Текст книги "Запоздалые истины"

Автор книги: Станислав Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 29 страниц)

Спеть ей серенаду под гитару у палатки, благо сквозь брезент слышно дыхание? Например, «Пришла любовь, запели радиолы...». Поют же где-то там. Смешно. Да и голос у него тонкодребезжащий, и гитары нет, и играть он не умеет. И вообще, средневековье.

Рябинин поднялся с бочонка и попробовал кашу. Она была несоленой. Осторожничал он, памятуя о пословице про недосол на столе, а пересол на спине. Пришлось добавить соли и ждать ее, уже забулькавшую...

А если к Маше прикоснуться? В любви это можно. Обнять. Поцеловать. Он краснел и оглядывался, будто замышлял коварный разбой.

Каша радостно хрюкнула. Рябинин попробовал ее – она была несоленой. Недосол на столе... Он поддел ложку соли и опустил в кастрюлю, которая, как ему показалось, поглотила белый минерал с жадностью, причмокнув.

Умыкнуть Машу? Увезти куда-нибудь в леса и горы. Но они и так в тайге. Тогда в город, в коммунальную квартиру, в комнату, где живет мама. И на чем умыкнуть? Нет ни коня, ни машины. Не поездом же.

Он еще раз попробовал кашу – она была так пресна, словно не получила ни крупинки соли. Странное физическое явление. Озадаченный Рябинин присел и всмотрелся в варево – зеленоватая масса утробно почавкивала и пофыркивала. Видимо, без молока рис зеленеет. Но куда девается соль? Рябинин зачерпнул ложку с верхом и сыпанул в кашу. Она проглотила.

А если сделать официальное предложение? Мол, я вас люблю со всеми вытекающими последствиями. Будьте моей женой, чтобы вместе пройти уготованный нам судьбой путь. Но кто он такой? Ни образования, ни специальности, ни заметной мускулатуры... И пути он пока не знал – так, вперед, в распахнутый мир...

Лагерь просыпался. Туман убегал вниз по реке, и казалось, что его гонит не ветерок, а быстрое течение. Солнце легло на прибрежную гальку, которая блеснула лакированно. Геологи чистили зубы. Рябинин снял с огня кастрюлю и подвесил котел с чаем – утром больше пили, чем ели.

К столу все шли, подшучивая над новым поваром. Рябинин ошалело раскладывал кашу по мискам...

О том, что исходным сырьем послужил рис, догадаться было невозможно. Плотная, салатного цвета масса походила на расплавленный капрон. Пахла она, или оно, почему-то аммиаком. И все-таки была несоленой.

Первым взялся за кашу начальник партии. Он коснулся ее ложкой, которая сразу же и навсегда прилипла. Начальник потянул ложку на себя. Масса, то есть каша, пошла за ложкой и так шла, пока вся не вытянулась в сарделькоподобную гирлянду. Потом уж и миска оторвалась от стола и повисла на этой перетянутой кишке, тихонько покачиваясь. Все потрясенно смотрели на опыты начальника партии, который, в свою очередь, с ужасом смотрел на резиновый жгут и висевшую миску.

– Он в нее мыло уронил, – догадался вечно смурной Степан Степанович.

Маша Багрянцева легко отщипнула ложкой толику массы и стала жевать нежно, как мороженое:

– А вы знаете, что есть очень невезучие алмазы? Бриллиантом «Великий Могол» владели восемнадцать, царей и все были несчастны: погибали, изгонялись, умирали в нищете...

– И мы помрем, – сказал геофизик, разглядывая свою миску.

– Испанский король Альфонс Двенадцатый один хороший бриллиант дарил своей невесте, потом бабушке, затем сестре и в конце концов инфанте – все они быстро умирали одна за другой. Камень вернулся-таки к королю, после смерти которого ни у кого не хватило смелости взять бриллиант...

– У меня тоже не хватает, – признался начальник и опустил миску на стол, в которую жгут из каши убрался моментально, как змея в сосуд у заклинателя.

– Бриллиант «Санси» носил при себе Карл Смелый, чтобы сохранить жизнь, но был убит в сражении. Позже был убит слуга, который вез камень во дворец. Бриллиант считался потерянным, но догадались вскрыть могилу слуги и в желудке нашли этот камень...

– Когда нас завтра вскроют, то в желудках найдут эту резину, – решил водитель грузовика.

Начальник партии встал, подошел к бочонку с капустой, взял банку, откуда Рябинин черпал соль, и громко прочел наклейку:

– Сода.

– Случаем, не каустическая? – поинтересовался геофизик.

Но тут как укушенная вскрикнула томная Люся, и все обратились к ее миске. Из бледно-салатной каши торчала черная лапа гигантского насекомого – такие здесь и не водились. Геофизик потянул за нее.

Из каши вылезло странное существо, каких в природе не было и быть не могло. Два громадных глаза на двух лапах... Но Рябинин существо узнал – это были его очки, завязанные бантиком...

Он растерянно глянул на Машу Багрянцеву – ее карие невыгоревшие глаза смотрели на Рябинина нежно, а ее далекая улыбка как бы приблизилась и светила только ему. И невмещаемая радость опалила Рябинина...

– Еще и ухмыляется! – своим кожаным голосом возмутился начальник.

– Вы с ума сошли, – повторил Рябинин.

– А-а, все-таки сошла? Тогда вызывайте «скорую», вызывайте!

Она ткнула кулаком в телефонный аппарат, который зло огрызнулся дряблым звоном. Это звяканье вдруг отрезвило Рябинина, возвращая к здравому смыслу.

– Жанна, да с чего вам пришла такая мысль?

– Я забыла, вы же следователь. Вам нужны доказательства, да?

– Ведь какая-то нелепость.

Она рывком села к столу, обдав Рябинина душистым, почти летним ветерком. Ему казалось, что сейчас в ее лице все подвижно и все живет своей нервной жизнью: застеленные слезами глаза, дрожащий носик, ломкие брови, резиновые губы...

– Вы с ней вместе работали, так?

– Работал.

– Вы ее любили, не так ли?

– Любил, – чуть замешкался Рябинин, не уверенный, что должен признаваться даже ее дочери.

– А вот еще доказательство.

Она затрясла сумку, вдруг позабыв, как та открывается. Рябинин ждал, опять теряя ощущение реальности, – любовь, доказательства, его дочь... Но доказательство она достала и положила перед ним веско, как официальную справку. Опять письмо Маши, кусок ее письма. Тот же крупный и ровный, почерк, те же самые чернила...

«Мама, а Рябинин, о котором я тебе писала, влюбился. И в кого, думаешь? В меня. Хороший мальчик и цельная натура. Не знаю, как и быть».

– А что написано дальше?

– Об этом все.

Будь Рябинин волшебником, сделал бы эту Жанну бестелесной и невидимой, растворил бы ее в воздухе, перенес бы куда-нибудь за стены прокуратуры – или сам бы птицей взмыл на крышу с этим письмом в клюве... Хотя бы на десять минут, на одну бы минутку. Чтобы посидеть с ожившими строчками наедине и слиться с их смыслом и с тем временем...

– Жанна, а дата стоит под письмом?

– Мама никогда не ставила дат.

– Оно написано, когда вы уже были на свете.

– Но вы работали с ней и раньше.

– Нет, я работал с ней только один сезон.

– Я совсем не похожа на своего отца...

– Но вы и на мать не похожи.

– Странно...

– Пути наследственности неисповедимы, Жанна.

– Тогда извините меня...

Она успокоилась – даже поправила волосы, растрепанные нервной вспышкой. Приходил в себя и Рябинин. И чем шире разливалось в нем спокойствие, тем сильнее одолевало удивление. Как же так... Уверовать в его отцовство по нескольким строкам о любви? Ну да, если любовь... Рябинин неприятно ухмыльнулся:

– Если любовь, то должны быть и дети. Так, что ли?

Она, опустошенная своим взрывом, вяло согласилась:

– В жизни – так.

– Женщина, а ничего не знаете о любви.

В начале их разговора она бы взвилась, а теперь лишь лениво прикрыла глаза:

– А кто о ней знает...

– Я! – нахально бросил Рябинин.

Она улыбнулась живей, уже с подошедшей силой, уже с иронией. Видимо, ей стало забавно.

– По крайней мере, больше вашего, – чуть отступил Рябинин.

Жанна поставила локоть на стол, уперлась подбородком в ладонь и заговорила неспешно:

– Шестнадцатилетней я влюбилась в капитана дальнего плавания. Он был лыс, холост, курил трубку и держал попугая-матерщинника. Я пришла к капитану домой и сказала, что хочу скрасить его жизнь. Варить по утрам кофе, чистить попугаеву клетку, провожать и встречать в порту. Попугай выразился, а капитан от смеха чуть не подавился трубкой. И позвонил моему отцу.

Она замолкла, уведенная памятью в отошедшие годы. Рябинин ждал – точку она не поставила.

– В восемнадцать лет я влюбилась в хоккеиста. Энергичен был, как его шайба. Привел меня к себе. Все стены увешаны клюшками и голыми бабами из иностранных журналов. Прожила у него месяца три и сбежала...

Жанна вновь умолкла, опять не поставив точки. Рябинин знал, что она ее не поставит, пока не выговорится.

– А потом влюбилась в шишкобоя...

– В кого?

– Или шишкобея. Это официальное название. Он ездил в Сибирь на сбор кедровых орешков. Лазал по деревьям, как обезьяна. Там нужна сила и ловкость. Привозил хорошие деньги, а зиму вел рассеянный образ жизни. Предложил замужество. Подумала, кем я буду? Шишкобойкой? Или шишкобейкой?

– Вы же его любили?

– Сергей Георгиевич, не вводите в уравнения иррациональные числа.

– Вы хотите сказать...

– Я хочу сказать, что с,милым рай в шалаше, если милый – атташе.

Теперь она поставила точку, рассказав о своей любви все. И Рябинин вспомнил, что его беспокоило в разговоре о муже, – тогда ведь тоже была поставлена неожиданная точка.

– Так что, Сергей Георгиевич, кое-что о любви я знаю.

– Ну, а про мужа?..

– Что про мужа?

– Его-то вы любили? Или он пошел как атташе?..

– Любить я больше не захотела. Могла, но не хотела.

Она неуемно тряхнула короткими, волосами, гордясь управляемостью своих чувств.

– Под вашими словами подпишется любой мещанин. Он тоже вытаптывает свою любовь, стоит той забрезжить. С ней ведь хлопоты, морока, переживания, вред здоровью...

– Мне приятны мотивы этого, как вы его, называете, мещанина.

– Мотивы?

– Любовь бесполезна, Сергей Георгиевич.

– Ага! – удивленно обрадовался Рябинин.

– Что «ага»?

– Мотивы, польза...

Его удивление было адресовано ему же...

Уголовно-процессуальный кодекс обязывал следователя находить мотивы любого преступления. Рябинин искал, постепенно увлекаясь, – он уже обратился вообще к мотивам человеческих поступков и человеческого поведения. Зачем? С какой целью?.. На эти вопросы мог ответить каждый. Но вот «почему» Иванов обокрал Петрова? Иванов знал, зачем он это сделал, – чтобы у него прибыло. Но он и сам не ведал, почему решился на воровство. Конечно, Рябинин мог бы раскрыть труды психологов и криминалистов, но не было времени, да и подозревал он тайно, что ученые тоже не знают, почему Иванов обокрал Петрова. Поэтому Рябинин думал и примеривал это «почему?» к своим поступкам и чужим, выверяя одну мелькнувшую мысль другой. Много их прошло, пока на дне почти бессознательных поисков не забрезжила какая-то стройность, какая-то теория – доморощенная, для себя. Появление теории Рябинина не смущало. Не первая. Но так и должно быть – он работал с людьми, а океан человеческих отношений изучен мельче, чем мировой.

Человеком движут мотивы... Рябинин отыскал их три – польза, любопытство, любовь. Никаких других нет, а сложность или загадочность какого-нибудь мотива объяснялась лишь переплетением трех основных. Польза, любопытство, любовь.

Но вдруг он заметил, что не все у него сходится, как в правильно составленном уравнении без какого-то махонького и вроде бы необязательного числа. Польза, понимаемая широко, могла побудить человека строить электростанцию в Сибири, а могла повести на примитивную спекуляцию. Любопытство толкало заглянуть в космос, в атом, в чужие глаза, а могло науськать и на замочную скважину. Вот только любовь – безмотивный мотив – осталась сама собой, ибо любили ни за что, будь то женщина, ребенок или родина.

Выходило, что его мотивы не равнозначны и располагаются они по возрастающей величине – польза, любопытство, любовь. Рябинин начинал склоняться к тому, что последний мотив солнышком греет два первых, которые сами по себе мало бы что значили. Польза и любопытство... Они есть и у животных. А любовь – мотив человеческий.

И вот эта Жанна, хлебнув толику опыта с хоккеистом и каким-то щелкунчиком, вышвырнула любовь за пределы людской жизни, как сдала в комиссионный магазин неладное пальто. Ради первого мотива, ради пользы.

– Вы живете первым мотивом, – сказал Рябинин громко, но вроде бы для себя.

– Как... первым?

– Людьми движут три мотива – польза, любопытство, любовь. Вы застряли на первом.

– И до любопытства не дотянула? – как-то ласково удивилась она.

– Нет, вы работаете без интереса.

– Сергей Георгиевич, а где в вашей иерархии мотивов стоит сознательность?

– Сознательность тоже от любви – к идеям и людям.

– Опять любовь...

– Теперь мне ясно, Почему распалась ваша семья.

– Сергей Георгиевич, семьи моих подружек, вышедших по любви, распались еще быстрее.

– Но почему же, почему?

– У них было понятие о любви как у вас. Слияние чувств, неповторимость душ, алый парус...

– Вам проще – никаких понятий.

– Понятия есть, только они не похожи на ваши.

– Знаю я ваши понятия... Небось, секс?

Она удивленно качнула головой, плотными губами запечатав свою речь. Обиделась. Рябинину казалось, что обижаться больше пристало ему, – у него еще не растворился осадок от подозрений в отцовстве. Но он старше, поэтому должен быть терпимее. Не словами, а, скорее, тоном Рябинин смягчил свой последний выпад:

– Хорошо, тогда из-за чего же люди страдают, плачут, радуются?

– Из-за чего? За любовь они принимают эту... Как называется сообщество людей, их взаимные связи?..

– Социальность?

– Да-да. За любовь они принимают социальную ущербность.

– Чью ущербность?

– Свою.

– С горя, что ли?

– Представьте себе.

– У кого маленькая зарплата, тот скорей и влюбится?

– А вам разве не известно, что у бедняков куча детей?

Социальность любви Рябинин не отрицал, но впервые слышал, чтобы эту социальность толковали так арифметически просто. Подкупала ее убежденность – видимо, тоже выносила свою теорию, как и он свою о трех вселенских мотивах.

– Ну, а социально удачливые – не любят?

– Нет. Им нужна не любовь, а женщина. А вот всяким неудачникам и закомплексованным подавай любовь – для них это последнее пристанище. Чем хуже им, тем сильнее любовь. Вот откуда, Сергей Георгиевич, роковые страсти. Вешаются, топятся, стреляются... А им делать нечего, у них нет выхода.

– Вы же сами трижды влюблялись...

– У меня тогда были неуряды с отцом.

– «Я вас любил, любовь еще, быть может...» От неурядов?

– А классика подтверждает мои слова, Сергей Георгиевич. Ромео – слабый мальчишка, живущий под страхом мести. Гамлета травил высший свет. Анну Каренину притеснял муж. Дубровского ловили как преступника. Телеграфист Желтков был убогой личностью. Поручик Ромашов слаб и закомплексован. Ленский – размазня...

– Сильный Онегин тоже потом влюбился...

– Когда ему стало тошно...

Рябинин молчал. Чем-то задела ее школярская логика. Что-то она выковырнула из его памяти. Молодость, командировки, разлуки...

Когда Рябинину бывало плохо – на работе ли, без работы, – он обращался к жене мысленно и еще каким-то неведомым, чуть ли не телепатическим способом. И считал, что движет им и соединяет их через пространство любовь. Но почему он вспоминал о Лиде чаще, когда ему было худо? В командировках он думал о жене постоянно, виня лишь разлуку. Но ведь в командировках ему всегда бывало худо. Тогда что ж – разлука ни при чем?

Рябинин знал за любой мыслью один подленький грех – прийти, закрепиться и сидеть в голове, будто она самая верная и единственная. Он многими годами выстрадал свое представление о любви. Но вот пришла Жанна Сысоева и выложила свое, школярское, наивное, страшное... И Рябинин умолк – нет ли в этом крупицы истины, которую так и собирают, по крупицам, а не режут ломтями? Он знал, что будет еще думать и думать...

– Жанна, а любовь к родине? Любовь к детям? Любовь к родителям? Любовь к друзьям? Тоже с горя?

– Я говорила о любви мужчины и женщины.

– Любовь, Жанна, едина и неделима, как вот этот кристалл.

– Камень.

Она пожала плечами и движением руки отмахнула ото лба ненужные ей и невидимые ему мысли. Рябинин смотрел на этот жест, готовый просить ее сделать так еще раз и еще... Глупая наследственность – зачем она наделила женщину, каких много даже в их городе, частицей другой женщины, неповторимой в мире?

– Это не камень, Жанна.

– А что же?

– Не знаю.

– Сергей Георгиевич, это топаз.

– Жанна, а не страшно жить без веры в любовь?

– Вы так и не сказали, что это такое...

– Любовь – это когда мне хорошо, потому что любимому хорошо.

Он сказал не свои мысли – ее матери.

От жары и влажности, от комаров и оводов, от своей любви Рябинин ощутил некоторую невесомость собственного тела и сладкую неповторимость окружающего мира. Неважно, что пока он не сказал ей о любви, неважно, что она ничего не сказала, – мир сделался странным и прекрасным до щемящей боли в груди. Рябинин физической работой унимал эту боль, стараясь не унять ее всю, стараясь оставить ее на следующий день, на следующий год, на всю жизнь.

Все-таки он решил объясниться. Если они друг друга любят, то мужчине пристало первому сделать шаг. Вот только где и когда? Их жизнь распадалась на два куска – вечерний лагерь и дневные маршруты. В лагере всегда шумел народ. А в маршрутах она была деловита и быстра, как белка, – говорила лишь об алмазах, да учила его геологии. И когда за спиной висит рюкзак, как многопудовый мужик сидит; когда в руках молоток и лопатка; когда пот бежит по очкам и комары вьются метелью... Говорить про любовь можно не везде и не всегда. Ему представлялась луна, какой-нибудь голубой берег, неплохо бы пальмы, какие-нибудь рододендроны...

В субботу смурной мужик Степан Степаныч с разрешения начальника партии съездил по случаю своего пятидесятилетия в райцентр, выставил на обеденный стол пять здоровенных бутылок вина с нежным и загадочным названием «Розовое» и выложил шмат свиного сала с охапкой зеленого лука. Повариха все это оформила мисочками и вилочками, превратив дощатый стол на четырех кольях в стол банкетный.

Степану Степанычу подарили отменные полевые сапоги. Он прослезился, поднял налитый стакан и сказал боевой тост:

– Не глядите, что оно розовое... Хорошее вино как пулемет – косит насмерть.

Рябинин, которому мир и так казался розовым, после двух стаканов вина узрел вокруг новые очаровательные оттенки. Фиолетовое лицо Степана Степаныча стало походить на гигантский боб, только что вынутый из гигантского стручка. Река заурчала радостно, нетрезво, заманивая поиграть. Комары, надышавшись «Розового», затеяли наглые пляски на стеклах очков. А за палаткой Маши Багрянцевой, на фоне закатного неба, вместо сосенки контурно зачернела итальянская пиния. Он счел это призывом...

Маша сидела на чурбачке и штопала. Опять играл невидимый транзистор и опять пахло сухими травами. Скрипка тянула душу изощренно, взасос. Травы пахли дурманно, сумасшедше.

– О чем бы скрипка ни пела, мне кажется, она всегда поет про одиночество.

– Вот я и пришел, – ответил Рябинин и пришлепнул букашку, похожую на вертолет.

Будь он постарше и не выпей вина... Его широченная улыбка Буратино споткнулась бы о ее слова про скрипку и одиночество; отложились бы в свое запасное русло, со временем дали бы толчок мысли и действу и – кто знает? – могли бы изменить поступь рока... Но Рябинину было восемнадцать лет и он выпил два стакана «Розового».

– Ты по делу? – приветливо спросила она.

– Поговорить о вечных темах.

– Что за темы?

– Любовь, жизнь, смерть, алкоголизм...

– Наверное, о последнем? – она провела рукой по лбу, словно отстранила невидимое прикосновение.

– Я давно пьян без вина, – сказал он где-то слышанное, красивое.

– Я заметила.

Рябинин счастливо улыбнулся, силясь необычайное выразить необычно.

– Маша, чем штопать дамское белье...

– Сережа, это рюкзак.

– Чем штопать рюкзак, лучше бы заштопала кое-что мое.

– Неси, Сережа.

– Оно здесь, – гордо сказал он и ткнул пальцем в грудь.

– Майка?

– Майка... Душа!

Она рассмеялась, заглушив тревожную скрипку. На всякий случай Рябинин тоже хохотнул.

– Кто же продырявил твою душу, Сережа?

– Шерше ля ви.

Она смотрела на него, притушив необидную улыбку.

– Я хотел сказать, се ля фам.

Он хотел сказать по-французски «ищи женщину». Но два стакана крепкого вина, принятые им впервые, так соединили «шерше ля фам» и «се ля ви», что расцепить их он никак не мог.

– Я пришел поговорить о любви, – решился он.

– А ты ее... знал?

– Подозреваешь меня?

– В чем, Сережа?

– В молокососности.

– Я только спросила...

И ему захотелось быть мужественным; ему захотелось походить на тех широкоплечих и раскованных парней, которые не мучались проблемами любви, а решали их скоро и практически.

– Любовь – это секс.

Она беспомощно вскинула руку и попробовала смахнуть тень со лба.

– Поэтому любовь есть материальная потребность человека, как пища и жилье, – ринулся он углублять вопрос.

– Сережа, любовь идеальна.

– Но она вытекает из секса.

– Тогда цена ей грош в базарный день, Сережа.

Последние слова как-то отрезвили его. Он вдруг увидел обиженный излом всегда веселых и крепких ее губ, увидел карие глаза, забранные отчужденной дымкой, и воспринял ее терпеливый тон, каким говорят с детьми и пьяными. Да он же обидел ее, дурень...

– Я найду алмаз и подарю тебе, – клятвенно выпалил Рябинин.

– Большой? – Маша несмело улыбнулась, отстраняя обиду.

– В пятьдесят каратов, – такой вес счел он достойным ее.

– Сережа, английской принцессе подарили розовый алмаз в пятьдесят четыре карата.

– Тогда я найду в пятьдесят пять, – и ему захотелось добавить «только не розовый», ибо этот цвет вызвал в нем вдруг легкое отвращение.

– Сережа, императрице Елизавете Петровне русское купечество преподнесло на золотом блюде бриллиант в пятьдесят шесть каратов.

– А я найду в шестьдесят.

– Сережа, граф Орлов преподнес Екатерине Второй бриллиант в сто девяносто пять каратов.

– А я в двести.

– Сережа, английской королеве подарили бриллиант «Великий Могол» в двести семьдесят девять каратов, который англичане похитили в Индии.

– А я найду в триста!

– Сережа, но я ведь не английская королева.

– Ты лучше! – крикнул Рябинин, видимо на весь лагерь, и выскочил из палатки, чтобы бродить всю ночь по окрестным сопкам и размышлять, объяснился ли он в любви или нет...

Жанна посмотрела на часики и тревожно сдвинула брови... Он удивился – ему бы надо следить за временем. Она подняла взгляд, в котором Рябинин усмотрел нетерпение. Тогда в его мозгу как-то сомкнулись разрозненные факты – неожиданность ее прихода, претензия на родственность, ждущий взгляд... Нет, она пришла не о муже рассказать и не о любви поговорить.

– Жанна, у вас ко мне дело?

Она встрепенулась, прикрыв улыбкой выдавшую ее суету.

– Сергей Георгиевич, мне нужен юридический совет...

– Вероятно, по поводу мужа?

– Нет-нет. Вернее, не мне, а моей подруге.

– Ну, если она человек достойный, – улыбнулся Рябинин, еще не поняв этого внезапного перехода к подруге.

– А недостойному не поможете? – улыбнулась и она какой-то приклеенной улыбкой.

– Помогать хочется людям хорошим. Если она грымза и мещанка...

Улыбка отклеилась, словно Жанна ее сбросила удивленными губами.

– Не понимаю вашего жаргона, Сергей Георгиевич.

– Грымзу-то?

– Нет, мещанку. Вы уже несколько раз употребили это слово.

– А вам оно непонятно?

– Это слово из лексикона девятнадцатого века.

– Мещанство-то живо и в нашем веке.

– Ах да: отдельные квартиры, полированные гарнитуры и личные автомобили.

Жанна заговорщически понизила голос, а улыбка, как ему казалось, отклеенно повисла на незримых ниточках внизу, у подбородка. Теперь Рябинин знал, что пришла она по делу и что он ей нужен. Не за разговорами пришла. И все-таки она срывалась, вступая в ненужную ей перепалку, – так велико было неприятие рябининских взглядов.

– Вы забыли дачи, – подсказал он.

– Тогда, Сергей Георгиевич, все мещане.

– За всех не расписывайтесь.

– Ну, кроме вас.

– И вас, – улыбнулся он.

– Я всю жизнь мечтаю о бежевом автомобиле, сиреневой даче и белой яхте. Мещанка, да?

– Ага, – не моргнул он глазом.

– Потому что хочу жить хорошо?

– Потому что мечтаете о вещах.

– А о них и помечтать нельзя?

– Мечтают о любви, о счастье... А о шмутках.....

– Сергей Георгиевич, да вы протрите... – она споткнулась, но Рябинин знал, что ему надо протереть. – Да вы откройте газету! Планы, совещания, постановления, заседания Совета Министров – и все про вещи для людей. Я и сама работаю над бытовыми холодильниками.

– Дело ведь не в вещах. Мещанин ценит материальное выше духовного.

– Сергей Георгиевич, разве вы не знаете, что материальное первично, а духовное вторично?

Она спросила без иронии, серьезно, словно уличила его в неграмотности. И Рябинин опять начал злиться, узнавая в ней подосланную представительницу вселикого мещанского клана; и сразу поверил ей, что она бесповоротная мещанка, будто до этого еще сомневался, – только они умели приспособить любую философию для кухонных нужд, как привинтить колесо к своей машине или приколотить доску к своей даче.

Рябинин вскочил, чтобы сжечь ненужную злость хоть в каком-то движении. И повернулся к окну, к морозной зиме...

Ясного неба как не бывало. Крупные снежинки опять накрывали город хлопковой редкой сеткой. Они падали лениво, обессиленно. Только у его окна, влекомые наземным потоком воздуха, снежинки взмывали по стене ввысь, и казалось, что снег идет от земли к небу.

– Мещан высматриваете? – кольнул его в спину ехидный голосок.

– Уже высмотрел.

– Может, покажете?

– Идите сюда.

Он не слышал ее шагов, но она была рядом: томно пахнуло французскими духами и каменно скрипнула слишком тугая нитка кораллов.

– Видите девушку в синем пальто?

– Мещанка?

– Ага.

– На спине ярлык?

– Нет, в руке зонтик.

– Потому что красивый, японский?

– Нет, потому что из атмосферы, из космоса опустилась огромная снежинка безупречной чистоты и формы. И села ей на лицо, как собака коснулась влажным носом. А девица – зонтиком ее...

Он оставил окно и сел. Вернулась на свой стул и Жанна, глубоко и сердито вздохнув. Рябинин ответил на ее вздох запоздалым возражением:

– От первичной материи до вторичного духа надо еще подняться...

– А не поднялась, то я хуже?

– Да, хуже. Потому что вы будете жить в мире тряпок и гарнитуров, а не в мире человеческих отношений.

– Ну и пусть!

– Пусть? Вы согласны, чтобы вас ценили наравне с полированным шкафом?

Жанна мимолетно задумалась – выбил он кирпичик из ее плотной кладки.

– Можно любить и вещи, и людей, – заделала она брешь.

– Так не бывает..

– Ах, откуда вы знаете, бывает, не бывает... Ваши любимые высокие понятия распадаются на элементики.

– Какие элементики?

– Счастье возьмите. Оно сделано из творческой работы, интересного образа жизни, материальной свободы... А они в свою очередь состоят из высокого заработка, удобной квартиры, хорошего питания, семейного уюта... Что, не так?

Рябинин не знал, на что распадаются великие понятия, – ему надо было подумать. Поэтому он не ответил, успев лишь заметить, что она сбила его с накатанной логики. Не глупа, с дураком не задумаешься. А Жанна ринулась вперед, поощренная его заминкой.

– Духовное, материальное... Нету между ними рва, Сергей Георгиевич. Вам не приходило в голову, что автомобиль, дача и тот же ковер радуют душу? Получается, что промышленность работает не только на материальные потребности, но и на духовные. Не так?

Теперь она ответа ждала, теперь ему думать было некогда.

– Так. Только при виде ковра подобная душа не радуется, а благоговеет. Мещанство – это вроде религии.

– О, еще не легче. Выходит, я не просто хочу бежевую машину, а молюсь?

– Да, креститесь.

– Какому же богу?

– Угадайте.

Она скорчила милую гримаску, снизойдя до его детской игры. Но Рябинин насупленно ждал, назовет ли она своего бога.

– Не знаю.

– Ну как же! – деланно оживился он. – Если человек любит вещи больше людей, то кто его бог?

– Ах да, вещи.

– Нет, вещи лишь его представители, вроде священников. Ими бог действует на бледное воображение – может поразить автомобилем, ослепить люстрой, ошарашить дубленкой, обалдить дачей, закостенить цветным телевизором...

– Меня он обалдил беленькой шубкой, – радостно подтвердила Жанна, решив, что рябининский бог парень веселый и нужный.

– Да у него этих представителей видимо-невидимо, и они все прибывают.

Рябинин говорил с упоительной злостью, словно этот бог его слышал и передергивался. В кабинет пришла делегатка от верующих и надо успеть, пока она не ушла. Она передаст своим верующим, что о них думает следователь Рябинин. Он знал, что его понесло, – и не мог остановиться.

– Деньги, что ли? – залюбопытствовала Жанна.

– Они тоже его представители.

– Сначала люди молились камням...

– Какие, к черту, камни! Только граненые, только драгоценные.

– Зевс, Юпитер...

– Эти веселые боги промотали бы любые вещи.

– Христос, Магомет...

– Они допустили серьезный просчет – обещали райскую жизнь после смерти.

– А новый бог что обещает?

– Рай завтра, сегодня! Ему поверили. Захотели пребывать в новом боге. И знаете, не прогадали. Так кто это?

– Не томите, Сергей Георгиевич, – уже рассмеялась она.

Засмеялся и он – чуть потише, чем в известной песне о блохе. Жанна смеялась над ним. Он смеялся Над теми, кто пошел за новым богом. Он смеялся вторым, последним. Смеется тот, кто смеется последним. Нет, смеется тот, кто смеется первым, – последний уже хихикает.

– Жанна, да я вам напомню. Квартиру со всеми удобствами... Выше пятого этажа не предлагать... Без лифта не согласен... В десяти минутах ходьбы... Отдыхать только по путевке... Чтобы кормили, поили и развлекали... В автобус бегом, чтобы усесться... Батоны истыкать вилкой – не дай бог вчерашние... Работу поближе, поспокойнее, повыгоднее... Да этот бог отплясывал на вашей свадьбе!

Она зажмурилась и покачала головой – не знает.

– Я говорю о Комфорте. О великом боге Комфорте!

– О комфорте? – удивилась она.

– Кто молится Комфорту, живет комфортабельно.

Ее юмор испарился – видимо, рассуждения следователя показались недостойными даже смеха. Она ждала чего-то иного, какой-то философской теории или невероятного откровения: сперва злилась, потом спорила, затем смеялась... И вот – равнодушная пустота взгляда.

– Наивно, Сергей Георгиевич.

– Наивно? А ведь мещанин под счастьем понимает комфорт.

Она не ответила, задумчиво разглядывая кристалл. Рябинин видел, что она уходит от их разговора к каким-то другим берегам, к которым, видимо, придется причаливать и ему.

– И покой.

– Что покой? – не понял он.

– Под счастьем понимают.

– Да, – обрадовался Рябинин столь точному толкованию его слов о комфорте. – У мещанина одно беспокойство: как бы не обеспокоить свою душу.

Но Жанна вновь уперлась рассеянным взглядом в кристалл. Удивленные губы расслабились, арочки бровей распрямились... Что она видела в его родниковых гранях?

– Сергей Георгиевич, вы сказали, что жить надо не в мире вещей, а в мире человеческих отношений... А ведь бывают причины, которые заставляют жить среди вещей.