на пути: мебель, вещи, людей, – отжимая нас к окнам. Сперва мы решили, что это ошибка, и принялись молотить в двери, но они не открылись, а стена продолжала двигаться по пазам в настиле, сбивая в кучу полторы тысячи человек. Затем стала подниматься внешняя стена, открывая борт, и крайние начали выпадать.
Мы боролись, молились, умоляли, пытались остановить стену своими телами, но все равно продолжали вываливаться, шлепались в воду вместе с сундуками, чемоданами и мебелью. Кто-то ударялся о стену, поднятую на палубе под нами, но зацепиться было не за что. Люди, знавшие, что я работал инженером, кричали в истерике, чтобы я придумал, как ее остановить, но я, разумеется, ничего не мог сделать и тоже стучал в нее, пока сам не вывалился.
Тот факт, что при падении я ударился только об воду, что не потерял сознание, смог взобраться на сундук и удержаться на нем, служит мне единственным доказательством, что Господь смотрел на нас с небес. Почему Он счел нужным спасти меня, в то время как девять тысяч погибли той ночью, не представляю. Не стану рассказывать вам, что я видел и слышал тогда и в следующие сутки, когда акулы приплывали и убивали всех, обагряя море кровью.
На второе утро все кончилось, а я остался в живых. Акулы ушли, морские птицы довершали их дело. Мне удалось протянуть еще три дня, пока я не достиг необитаемого острова, где жил полтора месяца. Два дня назад туда пришел немецкий сторожевой корабль и высадил десантный отряд. Я понял, что они ищут тех, кому удалось уцелеть, и сбежал морем, пытаясь достичь другого острова; тут вы меня и подобрали».
Когда мы ушли, Грайнер и Дубровский продолжали тихо разговаривать на идише. Позже Грайнер задернул занавески в радиорубке и, против всех правил, быстро и тихо напился. Вместо наказания я послал каплея Перри, чтобы он уложил Мо в постель.
Затем я произвел смену вахты и приказал Томпкинсону всплыть через час после рассвета и взять курс на остров Коэтиви в группе Сейшелов. Потом я пошел в каюту и стал изучать карты.
Я хорошо разбирался в ветрах и океанских течениях. Мне не составляло большого труда проследить путь Дубровского и определить исходный остров. А зная остров, я мог прикинуть, где «Горх Фок» сбросил свой человеческий груз.
Немецкие разработчики расовых стратегий не зря ели свой хлеб. Они наверняка исследовали океанскую глубину и активность акул и организовали сбросы в ночное время, когда волны и ветер играли им на руку. Корабль мог стоять в Адене, пока не пройдет шторм, так чтобы система утилизации работала идеально. Нацисты действовали методично, возвращаясь каждый раз на то же самое место с сотнями тысяч приговоренных раньше того времени, когда море могло бы представить мертвецов нарождающемуся дню. Пускай это решение останется на их совести.
Раздался стук в дверь. По бледному лицу Бруссара я понял, что он тоже пил. Мы пытались сделать так, чтобы история Дубровского не дошла до команды, но лодка – это как маленький городок, так что слух разнесся мгновенно. Моряки были в разной степени подавлены, испуганы или тихо озлоблены. Одно дело на войне, но чтобы так!..
– Я знаю, – сказал Бруссар, протягивая мне фляжку. Я сделал отрицательный жест. – С немцев станется придумать такую чудовищную штуку! Акулы. О господи!
Бруссар ходил в этих водах гораздо дольше, чем я.
– Это возможно, Андре? Могли ли акулы убить столько народу? Мог ли еще кто-то выжить?
– Не знаю, Грегори, но этих евреев ведь привезли из Польши, Словакии, балтийских государств, с Украины; сельские рабочие и горожане. Могу поклясться, что из них не многие умели плавать, а умевших утопили те, кто рядом бился в панике. Тут и акул не надо, разве что следы замести.
С нацистов станется. Моя мать была немкой во втором поколении, ее семья происходила с восточного берега Рейна. В Америке жило множество немцев; они все пришли бы в дикую ярость, если бы узнали об этом. Думаю, что и немцы из Германии тоже не простили бы такое.
– Андре, по-вашему, как велики масштабы?
Боже ты мой, понятия не имею. Дубровский видел три одинаковых корабля. Они строят их специально для этой цели. Сколько уже? Дюжины? Сотня, тысяча, как ваших «Либерти»? Уходят из всех портов Европы, набитые евреями, едущими на свою новую родину, потом возвращаются пустые, чтобы забрать еще, пока акулы там кормятся. А когда евреев всех перевозят? Дальше, наверное, негры и арабы. Славяне, поляки, балканцы, балтийцы, а потом, наконец, французы и испанцы, пока весь германский мир не будет заселен одними арийцами. Скажите мне, мсье капитан, мыслимо ли это?
Я промолчал. После довольно долгой паузы я пихнул ему карту:
– Думаю, нам стоит выяснить.
Мы тихо стояли на поверхности и ждали; движущиеся гряды тумана окутывали нас одна за другой. Наверху находился полный набор впередсмотрящих и артиллеристов, остальные притаились в люках, прислушиваясь, готовые уловить ситуацию и действовать. Американская потребность добиться справедливости активным путем. Эти люди не устали от войны. Они были натренированы, заряжены и опасны, и я ими командовал.
Я помнил про устав, про устное поручение нарушить письменные приказы. Однако вопрос в том, насколько нарушить? Чуть меньше или чуть больше, и ты попадал в старую армейскую ловушку: расследование, трибунал и приговор.
Я стоял на мостике с Бруссаром, Грайнером и Хершелем Дубровским. В тумане попытки впередсмотрящих разглядеть что-либо в бинокль не имели смысла, но над нами мерно вращалась антенна радара, зондируя темноту.
– Вы знаете: что бы ни случилось, мы не сможем этого предотвратить, – сказал Бруссар.
– Знаю.
– Мы здесь только для наблюдения.
– Да.
– Евреев на море, – пробормотал Грайнер.
Я обернулся к нему.
– Что?
Он прищурился, глядя на меня; в его глазах горел огонек.
– Кого-то на суше, евреев на море, – проговорил он тихо, а мы лапки сложим и глазки закроем.
– Хватит, Грайнер.
– Есть, сэр.
Зазвонило переговорное устройство. Это был Томпкинсон:
– Капитан, замечен крупный объект, курсовой угол шестьдесят, правый борт, дистанция восемь тысяч ярдов.
– Идем на перехват. Скорость восемь узлов.
Грайнер кивал, его голова ходила вверх-вниз резкими движениями, а губы беззвучно шевелились. Я схватил его за руку и подтолкнул в сторону люка.
Мы приблизились к цели на перископной глубине. Они шли с сигнальными огнями, обозначающими торговое судно, но вскоре прояснившийся квадратный силуэт выдал истинное назначение корабля. Когда они совсем приблизились, мы нырнули в гряду тумана.
– По местам стоять, – негромко скомандовал я. – К всплытию.
Теперь, когда над водой находилась только верхняя половина боевой рубки, немецкий радар едва ли мог нас засечь; в любом случае, их сейчас занимало другое. Корабль двигался к нам. Сначала запах чувствовался слабо, но вскоре сырой туман донес его до нас. Я посмотрел на Дубровского, который дотронулся до носа и кивнул. В тот же момент я увидел большой акулий плавник, промелькнувший в мглистом воздухе мимо лодки. Я нажал кнопку внутренней связи:
– Вы готовы, Томпкинсон?
– Так точно, сэр.
Немецкий корабль замедлил ход до нескольких узлов. До него оставалось не больше тысячи ярдов. Все ждали: и я, и Дубровский, и впередсмотрящие. Внизу у основания лестницы стоял Бруссар и смотрел на меня через открытый люк. Я снова взглянул на Дубровского. Его глаза были закрыты, губы двигались, а голова качалась, как у Грайнера. Он молился.
Мы все услышали и на расстоянии. Сперва скрежещущие механические звуки движущихся стен, затем крики людей, которых предали, всплески и наконец жуткий вой из воды. Впередсмотрящие матерились, Дубровский закрыл глаза и уши, а я смотрел в бинокль прямо на корабль.
– Что вы делаете, мсье капитан?
Бруссар взобрался повыше и высунул голову из люка. Я продолжал выжидающе смотреть.
– Нарушаю инструкции.
– Да, но…
Тут я увидел, что внешние стены закрываются. Убийцы сделали свое дело, разгрузились и готовились отправиться домой. Внизу в предсмертных муках кричали их недавние пассажиры.
– Готовы, Томпкинсон?
– Так точно, сэр.
– Первый, второй аппараты – пли!
Две торпеды ушли из аппаратов, отчего лодка накренилась. Торпеды описали дугу и стремительно двинулись к цели. Бруссар издал вопль, а я не сводил глаз с корабля.
Оба снаряда ударили посередине судна практически одновременно, со страшным грохотом; подводная детонация, должно быть, убила некоторых барахтавшихся в воде. На борту подлодки никто не радовался. Я наблюдал, как корабль смерти стремительно давал крен, слишком быстро, чтобы команда успела спустить шлюпки. Теперь они окажутся в море вместе с евреями и попытают счастья среди акул.
Бруссар стукнул кулаком по палубе.
– Вы понимаете, что вы наделали? Вы снова развязали войну!
– А с чего вы взяли, что она закончилась? – ответил я.
Мы всплыли, подошли к обломкам, выбросили все имевшиеся плоты и подняли на палубу столько, сколько смогли, напуганных и пораженных людей. Стрелки сделали все, чтобы отогнать акул, но, когда через полчаса мы ушли, они все еще рыскали среди визжащих смертников.
Мы не могли оставаться на поверхности, но и погрузиться с людьми на палубе тоже не могли, поэтому доплыли до острова, которого в свое время достиг Дубровский, и перед самым рассветом высадили на него более трех сотен спасенных. Дубровский отправился с ними, чтобы помочь продержаться, дать шанс побороться за жизнь. Мы отдали им часть своих ружей и пистолетов; не много, но хотя бы что-то. Двенадцать женщин и детей отправились с нами в Маврикий.
Позже в тот день, когда лодка уходила на восток от затонувшего корабля, ко мне в каюту заглянул Грайнер.
– Сэр?
– Заходите, – пригласил я. – Кофе?
– Нет, спасибо, сэр. Немцы ведут интенсивный радиообмен. Похоже, они потеряли связь с одним судном. Никаких подробностей. Видимо, те ублюдки, которых мы потопили, не успели передать радиосигнал. Верховное командование не знает, что их торпедировали.
– Узнают, и очень скоро, – ответил я. – Что-нибудь еще. Грайнер явно хотел сказать что-нибудь ободряющее, но слова не складывались.
– Надеюсь, вам дадут медаль, сэр.
«На это рассчитывать не приходится, – подумал я. – За возобновление войны не награждают». Но улыбнулся:
– Спасибо, Мо. Возвращайтесь в рубку.
А сам прилег с намерением ждать развития ситуации, пока «Единорог» держит курс на Маврикий.
Тина Рат
Игра тьмы
Тина Рат продала свой первый рассказ в жанре «темной» фантастики в 1974 году в «Catholic Fireside». С тех пор ее рассказы появлялись и в маленьких, и в известных изданиях, в том числе в «Ghost & Scholars», «All Flallows», «Women’s Realm», «Bella» и «The Magazine of Fantasy & Science Fiction».
Антологии ее рассказов публиковались в «The Fontana book of Great Ghost Stories», «The Fontana Book of Horror Stories», «Midnight Never Comes», «Seriously Comic fantasy», в «The Year’s Best Horror Stories: XV» Карла Эдварда Вагнера и в «The Mammoth book of Vampire Stories by Women».
В соавторстве с мужем она писала рассказы для «Royal Whodonnits» и «Sheakespearean Detectives» под редакцией Майкла Эшли. Они вместе участвуют в группе живого чтения и инсценировок «Голоса из гостиной».
Сравнительно недавно Рат получила степень в Лондонском университете за работу «Вампиры в популярной литературе» («The Vampires in Popular Fiction») и издала сборник «Съезд вампиров» («Conventional Vampires») – тринадцатое ежегодное собрание историй о вампирах для «Общества Дракулы».
«На этот рассказ меня вдохновила обложка бумажного издания, „Дракулы“ (самый знаменитый роман ужасов в истории), – признается автор. – Иллюстрация, видимо, была навеяна фильмом с Белой Люгоши и изображала графа в вампирском плаще, угрожающе склонившегося над спящей Люси. На ней была кружевная ночная рубашка, на постели кружевное покрывало, у кровати – лампа с цветочным абажуром.
Контраст между уютом спальни и темной, угрожающей (но эротичной) фигурой вампира очаровал меня, и я попыталась передать его атмосферу в своем рассказе. Надеюсь, это удалось».
«Игра тьмы» («А Trick of the Dark») впервые опубликована в антологии «Вампиры» («The Mammoth book of Vampires»).
– Кто заканчивает работу на закате?
Маргарет чуть вздрогнула.
– Что за странный вопрос, милочка. Ну, может, сторожа в парке.
Что-то заставило ее обернуться к дочери. Та сидела, опершись на подушки, и выглядела, виновато подумала Маргарет, ну никак не старше десяти. Нельзя забывать, одернула она себя, что Мэдди уже девятнадцать. Это «сердечное недомогание», как они всегда говорили, приковало ее к постели на гораздо больший срок, чем они ожидали, но взрослеть она от этого не перестала… Надо слушать ее и говорить с ней как со взрослой.
Именно с таким намерением Маргарет подошла и присела на краешек кровати. Постель была покрыта блестящим розовым пуховым одеялом, расшитым густо-розовыми и лиловыми пионами. Абажур на лампочке у кровати был розового оттенка. На Мэдди была розовая пижамная кофточка, любовно связанная бабушкой, а волосы перехвачены розовой ленточкой, но среди всего этого розового сияния лицо самой Мэдди казалось бледным и чахлым. Маргарет вспомнились слова сказочки, которую она когда-то – сколько же лет назад? – читала Мэдди: «Чах да сох, чах да сох». Что-то про ребенка-подменыша, который никак не хотел расти, а все лежал в колыбельке, плакал и кричал, чах да сох… В конце бедняга вернулся к своему народу, и, надо думать, здоровый ребеночек тоже вернулся к матери, только она позабыла. Маргарет содрогнулась. Непонятно, почему такие ужасные истории считаются подходящим чтением для детей?!
– Почему ты задумалась о том, кто заканчивает работу на закате? – спросила она Мэдди.
– О… просто так. – Та вдруг застеснялась, будто мать спросила ее, с каким это мальчиком она гуляла или ходила на танцы. Если бы такое бывало. Она играла с розовой ленточкой на шее, и ее щеки капельку – о, совсем капельку – порозовели. – Просто… знаешь, не могу же я весь день читать или…
Она запнулась, и Маргарет мысленно закончила за нее. Вышивка, вязание, огромные сложнейшие головоломки-пазлы, которые так прилежно находят для нее подружки, блокнотик, куда записываются те странноватые стишки, насчет публикации которых кто-то собирался поговорить с чьим-то дядюшкой… Но всего этого мало, чтобы занять день.
– Иногда я просто смотрю в окно, – сказала Мэдди.
– Ох, милая… – Маргарет стало больно от мысли, что ее дочь просто лежит здесь… просто глядя в окно. – Почему ты не позовешь меня, когда заскучаешь? Мы могли бы чудесно поболтать. Или я могла бы позвонить Банти, или Сисси, или…
Дело к осени, думала она, и подружки Мэдди скоро меньше будут гулять, играть в теннис, плавать… Но нельзя же требовать, чтобы они часами сидели с больной. Они влетают в спальню, загорелые, еще не отдышавшись после игры или катания на велосипеде или раскрасневшиеся от прогулки по морозу, забрасывают новый пазл или свежий роман… и уходят.
– Это ничего, мамочка, – говорила Мэдди. – Просто поразительно, сколько интересного можно увидеть на тихой улочке вроде нашей. Я ведь потому и люблю эту комнату. Потому, что из нее видна улица.
Маргарет взглянула в окно. Верно: виден клочок мостовой, кусочек изгороди миссис Кресвелл, фонарный столб и калитка миссис Монктон. Не слишком заманчивый вид – и она снова воскликнула: «Ох, милая!»
– Ты не поверишь, кто захаживает вечерами к миссис Монктон, – как бы между прочим заметила Мэдди.
– Господи, кто же… – начала Маргарет, но Мэдди, к ее радости, проказливо хихикнула:
– Не буду сплетничать! Но ты сама можешь вечерком посидеть у окна и увидишь.
– Пожалуй, – согласилась Маргарет.
Только вот разве у нее есть время? Внизу столько дел: ответы на письма, покупки, и надо следить за прислугой, ведь жизнь продолжается. Она осознала вдруг, что и сама заскакивает к Мэдди на минутку, только чтобы оставить новое занятие или развлечение. И уходит.
– Может, стоит переселить тебя вниз, милочка, – сказала она.
Но с этим будут такие сложности! Доктор строго запретил Мэдди подниматься по лестницам, и как же тогда справиться с тем, что Маргарет даже про себя скромно называла «гигиеной». Мэдди будет неловко каждый раз просить кого-то отнести ее наверх, когда ей понадобится… Да и кто будет делать это днем? Мэдди легонькая – весит гораздо меньше, чем следовало бы, – но мать знала, что не сможет сама поднять ее и тем более носить на руках.
– Но ведь из гостиной ничего не видно, – возразила Мэдди.
– Ох, милая… – Маргарет сообразила, что ей придется снова оставить Мэдди одну. Скоро должен вернуться муж, а у нее появились серьезные сомнения, стоит ли разогревать вчерашний рыбный пирог… Надо поскорей договориться с кухаркой насчет сырного омлета. Если бы только она не умудрялась портить все блюда из яиц… – Так что там с закатом? – торопливо спросила она.
– Смеркается каждый день чуточку позже, – отозвалась Мэдди, – но один мужчина каждый раз проходит по улице сразу после заката.
– Каждый вечер один и тот же? – спросила Маргарет.
– Тот же мужчина, и всегда после заката, – подтвердила Мэдди.
– Может быть, почтальон? – предположила Маргарет.
– Тогда бы он был в форме, – терпеливо возразила дочь. – И сторож из парка – они ведь тоже носят форму, правда? К тому же он не похож на почтальона.
– Вот как… На кого же он похож?
– Трудно объяснить… – Мэдди медленно подбирала слова. – Но… можешь себе представить красивый череп.
– Как? Что за жуткая мысль! – Маргарет вскочила, собрав в кулак серый фуляр у себя на груди. – Мэдди, если ты будешь такое болтать, я вызову доктора Вистона. Пусть даже он не любит приходить после обеда. Мужчина с черепом вместо головы каждый вечер гуляет по улице – это надо же!
Мэдди надулась:
– Я этого не говорила. Просто у него такое лицо… скульптурное. Как будто видишь все кости под кожей, особенно скулы. Потому-то я и подумала: должно быть, у него красивый череп.
– И как он одет? – спросила Маргарет безнадежно.
– Белая рубашка и что-то вроде широкого черного плаща, – поведала Мэдди. – И у него довольно длинные черные кудри. Наверно, он студент.
– Без шляпы? – Мать была неприятно поражена. – По описанию больше похож на анархиста! Право, Мэдди, я думаю, следует поговорить с полисменом на углу и рассказать ему, что у нашего дома болтается какая-то подозрительная личность.
– Не надо, мама! – вскрикнула Мэдди с такой мукой, что мать торопливо опустила прохладную руку ей на лоб.
– Ну-ну, милая, не волнуйся. Помни, что говорит доктор. Конечно, я не стану его вызывать, если ты не хочешь, и не буду говорить с полисменом. Я просто пошутила. Но ты не должна так возбуждаться… Ох господи, даже лоб влажный. Вот, прими-ка свою таблеточку. Я принесу воды.
И в неподдельном беспокойстве за дочь, раздумывая о рыбном пироге и воистину сомнительной замене его омлетом, Маргарет почти забыла о незнакомце. Почти, но не совсем. Столкнувшись однажды вечером с миссис Монктон – обе спешили перехватить вечернюю почту и встретились у почтового ящика, – она вспомнила и спросила, не заметила ли миссис Монктон, что в округе «кто-то болтается».
– Молодой человек? – воскликнула миссис Монктон, заинтересовавшись, по мнению Маргарет, почти до неприличия. – Но, милочка, здесь вовсе не осталось молодых людей. – Маргарет не успела возразить – миссис Монктон отмахнулась от ее немого протеста. – Во всяком случае, бродить тут некому. Этот, я полагаю, ухаживает за Элси.
Элси работала и на миссис Монктон, и на Маргарет – заходила несколько раз в неделю, чтобы сделать «грязную» работу, до которой не опускалась ни кухарка Маргарет, ни надменная горничная миссис Монктон. Девица была красивая и, по слухам, не слишком строгих нравов – из тех, кого и на порог приличного дома не пускали, когда Маргарет была моложе. Но нынче… Догадка миссис Монктон успокоила Маргарет. Молодой человек без шляпы… Ну конечно, он ухаживает за Элси. Надо бы сказать девушке словечко насчет того, как недопустимо позволять молодым людям ждать ее на улице; а с другой стороны, пожалуй, не стоит… Маргарет поспешила домой.
Мать Банти заглянула на чай – ее переполняли новости. Старшая сестра Банти обручилась с кем-то, кого ее мать описала как «немножко ККК» – прозрачная аббревиатура, скрывавшая выражение «не нашего круга». Отец молодого человека, кажется, очень, очень богат, хотя никто точно не знает, на чем он составил состояние. Он собирается подарить – вот именно, подарить! – молодой чете большой дом в Сурре. И заранее обставил его – к сожалению, в своем, несколько… оригинальном… вкусе.
– Хром, дорогая, сплошной хром. Столовая – прямо как молочный бар. А уж спальня – это Джек говорит! – по его словам, точь-в-точь авангардистский бордель в Берлине. Я, разумеется, не стала спрашивать, когда он познакомился с берлинскими борделями. Но все это не относится к помолвке, – добавила она, пригубив чай, как чашу с цикутой. – Я хотела спросить, дорогая: милая малютка Мэдди сможет быть подружкой невесты? Если она достаточно окрепнет к концу июня. Не раньше – я уж постараюсь подольше не отпускать от себя Пэмми… – Она промокнула глаза платочком.
– Да, конечно, – пробормотала Маргарет с сомнением и продолжила с большей решимостью: – Я спрошу доктора.
И, удивив самое себя, спросила. После его очередного посещения Мэдди она заманила доктора в гостиную стаканчиком шерри и позволила ему порокотать немного о том, как хорошо сказывается на Мэдди его лечение. Потом она задала вопрос, которого до сего времени задать не осмеливалась.
– Но когда же Мэдди… совсем поправится? Сможет она – скажем, следующим летом – быть подружкой невесты?
Доктор остолбенел, не донеся стакан шерри до рта. Он не привык к расспросам. Маргарет осознала, что, как видно, допустила ужасающую бестактность.
– Подружкой? – прогудел доктор. И вдруг на глазах оттаял. Он знал, что для женщин такие вещи бывают важны. – Подружкой! Что ж, почему бы и нет? Если она будет поправляться, как сейчас… Главное, не позволяйте ей перевозбуждаться. Не слишком много примерок, знаете ли, и после венчания пораньше заберите ее домой. Никаких танцев, и разве что глоточек шампанского.
– А сможет она когда-нибудь поправиться настолько… чтобы… чтобы самой выйти замуж и… – Но этого Маргарет не могла выговорить перед мужчиной, даже перед доктором.
– Замуж… Ну, я бы не советовал. А детишки? Нет, нет и нет! Но она ведь у вас современная девушка. Кому в наше время нужны мужья и дети… – И, продолжая гудеть и рокотать, он покинул дом.
Маргарет вспомнила, что доктор взял в жены женщину много моложе себя и, по-видимому, не был слишком счастлив в браке… Она позволила себе задуматься о Мэдди. Хотелось бы знать: поменялась бы с ней местами мать Банти? Маргарет ни за что не отдала бы дочь сынку какого-то нувориша, нажившегося на войне. Ни за что… И она присела в свое изящное, обитое ситцем кресло и немножко поплакала – как можно тише, чтобы Мэдди не услышала. Чуть позже она вошла к дочери, храбро улыбаясь.
– Доктор тобой доволен, Мэдди, – начала она. – По его мнению, ты достаточно окрепла, чтобы быть подружкой на свадьбе Пэмми! Тебе придется поспешить, чтобы вовремя закончить подарок.
Маргарет купила шесть полотняных салфеток и шесть квадратиков канвы с отпечатанным на них рисунком: женская фигура в остроконечной шляпке и в пышном кринолине, в окружении цветов. Мэдди должна была к свадьбе вышить их тонкими цветами розовых, нежно-лиловых и зеленых оттенков, но она не проявляла рвения к работе. Маргарет взглянула на дочь, утонувшую в гнездышке из подушек. «Чах да сох! Чах да сох!» – твердил кто-то у нее в голове.
– Видела ты еще этого молодого человека? – спросила она, чтобы отвлечься от преследовавших ее мыслей.
– Ах нет, – ответила Мэдди, поднимая к ней взгляд обведенных тенями глаз. – Да его, пожалуй, вовсе и не было. Это была просто игра тьмы.
– Игра света, ты хочешь сказать, – поправила Маргарет и добавила, едва ли не против воли: – Помнишь сказку, которую я тебе когда-то читала? О маленьком подменыше?
– О том, который лежал в колыбельке и кряхтел: «Я очень стар, ах, как я стар»? – отозвалась Мэдди. – Почему ты его вспомнила?
– Сама не знаю, – пролепетала Маргарет. – Но знаешь, как иногда слова застревают и крутятся в голове, – вот и я не могу избавиться от слов из той сказочки: «Чах да сох» – повторяю все снова и снова. – Ну вот, она сказала это вслух. Теперь, конечно, она от них избавится.
– Да это вовсе не из сказки о подменыше, – сказала Мэдди. – Это из «Кристабель» – знаешь, стихотворение Колриджа об ужасной леди Жеральдине. Это она сказала духу своей матери: «Прочь, бесприютная мать! Чахни и сохни!» Мы его читали в школе, только мисс Браунридж велела нам пропустить тот отрывок про грудь Жеральдины.
– Правильно сделала, – устало кивнула Маргарет.
Осень перешла в зиму, хотя мало кто замечал, как мало-помалу дни становились все короче и короче и закат теперь наступал около четырех дня. Кроме, может быть, Мэдди, сидевшей опершись на свои подушки и ждавшей молодого человека, по-прежнему каждый день проходившего по улице, что бы она ни говорила матери. И даже она не взялась бы сказать, когда он впервые, вместо того чтобы пройти мимо, остановился в глубокой тени между фонарным столбом и почтовым ящиком и взглянул прямо на нее…
– Где твой серебряный крестик, милочка? – спросила вдруг Маргарет, вспоминая, когда она в последний раз видела его на дочери.
– Ох, не помню, – слишком рассеянно отозвалась Мэдди. – Должно быть, застежка сломалась и он упал.
– О, но ведь… – Маргарет беспомощно смотрела на дочь. – Надеюсь, его не подобрала Элси. Я иногда думаю…
– Найдется, – равнодушно бросила Мэдди. Ее взгляд скользнул мимо лица матери и вернулся к окну.
– Как дела с подарком для Пэмми? – полюбопытствовала Маргарет, обращаясь к бледному отражению в темном стекле, в надежде, что дочь обернется к ней.
Она подняла мешочек с рукоделием. И опешила. Одна вышивка оказалась совсем готовой. Но фигура дамы была вышита разными оттенками черного, и стояла она среди алых роз и высоких пурпурных лилий. Прекрасная работа: видны были все тени и блики… но Маргарет почему-то стало не по себе. Она порадовалась, что остроконечная шляпка скрывает лицо дамы. Оторвав от вышивки взгляд, она увидела, что Мэдди смотрит на нее и, похоже, с лукавством.
– Тебе нравится? – спросила дочь.
– Очень… очень современно…
– Да ну, что современного в цветочках и кринолинах?
Давно ли в голосе Мэдди появились эти ленивые насмешливые нотки? Так взрослый, познавший весь опыт мира, может говорить с очень маленьким и глупым ребенком.
Маргарет отложила вышивку.
– Тебе правда ничего не нужно, милая? – спросила Маргарет, врываясь в комнату дочери холодным декабрьским днем. – Я должна купить кое-что к Рождеству, просто никак…
– Конечно, иди, мама, – сказала Мэдди. – Мой список у тебя? И постарайся найти что-нибудь посимпатичнее для Банти, она такая добрая…
«А по правде сказать, – думала Мэдди, – я бы подарила ей полный мешок пазлов… и чтоб ей всю жизнь их собирать… Хотела бы я посмотреть, как ейэто понравится!» Она откинулась на подушку, проводила взглядом пробежавшую под окном мать. У церкви она сядет в автобус, метро, ее ждут шумные улицы и переполненные магазины, предрождественская суета лондонского Вест-Энда. Времени хватит. Мэдди знала (в отличие от матери), что кухарка в половине третьего уйдет пить чай к своей приятельнице в дом миссис Крессвел, и по крайней мере один счастливый час Мэдди будет в доме совсем одна.
Она подтянулась повыше на подушках, порылась в ящике тумбочки в поисках контрабанды, которую пронесла к ней Элси. От Элси оказалось гораздо больше проку, чем от Банти, и Кресси, и прочих подружек. Она отложила алую помаду, тушь, тени, пудру и принялась рисовать на чистой канве своей бледной кожи то лицо, которой ей всегда хотелось увидеть в зеркале. Через двадцать минут она осталась довольна плодами своих стараний.
– Я так стара, я так стара! – пропела она сама себе.
Распустила неизбежную розовую ленточку и перекинула волосы волной через плечо. Потом сняла кружевную кофточку и белую фланелевую ночную рубашку и наконец надела наряд, добытый для нее бесценной Элси (бог знает где, хотя Мэдди подозревала, что она стянула его у кого-то из своих клиентов, – может, у этой противной миссис Монктон). Это была шифоновая черно-багряная ночная рубашка. Она оказалась великовата, но тем соблазнительнее спадала с плеча.
