Текст книги "Запоздалые истины"

Автор книги: Станислав Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 29 страниц)

Рябинин протяжно вздохнул. Он давно прикоснулся к странному кругу парадоксальности, когда смыкалось несмыкаемое. Видимо, были и другие круги; видимо, были у них и другие названия – провидение, судьба, рок... Но Рябинин избегал мистики, поэтому называл их кругами парадоксальности. В конце концов, путь от пользы через любопытство к любви тоже был этим кругом, ибо от любви к самому себе человек шел к любви себе подобного. Круг парадоксальности...

Рядом с найденным им топазом через двадцать лет лег так и не найденный алмаз. Рядом с топазом Маши Багрянцевой лежал бриллиант ее дочери. Рядом с топазом, который Маша Багрянцева приняла вместо алмаза, лежал граненый алмаз, который ее дочь украла...

– Что мне делать? – тихо спросила она.

– Идти с повинной.

– Что?

– Отнести кольцо и рассказать всю правду.

– Но меня же посадят.

– Будем надеяться на лучшее. Добровольное признание, кольцо возвращено, ущерба нет, не судима, характеристики положительные...

– А суд будет?

– Скорее всего.

Она глядела на Рябинина, как на многоголовое чудовище, – отпрянула, приоткрыла рот и остановила взгляд.

– Сергей Георгиевич, я пришла к вам за помощью...

– За какой? – чуть повысил он голос.

– Сделайте что-нибудь...

– Что?

– Вы всех знаете, у вас авторитет...

– Освободить тебя по знакомству от уголовной ответственности? Нет.

– Ради памяти о маме, – сказала она то, чего Рябинин давно ждал и чего говорить ей не следовало.

– Вот ради памяти я этого и не сделаю.

– Вы же обещали мне помощь... Любую! Деньги хотели дать...

– Любую, но не противозаконную.

Жанна ничего не сказала – сидела прямо и смотрела перед собой. Но Рябинин понял, что она не видит ни его, ни раскаленной лампы, ни расписанного морозцем окна.

– Я хочу тишины, – тихо выдохнула она.

В кабинете даже батарея утихла.

– Я хочу уснуть и не проснуться...

Лампа горела по-ночному, сонно.

– Сергей Георгиевич, я хочу умереть...

Я хочу умереть, я хочу не проснуться... Рябинин не терпел подобного кокетства. Эти люди, сказав всуе греховные слова, шли домой, ложились и засыпали – до утра.

Жанна открыла сумку, опять замельтешив там скорыми пальцами. Рябинин думал, что она ищет платок. Но скорые пальцы рванули торчащий из сумки какой-то хвостик; рванули, как раскрыли спасительный парашют... В ее руке маятником качался полиэтиленовый мешочек с чем-то белым.

– Сергей Георгиевич, я покончу с собой... Рябинин не понимал, что у нее в руке. Бомба, взрывчатая смесь, цианистый калий, стрихнин...

– Тут сотня снотворных таблеток.

И тогда он испугался, потому что в его практике бывали случаи, когда взбалмошные девицы легко хватались за снотворное. Мысли о своем уродстве, конфликты с родителями, ссора с дружком... У Жанны причина была серьезнее...

Рябинин вскочил и стрелой бросил руку вперед. Жанна отшатнулась, но уголок мешочка он схватил. Они тянули его в разные стороны ожесточенно, пока полиэтилен не разошелся по шву. Таблетки сыпанулись на пол и градинами запрыгали по паркету.

– Дура! – вырвалось у него.

– А что мне делать? – перевела она дух.

Рябинин так и не сел – ходил теперь по кабинету, и таблетки похрустывали под его ногами.

– Дура!.. – уже убежденно сказал он.

Жанна опять заплакала, по теперешние ее слезы были другими – тихими и безнадежными. Рябинин хрустел таблетками, как морозным снегом.

Допросить, доказать, предъявить обвинение, отдать под суд... А вот как вдохнуть жизнь в это запутавшееся существо? Молодость не очень горюет по настоящему, потому что живет будущим. Жанне теперь казалось, что у нее нет ни настоящего, ни будущего.

– Мне жизнь не мила...

– Ах, не мила? – Рябинин подскочил к ней и чуть не прильнул щекой к ее щеке, соединив их дыхания. – Хочешь кладбищенской тишины? Но кладбище не самое тихое место, Жанна...

Она попробовала отстраниться, задетая его страшным голосом.

– Самое тихое место – это морг. На кладбище хоть птицы поют...

Рябинин отвернулся от нее, как оттолкнулся, и вновь пошел хрустеть по кабинету. – Горе у меня...

– Заболела, да?

– При чем тут заболела...

– У тебя рак? Рак у родственников, у близких? Ах, нет. Тогда нет и горя.

– Судить меня будут!

– Это не горе, это неприятность.

Он понимал, что эти слова не для нее, которая, видимо, за неприятность полагала спущенную петлю на чулке. Но других слов у него не было, и помочь он ей не мог, отчего злился еще больше.

Впрочем, он лукавил самому себе – мог бы помочь. Например, снять трубку и еще раз позвонить инспектору Петельникову, своему другу, и попросить – нет, не замять дело и не прикрыть – а лишь вникнуть, вглядеться и вдуматься в собранные материалы. В конце концов, добровольная явка с краденым кольцом... Петельников бы все понял.

Или мог бы придумать ей версию, которых знал сотни. Скажем, завтра является Жанна в милицию, приносит кольцо и рассказывает, как обнаружила его в рукавичке. Или в зимнем сапоге... Попробуй докажи, что кольцо туда не завалилось...

Но Рябинин знал, что не снимет трубку и не придумает ей версию.

– Неужели вам меня не жалко? – спросила она так отдаленно, что ее слова показались эхом.

– Мне маму твою жалко, – вырвалось у него.

Но Жанна этих слов вроде бы не заметила.

– Пусть я ошибаюсь... Но разве у вас не было заблуждений юности?

Рябинин чуть не улыбнулся – им, далеким заблуждениям юности. Да и есть ли они, эти заблуждения? Он не отказался ни от одного из них. А если и отказался, то лишь потому, что с годами поглупел.

– Мои заблуждения были иными.

– Что же мне делать... – сказала она, уже не слушая его.

– Идти с кольцом в милицию и все рассказать.

Рябинин тихо и виновато сел за стол. И чтобы не видеть ни ее, ни своего кабинета, он снял очки и стал их протирать сильно, будто полировал платком вогнутые стекла. Прошла минута, другая, а Рябинин все тер и тер – стекла бы потоньшали, будь его платок абразивным. Когда чистейшие очки он надел и глянул через стол, то увидел надменную, почти незнакомую женщину: глаза прищурены и пусты, арочки бровей вскинуты изломом, губы улыбаются сжато...

– Сергей Георгиевич, плохой вы следователь...

– Возможно, – покладисто согласился он.

– Одну мелочь не заметили...

Рябинин только вздохнул – за свои следственные годы много он не заметил мелочей и не мелочей.

– Откуда я могла знать об изъяне, о сколе, когда брала бриллиант?

– Потом глянула.

– Что ж, я с собой лупу ношу?

– Могла дома рассмотреть.

– Нет, Сергей Георгиевич.

– А что же?

– Бриллиант мой.

Он усмехнулся, догадавшись: ее последняя ложь, спасительная ложь. Жанна хотела остаться в его глазах честной и уйти из этого кабинета так же гордо, как и вошла. Он подавил глупую усмешку, решив ей помочь:

– А я догадался, что ты меня весь, день разыгрываешь.

Она протянула ему руку и показала на пальце след от кольца.

– Ага, – согласился Рябинин, с далекой опаской, что цепь ее неправды еще не кончилась.

– Я говорила вам про свадьбу... Помните, как Георгий выпил шампанское, а на дне лежали ключи от квартиры? На дне моего бокала оказалось кольцо с бриллиантом.

– Какое кольцо? – спросил он, догадываясь.

Она кивнула на стол, где лежали топаз и бриллиант. Рябинин смотрел на камни, на их разный блеск, и мысль его ушла на далекий круг – на круг парадоксальности. Польза, любопытство, любовь – это лишь главный круг, но под ним много иных кругов, как планет под солнцем. И может быть, мало знать только Главный круг, ибо мир состоит из кругов больших и малых.

– А Лалаян... – начал Рябинин.

– Да, это его супериха.

– Она тебя не знает?

– Никогда не видела.

– А как же попало к ней твое кольцо?

– Георгий понес бриллиант к ювелиру показать сколик... Как он скажется на цене. И потерял. А я поверила, как последняя дура.

– Ну, а дальше?

– Подкараулила эту Лалаян и хотела ей кое-что высказать. Попросила подвезти до площади, села к ней в машину. И вдруг на ее пальце мой камень блеснул. Верите, от злости, от обиды у меня кровь свернулась. А дальше вы знаете...

– Выходит, украла собственное кольцо?

Жанна кивнула с прорвавшейся радостью.

– Почему же сразу не сказала?

– Стыдно...

– А почему в милиции не призналась?

– Стыдно...

Они молчали – тихий ангел пролетел по кабинету.

Плохой он следователь... Качества следователя проверяются преступником, но последнего не оказалось. Да и не смог бы он вести следствие против дочери Маши Багрянцевой. Не следователь он плохой...

Рябинину всегда казалось, что как бы он ни общался с человеком, тот всегда бывал от него в некотором отдалении. Где-то в глубине чужого сознания лежала самая суть, к которой Рябинин пробивался, бессильно барахтаясь на какой-то поверхности. Он разгребал метры-килограммы-рубли, отталкивал повседневность и отпихивал злободневность, гребя все туда, к сути – может быть, к душе. Иногда нарочно выпивал с теми людьми, в которых билась эта суть-душа; становился к ней так близок, что, казалось, видел свет ее... Но то бывал лишь отблеск. И Рябинина все чаще дергала непринимаемая мысль – а может ли человек пробиться к человеку? Не слишком ли мы закрыты друг от друга грудной клеткой, черепом, интеллектом, социальностью?

А Жанна весь день была закрыта и ложью.

– Сергей Георгиевич, как жить с таким мужем?

– Не живите.

– Рядом существо в облике человека. Ходит, что-то делает, обменивается функциональными словами... Но с ним даже не поговорить. И тогда становится страшно. Кто это рядом со мной?

– Не живите, – повторил он.

– Можно... я приду к вам... потом?

– Я буду ждать тебя.

Рябинин встал и начал суетливо запихивать бумаги в сейф. Она смотрела на него, догадавшись, что он уходит, и ни о чем не решаясь спросить.

– Идем, Жанна.

– Куда?

– В милицию, к инспектору Петельникову.

– Не знаю, как мне теперь...

– Я знаю, – оборвал он, захлопывая сейф.

– Сергей Георгиевич, – сказала она так невнятно и вроде бы издалека, что Рябинин опять сел. – Возьмите топаз себе. Для вас это не просто камень...

Для него в этом камне застыло время, как мошка в тысячелетнем янтаре. Маша Багрянцева ушла, но то время остановилось и теперь мерцало оттуда, с берегов быстроструйной реки. Кто сказал, что время неостановимо...

– Спасибо, Жанна.

Она вздохнула откровенно, стряхивая этот день с покатых плеч. И вдруг тем незабвенным движением вскинула руку ко лбу и подалась к Рябинину с ясным и милым лицом:

– Сергей Георгиевич, расскажите про маму...

Было так...

Маша и Степан Степаныч уперлись в протоку. Узкая, но зажатая низкими скалами, она впадала в реку с бешеным рвением. Перекинутое через протоку бревно слезилось от мелких брызг. Степан Степаныч шел первым. Привыкший прочно ступать прочными сапогами по прочной земле, он съехал с мокрого бревна в воду мягко, точно был намазан жиром. Шедшая сзади Маша успела схватить его за неизменный ватник и, влекомая кряжистым телом, оказалась в воде. Степан Степаныч вцепился своими лапистыми руками в бревно и выполз. Тонкие Машины руки лишь скользнули по мокрой древесине – их силы недостало противостоять ошалелым потокам. Ее оторвало от бревна и понесло к пенному водовороту. Степан Степаныч видел Машину голову несколько секунд...

Ее искали сами геологи, искала специальная экспедиция, искали катера и аквалангисты... И не нашли. Ее взяла золотисто-просветленная река, в которой она таи любила купаться; взяли таежные сопки и распадки, где она нашла жень-шень; взял синий и далекий Сихотэ-Алинь, на который она любила смотреть в свои бессонные утра... Взяли у людей, у мужа, у ребенка, у Рябинина.

Он не верил...

Какая-то неудачная шутка природы. Вот-вот там, за весом, за синими изломами Сихотэ-Алиня раздастся вселенский хохот – и Маша выйдет из реки, улыбаясь и отжимая волосы...

Или эксперимент какого-то великого мага. Вот-вот он материализуется в их лагере, все объяснит, извинится, махнет рукой – и Маша выйдет из реки, улыбаясь и отжимая волосы...

Но не раздавалось вселенского хохота и не материализовался волшебник. Вместо них приехал следователь, как бы официально подтвердив факт гибели. Криминала он не обнаружил и скоро уехал.

Если бы Рябинина в чем-то упрекнули или обвинили, если бы следователь заподозрил его, если бы какой-то земной или всевышний судья придумал наказание, то Рябинину стало бы легче. Но о его вине никто не знал. Почему-то никто не догадался, что, не увидь он поцелуя в палатке и не откажись от маршрута, Маша бы не погибла. Он спас бы ее – бревно бы свернул, дельфином бы поднырнул, сам бы утонул... Но вот он жил, неся одинокое бремя вины. Если бы он пошел с ней в маршрут, если бы пошел...

Рябинин не верил в ее смерть. Но партия свернула работы и уехала в город – без нее. Полевой сезон кончился. Время сделало свой шажок. Нужно было жить дальше, он стал жить дальше.

И все-таки не верил, на что-то надеясь. Его вдруг захватила почти сумасшедшая идея – он вспомнил ее слова о кукушке и о двух пропущенных куках. Она ведь тогда сказала, что будет в ее жизни двухгодичный перерыв...

Ровно через два года, осенью, похолодевшей рукой набрал он номер телефона. Женский голос, видимо ее. матери, ответил:

– Я слушаю...

– Мне, пожалуйста, Машу Багрянцеву, – безумно попросил он.

«Минуточку, сейчас подойдет... Она еще не вернулась из поля... Она в театре... Она будет позже... Что ей передать...»

Но на том конце провода молчали, собирались с силами:

– Кто вы?

– Я с ней вместе работал.

– И вы ничего не знаете?

– Знаю! – чуть не крикнул он, бросая трубку...

С годами темное чувство вины бледнело. С годами он начал слышать ее слова, принятые тогда памятью и не понятые сердцем, – теперь они как бы потяжелели от смысла. Откуда бралась такая мудрость у двадцатипятилетней девчонки?.. Он жалел, что не записывал этих слов в свой дневник, набитый цитатами из «Мартина Идена». О многом он жалел.

...«Сережа, любовь – это когда человеку хорошо оттого, что любимому хорошо...» Она учила его любить, но он ей не поверил, жаждая любви простой и скорой. Она научила любить ценой своей жизни. Теперь он знал... Пусть была бы с мужем, пусть была бы с кем угодно, пусть бы не любила его, Рябинина, – но только бы жила.

...«Сережа, мужчина всегда виноват перед женщиной...» Скажи это кто другой, он бы только рассмеялся. Почему виноват, в чем виноват?.. А ей поверил, не поняв. Жизнь вразумила его своими годами и невзгодами. И теперь он знал, почему и в чем мужчина всегда виноват перед женщиной...

...«Сережа, бойся непримиримости к людским недостаткам, чтобы не стать человеконенавистником...» Откуда она узнала о том парадоксальном круге, где-то и как-то замыкающем крайности? Откуда она знала то, что Рябинин познал лет через десять? Его работа заключалась в непримиримости к людским недостаткам. И все годы он привередливо всматривался в себя, чтобы эта положительная сила – непримиримость к недостаткам – не сомкнулась в круге парадоксальности с силой отрицательной – человеконенавистничеством...

Рябинин жил дальше. С геологическими партиями изъездил он почти всю страну, закончил юридический факультет, стал работать следователем. Он женился – сразу, внезапно, с какой-то торопливостью, словно боялся вмешательства рока. Эта поспешность его долго смущала – не дружил, не узнал, да и успел ли полюбить? Успокоение пришло в один, какой-то просветленный миг – жена была похожа на Машу. Его юношеская оборванная любовь вдруг продолжилась, и он был счастлив.

Лет семь назад Рябинин был в Хабаровске по делам и решился. Знал, что в прошлое путей нет, но решился...

Протока так же билась в темных и крепких берегах, но вместо бревна был построен мостик, к которому вела проселочная дорога. Где когда-то белел их лагерь, теперь стояли сараи рыболовецкого колхоза.

И Рябинин побрел берегом туда, где он видел ее в последний раз...

Сердце ощутимо сбилось с ритма, зайдясь мелкими больными стуками. Тут ничего не изменилось. Та же река, те же темные аргиллиты... Вроде бы и тот же останец, на котором он сидел. Рябинин тяжело опустился на треснутый камень...

Она стояла вот здесь, рядом. Рябинин непроизвольно глянул на песок, ища отпечатки ее каблуков. Боже, стояла ли она здесь, было ли это – или все придумала его юношеская фантазия? Далекие годы, не любившая его женщина, чужая жена... А он сидит тут, борясь с мелкими и больными стуками сердца...

Рябинин сладко вздрогнул – выгоревший платок в ее руке светло зашелестел где-то сбоку, почти сзади. Он обернулся. Никого не было – лишь выходы скалистых аргиллитов, заросший высокий берег да синеющий на конце мира Сихотэ-Алинь. Ее не было. Он протер очки, запотевшие от близкой воды и тропической влажности. И еще раз ясно глянул на реку, камни и высокий берег...

Маша была здесь. Как же он не заметил... Она стояла меж двух глыб, на земляной площадочке, как-то подавшись к нему с порывом ветра. На земляной площадочке меж двух глыб стояло растение, похожее на чайный куст, выросший без солнца. Такой же, как на той полянке у того родника... «Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу...» Который они приняли за жень-шень и съели его корень. Когда рычал тигр... Когда он в нее влюбился...

Она не умерла, а стала травами, деревьями, рекой и камнями. Она растворилась в них. У нее нет могилы. И каждому, кто ей дорог на земле, она является своей, ему лишь известной приметой. Рябинин пришел на место их последней встречи – она пришла этим растением, зная, что он догадается...

Рябинин подошел к кустику и погладил его теплые листья.

ТИХИЕ СНЫ

Рябинин удивился своей усталости – не было ни томительных допросов, ни крикливых очных ставок, ни изнуряющего выезда на происшествие... Весь день тихохонько читал многотомное дело. Неужели сорок лет – возраст? Ему казалось, что теперь он утомится, просиди рабочий день у пустого стола. Но ведь прочел два тома – с размышлениями, с выписками, с прищуренным вниканием в непонятные почерки...

Он вскочил, прижав пальцами дужки прыгнувших очков. Вспомнил – Иринка просила купить фломастеры. Рисовать рожи, которые выходили такими страшными, что она сама притихала от удивления. До каких часов магазины: до семи, до восьми?

Рябинин торопливо спрятал тома в сейф и схватил портфель, в котором ничего не было, кроме свежих газет да его дневника. Он уже потянулся за плащом, когда телефонный звонок остановил вскинутую руку. Какое-то малое время Рябинин так и стоял с поднятой рукой и ждал: показалось? Перестанут звонить? Ошиблись номером? Но телефон упорно трещал, словно видел, что хозяин кабинета стоит у своего плаща. Можно не подходить. Некоторые следователи так и делали: рабочий день кончился, никого нет. Аппарат не видит...

Рябинин опустил руки, подошел к столу и взял трубку:

– Да?

– Сергей Георгиевич, хорошо, что не ушли.

– Стою одетый.

– Это пригодится, – пошутил прокурор чуть виноватым голосом, который обдал Рябинина нехорошим предчувствием. – Вам придется выехать на место происшествия.

– Юрий Артемьевич, семь часов, уже заступил дежурный по городу...

– Все так, но происшествие в нашем районе, попадет дело к нам, вернее, к вам. А случай редкий.

– Убийство?

– Нет, кража ребенка.

– О-о... Я таких дел и не расследовал.

– Вот и попробуйте. Машина сейчас будет, – окреп голосом прокурор.

Рябинин вяло опустил трубку...

Нет, одно дело он расследовал. Мамаша заскочила в магазин, а когда вернулась, то грудного младенца не было. Коляску с ним нашли за два квартала от магазина. Девочки-первоклассницы решили покатать малыша. На розыск и расследование ушло что-то около часа.

Он положил в портфель дежурную папку и подсел к столу...

Мир отодвинулся. Пропала усталость. Отлегли от сердца все заботы. Выветрились из головы два прочитанных тома. И даже семья отошла куда-то далеко, за туманную черту. Даже Иринка с фломастерами... Пришли беспокойство и нервная напряженность, которые все и вытеснили.

Рябинин спрашивал других следователей. Волновались многие, объясняя это тем, что на месте происшествия легко упустить важную деталь. Какой-нибудь окурок, какую-нибудь пылинку... Если бы только из-за этого. А расследуя дело, разве нельзя упустить деталь? Да какую там деталь... Ошибиться можно так, что потом век не забудешь. Но ведь не деревенеешь на допросах, нет ломкой сухости во рту на очных ставках, не тянет гастритная боль на опознаниях... Видимо, дело в другом. На месте происшествия следователь работает на виду, под десятком изучающих его глаз. Как артист, А человеческие взгляды – давят.

Машина зафыркала под самым окном. Рябинин вздохнул и опять потянулся за плащом...

Ехал он с сиреной, поэтому ожидал увидеть толпу. Но у дома и на лестничной площадке никого не было. Ни любопытных, ни работников милиции. Он позвонил. Дверь распахнул инспектор Петельников. Оказавшись в передней, Рябинин бросил скорый взгляд в комнату. И там никого, кроме расстроенного мужчины и заплаканной женщины. Видимо, потерпевшие. Ни понятых, ни экспертов, ни инспекторов...

– Где же все? – тихо спросил Рябинин.

– А тут никто и не нужен.

– Расскажи, в чем дело...

– Украли девочку пяти лет, она играла во дворе. Родители никого не подозревают. Свидетелей нет. Вот и все.

Вот и все. Даже нет места происшествия: ни следов, ни отпечатков, ни взломанных дверей.

– Когда это случилось?

– Примерно в двенадцать дня.

– Может быть, просто заблудилась?

– Проверены все отделения милиции.

– Вадим, а никого на примете не держишь?

– Мои примеченные думают, как бы от своих детей избавиться.

Рябинин снял плащ и вошел в комнату. Родители посмотрели на него одновременно и вроде бы одним общим взглядом, хотя глаза отца темнели иконно, а глаза матери вряд ли что видели от слез. И все-таки их взгляды слились в немом вопросе: не принес ли этот новый человек спасение от беды?

– Я следователь прокуратуры Рябинин, буду заниматься вашим делом.

Отец не ответил. Мать вроде бы кивнула. Но их общий взгляд распался – теперь они сидели каждый по себе.

– Мне нужно вас допросить.

– Господи, какой еще допрос... – не сказала, а кому-то пожаловалась она, как жалуются богу.

– Мы все сообщили, – отрезал муж.

– Но закон обязывает, – мягко возразил Рябинин.

– Я не могу говорить, – всхлипнула она.

– Допроси их завтра, – посоветовал инспектор. – Приметы уже разосланы, фотография на размножении...

– Попрошу завтра к десяти в прокуратуру, – чуть официальнее сказал Рябинин.

С потерпевшими – как с малыми детьми...

Рябинин потерялся, следя за убегающей мыслью...

...Юристы, да и он тоже, считают себя в первых рядах борцов с преступностью. Судья, дающий наказание. Нет, ближе к преступнику следователь, который допрашивает, – через стол. А еще ближе? Тогда инспектор уголовного розыска – он ловит, дыхание в дыхание. Ближе некуда. Оказывается, есть – потерпевший. Он принимает первый удар, он в первых рядах борьбы с преступностью...

– Напрасно вы так убиваетесь, – бодро сказал Рябинин.

Они даже не ответили – только жена посмотрела на него внимательно: кто это? Следователь? Что это? Профессиональная задубелость?

– Во-первых, дети пропадают частенько, – начал врать он тем же бодрым тоном.

– Что-то не читал, – буркнул муж.

– Об этом не пишут. Во-вторых, почему вы думаете, что ее именно украли? Да я вот только в этом году разобрался в пяти подобных случаях.

И он стал их придумывать один за другим, напрягая свою тощую фантазию, которой на последний случай и не хватило бы, не помоги инспектор – он рассказал о девочке, пропавшей на день из детского сада. Рябинин видел, как внимание, этот признак жизни, осветил лицо матери. Но муж сидел каменно, дико разъедая черным взглядом мебель в комнате.

– А если какие-нибудь... изуверы или насильники? – тихо предположила она.

– Вряд ли. В нашем районе лет десять этого не было, – быстро ответил инспектор.

– Ну, а если девочка украдена, то украдена женщиной, – заключил Рябинин почти радостно.

– Мужчины детей не воруют, не водка, – успел вставить Петельников.

– Нам от этого не легче, – сразу вскипел муж.

– Легче, – отрезал Рябинин, ибо его уверенность должна передаваться им. – Во-первых, девочка в заботливых руках. Не любящий детей ребенка не украдет. Во-вторых, мы ее скоро найдем. Ребенок не бриллиант, не спрячешь.

– А если ее увезут в другой город? – спросила мать.

– Вокзалы уже перекрыты, – ответил инспектор.

– Завтра вас жду. До свидания, – попрощался Рябинин: ему показалось, что родителей он немного успокоил...

Они отпустили машину, побрели пешком.

Сентябрьский вечер обдал их уставшим за день ветерком. Как узнается осень в городе? Вот в такую теплынь? По ранней темноте. По долго не высыхающей лужице. По холодной струе воздуха, которая, взявшись неизвестно откуда, может полоснуть лицо. По запаху прелых листьев и трав, невесть как долетевшему из далеких лесов. По плащу на Рябинине, взятому на всякий случай.

– Как живешь, Вадим? – спросил Рябинин, стараясь взглядом дотянуться до лица инспектора.

– Еще не женился.

– Чего ж так? – усмехнулся Рябинин, зная, что вопросами о женитьбе Петельникова донимали.

– Не берут.

Каждая вторая встречная девушка примечала инспектора, выделяя его взглядом среди ровного потока лиц. И вроде бы каждая третья ему улыбалась. И каждая четвертая готова была остановиться. Но одна нестарая женщина глянула и на Рябинина, а в следующий, послевзглядный миг он ее узнал – год назад привлекалась как мошенница.

– В тебе еще не проснулся инстинкт отцовства. – У Рябинина не выходила из головы покинутая квартира.

– Ты сказал о нем с каким-то благоговением...

– Благороднейший инстинкт.

– А ты не видишь тут некоторой несуразицы?

– В материнском и отцовском инстинкте? – удивился Рябинин.

– Слово «инстинкт» всегда стояло со словом «низменный».

– Это не о материнском.

– Мы говорим, что материнство священно. А это всего-навсего – инстинкт.

– Ну и что?

– Я как-то привык ценить интеллект, а не инстинкты. Тогда ведь и другие инстинкты священны, а? Секс, голод, сохранение жизни... Какие там еще?

– Вадим, инстинкт материнства я тоже священным не считаю. Но на этом инстинкте держится материнская любовь – она вот священна.

– Чего ж она на интеллекте не держится? – уже вскользь бросил инспектор, остывая к разговору.

– Тебе не понравились эти родители? – спросил вдруг Рябинин.

– Да нет. Вчера я из детского садика одного папашу чуть было не отправил в вытрезвитель.

– Так про детский садик ты не выдумал?

– Даже выезжал. Девочки день не было. Говорит, ходила с тетей. Видимо, ушла и заблудилась.

Они стояли на перекрестке.

– Ты теперь куда? – спросил Рябинин.

– Работать по этому делу, в райотдел.

– Если что будет, то вызывай в любое время.

Осторожно, соизмеряя силу, инспектор пожал его руку. Но сейчас бы Рябинин на боль внимания не обратил, потому что не выходила из головы комната, где мать и отец молча просидят воспаленную ночь. И еще не вышел из головы их прерванный разговор.

– Не понимаю этой преступницы, – сказал инспектор уже на отходе.

– Вероятно, бездетная.

– Взяла бы сиротку...

– А как зовут девочку?

– Иринка.

Совпадение, модное имя. Ничего не значащее совпадение.

И все-таки его желудок сдавило медленной и тихой болью. Да нет, перешло и на сердце.

Из дневника следователя. Меня поражает языковая свобода Иринки. Если у нее нет мысли, то уж нет. Но если мысль появилась – главным образом, в форме вопроса, – то она ее выразит легко и просто, ибо для нее мысль важнее, чем все правила языка.

Переместительный закон она зовет перемесительным, земледелие – землеплодием, зубило – дубилом, жнейку – жнеелкой, косилку – косеелкой... Вместо «членораздельно» говорит «членоразумно», «плотоядные» у нее «плодоядные», «наглядные пособия» стали «ненаглядными»... Урюк она зовет урдюком, памятуя, что там, откуда родом урюк, есть еще и курдюк.

Вчера она спросила:

– Пап, а зачем человеку надпочник?

– Не надпочник, а надпочечник.

Она призадумалась: точное слово надпочник вон, оказывается, какое...

– Зачем этот надпечечник?

– Не надпечечник, а надпочечник.

– Ну, надпупочник...

– Да не так!

– А как? Надпопочник?

О преступлениях он рассказывал только жене. Даже о самых кошмарных. Но о краже девочки, да еще тоже Иринки, Рябинин умолчал. И теперь у себя в кабинете думал – почему? Боязнь рока? Или не хотел расстраивать Лиду, которая приняла бы это к сердцу и весь вечер промолчала бы, словно к чему-то прислушиваясь?

Рябинин ничего не делал – сидел у пустого стола. Нет, на столе лежали две бумаги: постановление о возбуждении уголовного дела и чистый бланк протокола допроса. Нет, делал – ждал Катунцевых, родителей похищенной девочки.

Первым пришел отец. Он устало сел и устало – устал за ночь – сказал:

– Жена будет попозже.

Теперь, при дневном свете, Рябинин его рассмотрел...

Среднего роста, слегка огрузневший сорокалетний мужчина. Лицо тяжелое, может быть, за счет широкого подбородка и крупных губ. Лысеющая голова острижена коротко, по-спортивному. Очки, но вроде бы не обязательные, лишние на крепком лице – не то что у Рябинина, для которого очки были живым, неотъемлемым органом вроде уха или руки.

– Никаких сведений? – спросил он, оживая губами.

– Только одно: ни в моргах, ни в больницах вашей дочери нет, – выдавил из себя Рябинин, стараясь хоть как-то его утешить.

– Да украли ее, украли.

– Почему вы так в этом уверены?

– Ну, а где она? Девочка хорошенькая...

– Как это случилось?

– Я был на работе. Со слов жены... Она с дочкой пришла из булочной и оставила ее во дворе, в песочнице. Поднялась в квартиру буквально на десять минут – хлеб положила. А вышла... Ирки нет. Жена квартал обегала. Никто не видел и не слышал. Разве пятилетний ребенок сможет далеко уйти за десять минут?

Катунцев то снимал очки, то надевал. Сколько в них? Что-нибудь минус полтора, минус два. Но теперь Рябинин видел его глаза: большие, темные, упорно и как-то отчаянно глядящие на следователя.

– Вы кого-нибудь подозреваете?

– Разумеется, нет.

– А есть у вас враги?

– Разумеется, есть.

– С похищением их никак не связываете?

– Я работаю ведущим инженером... Неужели вы думаете, что если я забраковал деталь рабочему Иванову или завернул чертеж инженеру Петрову, то они утащат моего ребенка?

Рябинин не ответил, что он думает. Этим людям, людям науки и техники, казалось, что мир человеческих отношений так же упорядочен, как мир математики и механизмов. Они не ведали, что броуновское движение судеб, характеров и натур рождает обилие тех явлений, к которым, казалось бы, большие числа неприменимы из-за их неповторимости. Он должен был проверить любое количество логических версий и оставить место, возможно и не последнее, для нелогичной, именуемой случаем.

– Родственники у вас есть?

– У жены, но они ребенком не интересуются.

– Есть ли у вас друзья?

– Близкий один, с которым дружим столами.