Текст книги "Лучшее за год 2007: Мистика, фэнтези, магический реализм"
Автор книги: Танит Ли
Соавторы: Питер Страуб,Джеффри Форд,Джойс Кэрол Оутс,Бентли Литтл,Келли Линк,Кристофер Фаулер,Элизабет Хэнд,Тина Рат,Энди Дункан,Конрад Уильямс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 45 страниц)
– Никуда не годятся.
– Каждый, кто приходит в этот дом, хочет узнать о ней.
– Я не хочу показаться грубым, но как она умерла? Сожалею, пожалуйста, простите меня.
– Умерла?
– Не имеет значения.
– Конечно же, имеет. Она упала с мыса у церкви. Забралась туда, чтобы зажечь свечу для «Нашей Леди» – пламя благодарности. Эмиль сделал ей предложение, и она дала согласие, потому и пошла туда, и пока была внутри, начался дождь. Она поскользнулась и упала по пути домой.
– Какой ужас.
– О да, на свете столь мало дней, в которые было бы приятно умереть.
Наш собственный дождь все еще хлестал в окна. Толстый кот вошел в комнату и остановился, чтобы вылизать свои лапы. Мы просто сидели там, слушали дождь и звенели фарфоровыми чашками о блюдца. Горячий чай был отличным. Огонь странным образом наполнял воздух запахом шоколада. Я смотрел на их старые лица в профиль, морщинистые, как плохо сложенные карты. Затем я выставил себя полнейшим кретином, начав объяснять свою позицию как куратора музея Кастора. Я описал коллекцию, прекрасный дом и расположенный рядом ручей, куда приходят напиться олени (но не рассказал об унылом городе), и закончил описанием кошмарных работ Эмиля, комнаты, заполненной плохими рисунками их дочери. Конечно же, я сказал им, что Елизавета принадлежит тому месту, возвращенная набором двойников, тем ангелом, которым она была. Когда я замолчал, воцарилась щемящая тишина. Никто ничего не сказал и не посмотрел на меня, но даже после этого, хотя прошло несколько кошмарных судорог, я продолжил:
– Конечно, мы достаточно заплатим вам за нее.
Тереза склонила голову, и я подумал, что, возможно, это была подготовка к важному решению, пока не понял, что она плачет.
Эд медленно повернулся, его старая голова была похожа на марионетку на ненатянутой нити. Он устремил на меня взгляд, который сказал мне, какой я дурак и навсегда таким останусь.
– Пожалуйста, простите, что я был таким… – сказал я, обнаружив, что встаю так, словно мною управляла рука кукловода. – Не могу выразить, как… Спасибо вам.
Я резко повернулся и вышел из комнаты, в ярости на свою неловкость в разговоре, в настоящем отчаянии от того, что так испортил прекрасный день. Я собирался поспешить в свою комнату и читать книгу до обеда, когда мне придется прокрасться вниз и попытаться найти приличное место, чтобы поесть.
То, что я оскорбил и ранил двух таких добрых людей, было непростительно. Почти ослепнув от ненависти к самому себе я открыл дверь в фойе и увидел еекраем глаза.
Действительно невозможно описать какую-то другую вещь, которая уводила бы живопись за грани возможного, даже за границы красоты в некую реальность великого искусства. Конечно, она была красивой женщиной, разумеется, освещение, цвета, композиция, мазки кисти – все эти элементы можно разделить и отдельно рассмотреть, но это не дало бы объяснения тому нереальному чувству, которое возникает у того, кто смотрит на шедевр: потребность глубоко вдохнуть, как будто воздуха теперь требовалось вдвое больше.
Вместо того чтобы подняться наверх, я направился к парадной двери. Если та картина была такой же, как портрет Елизаветы, то я просто обязан был ее увидеть.
Было темно, дождь теперь только моросил, гладкое черное масло города напоминало нечто написанное Дали исчезающими чернилами. В кармане я нащупал по привычке взятые с собой ключи. Мне пришлось проехать несколько кругов по городу, сделать несколько ложных поворотов, пару раз переезжая кому-то дорогу, пока наконец я не выбрал дорогу, которая изгибалась аркой над городом и вела к белой часовне. Она даже в дождь светилась, как будто горела изнутри. Дорога петляла, но была вполне надежной. Когда я добрался до вершины и поднялся на мыс, завывал ветер, город внизу затерялся в тумане, и только несколько желтых огней тускло светились внизу. У меня было такое чувство, как будто я смотрел на небеса, упавшие на землю. Волны с грохотом разбивались о мыс, я чувствовал соль на лице, ощущал ее на губах. Вблизи часовня выглядела гораздо больше, чем снизу, шпиль превращался в устремленную в небеса иглу, на острие которой балансировал корабль. Поднимаясь по каменным ступеням, я опять подумал о том, что Эдвард не был уверен, стоит ли мне видеть ее, но взялся за железный молоток на двери и потянул. На мгновение показалось, что дверь заперта, но она просто была невероятно тяжелой. Наконец я открыл ее и вошел в темноту церкви. За спиной тяжело захлопнулись створки. В воздухе плыли аромат цветов, маслянистый запах дерева, откуда-то доносились звуки капающей воды, как будто где-то была течь. Я стоял при входе в церковь, и впереди была еще одна дверь, отделенная от темноты тонкой полоской света, просачивающейся снизу. Я осторожно приблизился, неуверенно двигаясь во мраке. Эта дверь тоже была невероятно тяжелой. Я толкнул ее, и она открылась.
Он кашлянул, прочищая горло, как будто внезапно простудился. Она приоткрыла глаза. Наверное, жар от дров в печи вызвал сильную краску на его щеках, он выглядел так, как будто страдал от боли или лихорадки! Она позволила своим глазам закрыться, и, казалось, прошла целая вечность, прежде чем он продолжил дрожащим голосом:
– Все, что я могу сказать: мне не нужно было на это смотреть. Как бы я хотел никогда не видеть все эти картины! Именно там я дал себе обещание, что никогда не полюблю простой, ничем не примечательной любовью, что приму только ту любовь, что заставит меня превзойти мои собственные границы и дарования, так, как любовь Эмиля к Елизавете дала ему возможность преодолеть свои. Только такая любовь может оставить след в мире, как это делает великое искусство, так, что всякий, узревший подобное, изменится, как это случилось со мной.
Так что, видишь ли, если ты увидишь меня в печали и спросишь, о чем же я думаю, или когда я очень тих и не могу объяснить причину, именно та история тому виной. Если бы я не увидел те картины, может, стал бы счастливым человеком. Но теперь я навеки одержим поиском.
Она подождала, но он ничего больше не сказал. После долгого времени она прошептала его имя. Но он не ответил, и когда она украдкой на него посмотрела, то увидела, что он спит. В конце концов, и она тоже заснула.
Всю ту ночь, когда они рассказывали свои истории, лепестки пламени прогревали ледяную крышу, что свисала по обе стороны дома и над окнами, так что холодным утром, когда они проснулись, огонь превратился в пепел и тлеющие угольки, а дом был облачен в подобие ледяной кожи. Они пытались ее смягчить, разжигая другой огонь и не понимая, что этим замуровывали себя еще больше. Остаток зимы они провели в своем ледяном доме, сжигая все дрова и большую часть мебели, поедая все консервы, даже с истекшим сроком годности. Они выжили, стали стройнее, уже куда меньше верили в судьбу, дождались весенней оттепели. Но так и не смогли забыть ни те зимние истории, ни ту весну или лето и особенно ту осень, когда ветра начали приносить холод в листья, ту странную смесь солнца и увядания, о которых они не говорили, но которые, они знали, всегда будут жить между ними.
Ричард Миллер
Но море выдаст свою ношу
Ричард Миллер был зачат в день победы над Японией в 1945 году, став, таким образом, «последним актом Второй мировой войны». Неизгладимое впечатление от этого факта стало знаковым для всей его последующей жизни. Вначале Миллер занимался актерской деятельностью, а в восьмидесятых обратился к научной фантастике и, подобно многим представителям этого жанра в Лос-Анджелесе, постепенно перешел к написанию сценариев для телевизионной анимации.
Несколько лет назад Ричард Миллер решил возвратиться к своим прозаическим истокам и после примерно одиннадцатилетнего молчания неожиданно вернулся на страницы «The Magazine of Fantasy and Science Fiction», опубликовав рассказ «Но море выдаст свою ношу» («And the Sea Shall Give Up Its Dead»). В настоящее время он работает над циклом исторической беллетристики, остросюжетных любовных романов, действие которых происходит в тридцатые годы.
Я нашел Бруссара в самом дальнем углу: он сидел за столиком, съежившись, в том месте, где изогнутая каменная стена делает поворот, а морские птицы садятся на нее, ища случая поживиться за счет обедающих. Положив свой французский капитанский китель на стену в качестве пугала для чаек, Бруссар размышлял о чем-то над грудой сомнительного вида бумажек, прижатых от ветра тяжелым куском темного металла – шестерней из полированной стали величиной с кулак.
– Сувенир? – спросил я.
– Да, – проворчал он в ответ. – На память о «Де Бразза».
Колониальный сторожевик «Саворньян де Бразза» был последним кораблем Бруссара. После того как военно-морские силы Свободной Франции исчерпали решимость и прекратили существование, Бруссара повысили до капитана, списали на берег и предложили на выбор демобилизацию в Маврикии или отправку во Францию. Так как все корабли, шедшие в те дни во Францию, принадлежали либо Германии, либо Виши, Бруссар решил стать мавританцем. Согласно моим последним сведениям, он работал на англичан в качестве офицера связи, но, будучи французом, сам редко говорил о таких вещах. («Связи с чем именно?» – спрашивал я его. «А, ну, вы сами прекрасно понимаете», – отвечал он.) Под связью имелась в виду, конечно, разведывательная деятельность. Пока я открывал шахматную доску, Бруссар сгреб свои бумажки – «отчеты», как он их называл, и засунул в накладной карман кителя. «Не слишком кудряво для офицера разведки», – мелькнуло у меня в голове.
– А как насчет портфеля? – спросил я, рассматривая шестерню.
Она была плотная, крепкая, очевидно предназначенная для управления многими другими шестеренками; главный инженер шестеренок.
Бруссар фыркнул:
– Портфель стоит денег.
– Тогда бумажный пакет.
– Это не для меня.
– Ну, как знаете.
Я расставил фигуры: Бруссару черные, себе белые. Бруссар всегда играл черными, заявляя, что в нем есть негритянская кровь. А также еврейская, цыганская, славянская и еще любая другая, которую ненавидели немцы.
– В прошлый раз я выиграл, – напомнил я. – Значит, сегодня первый ход за французами.
– Так я ведь не чистокровный француз.
– Знаю, знаю.
Мы сделали пять или шесть бессвязных ходов, глядя на рыболовные суда, что выходили из гавани и возвращались в Порт-Луи, и на патрульные «Уорики», летавшие над морем. На душе было неуютно, тревожно. От Реюньона, где реял триколор со свастикой, нас отделяло всего сто тридцать миль. Спокойствие на водном пространстве между островами на самом деле было лишь перерывом, напряженным затишьем, похожим на беспокойное мерцание гаснущей свечи.
– Вы, похоже, где-то в своих мыслях? – спросил я.
– Как всегда, – ответил Бруссар.
– Дело хорошее…
Я взял коня. Бруссар пожал плечами, потом принюхался и повернул голову в сторону моря. Слабый запах дизельной гари. Я тоже его почувствовал.
– Одна из ваших?
Я проследил за его взглядом. Рядом с буем у входа в гавань подлодка освобождала балластные отсеки. С боевой рубки струилась вода, над палубой снижался вертолет. По морю к ней спешили лоцманский бот и моторный катер «Фэрмайл».
– Наверное, австралийская. Класса А. Не знал, что здесь ходят такие большие.
Маврикий был крайней точкой западного щупальца британской тихоокеанской империи, существовавшей лишь благодаря перемирию. Если бы Германия решила, что накопила уже достаточно мощи для очередного удара, то первым делом захватила бы этот остров, и американская база не остановила бы немцев.
Мы сыграли еще пару партий.
Последние восемь месяцев недавно воевавшие стороны жили в состоянии мира. Беспокойного мира, похожего на сон бедняка, который никогда не может по-настоящему насладиться отдыхом. Необъявленный мир и дремлющая война, хитроумное переплетение договоров и перемирий, пропитанное взаимным недоверием. Большую часть времени я в качестве старшего помощника на американской военной подлодке «Единорог» патрулировал воды между мысами Игольным и Дондра Хэд. Правительство видело в нас средство устрашения для немцев с их территориальными амбициями, хотя в Индийском океане оставалось не так уж много территорий, нуждавшихся в защите. Южная Африка и Индия объявили о независимости, и все земли, включенные в их дугообразный обхват, стали либо панарабскими, либо африканскими под контролем немцев, либо французскими, подчинявшимися Виши. Либо же погрузились в запутанные племенные междоусобицы. Только Маврикий и Цейлон все еще находились в руках англичан, и, хотя президент Дьюи поклялся сохранять Великий альянс и поддерживать Великобританию в деле защиты остатков свободного мира, американцы порядком устали от войны. Все договоры, будь то скрепленные торжественными клятвами, обещаниями или заключенные шепотом в неформальной обстановке, уже дышали на ладан, но покуда они сохраняли хоть какую-то силу, мы оставались здесь.
Ветер сменился на южный, усилился на несколько узлов, и воздух заметно посвежел. Я запахнул поплотнее куртку, а Бруссар, похоже, даже не почувствовал холода. Видимо, без эскимосской крови тоже не обошлось. Он изучал расположение фигур, непрерывно куря и напевая вполголоса.
– Андре, вы бывали на Мадагаскаре?
– Много раз.
– А какой он?
– Большой, жаркий, противный. Полно обезьян и евреев.
Немцы стали переселять туда евреев вскоре после падения Франции. Два миллиона, по последним подсчетам, если полагаться на высказывания герра доктора Геббельса, а большинство из нас ему не верили.
– Вы думаете, это правда, насчет евреев?
– Да, как вам известно…
– Помню-помню, в вас есть еврейская кровь. Но вы же не были на острове, с тех пор как там появились фашисты?
– Был.
Я взглянул на Бруссара. Похоже, он не шутил, при том что внешний облик его отнюдь не соотносился с образом агента, которого забрасывают с подлодки глубокой ночью. Он мог сойти разве что за агента, работающего на железнодорожной станции.
– Когда?
– Примерно месяц спустя после прекращения огня, когда вы еще находились в Австралии. Собиралась комиссия по заключению перемирия на территориях Индийского океана. Заседание проходило в Диего-Суаресе. Англичане надели на меня британскую морскую форму и взяли с собой в качестве переводчика для контактов с представителями Виши. Немцы действовали очень дисциплинированно, строго. Вы знаете их характер. Ограничили наши перемещения районом порта, но в городе явно шла активная жизнь, кипучая деятельность. И кругом – евреи.
– Как вы определили?
Бруссар пожал плечами:
– По внешнему виду. Потрепанные, удрученные, но все-таки по-своему непокорные. На одежде нашивки – желтые звезды. Их общение с немцами складывалось…
– Дружелюбно?
– Едва ли. Приличествующе корректно. Я не заметил ни жестокости, ни даже принуждения. Скорее как здесь с британцами: в любезном, довоенном колониальном стиле. Кастовая система.
– Эсэсовцев видели?
– Да.
– Гестаповцев?
– Как их узнаешь?
– И настроение в целом миролюбивое?
– Вполне.
Немцы утверждали, что переселили евреев в Россию, Алжир, Мадагаскар, даже в Финляндию, однако по этому поводу шли серьезные споры. Большинство поборников мира в Штатах изъявляли готовность поверить им и оставить эту тему в покое, в то время как рьяные сторонники войны среди демократов заявляли, что это очковтирательство. Я не знал, кто из них прав. Моя задача заключалась в том, чтобы наблюдать за немецкими кораблями и отправляться туда, куда пошлет командование. Если дойдет до дела, я их потоплю или они меня. Судя по тому, что я знал об их новых лодках класса XXV, я не много бы поставил на наших «Линей»; с другой стороны, мне платили не за то, чтобы я жил вечно.
Бруссар указал пальцем в направлении выхода:
– Это за вами?
Энсин Крокетт, молодой долговязый командир нашей артиллерийской боевой части, лавировал между столиками. Подойдя, он отдал честь.
– Сэр, экипажу приказано быть готовым к отплытию через четыре часа, а вам – немедленно прибыть к командиру эскадры.
– Мне?
Крокетт улыбнулся:
– Похоже, вы теперь главный, капитан.
Когда я постучался в дверь капитана Карпентера, из порта, где располагалась батарея, как раз раздался полуденный залп.
– Войдите.
Я отдал честь.
– Вольно, Эндрюс.
Он указал мне на стул.
– Вы слышали о капитане Пичерни?
– Так точно. Только что. Сердечный приступ?
Карпентер почесал сизоватую щетину.
– Похоже, это отразилось не только на физических возможностях. На подводных лодках ему больше не служить, а другой замены у меня нет, так что готовьтесь, лейтенант. Это будете вы.
Он подал мне папку из манильской бумаги:
– Посмотрите.
Я раскрыл ее. Там лежали штриховые рисунки океанского лайнера, на первый взгляд не вызывавшего особого интереса. В легенде значилось название: «Петер Штрассер».
– Что это за судно, сэр?
– Разведчики говорят: репатриационный транспорт. Что именно это значит, до конца не ясно, но в Индийском океане есть по крайней мере один такой. Может быть, судно снабжения, может, плавучая база подводных лодок, может, десантный транспорт, возможно, даже ракетоносец. Командующий подводным флотом на западе поручил нам найти и выяснить.
«Как? – подумал я. – Попроситься на борт на экскурсию?» Однако ответил:
– Есть, сэр. Только «Единорог»?
– «Ронкадор» будет курсировать от зоны южнее острова Родригес до Мозамбикского пролива. «Гуавина» будет отвечать за направление отсюда до Персидского залива. В их задачу входит патрулирование в поисках «Штрассера», но больше для прикрытия. Вы на «Единороге» пойдете вдоль восточного побережья Мадагаскара до Сокотры и будете осуществлять боевое патрулирование в Аденском заливе.
Я повернулся к большой карте на стене и стал изучать смыкающиеся зоны влияния враждебных сторон, отмеченные на ней пересечением разноцветных дуг.
– Сэр, нам придется заходить довольно глубоко в район аденских патрулей.
– Да.
– Насколько я знаю, фрицы начинают здорово нервничать, когда кто-то подходит к Красному морю. Суэцкий канал…
Карпентер посмотрел на меня долгим вопросительным взглядом. Возможно, капитан пытался понять, не сделал ли он ошибку, не стоит ли поручить это задание кому-нибудь другому. Однако, когда он заговорил, я поразился, насколько точно он прочел мои мысли:
– Вы ломаете голову, почему я не выбрал для этого дела кого-нибудь повыше званием. Кого-нибудь с более солидным командным опытом.
Я кивнул, пытаясь сделать вид, что отлично все понимаю; за свою жизнь мне всего лишь раз доводилось командовать судном – учебной подлодкой в Пьюджет-Саунд, – и Карпентер это знал.
– Расслабьтесь, лейтенант.
Я попытался, и тут же мое сознание стало улавливать шумы и звуки Маврикия. Крики морских птиц над якорной стоянкой, жужжащее низкое пение потолочных вентиляторов и слабые отголоски местной музыки, доносимые ветром. Карпентер подался всем туловищем вперед. Это был не заговорщический или приятельский жест, а попытка унять судорогу в спине, последствие прошлогодней раны, когда его подлодка налетела на мину у берегов Хонсю.
– Вы получите ряд приказов по внутреннему патрулированию. Вы нарушите эти приказы и сделаете то, что я сказал. Офицер постарше и поопытней на это бы не пошел. По крайней мере, те капитаны, что у меня в подчинении. Это кажется мне… неправдоподобным.
– Так точно! – ответил я.
Карпентер явно имел в виду, что капитаны не станут рисковать своей карьерой и судном.
– Вы найдете «Штрассер», выясните о нем все, что сможете, и вернетесь обратно.
– А если нас атакуют?
– Вы предпримите меры, которые сочтете нужными для самозащиты. Только постарайтесь не возобновить войну.
Вся наша команда гордилась именем лодки «Единорог», хотя изначально не многие представляли, что это за символ. Как все американские подлодки, «Единорг» назывался по виду морских животных, иначе именуемому Monodon monoceros,или нарвал. Вплоть до настоящего времени длинные зубы морских единорогов часто появлялись в антикварных лавках. Их принимали за рога копытных единорогов – мифической разновидности лошадей, созданий, существовавших только в фольклоре. Это Грайнер рассказал нам, что именно они символизируют.
Мо Грайнер занимал должность помощника радиста. У него была степень магистра по европейской истории и вторая специализация – английская литература. Говорил он по крайней мере на четырех языках – английском, немецком, латыни и идише, а также благодаря лингвистическим познаниям разбирался во французском, итальянском и иврите. Мы считали Мо интеллектуальным ресурсом на все случаи жизни и безмерно его уважали, тем более что он происходил из Бруклина и некогда играл на позиции шорт-стопа в дочерней команде бейсбольного клуба «Доджерс».
– Они – символ чистоты, – объяснял нам Мо еще в самом начале совместной службы. – К ним могут приближаться лишь самые целомудренные из дев, – он улыбнулся, – то есть такие женщины, с которыми никто из вас не знаком.
Последовал взрыв хохота.
– Надеюсь, что нет, – пробормотал кто-то.
– Они также символ чистоты намерений, глубокой, искренней порядочности, стремления к справедливости, чести…
– И прочего там, вместе со Священным Граалем, – вставил каплей Перри. Наш главный инженер, как и Мо, любил полистать книжки. – Все эти артуровские дела.
Мо кивнул:
– Корни уходят в рыцарство, в те времена, когда люди, некоторые люди, верили в идею справедливой войны, ведущейся честно, по правилам.
Справедливая война, честная, по правилам… Какой-то журналист окрестил это «американским стилем войны – суровым и непреклонным, однако предполагающим доброжелательное и уважительное отношение к поверженному врагу». Так было до Кюсю и Хонсю, где нас продолжали убивать, несмотря на бессмысленность жертв. Где они отказывались сдаваться, пока мы не начали заливать напалмом все, что двигалось. Драконовские методы Макартура в конце концов подавили сопротивление японцев, но такой ценой, что выжившие будут ненавидеть нас еще тысячу лет.
«Единорог» продвигался на север через Сейшелы, ночью идя по поверхности. Впередсмотрящие и радар «Шугар Вильям» держали нас в курсе обстановки, чтобы мы могли погрузиться при малейшей опасности. По ходу патрулирования я пытался сбросить с себя напряжение, но это было мое первое задание в качестве командира, самая большая ответственность, которую можно представить, – ответственность за судно и жизнь восьмидесяти человек; так что по-настоящему расслабиться не удавалось. Я без конца заходил то на мостик, то в центральный пост, то в кают-компанию, практически ничего не говоря, и этим наверняка изводил команду, однако никто не сказал мне ни слова. Они предоставляли мне значительную свободу в поведении, что вполне естественно, поскольку от меня зависела их жизнь. Восемьдесят людей, молодых, не очень и пожилых, на малом пространстве; рутинная работа в условиях, когда над тобой постоянно висит угроза гибели, – все это изнуряет мужские души и старит их раньше времени.
Мы продолжали продвигаться на север; дни в основном текли однообразно. В светлое время суток шли под водой, обходя отмеченные минные поля, и фотографировали через перископ все острова, порты и корабли. Ночью всплывали, чтобы развить большую скорость и зарядить батареи. Мы видели несколько транспортных кораблей, немецкий эсминец, рыболовные суда и самолеты. Боевых судов было немного: в «Кригсмарине» противолодочная оборона в ночное время еще не получила достаточного развития. Поскольку команда состояла из обученных, опытных моряков, я главным образом контролировал исполнение обязанностей, заполнял бортовой журнал и играл в шахматы с нашим суперкарго.
Андре Бруссар был удивлен не меньше, чем я, хотя и не подал вида. Он прибыл на причал в обмундировании британского подводника, неся в руках бобриковое пальто. Пробормотав: «Только что со свидания», – он загубил на корню свои дальнейшие попытки убедить меня, что с самого начала знал все о нашем походе (как и о любом другом передвижении в Индийском океане).
– Да, – усмехнулся я, – в конце концов, в вас ведь есть американская кровь.
В ответ он только нахмурился.
Спустя десять дней я обыгрывал его в шахматы вчистую, и нам обоим начинало казаться, что охота за «Петером Штрассером» ни к чему не приведет. Бруссара якобы прикомандировали к нам как офицера связи, но вскоре он доверительно сообщил мне, что его предки во Франции вели коммерческую деятельность, связанную с судостроением.
Грузовые, каботажные, рыболовные суда, – рассказывал он однажды вечером, когда мы разглядывали рисунок «Штрассера». – Не маленькие суденышки – большие южноатлантические китобойцы. На нашей верфи построили «Жака Картье».
– Этот огромный китобойный плавучий рыбозавод?
– Бывший, – пробурчал он. – Потоплен у берегов Южной Джорджии в сорок втором. Как вы думаете, что это такое?
По «этим» имелись в виду три ряда окон вдоль верхних палуб «Штрассера», каждый из которых обрамляли прямоугольные линии. Ряды были одинакового размера и составляли три четверти длины корабля. Мы ломали голову над их функцией.
– Для красоты? – спросил я.
– Вряд ли, – ответил Андре. – Такие окна непрактичны. На корабле в военное время…
– Тогда не окна, а галерея, в которой находится прогулочная палуба. Откуда взялся этот рисунок?
Андре пожал плечами, затянулся и выпустил струйку, растворившуюся в голубой дымке сигаретного дыма, висевшей в воздухе моей каюты.
– От какого-то агента с художественной жилкой, работающего в Адене или Суэце. Рисунок хороший, но это не светокопия. Здесь сказано, что длина корабля – пятьсот пятьдесят футов.
– Большой. Но зачем строить такой во время войны? – спросил я. – У Германии и Италии есть лайнеры, свои и ваши, голландские, шведские. А этот новый.
– В галереях могут быть спрятаны орудия.
Я покачал головой:
– Никто бы не стал строить торговый крейсер с нуля. Кроме того, уже и так слишком много военных кораблей и самолетов, а нейтральных флагов, за которыми можно спрятаться, не хватает.
– Ракеты? Самолеты? Мины?
– Нет смысла, – твердо ответил я. – Либо это что-то другое, либо вообще ничего.
На этом уровне и оставались наши догадки, пока мы продолжали двигаться к северу.
А потом мы нашли его.
«Единорог» находился в двух днях пути южнее Сокотры. В ту ночь мы избежали встречи с итальянской эскадрой, состоявшей из линкора класса «Литторио», двух крейсеров и четырех эсминцев, бороздивших тот участок Индийского океана, который немцы отдали им на откуп. В отсутствие луны в небе светили лишь яркие экваториальные звезды, и когда мы всплыли у них в кильватере, то чуть на него не наскочили. Матрос Боун, наш лучший впередсмотрящий, заметил его первым.
– Слева по носу неопознанный объект, сэр.
Поначалу в бинокль он выглядел, как бревно.
– Капитан, – сказал Томпкинсон, наш первый лейтенант, – по-моему, на нем человек.
– Стоп машина. Поднять его на борт.
Человек оказался жив. Его отнесли вниз к врачу Гордону. Мы с Бруссаром остались ждать в коридоре.
– Ну, как он, Лео?
Лео Гордон развел свои широкие, плоские ладони, затем подал мне папку с отчетом.
– По всем параметрам, он должен бы чувствовать себя значительно хуже. Здесь полно акул, а он, похоже, провел на этом бревне не один день. И, по-моему, он еврей.
– Это объясняет, почему он выбрал акул, – сказал Бруссар. – Для еврея эта компания получше, чем фашисты.
– На нем европейская одежда. Изношенная. Никаких документов, только номер, вытатуированный на руке.
– Что-нибудь говорит?
– Да, но я не разберу, – ответил Гордон. – Похоже на немецкий.
– Давайте сюда Грайнера.
Мо пошел поговорить с пострадавшим, который лежал навзничь, жмурясь от яркого освещения нашего импровизированного медпункта, и выглядел измученным, но спокойным; мы остались ждать. Через несколько минут Грайнер вышел в коридор.
– Язык, который вы слышали, это польский, – сказал он, потирая небритый подбородок; выступающая челюсть сочеталась у него с массивным телосложением, создавая внушительный цельный образ. – Я польску не знам, но он еще говорит на идише, а идишем я владею. Его зовут Хершель Дубровский, он умирает с голоду, выбился из сил, и, по-моему, с ним случилось что-то действительно ужасное.
Бруссар фыркнул:
– Конечно, случилось. Он же еврей.
Два дня спустя мы лежали на океанском дне у мыса Гварда-фуй и слушали рассказ поправляющегося, но все еще слабого Хершеля Дубровского. Нас было трое: Бруссар, Грайнер и я.
Грайнер записывал все на проволочный магнитофон. Далее следует расшифровка истории Дубровского, переведенной помощником радиста Мо Грайнером.
«Я вырос в Южной Польше и жил в Кракове, когда началась война. Я знал, что мне следовало уехать, бежать, бежать куда угодно, но не мог оставить свою большую семью. Своих родителей, бабушек и дедушек, тетей и дядей, братьев, сестер, племянников и племянниц, а также бессчетное число двоюродных братьев и сестер. Четыре поколения. Насколько мне известно, я – единственный выживший.
Нас разбросали по всему свету. До войны я работал инженером-гидротехником в краковском муниципалитете, но нацисты сделали меня сельским рабочим и послали сперва в Восточную Пруссию, а потом на Украину.
После поражения Франции, а затем Британских островов немцы бросили силы на Россию. Мы слышали про Турцию и про то, что британцев заставили уйти из Африки. Мы трудились и умирали, но пока немцы получали урожаи, они не часто нас убивали.
Все это время ходили слухи о переселении – на север, на восток в Сибирь, в Африку и на Мадагаскар; что строились специальные корабли; что это будут подчиненные еврейские государства, но нам позволят жить. Затем прошлой зимой сообщили, что наши фермы заселят этническими немцами, а мы должны готовиться к переезду на Мадагаскар. Офицеры из СС приходили в наши хозяйства и читали лекции про Мадагаскар: про леса, животных, про климат и про работу, которую нам предоставят. Объясняли, что мы станем жить автономно, сохраним свою культуру, и при условии нашего мирного существования и производительного труда нас будут защищать. Кто-то верил всему этому, другие ничему не верили. Большинство людей считали, что впереди много горя, но возможны и положительные стороны. Мы-де, евреи, уже столько всего прошли, пережили и Вавилон, и Рим. Переживем и нацистов.
Через два с половиной, может, три месяца нас пешим порядком отконвоировали к железной дороге. Как обычно, посадили в грузовые вагоны, запечатали двери, но поездка оказалась короткой. Через сутки мы добрались до Севастополя, который немцы превратили в курорт. На станции нам разрешили помыться, затем построили и отвели на пристань. Охранников оказалось немного. Впереди ждала своя земля. Мы радовались. К тому же куда бежать-то?
Нас ждали три корабля, все одинаковые, чистые, новенькие, как будто только что с завода. Наш назывался „Горх Фок“ и выглядел точно как то судно на картинке, что вы мне показывали. Для нас предназначались три палубы с каждой стороны. Условия, в которых нас разместили, привели меня в недоумение. В нашем отсеке находилось полторы тысячи человек. Очень длинное помещение, в каждом конце по двери, которыми нам не разрешалось пользоваться. Внутреннюю стену покрывали живописные пасторальные сцены, но никаких дверей или окон. В стальном настиле были проделаны колеи или пазы, примерно через каждые двадцать футов, тянувшиеся от внутренней стены к внешней, а в ней – сплошной ряд огромных открытых окон, у которых мы могли стоять и любоваться видами: Черное море, Босфор, Египет, Суэцкий канал. Большинство пассажиров и океана-то прежде не видели. Все оживились, стали весело общаться – таких ощущений мы не испытывали уже, наверное, много лет.
