Текст книги "Запоздалые истины"

Автор книги: Станислав Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 29 страниц)

Рябинин думал о снах...

Он никому, кроме Лиды, не признавался, что верит в них. Не из боязни прослыть суеверным – он не смог бы вразумительно обосновать ту мысль, которой объяснял их пророчество. Вернее, он-то мог, но другие сочли бы эту мысль недоказанной.

Рябинин верил в интуицию, много о ней читал, часто о ней думал и собирал все, что ее касалось. Он знал, что многие в нее не верили, о ней не думали и ничего не собирали. У нее было много врагов, но были и сторонники. Лучшими защитниками интуиции оставались женщины, которые ей верили охотнее, чем здравому рассудку.

Интуицией Рябинин и объяснял вещие сны. Известны случаи, когда спящий мозг решал задачи, делал открытия, сочинял музыку... Почему же во сне он не способен к интуиции, которая по своей неощутимой сути ближе всего к сновиденьям? В обрывок забытой реальности; в какой-нибудь всплывший кусок жизни вкрадывалась та далекая догадка, которая не смогла пробиться при свете дня. Догадка, зревшая днем и всплывшая ночью...

Рябинин потерялся, следя за убегающей мыслью...

...Пророческий сон – это интуитивный сон...

Катунцева вошла, обдав его нетерпеливым взглядом надежды, тем взглядом, которого он и боялся.

– Что-нибудь узнали? – спросила она, еще не сев.

– Нет-нет, – торопливо бросил Рябинин, отводя глаза.

Она сразу отдалилась от него на безмерное расстояние. Он поскорей вернулся к ее лицу, боясь не поспеть за ней в эту безмерную даль. В увиденном лице ничего не изменилось, словно и не было второй остужающей ночи. Видимо, они, эти ночи, сколько бы их ни было, не принесут ей отдохновения, а будут копиться, как морщины к старости.

– Сны вы часто видите? – спросил Рябинин, испытывая неловкость за такой вопрос.

– Почти через день, – ответила она даже с некоторой готовностью.

– Сны... хорошие?

– Такие, что приснится – и не заснуть от дум.

– Страшные?

– Тяжелые, давящие...

– Так уж все тяжелые?

– Ну, не все... Но и тихих снов я не видела уже много лет.

– Тихих в смысле сна без сновидений?

– Нет... Когда видишь что-нибудь тихое, спокойное.

Рябинин помолчал, давая ей время привыкнуть к странному разговору о снах, да и сам обдумывая, как бы проще дойти до того вопроса, ради которого ее вызвал.

– А вы в них верите?

– Как же? – чуть удивилась она, не допуская иной возможности.

– Ну, и ваши сны... сбывались? – спросил он бессмысленно, ибо почти ежедневные давящие сны сбываться не могли.

– До этого случая – нет.

– Выходит, что верить им нельзя...

– Я знаю, как их сглазить, – нехотя сказала она, видимо не собираясь ничего объяснять.

– Как это сглазить? – настойчиво спросил Рябинин.

– О сне нужно кому-то рассказать. И он не сбудется. А вот если его утаить, то может сбыться.

– Ну, а этот, последний?

– Утаила, – с испугом призналась она, словно ждала от него упреков.

В сознании Рябинина неожиданно и вроде бы ни к чему вылущился из прошлого случай...

Горел чердак деревянного домишки. Ни лопат, ни багров, ни ведер, ни колодца... Он стоял вместе с бессильной толпой и ждал пожарных. А ночью приснился душный сон – какая-то легковая машина на его глазах проваливается посреди улицы под землю. Ее засыпает, засасывает... Но люди в ней живы и слышен их подземный разговор. Рябинин копает землю, но лопата гнется, как прутик. Он ищет лом и зовет дворника, но все-все проходят мимо. Он волнуется, кричит, машет руками... И просыпается.

Так совесть во сне расплатилась за его дневную пассивность.

Но к чему вспомнился этот пожар и сон? Ни к чему.

И тут же убегающая мысль... Нет, еще не мысль, а какой-то ее каркас, какой-то ее стержень пронзил его бессильное желание понять и своей стремительной силой упорядочить это рассеянное желание, сложив его в ясную мысль...

Сны питаются жизнью, как чага березой. Его сон об ушедшей в землю машине причудливо отразил виденный пожар. А что отражают ее сны?

– Вы чего-то боитесь? – спросил вдруг Рябинин, нацеливаясь очками в ее глаза.

– Я?

На это «я» он не ответил – оно вырвалось от неожиданности его вопроса.

– Ничего не боюсь, – спокойно ответила Катунцева, запутавшись безвольными пальцами в прическе.

– Почему же вам снятся тревожные сны?

– Они многим снятся...

Пальцы оставили растрепанную прическу и легли за край стола, на ее колени. В глазах едва заметной голубизны одна усталость.

– Скажите, вы эту женщину... разглядели там?

– Где?

– Во сне.

И опять она не удивилась, посчитав интерес следователя ко сну естественным.

– Ну, не очень, но видела...

– Как она одета?

– Что-то белое и длинное, вроде савана.

Рябинин развинтил ручку и записал на листке писчей бумаги – для себя, просто так: «Видимо, в белом плаще...»

– Какого роста?

– Чуть повыше меня.

«... среднего роста...»

– Старая, молодая?

– Нет, не баба-яга.

«... молодая или средних лет...»

– Лицо?

– Знаете, какое-то страшное и дикое.

– За счет чего страшное и дикое?

– Ну, зубы и скулы росли прямо на глазах.

«... скуластая, крупные и хорошие зубы...»

– Глаза видели?

– Нет, не помню.

– А губы?

– Их вроде бы совсем не было...

– Но зубы же видели?

– Зубы видела, а губ не помню.

«... губы тонкие...»

– А ее голос?

– Странно... Она ведь говорила про Ирочкину руку, но как-то не голосом.

– Что еще заметили? – спросил Рябинин буднично, словно речь шла о живом человеке.

– Уши у нее горели малиновым огнем.

«...в ушах серьги с красными камешками...»

– Еще?

– Все, я проснулась.

Его вопросы кончились. Но он спросил о том, о чем уже спрашивал:

– Ну, а хорошие-то сны вам снятся?

– Я говорила, что даже тихих не вижу. Все шумные...

Он посмотрел в ее чуть голубевшие, не отведенные глаза и подумал: как бы он жил, снись ему почти ежедневно нетихие сны?

– Не волнуйтесь, вашу девочку ищет вся милиция города.

Рябинин взял листок – словесный портрет женщины в саване из шумного сна – и спрятал его в сейф, чтобы никто не увидел.

Из дневника следователя. Не знаю, с какого теперь возраста разрешают детям говорить о любви. Наверное, с Джульеттиного. Тут уж ничего не попишешь – классика. Не знаю, будет ли моя Иринка Джульеттой, но Ромео у них уже есть – все тот же Витя Суздаленков. Как выяснилось, он заявил, что век бы не мыл шеи, не будь в классе девчонок. Иринка заклеймила его педагогическим голосом:

– Он плохой мальчик.

– Потому что тебя щекочет? – вступился я за Витю, поскольку и сам бы, к примеру, не носил галстука, не будь на свете женщин.

– Наташа Кулибанова с ним даже не разговаривает.

– Почему?

– А Витька распускает слух, что он в нее влюблен.

– Что ж плохого в этом слухе? – видимо, непедагогично спрашиваю я.

– А он еще распускает слух, что она жадная и заикается.

– Зачем же он это делает, если влюблен? – поддерживаю я разговор о любви под неодобрительные взгляды Лиды.

– А-а, чтобы другим мальчикам было неповадно...

Они взошли на пятый этаж, ибо корпуса были без лифтов. На лестничной площадке каждый сделал свою работу – Петельников заглянул в список, а Леденцов нажал кнопку. Дверь открылась сразу, будто имела разъемный механизм, включаемый звонком...

На пороге стояла девушка. Года двадцать три – двадцать четыре. Светлые прямые и короткие волосы. Джинсовый брючный костюм. Запах пряных духов – мебелью не мебелью, но корой пахло. Девушка улыбалась, но ее улыбка, видимо приготовленная не для них, усыхала под чужими взглядами.

– Вам кого?

– Вас, – улыбнулся Леденцов.

– Меня?

– Вы Лена Ямпольская? – спросил Петельников, доставая удостоверение.

Она заглянула в него осторожно, уже отступая в квартиру.

– Входите... А что случилось? С Виктором?

– Нет-нет, – заверил Петельников, оглядывая переднюю.

Однокомнатная квартира. Пока никаких признаков ребенка. Ни крика, ни детской одежды, ни игрушки. А в комнате?

– Нужно с вами поговорить, – сказал Петельников, ведя ее взглядом внутрь квартиры.

– И кое что записать, – добавил Леденцов, намекая, что в передней им оставаться никак нельзя.

– Проходите, – замявшись, согласилась она.

Голубой полумрак остановил их у порога. Стены большой комнаты неясно проступали книжными корешками, полированным выступом, блеснувшей вазой... Посреди, в просветленном пространстве, высился круглый стол с двумя примкнутыми креслами – шампанское, цветы, фрукты... Рядом другой столик с проигрывателем и с уже поставленным диском.

– Кажется, мы не вовремя, – решил Петельников.

– Ничего, вот сюда, пожалуйста...

Она показала им на диван и включила люстру, развеяв загадочный голубой воздух.

– День рождения, да? – спросил Леденцов.

– Нет.

– Ну, не у вас, у ребенка?

– У меня нет детей, – рассмеялась она. – Я и не замужем.

– Будете, – убежденно заверил Леденцов.

– Конечно, буду, – и она непроизвольно оглядела стол, наверное, уже в который раз.

– Виктора ждете?

– Жду.

– Ревнивый?

– Пожалуй... Он хоть и русский, но родился в Сухуми.

– Тогда мы пойдем, – вмешался в их разговор Петельников.

Они поднялись с дивана и вышли в переднюю.

– Вы же хотели что-то узнать? – удивилась она.

– А мы узнали, – сказал Петельников с той своей улыбкой, от которой большинство девушек становились несердитыми и красивыми.

– Что узнали?

– Узнали, что вы счастливый человек и милиции делать тут нечего. Наше место среди несчастных. До свидания.

На улице потемнело. Засветились окна, уже по-осеннему, ярко и уютно. Земля, еще согретая горячим дневным солнцем, запахла летней дождевой сыростью. И какие-то цветы, уже не флоксы, струили свой поздний запах по теплой, неостывшей стене дома.

– У нее будут свои дети, – задумчиво сказал Петельников.

– А как вы узнали, товарищ капитан, что она счастливая? По шампанскому?

– Нет, по салату из помидоров.

– Ясно, товарищ капитан.

– Леденцов, давно хотел спросить, как ты достигаешь такого недосягаемо примитивного уровня? Я-то понимаю, что ты прикидываешься дурачком.

– Никак нет, товарищ капитан, не прикидываюсь.

– В одном фантастическом рассказе всеми любимому дебилу сделали операцию и он стал умницей. Его тут же все возненавидели и выгнали с работы. Так хочешь быть всеми любимым?

Ответить Леденцов не успел, ибо осторожно надавливал кнопку очередной квартиры. Но за дверью не отзывались. Инспектора ждали, скучно рассматривая кремовый дерматин. Леденцов еще надавил и держал палец на звонке долго, пока в квартире что-то не звякнуло. К двери подошли.

– Кто? – спросил бесполый и скрипучий голос.

– Это мы, – отозвался Леденцов.

– Кто мы?

– Соседи.

Стукнула задвижка. Потом что-то звонко упало, видимо крюк. И только затем образовалась щель с тетрадку, годная лишь для одного глаза. Он и темнел.

– Какие такие соседи? – удивился голос, сразу потеряв свою скрипучесть.

– Из соседнего отделения милиции, – объяснил Петельников, показывая удостоверение.

Дверь приоткрылась, и предъявленный документ старая женщина оглядела уже двумя глазами.

– А чего вам?

– По делу, мамаша, – отозвался Леденцов, деликатно оттесняя ее в переднюю.

– Спросить и кое-что записать, – объяснил Петельников.

– В комнату хотите?

– Хотим, – признался Леденцов.

Она уперлась крепкими темными кулаками в бока. На кистях до самых локтей, белела, мыльная пена. Ее тело до самой шеи закрывал плотный и длинный, вроде мясницкого, фартук. Из-под тугой косынки на лоб вытекла седая струйка волос. Темные глаза, вроде бы не имеющие отношения к ее морщинистому лицу, покалывали инспекторов едким взглядом.

– Тогда скидывайте обувь.

– Леденцов, снимешь ботинки?

– Не могу, товарищ капитан, они казенные.

– Что их, сворую тут? – удивилась хозяйка.

– А там чего, в комнате? – заинтересовался Леденцов.

– Ковер там.

– Да мы, собственно говоря, не к нему, – сказал Петельников. – Мы к Марии Дудух.

– Эва, вспомнили. Она теперь не Дудух, а Романовская.

– Эва! – удивился Леденцов. – А почему так?

– Замужняя теперь.

– А вы ейная мамаша?

– Не ейная, а евойная.

– Где же сама невестка?

– С дитем гуляет.

– Какого полу?

– Кто?

– Не невестка же, а дите...

– Мужеского.

– Спасибо за внимание. Привет ковру.

Они вышли из квартиры, как выкатились.

Свежий, настоянный на придомных сквериках воздух обдал их чисто и прохладно. Но он мог течь и с темного неба, поднимаясь где-то в лесах к звездам и опускаясь тут на уже остывшие бетонные коробки. Инспектора молча дышали им, как пили воду из неожиданного родника.

Петельников глянул на товарища, яркость костюма и прическа которого притушили темный вечер:

– В конечном счете, Леденцов, человека ждут болезни, муки, смерть, вечность...

– Ждут, товарищ капитан.

– А он, человек, знай себе покупает ковры, дубленки, автомобили... Знай себе ссорится, убивает время, смотрит телевизор... Леденцов, да он герой!

– Или дурак, товарищ капитан.

Из дневника следователя. У нас два параллельных телефонных аппарата – в передней и в большой комнате. Услышав звонок, иногда мы с Иринкой одновременно снимаем трубки. И я слышу тонкий и устрашающий голосок:

– Это морг? Позовите мне дядю Васю с третьей полки. Он мне обещал свой глаз на...

– Суздаленков, я тебя узнала, – перебивает Иринка.

Но телефон уже пищит. Иринка угрюмо смотрит на аппарат, раздумывая. Затем берет трубку, набирает номер и кричит тонким и устрашающим голосом:

– Внимание! Морда, морда, я кирпич! Иду на сближение.

С утра солнце блестело неуверенно, но к полудню распалилось. Рябинин шел не спеша, греясь, может быть, уже в последних его лучах.

– Скажите, где тут детский сад? – спросил он старушку.

– А вон, где горит...

Там горело. За низеньким блочным корпусом взметнулся зубчатый кумач огня и стоял недвижно, чисто, без дыма. Там горела осень, там клены горели. И он пошел на этот огонь.

Ребята цветным горохом катались под деревьями. У каждого в руках пламенел неподъемный букет кленовых листьев, а они собирали их, захлебываясь от движений, словно тут рассыпаны были конфеты.

– Вы за кем пришли? – спросил мальчик, растерзанный, как и его букет.

– А я тоже за листочками, – улыбнулся Рябинин.

Мальчишка безмолвно отъял половину букета и протянул ему.

– Спасибо.

– Гражданин, оставьте казенных детей! – крикнула воспитательница, стоявшая у черного кленового ствола.

Рябинин пошел к ней будто стегнутый ее словами.

– Говорите, казенные дети? – глухо спросил он.

– В данное время за них отвечает государство. Я же вас не знаю, гражданин...

– Тогда давайте знакомиться, – все еще глухо предложил он, доставая удостоверение.

Она даже не заглянула в него и, осветив юное лицо почти радостной улыбкой:

– Извините, но иногда подойдет какой-нибудь пьяница...

– А я что – похож? – спросил Рябинин, простив ей «казенных детей».

– Вы похожи на доктора, – она вдруг покраснела, словно этим сравнением могла его обидеть.

– Это из-за очков.

– Нет, у вас такое лицо...

Они сели на скамейку, зажатую двумя кленами. Воспитательнице было лет двадцать. Простенькое лицо, простенькая прическа и простенький на голове платочек. Но живые глаза как бы заслоняли эту простоту веселым любопытством.

– Я и есть доктор, – вздохнул Рябинин.

– Вы же показали книжечку...

– Доктор лечит тело, а я должен лечить душу.

Любопытствующий взгляд воспитательницы отстранился легким недоумением.

– Следователь лечит социальные болезни, – сказал он и добавил, чтобы окончательно рассеять ее отстраняющее недоумение: – Я наставляю людей, дабы они не пили, не курили и не безобразничали.

Люди, маленькие и суетливые, те самые людишки, которых больше всего поучают, веселым табунком захлестнули их скамейку.

– Дядя, а есть книжки про дрессировку котей? – спросил мальчишка, тот, который поделился листьями.

– Не котей, а кошек, – поправила воспитательница.

– Братцы, не знаю. О дрессировке собак есть.

– Дети, дайте нам с дядей поговорить.

Рябинин смотрел на них...

Они будут выше ростом, чем его поколение. У них будет шире грудная клетка. Станут сильнее физически. Они будут все знать. Будут умнее и способнее... А будут ли они добрее? Останется ли этот распахнутый, как и его букет, мальчишка собой – отдаст ли половину себя по первому слову, как отдал листья? А ведь он чудо, этот мальчишка. Да и каждый ребенок чудо...

Рябинин потерялся, следя за убегающей мыслью...

...Каждый ребенок – чудо. Каким же должно быть воспитание, чтобы вырастить из него человека, лишенного всяких чудес?..

– Вы, наверное, пришли по поводу Иры Катунцевой?

– Да.

– Я ничего не знаю. Так и сказала вашему товарищу...

Протокол ее допроса лежал в портфеле, но он надеялся, что память воспитательницы, растревоженная беседой с инспектором и работая по инерции, отыщет какую-нибудь забытую деталь. И ему требовалось видеть тот садик, куда ходила похищенная девочка.

– Ира Катунцева – какая? – спросил он.

– Хорошая девочка, послушная, мягкая...

– Вы ничего... странного не замечали?

– Где?

– В девочке, в родителях, в посетителях...

– Нет.

– Посторонние к детям не подходили?

– Я никого не подпускаю.

– Подозрительных женщин во дворе не замечали?

– Нет.

Больше спрашивать было не о чем – ее память за эти дни ничего не отыскала. Двор, группу и воспитательницу он посмотрел. Все.

– А если бы украли девочку у нас? Меня бы засудили, – стынущим голосом сказала она и поежилась.

– Ну, такое случается раз в сто лет...

– Когда Таня Силина пропала, то я чуть с ума не сошла.

– Как пропала?

– Вышла на улицу и заблудилась. Ходила с какой-то женщиной.

Не об этом ли случае рассказывал Петельников?..

– Вы обращались в милицию?

– Да, к нам приходил сотрудник.

– Фамилию не помните?

– Высокий, симпатичный...

Он, Петельников. Так что это – совпадение? Но вроде бы и совпадения нет, а вернее, совпал пустяк, из которого ничего не вытекает: похищенная Ира Катунцева ходила в тот же садик, в который ходила и Таня Силина, заблудившаяся на улицах.

– А почему вы думаете, что она заблудилась?

– Что же другое?

– Покажите мне ее...

– Вот там темноволосая девочка в синем беретике. Только, ради бога, не спрашивайте ее об этом. Ваш товарищ с ней поговорил, а она в слезы.

Да нет, это пустячное совпадение он не так расставил – их нужно поменять местами: сначала заблудилась Таня, а потом пропала Ира. И эта перестановка вдруг высекла непроизвольный вопрос, на который он уже знал ответ:

– В тот день Таня была в этом же платьице?

– Да, в этом.

На Тане Силиной было красное платье.

Из дневника следователя. Приметы осени на всем. На кухне лежит громадный арбуз, на оконные стекла Иринка лепит принесенные мною кленовые листья, из шкафа вытащены облезлые меха... Лида оглядывает их подозрительно и размышляет вслух:

– Теперь выщипывают кролика под котик так, что не отличить...

Иринка бросает кленовые листья, идет к мехам и стоит, приоткрыв рот и растопырив куцые косички, которые походят на какие-то боковые рожки

– Мам, а долго его щипют?

– Пока не станет котиком.

– А как же хвостик?

– Что хвостик?

– Откуда же у кролика вырастет кошкин хвостик?

– Да выделывают не под кошку, а под котика.

– Мам, у котика и у кошечки хвосты одинаковые...

Леденцов звонил по-разному – эту кнопку он тронул ногтем мизинца. Дверь открыл пожилой мужчина в пижаме и с готовностью спросил:

– Насчет Симы?

– Да, – с такой же готовностью подтвердил Петельников.

– Вы уже третьи, – улыбнулся мужчина.

– А кто были другие?

– Да, наверное, ваши. Симу завтра выписывают.

– Завтра? – бессмысленно повторил Петельников.

– Хватит, месяц отболела. Да чего же мы стоим? Заходите...

– Нет-нет, спасибо, мы пойдем.

– И вам спасибо. Я рад, что Сима работает в вашем цехе. Хороший вы народ, ребята.

– Иначе нельзя, – заверил Леденцов.

Они пошли вниз, провожаемые растроганным взглядом отца.

На темной улице, при свете окон и появившейся луны, Петельникова взяло сомнение. У них осталось два адреса. В конце концов, неизвестные ему свидетели, скорее всего цыганские ребятишки, могли ошибиться в возрасте. В конце концов, замышляя преступление, эта женщина могла изменить внешность: перекрасить волосы, надеть чужой джинсовый костюм, надушиться не своими духами... В конце концов, могли ошибиться ребята из уголовного розыска и пропустить ее при своей просеивающей работе. Да и они с Леденцовым...

– А цыганка не наврала? – отозвался Леденцов на его молчание.

– Нет.

Они поднялись на второй этаж. Леденцов подавил кнопку большим пальцем, потом указательным – и так дошел до мизинца. За дверью ничего не звенело. Он приложил к ней ухо и слушал, ловя задверные звуки.

– Там ходят, товарищ капитан.

Петельников три раза стукнул ладонью в шершавое дерево, осыпав с него струпья сухой краски. Глухие шаги оборвались почти одновременно с щелчком открываемой двери...

– Ой!

Девушка запахнула халат, чуть не задув в руке свечку. Ее лицо закрывала тень – они видели только белую мучнистую щеку да растрепанный ореол волос, горевший мельхиоровым блеском.

– Я думала, что мама. Она так стучит...

– Вы Анна Бугоркова? – начал разговор Петельников.

– Да.

– Мы из милиции.

Она отступила, унося с собою свет.

– А что случилось?

– У нас к вам несколько вопросов.

Девять часов вечера, двое мужчин из милиции, женщина в халатике со свечой... Поэтому Петельников добавил мягким голосом:

– Не волнуйтесь, вас они не касаются.

Они уже стояли в передней, и две их большие тени черно колебались на стене. Анна Бугоркова почему-то смотрела не на инспекторов, а на эти тени, и в ее глазах метались крохотные свечные огоньки.

– А почему сидим без электричества? Испытываете энергетический кризис? – весело спросил Леденцов.

– Не знаю, второй день не горит.

– Вызвать электрика.

– Вызывала, не идет.

– Мужик в доме есть?

– Я мать-одиночка.

– И сколько лет ребенку?

– Четыре года девочке...

– А она тут не прописана?

– Прописана у моей мамы.

– Вот это мы и хотели выяснить, – вставил Петельников, чтобы закончить разговор.

Они могли уходить. Женщина, у которой есть один ребенок, не будет похищать второго. И почему эту Анну Бугоркову с ее девочкой цыганские ребятишки не могли принять за похитительницу? Той пять лет, а этой четыре. Да если у нее есть красное платьице...

– Леденцов, посмотри-ка пробки.

Она светила ему, заметно успокаиваясь. Леденцов тут же, в передней, нашел усик тонкой проволоки и через минуту яркий свет ослепил их и свечку. Она дунула на огонь и смущенными пальцами обежала пуговицы халата.

– Спасибо вам...

В тихую минуту, которая выпала после ее слов, они услышали ручейковый плеск с кухни.

– Что это? – спросил Петельников.

– Кран течет.

– Леденцов...

– Ключ нужен, товарищ капитан.

– А есть. Только вы запачкаете такой красивый костюм, – спохватилась она.

– Скорее выбросит, – буркнул Петельников.

Кухня оказалась просторной и уютной. Овальный стол посреди, диван под окном, желтые занавески и такой же абажур скрадывали плиту с кастрюлями. В один угол, как живой слоненок, уткнулся лохматый секретер, заставленный куклами и куколками. Над ним висела большая фотография курносой девочки с бантом, вертолетно сидящим на голове.

Повозившись минут двадцать с ключами и прокладками, Леденцов открыл кран, показывая струи разной силы.

– Ой, какое вам большое спасибо...

– Леденцов, это единственное полезное дело, которое ты сделал для общества.

– Хозяюшка, чиню обувь, белю, паяю, циклюю.

Она засмеялась, шумно уронив руки, и тут же ринулась ими к халату, который воспользовался смехом и распахнулся на две верхние пуговицы.

– А выпейте кофейку, а? Я быстро, а?

От этих ее слов Петельников вдруг ощутил земную усталость бессонных ночей и хлопотных дней. Ему нужны силы, чтобы оторвать тело от добрейшего дивана и взгляд от лохматого слоника-секретера.

– Если товарищ капитан прикажет пить кофе, то я приказ выполню.

– Товарищ капитан, а? В конце концов, вы его заработали.

– Ну, если заработали... – улыбнулся Петельников.

Пока они мыли руки, она летучей мышью металась по квартире – стремительно и бесшумно, чтобы не задержать их и не разбудить дочку. Овальный столик уставился тарелочками, чашечками и вазочками. И цветами, теми же флоксами, которые были с ними весь вечер и теперь стояли в высокой тонкостенной вазе из простенького стекла.

Анна Бугоркова успела переодеться в белую кофточку и коричневую свободную юбку. Она вошла в кухню и приостановилась, бросив вкрадчивый взгляд на Петельникова. Как?

Открытое белое лицо. Светлые волосы пушатся, не заслоняя ни лба, ни ушей. Чуть курносая. Губы живые, готовые улыбнуться или обидеться. Фигура сильная, плотная. И глаза, что-то вопрошающие у Петельникова. Как? Хороша.

Леденцов с интересом поглядывал на бутылочку с уксусом, вроде бы бесполезную для кофе. Но тарелки с влажными и дымными пельменями все объяснили.

– Вот сметана и масло...

– Пельмени государственные? – спросил Леденцов удушенным голосом, забив ими рот.

– Сама налепила, – сказала она радостно.

Чему же радуется? Включенному свету? Исправленному крану? Или развеянному одиночеству?

– Может, вам налить винца?

– При исполнении, – выдавил Леденцов, задыхаясь.

– Не погибни, – бросил Петельников.

– Лучше от пельменей, товарищ капитан, чем от ножа бандита.

Она села на угол, к вазе, и белые флоксы прильнули к ее плечу, сливаясь с ним чистотой и какой-то слабостью. И ее глаза опять глянули на Петельникова вопрошающе – как? И он опять безмолвно ответил почти незаметной улыбкой – красиво.

– Мужчины вас засыпят, – сообщил Леденцов.

– Чем засыпят?

– Брачными предложениями, когда узнают про такие пельмени.

– Да есть ли они...

– А вы их налепите побольше.

– Я про мужчин... Есть ли они?

И она долго посмотрела на Петельникова – есть ли они? Он бессловно ответил, закрыв глаза на долгую секунду, – есть.

– В нашем райотделе одни мужики, – сказал Леденцов, накалывая последнюю пельменину.

– Знаете, почему от меня ушел муж? Я во все блюда клала зеленый горошек.

– Неужели вам нужен такой дурак? – удивился Леденцов.

– Ребенку нужен.

– Ушел... к женщине? – спросил Петельников, принимая чашку с кофе.

– Теперь мужчины уходят не к женщине, а к своей маме.

– Это был не мужчина... – отозвался Петельников.

Она опустила мягкие руки и тягуче смотрела на него, спрашивая. О чем? Мужчина ли он? Петельников не ответил ни взглядом, ни лицом – об этом не спрашивают, это видят.

– Но и женщин, случается, нет, – заметил Леденцов, берясь за вторую чашку кофе.

– О, женщины есть, – живо отозвалась она, шелохнув белые флоксы.

– Поскольку я, пардон, холостяк, то утверждаю ответственно.

– Вы плохо смотрели...

– Я-то? Все время смотрю. Иду вчера мимо бани. Вдруг впереди меня стройненькая женщина, видимая мною со спины. Белые туфли, голые лодыжки, макси-плащ, платок на голове... Преследую на предмет знакомства. Она вдруг оборачивается ко мне небритой мордой и сиплым басом рубит: «Отстань, я Вася Шустрин. Одежу спьяну в бане потерял, вот меня бабы и приодели до дому дойти...»

Она улыбнулась рассеянно, возвращаясь взглядом к Петельникову, – есть ли женщины? Он улыбнулся, не сомневаясь, – есть, вот она.

– Леденцов, нам пора.

– У нас еще один адресок.

– Уже поздно, проверь его завтра сам.

Они встали. Леденцов проворно вышел в переднюю. Видимо, поднимаясь, Петельников задел штору и открыл часть окна. И даже при свете абажура они увидели луну, вычищенную осенью, – она ярко и далеко стояла над городом.

– Луна безжизненная, пустынная и холодная...

– Да, – согласился Петельников.

– Почему же люди думают о любви, увидев ее?

– Не знаю.

– Потому что она безжизненная, пустынная и холодная.

Инспектор взял ее руку и то ли пожал, то ли погладил.

– Аня, вы хороший человек и еще будете счастливы.

– Нет.

– Почему же?

– У меня гаснет свет и ломаются краны...

– А вы звоните мастеру.

– По какому телефону?

Петельников глубоко вздохнул, застигнутый бессмысленным желанием назвать его, этот номер. Но к чему?.У нее уже был в жизни зеленый горошек. И он сказал весело, отстраняясь от нее, от луны, от этой квартиры:

– Звоните по ноль два.

Из дневника следователя. У Иринки в школе бывают уроки труда, которыми я живо интересуюсь. На этих уроках девочки изучают неожиданные вещи. Например, как облупить яйцо. Как сварить кашу из тыквы. Как постирать носовой платок. Пекут коллективный пирог из коллективных продуктов и потом его коллективно съедают. А теперь они начали изучать манеры современного человека, чем заинтересовали меня еще больше.

– Ну, какие манеры усвоила? – спросил я после первого же урока.

Она подумала и заученно изрекла:

– После съедания пищи тарелку вылизывать нельзя.

Растрепанная хризантема в пластмассовом стакане белела на краю стола. Она была такой крупной, что могла опрокинуть стакан, поэтому Рябинин то и дело поглядывал на нее. Поэтому ли? Хризантему принесла Лида, выпроваживая его поздним вечером из этого кабинета. Теперь ему казалось, что Лида зримо стоит у края стола и безмолвно улыбается.

Рябинин пошелестел бумагами, отгоняя это наваждение...

Версии, ему нужно думать о версиях. Они строятся на фактах при помощи логики. Но следственный опыт подтачивал его ясные мысли – бывало, что успех приходил не на логических путях. Иногда следователю нужно сделать что-то наугад, на авось, наобум; иногда нужно подчиниться своему внутреннему голосу, называемому интуицией. Что же сделать ему? Внутренний голос молчал, заглушенный версиями. Нет, не версиями, а открытием, сделанным в детском саду.

Долгожданный инспектор легко вошел в кабинет и уже своим видом отрешил Рябинина от неповоротливых мыслей.

Коричневые брюки с огненной искрой отглажены так, что поставь их – будут стоять. Тонкий кофейный свитер обтягивает торс с такой любовью, что проступившая мускулатура кажется отлитой из темной меди. Черные волосы чуть сбиты набок, но сбиты крепко, нешелохнуто. Улыбка, открытая всему миру, казалось, шла впереди инспектора – ну да: сначала в кабинете появилась его улыбка, а потом и он вслед. Инспектора бы на обложку «Журнала мод». А мужчине идет быть недоспавшим, недобритым, недозастегнутым...

– Мучают заботы? – спросил Вадим почти игриво.

– Мучают.

– Не люблю людей, у которых заботы пишутся на лбу.

– Зато у тебя, похоже, забот нет.

– Есть одна.

– Какая же?

Сразу о деле они никогда не заговаривали. Инспектор подсел к углу стола, к хризантеме, и спросил, разглядывая ее удивленную растрепанность:

– Почему под безжизненной, пустынной и холодной луной человеку приходит мысль о любви?

Рябинин поправил ослабевшие очки. Инспектор безмятежно понюхал хризантему и разъяснил свой вопрос:

– Почему под холодной луной горячая любовь, а?

– А почему? – спросил Рябинин, не понимая этого разговора.

– Я вот тоже не ответил...

– Кому?

– Той женщине, которая спросила, – улыбнулся Петельников.

– А она не глупа.

– Кто?

– Та женщина, которая спросила.

Рябинин взял из папки анонимку. Инспектор оставил хризантему и глянул на следователя острым, невесть откуда взявшимся взглядом – они принимались за дело.

– Анонимка писана с целью увести нас из города, – сказал Рябинин.

– Значит?