Текст книги "Лучшее за год 2007: Мистика, фэнтези, магический реализм"
Автор книги: Танит Ли
Соавторы: Питер Страуб,Джеффри Форд,Джойс Кэрол Оутс,Бентли Литтл,Келли Линк,Кристофер Фаулер,Элизабет Хэнд,Тина Рат,Энди Дункан,Конрад Уильямс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 45 страниц)
Кэтрин М. Валенте
Одинокий оракул
Кэтрин М. Валенте родилась 5 мая 1979 года в Сиэтле, штат Вашингтон. Она выросла в Северной Калифорнии, окончила школу в пятнадцать лет, далее училась в Калифорнийском университете в Сан-Диего, в университете Эдинбурга и получила степень бакалавра классических гуманитарных наук по специальности «древнегреческая лингвистика». В настоящее время проживает вместе с мужем в Вирджинии-Бич.
Стихи и фантастические рассказы Кэтрин М. Валенте опубликованы в Интернете и в печати – в таких журналах, как «The Pedestal Magazine», «NYC Big City Lit.», «The Pomona Valley Review» и в готовящейся к выходу антологии «Книга голосов» («The Book of Voices»).
Первая книга рассказов Кэтрин М. Валенте, «Музыка первичного самоубийства» («Music of a Proto-Suicide»), была издана в начале 2004 года, а ее первый роман, «Лабиринт» («The Lahynnth»), опубликован в конце того же года. Готовятся к изданию еще несколько книг автора, в том числе ее второй роман и полное собрание стихов. Рассказ «Одинокий оракул» был опубликован в первой книге Кэтрин М. Валенте.
Может быть, ты входишь в комнату, прохладную и темную, испещренную тенями, которые отбрасывают парчовые занавеси и прозрачные покровы на зеркалах. Пол под ногами каменный и грубый, и, может быть, она там – скромно устроилась, босая, в углу. Возможно, ты думаешь про себя: пат Sibyllam quidem cumis ego ipse oculis meis vidi… [63]63
А то еще видал я Кумскую Сивиллу своими собственными глазами… (Тит Петроний Арбитр, «Сатирикон»).
[Закрыть]Вполне вероятно, что вращающиеся тучи и раздавленные рубины этих древних слов проносятся сквозь твое сознание, как ястреб на охоте, весь из стальных крыльев и когтей. Ты видишь, как она откидывает с лица длинную темную прядь, и на какой-то миг ее профиль становится тем самым классическим фантомом, который ты и ожидал увидеть. Но она моложе, чем ты думал, и у нее нет морщин – примет мудрости, и нет складок-оригами на гибкой, как у журавля, шее, и серебряные стрелы не пронизывают ее волосы. Кожа у нее гладкая, изгибы фигуры, как у арфы. И вот сейчас, после того как ты все-таки добрался до нее, молодость и эти ясные глаза пугают тебя, и ты не хочешь знать, что она предскажет.
Она кладет руки на бархатную скатерть стола, свет косо струится из запыленного окна этой высокой башни и освещает ее, как манускрипт, как язык из пыли, золотой и зеленовато-синей. Ты не хочешь, чтобы она открывала рот, ты уверен, что в нем будут порхать ночные мотыльки и воронята, там, за этими ужасными устами. Рот, вот чего ты боишься, этого подобия некой двери, этой расщелины, уходящей глубоко в синий глетчер. О малыш, она разбудит все твои тайные ночные страхи; она – змея, что преследует тебя в длинных коридорах, она – насмешница-луна. Ее руки натянули семь тысяч луков из ясеня, и каждый из них оставил след на твоей печени. Она завывает, колеблет, обжигает роговицы твоих глаз; из своего уютного уголка она владеет всеми путями к себе, о которых ты когда-либо знал. Будь она старше, было бы лучше – ты бы смог примириться со старой каргой. Сумей ты угадать день ее смерти по морщинам на шее, она не была бы такой устрашающей. Но ее шея – само совершенство, длинная и гибкая, и из нее будут вылетать летучие мыши, распевающие арии, и совы, подобные скрипичным ключам. Она – тьма, закутанная в тело из света, такого всеобъемлющего и плотного, что ты можешь погрузить в него руки и очиститься на целый век вперед.
Она неподвижна, зато ты вздрогнул, ты обошел ее по кругу, и упал, и бежал, и снова упал. Она – ось, и ты держишься на ней, как тяжелый медный маятник, и твоя дуга – это светящаяся черная линия на дне мира. Из твоих ступней выросли корни и приковали тебя к земле перед ней; могучие канаты ее молчания вынырнули из земли, как играющие тюлени, и ты хочешь шагнуть ей навстречу, но не можешь. Ты заплатил за вход, и на это время она твоя. Ее рот, округлый и ясный, как хрустальный шар, куплен, чтобы выдохнуть звезды в твою ладонь и разорванные в клочья асфодели в твою грудь. Он полон стрекоз. От их жужжания ты пьянеешь, и ты колеблешься, желая на какой-то миг повернуться, бежать и спрятаться в любой пещере, что примет тебя. Но эта сводящая с ума прядь, этот локон темноты, блеск ее волос, скользнувших по щеке, как рана, навеки удержат тебя рядом с ней. Она снова откидывает их назад – бессмысленно бежать, – и эта долгая волна течет по ее шее.
Ты совершаешь единственно возможный поступок – ты идешь к ней, три шажка (а казалось – она гораздо дальше), и садишься рядом. Ее кожа бледна, глаза зеленые, оттенка пыльной бутылки в винном погребе. И ты не понимаешь, отчего слова, слетающие с твоих уст, как ласточки меццо-сопрано, оказались греческими – разве что когда-то, в классе с видом на море, ты читал Элиота и плакал. Эти же слезы падают из твоих глаз и теперь, горячие и сверкающие, как Марс в летнем небе – тайный кровавый цвет страсти.
– Σιβυλλα, τι θελεις?
– Сивилла, чего ты хочешь?
И она склоняет голову, как цапля, и смотрит на тебя глазами, полными жалости и предостережения, храмов и гробниц, океанских сотрясений и лунных сирокко. Она расплывается из-за твоих слез, как пейзаж импрессиониста, когда открывается серафимоподобный рог, и слышен ее голос, голос кровавых карт и течений земли, голос, подобный открыванию двери в потаенное. Она отвечает тебе на этом же языке, гласные подобны груди, полной молока, а согласные беременны мечами.
– Εμου τεκγγ, τι κλαλεις?
– Дитя мое, отчего ты плачешь?
И все начинается, и ты слушаешь, а она говорит.
Джеффри Форд
Вечер в «Тропиках»
Джеффри Форд – автор трилогии: «Физиогномика», «Меморандум», «По ту сторону». Его самые последние романы – «Портрет миссис Шарбрук» и «Девушка в стекле». Фантастические рассказы Форда публиковались в журналах «Fantasy & Science Fiction». «MSS», «The Northwest Review», «Puerto del Sol», на сайте «SCI FICTION» и в антологиях «The Green man», «Leviathan 3», «Trampolin», «The Silver Gryphon», «Polyphony 3», «The Faery Reel», «The Dark» и «Flights». Фантастические рассказы Форда были собраны в сборник, а некоторые из них напечатаны в более ранних изданиях этой антологии и в «Фэнтези: лучшее за 2002 г.». Второй сборник рассказов Джеффри Форда «Империя мороженого» («Empire of ice Cream») и повесть «Космология широкого мира» вышли в 2006 году.
Форд трижды получал Всемирную премию фэнтези (за лучший роман, рассказ и сборник), а также выиграл премию «Небьюла» за лучшую повесть 2003 года.
Форд вместе с женой и двумя сыновьями живет в южном Нью-Джерси и работает профессором словесности и литературы в колледже Брукдейла.
Рассказ «Вечер в „Тропиках“» впервые был опубликован в журнале «Argosy».
Первый бар в моей жизни назывался «Тропики». Он располагался там же, где и теперь, – между бакалейной лавкой и банком на Хигби-Лейн в Вест-Ислипе. Мне было лет пять-шесть, и мои старик брал меня с собой, когда шел туда в воскресенье посмотреть игру «Гигантов». [64]64
Американская футбольная команда «Гиганты Нью-Йорка».
[Закрыть]Пока мужчины выпивали в баре, болтали, давали советы Й. А. Титтлу, [65]65
Игрок «Гигантов».
[Закрыть]я катал шары на бильярдном столе или сидел в одной из кабинок в глубине и раскрашивал картинки. Музыкальный автомат, кажется, постоянно играл «Где-то за морем» Бобби Дарина, а я разглядывал фигуры, возникающие из клубов сигарного и сигаретного дыма, так же, как люди разглядывают облака. Я ходил туда не ради яиц вкрутую, которые бармен предлагал мне, сперва заставляя их исчезнуть, а потом вытаскивая из моего уха, и не ради того, чтобы посидеть на коленях у отца, прихлебывая имбирный эль с капелькой шерри, хотя и то и другое мне нравилось. Мигающая неоновая реклама пива зачаровывала, ругательства были сами по себе классной музыкой, но более всего манило меня в «Тропики» тридцатидвухфутовое изображение рая. По всей южной стене, от входной двери до туалетов, тянулся тропический пляж. Там были кокосовые пальмы с плодами и участки светлого песка, спускавшиеся к береговой линии, где плескались ленивые волны безмятежного моря. Небо, синее, как яйцо малиновки, океан с шестью оттенками аквамарина. Вдоль всего пляжа, тут и там, навеки застыли в различных позах островные леди, обнаженные, в одних только юбках из травы и с цветами в волосах. Их гладкая коричневая кожа, их груди, их улыбки были полны вечного очарования. А в центре картины, далеко на горизонте, был изображен океанский лайнер с трубой, из которой валил густой дым. Между кораблем и берегом болталась на волнах небольшая весельная лодка с одним гребцом.
Эта картина меня завораживала, я мог подолгу сидеть и смотреть на нее. Я изучал в ней каждый дюйм, запоминал, как изогнуты пальмовые листья, куда и с какой силой дует ветер, как взлетают волосы женщин, как заворачиваются края их зеленых юбок. Я почти ощущал дуновение и брызги на своем лице. Прохладная чистая вода, тепло островного света убаюкивали и гипнотизировали. Я замечал крошечных крабиков, ракушки, морские звезды, обезьяну, выглянувшую из-за пальмового листа. Однако самым интересным, глубоко в тени бара – там, где рай заканчивался у входа в туалет, была рука, отодвинувшая в сторону широкий лист какого-то растения. Словно ты сам стоял на краю джунглей и шпионил за человеком в лодке.
Время не стояло на месте, жизнь становилась все более трудной, и в конце концов мой отец перестал ходить по воскресеньям в «Тропики». Забота о семье оказалась для него важнее «Гигантов»: до тех пор, пока шесть лет назад не умерла мать, отец работал шесть дней в неделю. Когда я сам начал ходить по барам, то ни разу не бывал там, потому что «Тропики» считались баром моего старика, но воспоминания об этой настенной росписи всегда оставались со мной. В разные минуты моей жизни, когда все шло вверх дном, ее безмятежная красота возвращалась ко мне, и я размышлял – каково оно, жить в раю?
Пару месяцев назад я был в Вест-Ислипе, навещал отца, который до сих пор живет, теперь один, в доме, где я вырос. После ужина мы сидели в гостиной, разговаривали о прежних днях и о том, что изменилось в городе со времени моего последнего визита. Потом отец задремал в своем кресле, а я сидел напротив и размышлял о его жизни. Он казался вполне довольным, но я-то знал о долгих годах тяжкого труда, которые привели его к затворничеству в пустом доме, в местности, где он всем был чужой. Такая перспектива казалась мне удручающей, и, чтобы отвлечься, я решил пройтись по улицам. Было четверть одиннадцатого субботнего вечера, в городе царила тишина. Я дошел до Хигби-Лейн и повернул в сторону Монгока. Проходя мимо «Тропиков», я заметил, что дверь открыта и старая неоновая реклама пива, как прежде, вспыхивает и переливается в окне. Честное слово, музыкальный автомат негромко играл Бобби Дарина. Сквозь окно я видел, что рождественская гирлянда, круглый год обрамлявшая зеркало, горит, как и в детстве. Поддавшись внезапному порыву, я решил зайти и выпить пару стаканчиков в надежде, что за десятилетия, прошедшие с тех пор, как я был здесь в последний раз, никто не замазал картину на стене.
Только один посетитель сидел у стойки, такой сморщенный, что казался мешком кожи в парике, ботинках, штанах и длинной шерстяной кофте. Глаза у него были закрыты, но он время от времени кивал бармену, громоздившемуся над ним, – огромной, распухшей туше в тенниске, едва закрывавшей толстое брюхо. Бармен говорил почти шепотом и курил сигарету. Он поднял взгляд, когда я вошел, помахал мне и спросил, чего я хочу. Я заказал виски с содовой. Он поставил передо мной напиток, спросил:
– Что, пришлось много играть в баскетбол? – и ухмыльнулся.
Я давно не образец физического совершенства, так что я рассмеялся, приняв его слова за подшучивание над всеми нами, тремя потрепанными забулдыгами в «Тропиках». Заплатив, я выбрал столик, откуда хорошо видно южную стену, но сел лицом к дальним туалетам, чтобы не поворачиваться невежливо спиной к товарищам по бару.
К моему облегчению, настенная роспись была на месте, почти невредимая. Краски выцвели и потускнели от многолетнего табачного налета, но я вновь обрел свой рай. Кто-то пририсовал одной из дам, танцующих самбу, усы, и этот неблагоразумный поступок заставил мое сердце екнуть. А вообще я просто сидел там и вспоминал, наслаждался ветерком среди пальм, прекрасным океаном, далеким кораблем и бедолагой в лодке, что за эти годы так и не смог добраться до берега. Мне пришло в голову, что городу следует объявить эту картину исторической ценностью или чем-нибудь в этом роде. Мою задумчивость нарушил старик. Он оттолкнул барный стул и поковылял к двери. Я смотрел, как он шел мимо, глаза его остекленели, а поднятая рука тряслась.
– Все нормально, Бобби! – рявкнул он, выходя.
– Бобби, – произнес я себе под нос и посмотрел на бармена, начавшего вытирать стойку бара.
Он тоже взглянул на меня и улыбнулся, но я быстро отвернулся и вновь сосредоточился на картине. Через несколько секунд я опять украдкой взглянул на него, поскольку мне показалось, что я знаю этого парня. Он определенно был кем-то из тех старых дней, но время сильно его изменило. Я вернулся к раю, и там, среди солнца и океанского ветерка, вспомнил…
Бобби Леннин. Он был из тех, кого моя мать называла шпаной. Бобби учился в школе на пару классов старше меня, но на много лет обогнал меня в жизненном опыте. Я уверен, что к шестому классу он уже трахался, напивался и попадал под арест. В старших классах он был крупным парнем, хотя и в неряшливой физической форме, с брюшком. Но все же бицепсы у него были мощные, а жесткий блеск в глазах говорил о том, что Бобби с легкостью и без сожалений может убить. У него были длинные, всегда немытые, висящие нечесаными прядями волосы. Носил Бобби, даже летом, черную кожаную куртку, джинсы, залитую пивом тенниску и толстые черные ботинки со стальными носами, которыми можно было сделать вмятину в дверце машины.
Я видел, как он дрался с другими парнями у моста после уроков – парнями крупнее себя, мускулистыми спортсменами из футбольной команды. Он даже не был хорошим боксером, лупил как попало, наотмашь и беспорядочно. У него могла течь кровь из-под глаза, его могли пнуть в живот, но он оставался таким же свирепым и не останавливался, пока его противник не падал без сознания на землю. Его фирменный удар был – по горлу; однажды Бобби отправил им в больницу футбольного защитника школы. Леннин дрался с кем-нибудь почти ежедневно, иногда мог ударить даже учителя или директора.
Он сколотил шайку из троих неудачников в кожаных куртках, почти таких же мерзких, как он сам, только без мозгов своего вожака. У Леннина были злое чувство юмора и своего рода изворотливый ум, а его дружки оставались бестолковыми кретинами, нуждавшимися в его власти и покровительстве, чтобы значить хоть что-нибудь. Его постоянным спутником был Чо-Чо, которого мальчишкой в Бруклине повесила банда, соперничавшая с бандой его старшего брата. Сестра обнаружила его, прежде чем он умер, и перерезала веревку. С тех пор у него остался шрам, и Чо-Чо прикрывал его цепочкой с распятием. Из-за нехватки кислорода в мозгу он тронулся умом, а его речь – хриплый шепот – обычно не понимал никто, кроме Леннина.
Вторым соучастником был Майк Волчара, больше всего любивший дышать парами растворителя в сарае своего деда. У него действительно было волчье выражение лица, а своими карандашными усиками и заостренными ушами он напоминал мне диснеевского злодея Гарри-Масленку. Ну и Джонни Марс, тощий гибкий паренек с пронзительным раздражающим смехом, от которого, как мне казалось, можно было зажечь спичку, и склонностью к паранойе. Как-то вечером, решив, что учитель проявил к нему неуважение, он перестрелял все окна с одной стороны школы из папашиного ружья двадцать второго калибра.
Я до полусмерти боялся Леннина и его шайки, но мне везло, потому что я ему нравился. Он заметил меня, когда был младше и играл в футбол в детской лиге, еще до того, как покатился под горку и стал правонарушителем. Бобби играл жестко и был хорошим полузащитником, но даже тогда многие считали его костью в горле. Главной бедой было то, что он не подчинялся указаниям и посылал всех тренеров. В те времена слова «пошел ты на хер» еще что-то значили, и это не добавляло Леннину расположения со стороны старших.
Однажды в седьмом классе Бобби швырнул камень в проезжавшую по Хигби машину и разбил боковое стекло. Копы схватили его, началась разборка на обочине. В это время мимо случайно проезжал мой отец, увидел, что происходит, и остановился. Он знал Бобби, потому что судил матчи детской футбольной лиги. Копы сказали, что собираются завести на Леннина дело, но отец каким-то образом убедил их отпустить его. Он заплатил водителю за стекло и отвез Бобби домой.
По неизвестной причине, может, потому, что парень никогда не знал своего отца, но этот случай потряс Леннина. И хотя Бобби не смог последовать совету, полученному от моего старикана, и продолжал пакостить, все же он решил присматривать за мной, словно расплачиваясь за проявленную к нему доброту. Впервые я узнал об этом вот как: я ехал на велосипеде через школьный двор на баскетбольную площадку. Чтобы попасть туда, нужно было проехать мимо шпаны, швырявшей мячик в высокую кирпичную стену спортзала. Я всегда испытывал облегчение, если не заставал их, но в тот день они были там.
Майк Волчара с красными глазами, рыча, как лесной тезка, рванул вперед и схватил мой велосипед за руль. Я ничего не сказал – слишком испугался. Джои Миссула и Вонючка Стайнмюллер, прихлебатели в шайке, неторопливо приближались, чтобы тоже помучить меня. И тут откуда-то появился Леннин с бутылкой пива в руке и рявкнул:
– Отпустите его!
Они попятились. Бобби сказал:
– Иди сюда, Форд.
Он спросил, не хочу ли я пива. Я отказался, и тогда Леннин предложил потусоваться с ними, если мне хочется.
Мне не хотелось выглядеть ни испуганным, ни невежливым, поэтому я немного посидел на камне, глядя, как они стучат мячиком о стенку. Джонни Марс объяснял мне, что если кончить в шприц, ширнуться этим, а потом трахнуть жену, то ребенок родится гением. Когда я в конце концов поехал дальше, Леннин велел передать привет моему отцу, а когда я уже отъехал довольно далеко, крикнул вслед:
– Хорошего, блядь, лета!
Благодаря покровительству Леннина мы с братом могли ходить через школьный двор после наступления темноты, хотя любому другому там могли бы пересчитать все ребра. Как-то вечером мы наткнулись на Бобби с серебристым пистолетом, засунутым за ремень, и его шайку около леса, там, где Минерва-стрит выходит к школьному двору. Он сказал нам, что купил его у парня из Брайгуотерс, чтобы повыделываться, и они собираются устроить дуэль.
– За мою честь, – сказал Леннин, допил пиво, разбил бутылку о бетонный колодец канализации и рыгнул.
Когда на Минерва-стрит выехала, дважды мигнув фарами, машина, он сказал, что нам лучше идти домой. Мы уже заворачивали к дому, когда услышали вдалеке выстрел.
Иногда Леннин появлялся и выручал меня из трудных ситуаций, как тогда, когда я впутался в дрянную историю с наркотиками на одной вечеринке, – тогда он возник из темноты, врезал мне по затылку и велел убираться домой. До меня доходили слухи о нем. Он со своей шайкой то и дело попадал в неприятности с копами – поножовщина, поездки забавы ра ди в чужих машинах, заведенных с помощью оборванных проводов, взлом и вторжение в частные дома. Я знал, что каждый из них отсидел какой-то срок в тюрьме для несовершеннолетних в Централ-Ислипе еще до моего выпуска. В конце концов я закончил школу, уехал из дома, поступил в колледж и потерял след Леннина.
А теперь я сидел в «Тропиках», только что вынырнув из райских видений и из прошлого, – и вот он, Бобби. Стоит у моего столика с бутылкой выдержанного виски, ведерком со льдом и стаканом и выглядит так, будто кто-то отвел его на бензозаправку и всунул в рот воздушный шланг.
– Что, не узнаешь? – спросил он.
– Я подумал, что это ты, – улыбнулся я, – Бобби Леннин. – И протянул ему руку.
Он поставил бутылку и ведерко на столик, а потом пожал мою руку. В его пожатии не осталось и следа прежней силы. Он сел напротив и сначала наполнил мой стакан, а уж потом свой.
– Что ты здесь делаешь? – спросил он.
– Зашел посмотреть на картину, – ответил я.
Он улыбнулся и задумчиво покивал, словно все понимал.
– К старику своему приехал?
– Да, на одну ночь.
– Я встретил его пару недель назад в бакалейной лавке, – произнес Бобби. – Сказал «привет», но он только кивнул и улыбнулся. Не думаю, что он меня помнит.
– Кто знает, – отозвался я. – Он и со мной сейчас нередко такое проделывает.
Бобби засмеялся и спросил о моих брате и сестрах. Я рассказал, что мама скончалась, а он сообщил, что и его мать умерла довольно давно. Он закурил и взял с другого столика пепельницу.
– Чем занимаешься? – поинтересовался он.
Я сказал, что преподаю в колледже и пишу книги. Потом поинтересовался, видится ли он по-прежнему с Чо-Чо и другими парнями. Бобби выдохнул дым и покачал головой.
– Нет, – произнес он с несколько печальным видом.
Мы немного посидели молча. Я не знал, о чем говорить.
– Так ты писатель? – спросил он. – И что пишешь?
– Рассказы и романы… ну, знаешь, – беллетристику, – ответил я.
Его глаза слегка оживились, и он плеснул нам обоим еще виски.
– У меня есть для тебя история, – заявил Леннин. – Ты спрашивал про Чо-Чо и остальную шайку? У меня есть для тебя охренительная история.
– Давай послушаем, – сказал я.
– Все это случилось давным-давно, после того, как ты уехал из города, но до того, как Хови продал свою пиццерию. Примерно в то время, когда Фила, сына парикмахера, убили, – начал он.
– Да, помню, мама мне рассказывала.
– Короче, никто из нас – ни я, ни Чо-Чо, ни Волчара, ни Марсианин – даже школу не закончил. Мы все болтались по округе и занимались старым дерьмом, только увязали все глубже. Мы квасили, и наркотиками баловались, и начали воровать уже серьезнее – например, раз вломились в бакалейную лавку и украли сигарет на пару сотен долларов, – или угоняли машину, а потом продавали ее на запчасти в гараж родственника Марса. Иногда попадались и отсиживали небольшой срок, месяц-другой.
Мы не были профессиональными ворами, так что время от времени находили настоящую работу, но, конечно, от работы нас тошнило. Как-то вечером я сидел здесь, пил пиво, и тут входит этот парень, я его помнил еще по школе. Твой брат, наверное, его вспомнил бы. Короче, заговорил он с барменом. Помнишь старину Райана?
– Да, – ответил я. – Он продал мне мою первую выпивку – безалкогольный коктейль «Ширли Темпл».
Леннин рассмеялся и продолжил:
– В общем, этот парень вернулся в город, закончил колледж с дипломом инженера, получил кучерявую работу у Груммана, женился и купил себе большой дом у залива. Я все это слышал и думал: «Черт, я бы тоже так мог». Но этого никак не могло произойти. По правде говоря, я смотрел на эту картину и думал, что похож на того парня в лодке. Навсегда застрявшем вдали от нормальной жизни. Другими словами, я начал понимать, что преступная жизнь очень скоро мне опротивеет.
Нет, я не спьяну жалуюсь, но нужно смотреть правде в лицо – ни мне, ни моей шайке особой помощи в жизни не досталось: дома-развалюхи, родители-алкаши, проблемы с мозгами… Мы с самого начала были в паршивом положении. Нам проще было запугивать людей, чтобы они нас уважали, чем ждать, когда же они сами до этого додумаются. Казалось, будто все остальные стремились к свету, а мы все сидели в темноте и подбирали крошки. Я хотел попасть на этот пляж, если можно так выразиться. Я хотел дом, и жену, и ребенка, и долгих спокойных вечеров перед теликом, и отпусков. Что касается остальных парней – не думаю, что они это понимали. Блин, если бы Господь им позволил, они бы до сих пор дубасили старшеклассников и отбирали их карманные деньги.
Поскольку стало ясно, что нормальным путем мне ничего не добиться, я решил, что нам требуется хороший грабеж, одно крупное дело, чтобы раздобыть достаточно денег для жизни в настоящем мире. После этого можно будет бросить шайку и двинуться дальше. И вот я проводил много времени, обдумывая, какую аферу можно провернуть, но все впустую. Мы провели столько лет, сшибая пяти-и десятицентовики, что просто невозможно было выкинуть это из головы. И вот как-то вечером сидели мы за столиком прямо здесь, выпивали, и Волчара, косматый, блин, обкуренный – в глазах одни белки остались, – кое о чем упомянул. И я подумал, что лодчонка-то на несколько футов придвинулась к берегу.
Тот старик только что переехал в Волчарин дом. Где это было-то – там, за Минервой, на Элис-роуд? Не важно. Короче, старик, слепой, в инвалидной коляске, переехал туда. Помнишь Вилли Харта, пацана из старших классов с пластмассовой рукой? Ну и вот, Мария, его младшая сестра, которую, кстати, Волчара время от времени трахал в дедовом сарае, когда не нюхал растворитель, пошла к старикану работать. Убиралась в доме, возила его на прогулку в инвалидной коляске и все такое.
Мария рассказала Волчаре, что старый пердун просто суперчокнутый и, хотя знает английский и говорит на нем, сам с собой разговаривает на каком-то другом языке. Ей кажется, что на испанском. Мария, если ты ее помнишь, большим умом не отличалась, так что старый хрен мог разговаривать и на долбаном китайском. В общем, она сказала, что он вроде на голову слабоват, потому что играет в шахматы сам с собой. Она его раз спросила, выигрывает он или проигрывает, а он ответил: «Всегда проигрываю. Всегда проигрываю».
Но больше всего ей понравились шахматные фигуры. Она говорила, они такие красивые – золотые чудища. Мужик не любил, когда ему мешали во время игры, но она все равно его спросила, из настоящего ли они золота. И он сказал: «Да, чистое золото. Эти шахматы очень редкие и стоят сотни тысяч долларов. Очень старинные – аж шестнадцатого века». Больше всего в рассказе Марии мне понравилось, что держал он эти шахматы в своем комоде, без замка.
Так что у нас был слепой мужик в инвалидной коляске с золотом на сотни тысяч долларов и без замка. Ясное дело, я придумал план, как это золото спереть. Велел Волчаре узнать у Марии, во сколько она после обеда везет мужика – его звали мистер Десниа – на прогулку, чтобы мы могли на него взглянуть. Я подумывал, чтоб провернуть дело, пока их нет дома, но в том районе, да днем, нас обязательно бы кто-нибудь увидел. Пару дней спустя мы медленно проехали мимо них, когда Мария толкала его коляску по улице.
Он сидел, согнувшись в своей коляске, и выглядел тощим и изможденным. С лысой башкой, как лущеный арахисовый орех, и руки слегка тряслись. В темных очках – ясно, чтоб прятать свои херовые глаза, и в черной, плотной одежде, как у священника, только без белого воротничка. Мы проехали мимо, и я сказал: «Вот чувак с нашим золотом».
«Вот этот слепой чувак в инвалидном кресле? – спросил Марс. – Господи, да можно считать, что он нам уже все отдал».
И мы решили не тянуть, а провернуть дело следующей ночью.
У копов имелись наши отпечатки пальцев, так что мы украли из бакалейной лавки резиновые перчатки – знаешь, такие, в которых можно взять десятицентовик. Пообещали Марии, что возьмем ее в долю, если она будет держать язык за зубами и оставит открытой заднюю дверь, когда пойдет вечером домой. Она согласилась, думаю, потому, что была влюблена в Волчару, – сам понимаешь, о чем она все время думала. Я предупредил пацанов – что бы они ни делали, пусть не называют друг друга по именам. План был такой – войти, обрезать телефонный провод, засунуть старику в рот кляп и забрать золото. Легко и просто, и никто не пострадает.
Настала великая ночь, и начало вечера мы провели здесь, в «Тропиках», подогревали храбрость стаканчиками виски. Ближе к полночи мы сели в Марсов «понтиак». Припарковались на соседней улице, прошмыгнули через двор и перелезли через десятифутовый забор на задний двор Десниа. Мы все были немного навеселе и через забор лезли с трудом. Я не стал брать фонарик, потому что решил – чувак все равно слепой, так что мы просто зажжем свет, но зато взял наволочку для золота и ломик, вдруг Мария забудет про замок?
Мария оставила заднюю дверь незапертой, как договаривались. Первым, как всегда, пошел Чо-Чо. Потом и мы по одному вошли в кухню. Свет в ней не горел, и в доме было очень тихо. Все, что я помню, – как тикали стенные часы, отсчитывая секунды. В соседней комнате – в гостиной – свет горел. Я выглянул из-за угла и увидел, что Десниа сидит в инвалидной коляске, в темных очках, ноги и нижняя половина туловища укрыты одеялом. Если бы он мог видеть, то смотрел бы прямо на меня, и это немного действовало на нервы. Слева от него стоял комод.
– Пошли, – шепнул я.
Стоило мне открыть рот, как он тут же спросил:
– Кто там? Мария?
Чо-Чо зашел ему за спину с куском скотча. Раз – и заклеил рот. Марс посоветовал:
– Расслабься, и тебе ничего не будет.
Волчара стоял с растерянным видом, будто у него только что прошел кайф. Я присел на корточки. Открыл два ящика, прежде чем нашел доску и фигуры. Мне показалось очень странным, что пердун не держит их в коробке, или мешке, или в чем-нибудь таком, – все просто лежало в ящике. Какая-то секунда потребовалась, чтобы вытащить их и смахнуть в наволочку. С доской я заморачиваться не стал.
И я как раз хотел сказать остальным: «Давайте выбираться отсюда», как Десниа сорвал скотч. Чо-Чо попытался нагнуться и помешать ему, но старик резко поднял вверх кулак, врезал Чо-Чо в челюсть, и тот полетел в угол, сшиб лампу и упал на спину.
Другой рукой старик метнул что-то в Волчару – оно полетело так быстро, что я толком и не разглядел. В долю секунды Майк схватился за голову – из нее торчал острый кусок металла, а кровь заливала ему лицо. Он свалился, как тонна дерьма. Мы с Марсом были в шоке и не двинулись с места, и тут Десниа сдернул с себя одеяло и вытащил огромный гребаный меч. Я не дурю тебя – меч был все равно как в кино. А потом он вскочил с коляски. Тут Джонни решил, что пора вмешаться. Но слишком поздно: старый чувак сжался в комок, прыгнул, взмахнул мечом и отхватил кусок от Марсовой ноги – представить невозможно. В смысле – кровь хлестанула вокруг, а из бедра свисал хрящ. Марс бухнулся на пол и завыл, как баньши.
А Десниа не остановился. Он, продолжая удар, как долбаный танцор, повернулся прямо ко мне и снова взмахнул мечом. Повезло, что у меня в руках был ломик, и я поднял его перед собой в последний миг. Это отразило удар, но все же лезвие задело мне грудь слева. Не знаю, как это вышло, просто само собой, но я махнул ломом и попал ему по щиколоткам. Он упал, а я поднял глаза и увидел, как Чо-Чо вылезает в открытое окно. Я бросил лом, вцепился в мешок, бегом пересек комнату и нырнул головой вперед вслед за ним.
