Текст книги "Запоздалые истины"

Автор книги: Станислав Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 29 страниц)

13

Жизнь на глазах стала Рябинина тяготить.

Ел под настороженным вниманием милиционера-повара, самострадающего от своих пересолов и переваров. Просыпался от взгляда Леденцова, немигающего, тоже рыжего, как и его шевелюра, – просто так ли он смотрел, опыт ли психологический ставил... Писал дневник, закрываясь плечом от любопытствующего Петельникова. Размышлял под надзорным интересом инспектора Фомина, который удивлялся, почему следователь полчаса сидит на раскладушке и ничего не делает; Рябинин не мог думать, когда на него смотрели, – ему казалось, что ловимая им мысль просвечивает.

Рябинин нахлобучил шляпу и выскочил на улицу. Там, остуженный осенью, он догадался, что слегка лицемерит, – не товарищи его тяготили, а Слежевский притягивал. Но какой силой? Рябинин усмехнулся – чаем. И тут он лицемерил. Слегка.

Куриные ножки у избы не выросли. И черный кот не сел у порога. Время, тут поселилось недвижное время...

Рябинин вошел, как всегда, настороженно. Слежевский шагнул к плите и переставил чайник. Тот загудел сразу, будто тоже ждал следователя.

– Говорят, чай нужно пить не из чашек, – сказал Рябинин, раздеваясь.

– А из чего?

– Из пиал.

– Какая разница.

– Говорят, вкусней...

Рябинин достал из кармана две пачки цейлонского чая и выложил на пока голый стол. Слежевский глянул на них равнодушно, снедаемый своими мыслями. Ели вопросы и Рябинина, поэтому он спросил прямо:

– Олег Семенович, выходит, что с женой вы жили не так уж и хорошо?

– Кто вам сказал?

– Вы.

– Когда же?

– По вашей теории неравномерная любовь чревата. И вы назвали жену самодержцем. А это уж...

– Да, – подтвердил Слежевский вроде бы довольно. И взялся за чай – приспело его время, как и время долгого разговора. Они сидели молча, выжидая, когда чашки остудятся до возможности прикоснуться к ним губами.

– Сколько написано книг, как любовь приходит... – обронил Слежевский глухо, будто утопил слова в чашке.

– Написано, – подтвердил следователь.

– А как уходит? Приходит она примитивно, сразу. Как у меня. А уходит-то ох как долго и сложно. Вроде рака со смертельным исходом.

– Неужели вы свою любовь не уберегли? – грустно удивился Рябинин, помнивший его жаркие слова.

– Потому что не законсервировал.

– Не совсем понял, – совсем не понял Рябинин.

– Любовь надо консервировать, – почти обрадовался Слежевский тому, что следователь этого не знает.

– Как консервировать?

– А спросите у хозяек, чем они сохраняют фрукты да ягоды. Сахаром, солью, уксусом...

– Любовь не фрукты, – неопределенно заметил Рябинин, так и не уловив его мысли.

– Любовь надо остановить, как время.

– Время пока еще не останавливали...

– Расстаться. Чтобы сохранить любовь на всю жизнь, надо расстаться с любимым. Разлука вместо соли и уксуса. А если жить вместе, то любовь уйдет, поверьте мне...

Поверить этому Рябинин не мог, потому что прожил с женой почти два десятка лет. Но ему была известна странная нелепица, о которой говорил Олег Семенович: надо потерять, чтобы сохранить; отнятая любовь остается в душе вечной памятью, сохраненную любовь разъедает время.

– Есть женщины, которые живут без мужей, растят ребенка, сами зарабатывают. И поэтому считают, что должны быть грубыми, дерзкими, сильными...

– Такой была ваша жена?

– Такой, – усмехнулся Слежевский. – Только прибавьте, что она руководила коллективом, вела в поселке общественную работу и от природы имела боксерский характер.

– Хотите сказать, что она руководила и семьей?

– Руководила? – удивился Слежевский столь неточному слову. – Она сделала проще: подменила семейные отношения производственными. Командовала нами, как хороший директор.

– Может быть, это и неплохо, – подумал вслух Рябинин, сомневаясь в придуманном.

– Почему? – Слежевский спросил зло, разглядывая следователя поверх чашки.

– Порядок, был...

– Порядок был. За счет жизни. Мы обедали молча. Шли в кино молча. Спать ложились молча. Жили в рыбьем царстве. Почему? Потому что она работала. Была деятельной. Энергичной, черт возьми!

Он почти бросил чашку на стол – желтые брызги медовым веером окропили столешницу. Притихший Рябинин ждал, не понимая, почему ее энергия вызывала немоту в семье.

– Человеческие отношения стали нам не нужны. Вместо них работа. Мы говорили только о делах. А обед, кино, любовь – это не дела. Чего же говорить?

– Вы что-то ей... объясняли?

– Что? Что семья не народная дружина, в которой она дежурит? Что нельзя человеческие отношения заменить работой? Что иногда неплохо бы и улыбнуться?

– И все-таки говорили ей все это?

– Она слушала, пробовала перемениться. И как, думаете? Работой. Вкусней готовила обед, рьянее убирала дом, чаще стирала... Все это с лицом коменданта, у которого не хватило простыней. Тогда я смекнул – не может она иначе. Два мужика в семье, два.

Он перевел дух. Вздохнул и Рябинин, хотя ничего не говорил, не запыхался и пребывал тут с единственной целью – отдохнуть. Почему же он устает в этой избушке сильнее, чем в шумном клубе?

– Как вас звать? – спросил вдруг Слежевский.

– Сергей Георгиевич.

– Мне не хватало... как бы сказать... ее слабости. Дурь, Сергей Георгиевич?

– Нет, не дурь.

О женской слабости Рябинин думал не раз.

Сквозь путаную ткань любого уголовного преступления виделся, явно или затененно, лик женщины. Она любила или не любила, воспитывала или не воспитывала, облагораживала или не облагораживала... Она могла подвигнуть к вершине, но могла толкнуть и к яме. Поэтому Рябинину приходилось думать о женской силе и слабости.

Его отпугивала женщина, наделенная силой и энергией. Чем она отличается от мужчины – только биологией? Его смущала женщина безропотная, сколь бы ни была она красива и хороша. Что толку в ее красоте, ничем не защищенной и ничего не несущей?

Но были женщины прекрасные, которых он полюбил бы всех, сколько их ни будь; женщины, в душах которых слилась беззащитность с высокими идеалами; женщины трепетные, где простота соприкасаема с мечтами, робость с гордостью, уступчивость с требовательностью; женщины, слабость которых защищена этими высокими идеалами...

Но, может быть, такие женщины и есть самые сильные?

– Вот вам еще одно доказательство, что бога нет, – усмехнулся Слежевский далекой усмешкой, путешествуя по каким-то закоулкам прошлого. – Зачем он соединил таких разных людей?

– Ну, а дальше? – Рябинина сейчас интересовал не бог.

– Я заметался, как запертый в квартире пес.

– Почему заметались?

– От одиночества. Прожил несколько лет с человеком, вроде бы привык, вроде бы не чужой... А человек-то чужой. У меня возникло странное чувство... Будто бы она уехала. Анна уехала и вместо нее живет какая-то женщина. А я скучаю по Анне. Представляете, скучаю по женщине, которая рядом?

Он смотрел удивленными глазами, определяя, удивляется ли следователь. Рябинин нетерпеливо ждал.

– И мне захотелось уехать, – почти выдохнул Слежевский.

– Куда?

– К Анне.

– Она ведь рядом.

– Я говорил... Мне казалось, что она уехала. Мне захотелось уехать от нее к ней. А?

– Дальше.

– Вы знаете, Сергей Георгиевич, что между любовью и ненавистью есть какая-то непонятная связь?

– Нет такой связи.

– Есть, есть. Ее корни в инстинкте. Хищник ловит жертву свирепо.. А потом играет с ней нежно. Перепад от ненависти к любви. Отсюда вышли и человеческие отношения. Вот почему любовь переходит в ненависть и наоборот.

– У вас... перешла? – Рябинина теперь интересовала не его философия, а ход его отношений с женой.

– Мы ненавидели друг друга много лет совместной жизни.

– Это в чем-то выражалось?

– В ежедневных скандалах самого вульгарного свойства.

– Ну, а дети? – вспомнил Рябинин, потому что Слежевский ничего о них не говорил.

– Дети? Младший разбил тарелку – восемнадцатилетний парень получает от матери оплеуху. Старший привел девушку в гости – Анна ее выгнала. А уж про свои муки и не говорю.

– Но ведь они дали показания...

– Я попросил: «Ребята, если скажете про скандалы, то меня заподозрят в убийстве...»

– А соседи, знакомые?..

– Сергей Георгиевич, от людей наши собачьи отношения она скрывала с ловкостью хорошего шпиона. Ласкова со мной, заботлива, любяща...

– И никто не знал?

– Никто.

Сосновые бревенца с травами поглотили его голос. В избушку ступила глухая тишина – лишь дрова потрескивали в плите. Забытый чай давно остыл. Бледный Слежевский пристально глядел в стол, пытаясь вычитать что-то для себя в его древесном узоре.

Сколько Рябинин выслушал за свою следственную работу семейных историй – сто, двести? Все разные, все интересные... Но чем-то похожие, как битые автомобили на свалке. Счастливые семьи к следователям не попадают. Но эти сто, эти двести... Он был убежден, что семья жива поэзией. Как, впрочем, и человечество. Пропади поэзия, и семья опускается до уровня производства-потребления. Как и человечество.

– Вы не любили ее, – сказал Рябинин.

– Она меня не любила.

– И она вас.

14

Рябинин давно пришел, может быть, к главной своей заповеди: чаще всего ошибается тот следователь, который не верит людям. Их работа держалась на правдивых свидетелях, как дом на гранитном фундаменте. И стоило следователю из-за одного нечестного усомниться в честности всех, как он ступал на зыбкую почву непознаваемости, – тогда его ум, работоспособность и уменье, какое бы они стройное здание ни воздвигли, крутились впустую; тогда все его версии, сколь бы они ни были остроумны и отработанны, рассыпались прахом. Следственная работа была частью жизни, а жизнь, несмотря на все ее зигзаги, держалась в конечном счете на честности.

Но ни один свидетель Рябинина не обманул – они лишь ошибались. Ни единого свидетеля Рябинин не заподозрил в нечестности – они лишь ошибались. И все-таки десять дней работы прошли впустую...

Под окнами клуба зарычали машины – оперативная группа во главе с Петельниковым вернулась с задания. Брали Мелентьевну.

Первым в комнату следователя вошел Фомин со странно отрешенным лицом, как бы показывая, что факт его появления ничего не значит. Вторым вошел Петельников – на лице старшего инспектора розовело редкое для него смущение. Третьей вошла Мелентьевна – согбенная, маленькая старушка лет семидесяти, запеленутая в платки и платочки. Она встала меж высоким Петельниковым и широким Фоминым, как горелый пень меж дубов. Рябинин улыбнулся.

Инспектора заботливо укрепили ее на стуле и было пошли, но Рябинин их не отпустил. Позабыв про формальности, он спросил почти весело:

– Бабушка, убивала?

– Не, сынок, не убивала, – захихикала Мелентьевна. – Но ждала, что вы меня заграбастаете.

– Почему ждала?

– Так ведь Анька-покойница всем говорила, что я ее угроблю.

– А почему она так говорила?

– Леший ее знает.

– Почему подозревала именно вас?

– Мы, старики, народ невзаправдашний. На нас можно и напраслину.

– Какие у вас были отношения?

– Жили с ней, как два голубка между собой.

– Странно. И она вас считала будущей убийцей...

Инспектора даже не сели, а хмуро прислонились к стене, разглядывая чудеса природы. Они не сомневались, что этот разговор сейчас иссякнет. Старушка их не интересовала – инспектора знали, как ведут себя задержанные убийцы.

– Правда, пробегла меж нами черная кошка. Из-за помойки. Я ей сказала: если не будем выносить ведра, то родители всех нас убьют.

– А Слежевская что?

– После этого и запустила слушок, что якобы я ее будущая убивца.

– Бабушка, неужели вы с ней не объяснились на эту тему?

– Был разговор. Спросила ее, мол, какая же я убивца... Говорит, прости, Мелентьевна. Но убьют меня по голове, и ты приходи помянуть душу мою.

– Откуда же она знала, что ее убьют?

– Видать, ей ангел шепнул. Но сомнений у нее не было ни грамма. Убьют, говорит, скоро, и прям-то по голове.

Рябинин поежился – не от холодного окна, не от ветра, свободно гулявшего по клубу, – поежился от новой заботы. Убийцу они найдут... А вот узнают ли, как постигла Анна Слежевская свою последнюю минуту с такой определенностью?

Он составил короткий протокол и поблагодарил старушку за помощь.

– А у меня тоже вопросик, – засуетилась Мелентьевна.

– Да...

– Где б мне достать палочку дрожжей?

– Они помогут, – Рябинин кивнул на инспекторов, мстя им за выгодное равнодушие.

– Фомин, отвези гражданку в город, – велел Петельников.

– А дрожжи у него? – забеспокоилась Мелентьевна, заматываясь в платки.

– У него, у него, – заверил Рябинин.

Фомин вышел с озадаченным лицом и повел старушку к повару.

Петельников лениво обошел экспонаты. Его тоже привлек леший, отплясывающий на моховой кочке. Потом инспектор стал приглядываться к чурке с глазами и зубами.

– Что будешь делать? – спросил Рябинин.

– Ничего.

– Как ничего?

– Ты же ничего не делаешь...

– Как это ничего не делаю? – фальшиво удивился Рябинин.

– Сергей, я знаю, как ты умеешь работать.

– Версии кончились, Вадим...

– Наша работа – коллективная.

– А я? Макароны ем со всеми...

Рожи и чудища замельтешили перед глазами, словно Рябинин увидел их из окна бегущего поезда. Но не поезд бежал, а забегал его взгляд, не зная, на чем остановиться. На пальто, – он остановился на пальто, которое можно накинуть на плечи, выскользнуть на холодную улицу и куда-нибудь идти и идти...

15

Рябинин знал о диалектической связи всего сущего на земле, о непостижимой способности одного переходить в другое – знал об этом не хуже Слежевского. Природа коловращалась, свободно играя атомами, камнями, планетами и мирами. И живым человеком играла, как песчинкой, повергая его в земной прах и земной прах обращая в человека. А уж это ли не крайности – жизнь и смерть. Но интеллект, интеллект... Он заступил пути столь свободному коловращению и ходу времени – сотворил седые пирамиды, тысячелетние города и мраморные статуи; изобрел нержавеющую сталь, нетленную пластмассу и негниющий бетон; выдумал антикоррозийные покрытия, капитальный ремонт и несмываемые краски...

Интеллект заслонил людей от крайностей, тех самых, которые переходят друг в друга, и вывел человека из стада к цивилизации. Интеллект не согласился с крайностями – жизнью и смертью и попробовал развести их на как можно большее расстояние; он уже чего-то добился – довел когда-то средний сорокалетний срок жизни до семидесяти...

Любовь и ненависть. Эти крайности Слежевский сближал инстинктом. У хищника к жертве двойственное чувство: азарт и ненависть к убегающей, еще не пойманной добыче; любовь к пойманной – от предвкушения еды. Может быть, и так, – надо спросить у биологов...

Но Слежевский забыл про интеллект, про ум забыл, который царствует над инстинктом, как солнце над землей, – это Рябинин знал, про это ему не нужно было спрашивать.

Он шел по садовой тропе к избушке, замечая неуловимое изменение во всем и вроде бы ни в чем. Неожиданно заскрипели под ногами песчинки, до сегодняшнего дня беззвучные. Ветки яблонь потеряли зимнюю несгибаемость и глянулись мягко, влажно. Потемнела дранка на крыше, как намокла. Оттепель? Оттепель.

Распаленный мыслями об интеллекте, Рябинин шагнул через порог скоро, будто опаздывал.

– Я заварил цейлонский, – сказал Олег Семенович.

– Что вы тут делаете без меня?

– Думаю.

– О чем?

– Все о том же.

Рябинин разделся, уже превозмогая нетерпение. Он требовательно глянул в лицо Слежевского, поторапливая, но оно застелилось чайным паром. Цейлонский... Вкуса чая Рябинин не ощутил – все от нетерпения.

– Рассказывайте дальше, Олег Семенович.

– А дальше ничего, пустота.

– Но ведь отношения в семье стали невыносимы...

– Ну и что? К человеческим отношениям, Сергей Георгиевич, революционные подходы неприменимы. Мы прожили с ней много лет, общий дом, общие дети... Что делать? Развестись? Разделить дом? Махом переменить жизнь себе, ей, детям? Нет, ничего не надо делать. Положиться на эволюцию. Образуется.

Чай Олег Семенович пил, как всегда, с тихой свирепостью. И Рябинин подумал, что нет, не образовалось.

– С детьми, с женой, с друзьями, Сергей Георгиевич, никаких революций. Только эволюция.

– И вы смирились со скандалами?

– Смирился. Только под моей кроватью стоял портфель.

– Какой портфель?

– Вместительный, аварийный. А в нем детектив, чистая рубашка, справочник конструктора и банок пять сгущенного молока.

– Ну, и бывали аварии?

– Да, уходил.

– Надолго?

– На несколько дней.

– На сколько же?

– Это зависело от количества банок сгущенного молока.

Рябинин улыбнулся. Но Слежевский даже усиками не дрогнул – сухая кожа щек, ничуть не распаренная цейлонским чаем, была барабанно туга.

– И куда уходили?

– К приятелю, однажды на работе жил три дня...

– Ну, а к другой женщине? – предположил Рябинин самый жизненный вариант.

– Уходил, – мрачно согласился Олег Семенович.

– К кому, если не секрет?

– Зачем вам ее знать, Сергей Георгиевич...

– Фамилия мне не нужна.

– Есть у нас плановичка... Знал, что ей нравлюсь. Она мне тоже нравилась. И ушел, ничего дома не говоря. С аварийным портфелем. Накрыла она на радостях стол, что называется, скатерть-самобранку. Сидим, пьем шампанское, облучаем друг друга влюбленными взглядами. А я жду.

– Чего ждете?

– Того, что меня ударило, когда я впервые увидел Анну. Помните, упавшую?

Рябинин кивнул: как не помнить, если сидел он по вечерам на раскладушке и записывал эту семейную историю. И сам толком не знал зачем. Для времяпрепровождения, для повышения квалификации, для понимания человеческой психики, для памяти?.. Или впитывал чужое горе и в тайне от самого себя молился на всякий случай – господи, помилуй от такого...

– Дождались?

– Сижу, как глиняный. Ничего не ударило, и даже сердце не стукнуло. Съели все, выпили... Знаю, что поря ее целовать. Ждет она...

– И что же?

– А меня душит. Вот так, за горло!

– Кто душит, то есть, что душит?

– Ее шампанское зеленое. Поперек горла буквально.

– Вероятно, плохое, – предположил Рябинин. – Несвежее.

У него бывало: посреди серьезного разговора, посреди звонкого напряжения вырывалась вольная шутка. Потом насупленной мыслью он вернется к ней и поищет ее подземные истоки. Отчего она – от смешной роли Слежевского, от выспренности его слов или от чего-то такого, чего Рябинин не хотел и додумывать?

– Шампанское было свежим, – не улыбнулся Слежевский. – Несвежей стала моя душа.

– Что же дальше?

– Я встал и ушел.

– А плановичка?

– Я оставил ей шесть банок сгущенки.

Рябинин прицепился взглядом к усикам Слежевского – они вытянулись почти стрелочкой на плоских, застывших губах. Может быть, и у него шутки вырывались самовольно, как сквозняки из приоткрытой двери? Или шутка, придавленная разумом, не доходила до лица – ее хватило только на брошенные слова?

– Вы знаете мой дом. Я его строил, прожил в нем почти всю сознательную жизнь, вырастил детей... Это мой дом. А из своего дома человек не должен уходить ни за какие пряники.

Он махом допил остывший чай и налил другого, горячего. И Рябинин подумал, что этим чаем Слежевский, видимо, питался – только в первый день здесь варилась картошка. Не потому ли кожа на щеках барабанно натянута?

– А если в доме нет жизни? – спросил Рябинин.

– Сергей Георгиевич, вы ничего не поняли.

– Не понял?

– Я же однолюб.

От резкого движения головы очки Рябинина почти взметнулись. Однолюб? А не... как называется человек наоборот однолюбу? Одноненавистник?

– Вы же несколько дней рассказываете, как ваша любовь перешла в ненависть...

– Не перешла, Сергей Георгиевич, а совместилась.

– Как совместилась?

– Любовь совместилась с ненавистью. Я ее ненавидел, и я не мог без нее жить. Это трагедия, Сергей Георгиевич. А вы вчера сказали, что я Анну не любил...

Выговорившись, Слежевский спокойно отпил чай. Но оставившее его беспокойство как бы перекинулось на Рябинина, которому легче было понять перерождение любви в ненависть, чем их сумасшедшее совмещение.

– Вы любили не Анну, а свой дом.

– В моем доме была моя Анна.

– Ага, – вдруг злорадно сказал Рябинин. – Ваша, собственная.

– Вы не понимаете такой любви.

– Это не любовь, – повторил, как вчера, Рябинин.

– Сергей Георгиевич, подобная любовь описана классиками.

– А я и классикам не поверю.

16

Утром озябший кот ткнулся рыжей башкой в лицо, пробуя заползти под одеяло. Рябинин проснулся и уступил ему нагретое место.

Было уже девять часов – теперь вставали поздно. Холодный воздух свободно гулял по клубу. Рябинин побрился электробритвой, плеснул на щеки воду с мелким ледком и, не завтракая, вышел на улицу. Ему хотелось побыть одному и подумать о презренных мыслях убитой; не хотелось встречать инспекторов в клубе и натыкаться на дом Слежевских в поселке.

И он зашагал к лесу, на просторы...

Ночью выпал первый, жданный и всегда неожиданный снежок. Дорога была затянута туманом, который от низкого солнца стал розовым, – розовый летний туман на зимнем снегу. Редкие теплые хлопья повисли и на елях, отчего хвоя контрастно потемнела до черноты. На светлой и худой березке, давно скинувшей листву, снег даже не зацепился – она стояла меж елей, как обнаженная женщина среди мужиков.

Рябинин ступал в снег, который таял под подошвой...

Могла ли Слежевская догадаться о своей смерти, не имея никаких фактов? Могла. Психологи давно знают о неосознанной переработке информации и предсознательных процессах в мозгу. Рябинин признавал бессознательное, отводя ему четкое место – под сознанием; может быть, слишком маленькое место, но допустить его равенство с сознанием значило допустить, что человек есть наполовину зверь. Он не понимал иронического отношения к рефлексии, самонаблюдению, самоанализу... Не есть ли это самокопание желанием нашего сознания пробиться к своему подсознанию? И не пробилась ли к нему Слежевская?

Рябинин остановился у полянки, где бегали две собаки – взрослый лохматый пес и овчаренок-одногодок. Неуверенный снег они давно разметали своими лапами. Когда овчаренок забывался и напрыгивал, здоровенный пес свирепо цапал его зубами за холку. Подросток летел кубарем к пожилому мужчине и начинал визгливо покусывать хозяина за рукав куртки...

Слежевская могла догадаться о своей смерти при помощи интуиции, о которой люди еще слишком мало знали. Да и что человек знал о себе хорошо?.. Ученые отвергали сверхчувственное восприятие только потому, что подходили к нему с каноническими знаниями, со старыми мерками, и были похожи на людей, полетевших в космос с зонтиками и в калошах. Но есть тайны, как бы всеми признанные. Ведь никого не удивляли редкие способности, скажем, к математике или к языкам; не удивляла необъяснимая сила искусства; не удивляло народное приятие снов, гаданий и примет; не удивляла странная энергия, возникающая у человека в минуты опасности или смерти; в конце концов, не удивляла та же самая интуиция...

Юный овчаренок хватанул пса за нос. Расплата была мгновенной и болевой – побитый нахал припустил к хозяину и бросился грызть его рукав. Странно: чем больнее кусал его пес, тем овчаренок сильнее трепал хозяйскую куртку.

Рябинин перепрыгнул канаву, отделявшую поляну от дороги, и подошел к мужчине.

– Скажите, почему он вас кусает?

– От злости на этого ньюфа.

– Почему же не кусает его?

– Боится, на меня переносит...

Рябинин смотрел на хозяина собаки, теряя чужое лицо в какой-то воспаленной мгле, словно меж ними лег туман всего леса.

– Что с вами? – насторожился мужчина.

– Нет-нет, ничего...

Рябинин вышел на дорогу, где остатки розового тумана доедали остатки раннего снега.

Перенос. Как же он забыл про это странное психическое состояние? Как же он забыл про гениальную народную замету – сорвать зло на другом? Не понял сказанную Верой Игнатьевной, свидетельницей, пословицу «кричит на кошку, а думает на невестку»?

Частенько горе подступает неспешно, как бы давая человеческой душе приготовиться. Но душа не хочет его, бьется душа, пытаясь стать неприметной и спрятаться. Не спрячешься. Тогда душа пробует отпихнуть горе, оттолкнуть его подальше. Но куда – в космос? Некуда. Мечется душа и смотрит на людей: почему горе у меня, почему не у них? А может быть, не у меня, а может быть, у них? У них, у них! И слабая душа захлебывается от призрачной надежды, и у слабой души хватает лишь сил вытеснить плохое и впустить хорошее. Конечно, горе у них, у других...

Мимо проехал многотонный грузовик с сосновыми бревнами. Рябинин вдохнул запах смолы, который за эту секундную встречу перебил все другие запахи – и выхлопного газа, и мокрой земли, и прелых листьев...

Анна Слежевская противилась семейному горю сколько могла. Чем хуже становилось в доме, тем больше она похвалялась хорошим мужем и детьми. И когда стало невмоготу, она бессознательно перенесла свое горе на других. На любого. На Мелентьевну, вовремя сказавшую слова о ведрах и убийстве. Теперь Слежевская знала причину своего горя – Мелентьевна хочет ее убить. И повторяла это, и убеждала себя. И стало ей легче, ибо для слабой души покой дороже правды.

Рябинин скоро подходил к поселку. Его промокшие ноги горели от быстрой ходьбы. И вроде бы сырой носок стер пятку.

Но в поселке Рябинин притормозил свой ход. Ему захотелось поговорить с Верой Игнатьевной – она могла знать больше, чем сказала в клубе. И он никогда не избегал общения с человеком, который умел заглядывать в душу чуть глубже, чем все остальные.

Рябинин знал ее адрес. Он отыскал зелененький домик на улице Зеленой и увидел хозяйку, выходящую из калитки.

– Здравствуйте, Вера Игнатьевна.

– Здравствуйте.

Ее лицо, озаренное удивлением, стало опять простодушным – как в клубе. Они пошли рядом в сторону магазина.

– Я хотел вас спросить... Верно ли, что Слежевские жили без скандалов?

– Это весь поселок видел. Знаете, как они трогательно шли по улице? Как молодожены.

– Да, – вздохнул Рябинин, сразу ощутив сырость носков и пронзительность талой воды.

– Но я думаю, что жили они ужасно, – вздохнула и Вера Игнатьевна.

– Вы же только что сказали, что весь поселок видел...

– Это я сказала от ума. А теперь говорю от сердца.

– Вера Игнатьевна, не могло же ваше сердце ни с того ни с сего... Ведь, наверное, были факты?

Она помялась и глянула на следователя искоса, решая, стоит ли говорить этому человеку то, что никак не шло у нее с языка.

– Был и факт...

– Какой?

– Цветы у них вяли на окнах.

Рябинин видел эти вялые цветы в день осмотра дома.

– Ну и что? – неуверенно спросил он.

– Анна их поливала, ухаживала, а они не росли. Когда в доме ругаются, то цветы чахнут. Вам смешно?

– Нет, – убежденно ответил Рябинин.

Если от ругани чахнут люди, то почему бы от ругани не чахнуть цветам?