Текст книги "Запоздалые истины"

Автор книги: Станислав Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 29 страниц)

ДИСКО-БАР

1

Долговязый парень вскочил на первую ступеньку уже пошедшего автобуса, как неуклюжая птица. Двери решительно и мягко защемили его. Леденцов хотел освободить бедолагу, но тот лишь жмурился, испытывая удовольствие от безболезненного плена. Водочный дух, чуть облагороженный запахом портвейна, начал заволакивать автобус.

– Водитель, человека сдавило! – тревожно крикнул пожилой мужчина в легкой капроновой шляпе.

Дверь разомкнулась. Долговязый парень согбенно поднялся в салон, к этому растревоженному мужчине. Тот переставил с пола на колени громадную, вроде траловой, сетку с пачками, бутылками и пакетами.

– Папаша, у меня земля под ногами прогибается...

Мужчина намек понял и вскочил, чуть не уронив легкую капроновую шляпу. Траловую сетку он отбуксировал в угол автобуса, на пол, где встал и сам. Казалось, что на его лицо пала какая-то благость от доброты своей; впрочем, на лицо мог пасть отсвет белесой капроновой шляпы. Леденцову захотелось подойти к нему и что-нибудь сделать – например, расплющить апельсин в его траловой сетке.

– Я еду туда? – спросил сразу у всех долговязый, озирая автобус взбухшими глазищами.

– А тебе куда, милок? – елейно отозвалась старушка, его соседка.

– Мне надо в ту сторону, – растолковал парень и поставил ботинок сорок пятого размера на ее детский рюкзачок.

– Если в ту сторону, то едешь туда, – объяснила старушка, как внуку, извлекая рюкзачок из-под рифленой подошвы.

– А следующая остановка уже была?

– Будет, милок, будет.

Леденцову захотелось подойти к старушке и что-нибудь сделать – например, оторвать лямку от рюкзачка. Но он не успел ни апельсин расплющить, ни лямку оторвать, потому что долговязый вперил в него взгляд гоголевского Вия:

– Почему рыжий?

– Крашусь, – скромно объяснил Леденцов.

– Чем?

– Портвейном розовым.

Пьяный умолк, не в силах переварить ответ. И неизвестно, переварил ли бы, не увидь он перед глазами, тоже подкрашенными портвейном, тонкую фигурку в белом плащике. Она сюда передвинулась, ничего не подозревая.

– Девушка, садись! – предложил долговязый и звонко шлепнул ладонью по своему широкому колену.

Девушка сделала вид, что не слышит.

– Слышь, садись на коленки! – разнеслось уже по всему автобусу.

Леденцов видел только ее профиль: легкий носик, модно поднятый воротник плаща, светлые прямые волосы, да тубус в руке, похожий на аккуратно выточенное поленце.

– Землячка, в ногах правды нет, она в другом месте, повыше...

Леденцов вспомнил капитана Петельникова. Тот бы нашелся.

– Да садись ты, герла́!..

Долговязый поднял шаткую руку и сгреб тубусик – пальцев хватило обвить его. Девушка вздрогнула, словно укололась, и глянула по сторонам. Теперь Леденцов увидел ее голубоватые глаза и слабые, чуть подкрашенные губы. Видимо, она что-то сказала, но так тихо, что никто и ничего не услышал.

Леденцов шагнул к ней, расцепил заскорузлые пальцы долговязого и вытащил тубус из щупалец.

– Она не хочет. А вот я посижу. Спасибо, браток.

Лишь на секунду мелькнуло красное заостренное лицо парня; этой секунды инспектору хватило, чтобы испытать свою память и припомнить цитату, подобающую случаю: «Его худощавое лицо напоминало морду ласки с несварением желудка». Леденцов плюхнулся на чужие колени так, что сиденье хрустнуло стальными пружинами. Долговязый тут же вскинул кулаки и попробовал встать, но Леденцов перехватил его руки и прижал к своим бокам с рычажной хваткой, как приварил; ногами он уперся в спинку противоположного кресла с такой силой, чтобы пьяное тело под ним не выскользнуло. Парень заерзал остервенело.

– Ты чего? – удивился Леденцов. – Во мне всего семьдесят кило.

– Пусти, рыжий...

В дальнем конце автобуса всхохотнули. Неужели добрейший дядя в легкой капроновой шляпе?

– Рыжий, схлопочешь...

Теперь смеялись почти все. Кроме инспектора – удерживать таким странным приемом пьяного верзилу было тяжело до пота, до побеления кистей рук и сжатых губ. Но народный смех и слабая улыбка девушки с тубусом поддерживали.

– Отпусти же, черт рыжий. Мне выходить...

Протрезвевший голос и засипевшая дверь убедили инспектора. Он встал и отпрыгнул, на всякий случай приготовившись к защите. Но долговязый вышел из автобуса, как вывалился, испугавшись, скорее всего, не Леденцова, а веселого смеха.

Инспектор сразу же ушел в закуток, образованный кабиной водителя и кассой. Он приходил в себя – от напряжения слегка дрожали руки и потеплела спина. Ему казалось, что на него все смотрят, поэтому до своей остановки ехал, отвернувшись к окну...

Выпрыгнув из автобуса, Леденцов сильно вдохнул теплый июньский воздух и увидел тубус, похожий на аккуратно выпиленное полешко.

– Как вы не испугались такого детины? – негромко спросила девушка.

– Таких я обычно чайником по морде.

– Спасибо, вы меня избавили.

– Это что...

Леденцов приладился к ее шагу. На него пахнуло откуда-то издалека-издалека, словно из детства, неповторимо и единственно, – так пахли в дождь июньские березы. Неужели теперь выпускают такие духи? Инспектор приблизился к ней на прилично-доступное расстояние – от девушки пахло сиренью: то ли белой, то ли сиреневой. Но на осевой линии проспекта белели мокрые июньские березы, перебивающие своим духом бензин, камень и далекие духи. Леденцову захотелось в лес, одному или вот с этой тихой девушкой. А что? Палатку в его рюкзак, продукты в ее тубус...

– Иду как-то парком, а бандит хватает девицу за нежную шею. Я: «Руки вверх, то есть отпусти горло!» Бандит: «Отвали». Я: «Сейчас ты у меня схлопочешь чайником по морде». Девушка как закричит: «Хулиган!» Про меня. Оказывается, было модно ходить обнявшись за талию, потом за плечи, а теперь за шею.

– А вы шли с чайником?

– Я шел без чайника, но у меня такая присказка. По-научному – рефрен.

Пропуская спутницу вперед, Леденцов залюбовался ее ножками: крепкими, ладными, в джинсовых босоножках на широких и легких каблучках. Как там... «Если женщина понимает толк в обуви, то вся остальная амуниция у нее о’кей».

– Разрешите задать нескромный вопрос? – вдохновился он.

– Замужем ли я?

– Пьете ли вы кофий?

– Разумеется.

– Давайте по чашечке, а?

Она кивнула неопределенно, точно сомневалась в своей любви к кофе.

– Или вы опасаетесь уличных знакомств? – угадал инспектор ее тревогу.

– У нас же автобусное, – улыбнулась она.

Выпить чашку кофе оказалось не так просто. Кафетерий был забит народом, булочные уже закрылись, «Белочка» оказалась на ремонте, в пышечной сломался кофеварочный агрегат... Но Леденцов не сдавался – шел лишь ему известными зигзагами.

– В Париже, говорят, на каждом шагу кофейня. А если не кофейня, то какая-нибудь какавня, кисельня или компотня.

Они оказались у полукруглого здания. Из жаркого входа, как из вулканического жерла, бил огненный свет; там перекатывалась могучая музыка и каменными осыпями взрывался топот.

В этом огненном свете – почему-то далеко, хотя вход был в десяти шагах, – возникали, тут же пропадая, стройные фигуры в комбинезонах, в джинсах, в блестящих брюках, в ярко-цветных свободных рубашках и блузках... Казалось, что на землю опустились пришельцы, устроили тут свой инопланетный праздник и, отгуляв, улетят...

– Дискотека, – сказала она так, как говорят о далеких мирах.

– Зайдем?

– Что вы...

– Это же диско-бар. А в баре варят отличный, кофий, то есть кофе.

Она заколебалась, глянув на свой тубус. Леденцов мягко отобрал его, и она сразу пошла, словно вся ее сила была в-этом тубусе.

Они ступили в вестибюль, тоже став пришельцами – порозовели от малиновых светильников, заметались от первого смущения, заблестели глазами от звона праздника... Но Леденцов разобрался скоро. Правая дверь из вестибюля вела в танцевальный зал, левая дверь – в бар. Инспектору осталось купить входные билеты и сдать ее плащик гардеробщику.

Видимо, из-за раннего времени в баре оказалось просторно. Темный, обшитый деревом снизу доверху, он походил на длинную и уютную пещеру. Лампы так были упрятаны, что свет, казалось, брезжил из-под каждой дубовой панелины. Высокая стойка с жаркой кофеварочной машиной тянулась бесконечно. Они выбрали самый угол, усевшись на мухомористые грибы – высокие табуреты, обтянутые вишневой кожей в белых пупырышках.

– Кстати, по паспорту я Борис.

– Наташа.

– Начальник, имея в виду цветовую гамму моих волос, зовет меня Абрикосом. Вы можете называть Абрикоськой.

Она улыбнулась слабыми губами, словно извиняясь за шутку начальника. Полумрак и темный дуб не затемнили ни ее светлых волос, ни голубоватых глаз, ни белой кожи.

За стойкой работали две барменши в одинаковых брючках-«бананах» и лиловых кофточках с белыми отложными воротничками, с золотыми цепочками на обнаженных шеях. Одна, маленькая и легкая, с неожиданными и какими-то недоразвитыми косичками, походила на школьницу. Вторая, грузная, с тяжелыми губами, упорным взглядом и клочкастой черной прической, показалась инспектору атаманшей. Она и подошла к ним, вопросительно уперев взгляд куда-то в дубовое пространство.

– По чашечке кофе, пожалуйста, – с достоинством попросил Леденцов.

– И все? – сурово удивилась барменша.

– А что... еще есть?

– Коктейли, фирменное мороженое «Дискотека»...

– По чашечке кофе и по «Дискотеке», – заключил инспектор.

Атаманша, то есть барменша, вытерла стойку, обдала Леденцова чем-то похожим на заплесневелую улыбку и неспешно поплыла к урчащей машине. Как там... «Бэби-люкс, чернокудрая бестия с глазами, сулящими блаженство и кучу неприятностей».

– Боря, а вы учитесь? – спросила Наташа, не решившись на «Абрикоську».

– Я всю жизнь учусь.

– А, так вы работаете?

– Я, Наташа, всю жизнь работаю.

Она замешкалась, так и не поняв, чем он занимается. Леденцов не любил называть свою профессию по разным причинам, и может быть, по главной – ему не верили, не походил он на инспектора уголовного розыска. Невысокий и неширокий, волосы рыжеватые, ресницы белесые, лицо в веснушках, пиджак в зеленую клетку, галстук цвета немытой арбузной корки...

– Боря, а кем вы работаете?

– «Каждый зарабатывает на свое виски, как может».

– Как вы сказали?

– Я сказал, что за такие слова меня нужно бить чайником по морде...

Видимо, она хотела спросить, за какие такие слова, но барменша принесла заказ, ловко пустив его по стойке, как по ледяной дорожке. На инспекторское «спасибо» она лишь блеснула крупными темными глазами и опять смурновато улыбнулась.

Фирменным мороженым «Дискотека» оказались сто граммов коньяка, в котором плавали два кремовых шарика. Леденцов тянул через соломинку алкоголь, хотя был бы не прочь обменять этот бокал на тарелку горячего супа – он возвращался с работы. Наташа пила сосредоточенно, будто делала анализ, но ее слабые губы зажили смелее.

Иногда в бар вскользали затуманенные пары, еще не сбросившие жара, скорости и ритма. Выпив по коктейлю, они улетали за дверь, в горячий туман праздника.

– Итак, студентка, второй курс Политехнического института. А какой факультет?

– Как вы узнали? – удивилась она, все больше розовея.

– Тубусы носят только студенты техвузов, Политехнический ближе всего, по возрасту вы тянете на второй курс...

– Я буду специалистом по очистным сооружениям.

– Вроде сантехника?

– Боря, вы технически необразованный.

– Верно, Наташа. Вот приду домой и за это себя чайником по морде.

– Ой, меня ждет мама...

Они допили кофе. Леденцов с некоторой грустью лишился десятки, которую барменша взяла заслуженно, словно накормила их досыта. И опять не то улыбнулась, не то ухмыльнулась тяжелыми и непослушными губами...

Белый вечер еще не перешел в белую ночь – только чуть посвежело. Наташа жила почти рядом, через квартал. Инспектор проводил ее до дверей квартиры и, слегка затуманенный фирменным мороженым «Дискотека», предложил:

– Наташа, давайте сверим часы.

– Зачем?

– Чтобы договориться о новой встрече.

Она глянула на него насмешливо:

– А вы перестанете употреблять свои вульгарные выражения?

– Какие? – опешил Леденцов.

– Если я провинюсь, вы тоже скажете, что меня надо этим... чайником?

– Наташа, я джентльмен. Скажу не чайником, а кофейником по личику.

Она мило задумалась, решая, перестало ли выражение быть вульгарным. Голубые глаза, совсем просветлевшие, смотрели на инспектора с беспокойным недоумением. Это недоумение и спасло ее от мгновенного инспекторского поцелуя.

– Наташа, – как-то между прочим сказал он, – в следующий раз мы поговорим о биологических очистителях, о малых голландцах, о химерном этносе, об экзистенциализме и двести двадцатой кантате Баха. А сегодня...

– Я не помню своего расписания, – почти прошептала она.

– Телефончик...

– У нас нет телефона.

– Тогда возьми мой.

Инспектор протянул бумажку с цифрами и все-таки легонько поцеловал ее – так, на прощанье, в щечку.

2

Петельников глянул на часы.

По всем законам – государственным, биологическим, нравственным – ему следовало идти домой, ибо во дне рабочем восемь часов, организм его устал и работать на износ аморально... Но на последнем собрании он выплеснул речь о пользе профилактики, был пойман на слове и брошен в помощь инспекции по делам о несовершеннолетних. От дел уголовного розыска его никто не освободил.

Инспектор вздохнул и подошел к окну...

Там, за распахнутыми стеклами, был июнь. За стеной бушующего зеленью кустарника рдели по скверам цветы, ходили девушки в свободных летних одеждах, пахло землей, и белая ночь была готова щемяще высветлить город. Пришел июнь и в милицию. Откуда-то выполз хулиган, который на зиму пропадал, как вымерзал. Поступили плаксивые заявления девушек, тех, в свободных летних одеждах, в которых они сидели белыми ночами на отдаленных парковых скамейках. В бойких местах встали хитроватые старушки с охапками полевых цветов, рвать которые запрещено. Он сам вчера спугнул такую бабусю с корзиной «купальницы европейской», взращенной природой из какой-то желтой нежнейшей субстанции.

Стук в дверь вернул инспектора к столу.

– Меня послали к вам, – сказала женщина с порога.

Петельников кивнул на стул и тоже сел. Женщина расстегнула светлый, с перламутровым отливом плащ и сняла светлую, цвета белой ночи, шляпку. Следовало бы предложить ей раздеться, но уже восемь часов, впереди были хлопотные дела, да и домой хотелось.

– Я пришла по поводу сына, Вити Кундышева...

– На учете в детской комнате состоит?

– Нет-нет, но меня гложет беспокойство.

Инспектор сел поплотнее, отгоняя разъедающую мечту о домашнем вечере. Женщину не обокрали и не ударили, женщину гложет беспокойство. А такой разговор – надолго.

– Слушаю, – сказал Петельников с напускной энергией, чтобы окончательно развеять усталость.

– До девятого класса Витя учился почти на одни пятерки...

Она подалась к инспектору с той надеждой на понимание, которая вечно живет в матерях.

– Посещал спортивную секцию...

Ее светлое и еще молодое лицо, казалось, попрозрачнело от близких слез.

– Занимался музыкой, уже свободно играл сонату Грига...

Она стала мять шляпку цвета белой ночи.

– Победил на химической олимпиаде...

Из круглой шляпки, которую инспектор посчитал бы за французскую, она сделала что-то вроде пельменины.

– Все думали, что станет медалистом...

– Что он сделал? – перебил инспектор, спасая французскую шляпку.

– Ничего не сделал.

– Ну и слава богу.

– Вернее, сделал. Витя влюбился с нечеловеческой страстью...

– Поздравляю.

– С чем? – она выпустила-таки шляпку.

– Не часто влюбляются с нечеловеческой страстью.

– Но он влюбился в деньги!

– В деньги?

– Как заразная болезнь. У меня выпрашивает, у отца занимает, у младшего брата выманивает... Неделю красил оградки на кладбище. Охотится за бабушкиной пенсией...

Инспектор, сперва намеревавшийся объяснить, что она пришла не по адресу, слушал теперь внимательно. Парень влюбился не в девушку, не в учителя, не в книги, не в космонавта и даже не в спортивную команду...

– Верите ли, – почти со страхом сказала она, – Витя собирает по дворам бутылки и сдает. И это мальчик, играющий Грига.

Растревоженное лицо женщины удержало едкие слова Петельникова о том, что игравшему Грига подобало бы собирать не бутылки, а хотя бы майонезные баночки. Он записал домашний адрес, школу, имена родителей и место их работы. И когда ему показалось, что глаза женщины стали поспокойнее, спросил о главном:

– Зачем ему деньги?

– Не знаю.

– Как не знаете?

– Не говорит. Но все, что нужно, у него есть.

– Может быть, вино?

– Случается, но редко и чуть-чуть.

Инспектора больше бы насторожили деньги приносимые. Витя Кундышев уносил. Скорее всего, криминала тут не будет. Допустим, копит на путешествие, или дает в долг приятелю, или помогает человеку в беде, или, в конце концов, строит ракету... Но профилактика преступлений и заключается в том, чтобы не дошло до криминала.

– Чем он занимается после школы?

– Уроки наспех сделает и убежит.

– Куда?

– Не знаю, все молчком.

У Петельникова пропал к ней интерес. Ничего не знающая мать. Зачем сыну деньги, куда он ходит, чем занимается... Но нет родителей, которые не знают своих детей, а есть родители, которые не хотят их знать.

– Я потолкую с вашим Витей, – кончил он разговор.

– А мог сын пойти в деда?

– В каком смысле?

– Дед был жадный, всю жизнь копил. Теперь ведь, знаете, наследственности придают значение.

Он знал. И чем больше ей придавали значение, тем это сильнее раздражало инспектора. Ему уже попадались нагловатые подростки, валившие все на наследственность, как на стихийное бедствие.

– Наследственность придумали родители, которые не хотят заниматься воспитанием, – уж слишком запальчиво бросил он.

3

Леденцов постоял у высокой двери из тяжелого дерева, стараясь отдышаться. Он удивился – отчего? Приехал же на лифте. От трех рабочих суток?

Он позвонил. Дверь открыла женщина средних лет с красивым лицом, слегка испорченным излишней суровостью. Каштановые волосы – почти как у инспектора, с добавкой коризны – ниспадали до зеленого воротника шуршащего халата.

– Что вам угодно? – еще больше построжала она.

– Виски на два пальца, миссис.

– Больше ничего?

– Ванну, сигарету и пару сандвичей.

– Я вас не знаю, гражданин.

– «Он – то есть я – поднял на нее грустные, налитые кровью глаза». Теперь узнаете?

– За трое суток можно кого угодно забыть.

– Служба, миссис.

– А телефон на что?

– «Миссис, вы сегодня выглядите на миллион долларов».

– Следующий раз... как это... возьму чайник и тебе по физиономии.

– О, такие слова в устах миссис, то есть дамы...

Он шагнул в переднюю и осторожно поцеловал женщину в щечку, отчего ее суровость пропала мгновенно. Она тоже чмокнула его в щеку и отвесила легкий, скользящий подзатыльник. Он обнял ее за плечи и повел в глубь квартиры, расслабляясь от каждого шага.

– Мам, больше не буду.

– Ты хоть ел?

– А как же. Пирожки с мясом.

– Еще что?

– Пирожки с рисом.

– Ну а суп, жидкость?

– Запивал пупсой.

– Какой пупсой?

– Пепси-колой.

– О, боже...

Она ринулась на кухню, погнав туда воздух распавшимися полами халата. Влекомый этим потоком, оказался на кухне и Леденцов. Он сел на свое место – не переодевшись, не вымыв рук, не сняв ботинок – и начал погружаться в свои любимые минуты...

Тело, скинувшее заботы, расползлось на стуле кулем. Душа, оставив за высокой дверью из тяжелого дерева все накопленные заботы, отлетела от кулеподобного тела и порхала себе где-то под потолком в душистом паре кастрюль. Лампы горели ненавязчиво. Светлое дерево столов, шкафиков и стен желтело покойно, как избяные бревна. Вполсилы пело радио о тихой любви. Из крана вода бежала лесным ручейком. И что-то говорила мама, и что-то отвечал он сонным, воркующим голосом.

– Чем ты был занят?

– Позавчера проверял материал об отравлении организма гражданина Кривопатри.

– Боже, говорить грамотно разучился... А вчера?

– Вчера мне пришлось заменить помощника дежурного райотдела.

– И что ты делал?

– Реагировал на сигналы граждан...

Кухню затопила желтая истома. Острые углы шкафчиков, плита и светильники начали тонуть в ней. Леденцов знал, что дремлет, – бодрствовал лишь тот клочок мозга, который был ответствен за разговор с матерью.

– На какие сигналы?

– Муж выгнал жену из дома...

– Еще что?

– Жена выгнала мужа из дома...

– Что они так?

– Муж у жены пропал...

– Это бывает.

– Жена у мужа пропала...

– Ну-у?

– Муж застал у жены чужого мужа...

– Господи.

– Жена застала у мужа чужую жену...

– Да ты спишь?!

– Отнюдь, – воспрял Леденцов.

– Принимай ванну, ешь и ложись.

Он поднялся, отряхивая сон:

– Мне бы еще поработать над докладом...

– Да когда ты его напишешь?

– Кончаю.

– Как хоть называется?

– «Ихний детектив».

– Боря, ответь серьезно.

– «Зарубежный детектив».

Леденцов пошел в свою комнату. Он рассеянно оглядел ее – гантели на спортивном коврике, раскиданные журналы на тахте, книги на полках, диски в нише, груды зарубежных детективов на столе... Комната выглядела нежилой – не хватало тут кухонного уюта. А может быть, свою комнату, как и близкого человека, нельзя покидать на несколько суток?

Он снял пиджак. Ему показалось, что глубина нагрудного кармана первозданно побелела. Пальцы нащупали бумажку, чужую, – он знал свои бумажки. Леденцов вытащил ее, треть тетрадного листа, сложенного вчетверо, и развернул...

Крупными торопливыми буквами шариковой ручкой было набросано:

«Приходите сегодня в 11 к старому молу».

Наташа с тубусиком. Стеснительная пошла молодежь – не могла сказать на словах. В одиннадцать, – поздновато для свидания. Но ведь белые ночи, все влюбленные гуляют. Сейчас десять с минутами. До старого мола ехать с полчаса. Но если взять такси...

Леденцов, подошел к зеркалу и глянул в свое лицо. Рыжее, но благородное. Как там: «Эта мисс влюбчива, как две кошки». Наташа с тубусиком, похожим на неошкуренное полешко.

С прибывшими силами появился Леденцов в кухне:

– Мама... ванна, массаж, доклад и сон отменяются. Я перекушу и отлучусь.

– Куда?

– «Если идешь к даме, то на ужин не стоит есть лук».