Текст книги "Запоздалые истины"

Автор книги: Станислав Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 29 страниц)

– Какого-то сослуживца.

– Значит, кража личного имущества. Сколько бриллиант стоит?

– И это нужно?

– Да, крупная или мелкая кража...

– Вроде бы четыре тысячи.

– Вы хотите сказать, что вашего Георгия подозревают в краже четырехтысячного бриллианта?

– Именно, – беззаботно согласилась Жанна.

Рябинин перевел дух, хотя не бежал, не поднимался по лестнице и уже несколько часов не двигался. Что-то перехватило дыхание. Ее слова о подозрении в краже; о том, что подозревают именно ее мужа; о цене бриллианта?.. Нет, дыхание перехватила мысль о роковом совпадении. Почему этого дурацкого Георгия не заподозрили в краже денег, автомобиля или шубы? Алмаз...

– Расскажите подробности.

– Я их почти не знаю.

– Ну, со слов мужа...

– Он проведывал больного сослуживца. А когда ушел, у того пропал этот бриллиант. Заподозрили Георгия. Вот и все.

– Уж очень скудно.

К Рябинину вдруг подкатила зудливая и знакомая волна – просветлели стекла очков, зорче стали близорукие глаза, нетерпеливо заныли пальцы рук, сухо стянуло щеки и отринулось все ненужное. Он сейчас походил на грузовик, болтавшийся по кочковатому полю и наконец-то въехавший в дорожную колею. Допрос. Рябинин повел допрос...

– Не знаю я деталей, – легко повторила Жанна.

А если допрос, то этим словам он не поверит; человека заподозрили в серьезной краже, он должен быть потрясен, посылает жену за него хлопотать и – ничего ей не рассказывает, кроме десятисловного скелета.

– Почему Георгий сам не пришел?

– Стесняется.

А если допрос, то и этим словам он не поверит: человек, который не постеснялся иметь любовницу, открыто не уважать жену, жить за счет папы, быть подозреваемым в краже, вдруг застеснялся пойти за консультацией.

– Ну хоть что-то он еще сказал?

– Я могла забыть. Вы спрашивайте...

А если допрос, то он должен выбрать маску. Человек, идущий к следователю, всегда представляет его – по книгам, по фильмам, по рассказам... И контакта может не выйти, если живой следователь не совпадает с придуманным. У Рябинина был случай, когда некурящая женщина попросила закурить только потому, что в кинофильмах следователи частенько предлагают сигарету. Но каким видится следователь Жанне Сысоевой? Какую маску надеть? Поздно, они слишком долго сидят; да и знала она о нем достаточно; чтобы рядиться в маски.

– Квартира у сослуживца отдельная?

– Да.

– А сколько комнат?

Жанна почти не задумалась:

– Две.

– На каком этаже?

– На третьем.

Рябинин ощутил деревянную усталость. Такое на допросах с ним бывало только в одном случае – когда обвиняемый признавался, когда организм брал самовольный отдых. Но тут не было обвиняемого и не было признания. Неужели догадавшееся подсознание опередило сознание и отпустило все его силы, сочтя их уже ненужными?

– Сергей Георгиевич, я думала, вы будете учитывать психологию. А вы – про этажи...

Рябинин слабо улыбнулся. Учитывать психологию... А ведь недавно в «Следственной практике» он прочел статью с таким названием: «Учет психологии на допросе». Господи, что еще делать на допросе, как не изучать психологию сидящего перед тобой человека. То есть учитывать.

Жанна, словно догадавшись о потерянных следователем силах, заговорила каким-то расслабленно-воркующим голосом. Видимо, искала сочувствия. Или сочла, что он уже сочувствует, коли ослабел.

– Была бы недостача денег или что-нибудь подобное... Бриллиант же всех шокирует. Драгоценный камень, старинная огранка, игра света...

– А бриллиант старинный?

– Вроде бы.

– Вы знаете, что бриллианты приносят несчастье?

– Разве?

– В истории много случаев...

– Например, какие?

Рябинин помедлил, сомневаясь, нужны ли ей сейчас мрачные замшелые рассказы. Нужны. Да и ему нужен порожний разговор для какого-то обдумывания; он пока не знал, для какого. Рябинин заговорил тягуче, выбирая из памяти истории, услышанные там, в скрытых приморскими туманами годах.

– Ну, хотя бы история бриллианта «Южная звезда». Невольница нашла на прииске крупный алмаз и отдала хозяину за свою свободу. А хозяин ее не отпустил. Она с горя утопилась. Но оказалось, что алмаз найден не на земле этого хозяина. Ему пришлось судиться, он разорился и покончил с собой. За большие деньги алмаз купил торговец, хотел отшлифовать и перепродать. Но бриллиант оказался не чистой воды, его не купили, и разоренный торговец умер с горя. А вот один банкир потерял на улице редкий синий бриллиант Гоппе – так тот банкир поседел. А моя знакомая купила бриллиант, положила на стол, а кошка его проглотила...

Рябинин глубоко вздохнул – последнюю историю, им придуманную, он бросил ей на одном дыхании.

– И что с этой кошкой?

– Моя знакомая сутки трясла ее за хвост.

– К чему вы это говорите? – вспыхнула она, видимо задетая не самими случаями, а его загудевшим голосом.

– Пугаю.

– Зачем?

– Чтобы наконец-то вы сказали правду.

Жанна смотрела на него, не находясь. Он знал, что теперь она и не найдется, да и не надо ей давать на это время.

– Не понимаю! Пришла за советом, добровольно, к знакомому, и вот несколько часов кряду гонит чистую туфту. Зачем?

– Что гоню?

– Лепишь горбатого, заправляешь фуфель, мажешь чернуху... Короче, врешь! – разозлился Рябинин, перейдя вдруг на «ты», перейдя вдруг на жаргон, которым с преступниками никогда не говорил, а тут с удовольствием бросил эти засиженные слова на французские духи, на коралловые бусы, на перламутровый маникюр...

Она не обиделась – лишь размазанной улыбкой попробовала защититься от его напора:

– Я правду...

– Правду? Как заподозрили Георгия, почему заподозрили, кто заподозрил, как фамилия сослуживца, посещал ли его кто другой... Ничего не знаешь!

– Георгий не говорил...

– А сколько комнат в квартире и на каком она этаже, Георгий сказал, да? – почти обрадовался Рябинин.

– Ах, вот зачем спрашивали...

– Жанна, все ты выдумала, – тихо закончил Рябинин. – Только вот не пойму зачем.

Они замолчали – оба. Он высказался, как выдохся. Она смотрела в кристалл, в его потемневшие грани, которые впитали заоконные сумерки. Может, она черпала в нем силы для того разговора, ради которого пришла? Нет, ведь для нее он всего лишь камень.

Рябинин встал и подошел к окну, разминая тело, уставшее от долгого сидения...

Солнце еще не зашло – оно было где-то за городом, на краю земли. Его последний свет, уже вроде бы отраженный от неба, лег на крышу противоположного дома. И снег, днем серый, порозовел до такой теплоты, что хотелось положить на него руки и погреть.

– Мне кажется, вам редко признаются, – как-то необязательно сказала она ему в спину.

– Почему же? – Рябинин вернулся за стол.

– Вы человеконенавистник.

Ему бы следовало обидеться, но он понимал ее теперешнюю злость:

– А ведь ты меня не оскорбила. Все дело в том, за что ненавидеть человечество.

– Разве есть то, за что можно ненавидеть людей?

– Есть качества, которые в них можно ненавидеть, – поправился Рябинин.

– Следователь должен... нравиться.

– А я не нравлюсь! – зло, подтверждая ее слова, скривился он.

Рябинин примеривал, какая бы маска подошла для ее допроса. Оказалось, самая простенькая – «свойский парень». Преступник, после дрязг с родственниками или женой, после, как правило, алкогольных перепитий, после своего нервотрепного преступления, после склок с соучастниками, после ребят из уголовного розыска, которые его ловили, – после всех этих жизненных передряг он входит в кабинет следователя и наконец-то видит человека понятного и понимающего, своего, свойского...

Эту маску Рябинин никогда не надевал.

– Потому что ты мне не безразлична! – выпалил он.

– Сергей Георгиевич, мужа ни в чем не подозревают.

– Ну и слава богу, – вздохнул Рябинин.

– В краже бриллианта подозревают меня...

Маша дала ему старинную книгу, похожую на плиту выветрелого базальта. Про алмазы. Он читал ее по ночам при живом огоньке свечи, удивляясь многовековой истории простого, в сущности, камня. Его добывали в поту и крови, из-за него сходили с ума от радости или от горя, ради него отдавали жизнь или брали чужую... Рябинин не понимал, как так могло быть, что камешек стоил тысячи и миллионы, буханка же хлеба – копейки.

А вот жизнедающие вода и воздух вообще ничего не стоили.

После ужина Рябинин дочитал последние страницы и выскочил из палатки. Маши нигде не было, но от косы, закрытой поворотом реки, доплескивался смех – женщины партии устроили там свою купальню. Переполненный историями об алмазах, Рябинин оказался возле Степана Степаныча, дробившего пробы в чугунной ступе.

– Степан Степаныч, говорят, что алмазы приносят несчастье?

– Это которые в ювелирном?

– Да, бриллианты.

Степан Степаныч, коренастый лысоватый мужик, всегда ходивший в тяжелых сапогах и ватнике, опустил пест и надсадно задумался:

– Тут рассуждение такое... Кто его не купил, у того его нет, и бояться, стало быть, нечего. А кто его купил, у того денег много, стало быть, счастливый.

Его логика подкупала. Рябинин никому бы не признался, что слушать Степана Степаныча ему интересней, чем, скажем, начальника партии, чем геофизика. У тех слова и мысли шли схожие, как подобные треугольники. Степан Степаныч находил словечки, будто на отмели с разноокатанной галькой выковыривал замысловатые камешки.

– У каждого, Серега, всяк свой камень есть. Моему корешу Витьке Начхедину этот алмаз, верно, счастье принес. Греб он его ковшами и, стало быть, осчастливился.

– Старатель, что ли?

– Зачем? Экскаваторщиком вкалывал на Севере. Ну, и прикололи ему на костюм из чистой шерсти Золотую Звезду.

– Степан Степаныч, а ваш камень какой?

Рабочий остервенело долбанул пестом кусок гнейса:

– А мой камень, Серега, есть кирпич, тюкнувший мою судьбу в самое темечко.

– Кирпич на голову, что ли, упал?

– Не кирпич, Серега, на голову упал, а я головой на кирпич. Шел и споткнулся, поскольку был аванс. Белая палата, доктора в очках, на прежнюю работу меня не допустили. И вот я перед тобой налицо, долблю каменюги в этой ведьминой ступе...

Рябинину показалось, что в Машиной палатке произошло какое-то движение. Он сорвался с места, обуреваемый нетерпением поговорить об алмазах, любви и счастье. Если каждый человек приписан к своему камню, то его камень тот, который у Маши. Алмаз. Или топаз.

Обычно Рябинин не стучал в колышек, а скребся по брезенту. И слышал ответное и звонкое: «Входи, Сережа!» Он поскребся. Ему не ответили. Он похлопал ладонью по натянутому до звона тенту, как по хорошему барабану. Или ему почудилось звонкое «Входи, Сережа!», или какая-то интуитивная сила, она же дьявольская, подняла его руку и чуть раздвинула полог...

В широкую мужскую спину, обтянутую белой рубашкой, долькой золота вжалась загорелая и узкая Машина ладошка. Ее волосы воздушно пали на мужскую шею. Запрокинутое в поцелуе лицо неузнаваемо изменилось...

Рябинин прикрыл глаза от резанувшей боли, словно в них брызнула электросварка. Он опустил полог и ринулся к реке. И бежал по берегу, расшвыривая кедами гальку. Куда бежал? К людям, за помощью. В лагере беда. Ему хотелось крикнуть на всю тайгу...

Он зацепился за мореную корягу и рухнул в песок. Боль в ушибленных коленях его отрезвила. Зачем он бежит? Ему же все показалось. Того, что он видел, быть не могло... Разыгралось воспаленное зноем воображение. Он тоже упал на кирпич, как и Степан Степаныч...

Рябинин быстро вернулся в лагерь. Нервными шагами дошел он до ее палатки и открыл полог. Там никого не было. Показалось, ему все показалось. Любой бы психолог объяснил рябининское видение научно: он думал о сопернике, представлял его, в маршруты ходит без шапки, темечко напекло – вот и мерзкая галлюцинация. Подобные случаи известны. Виделись оазисы в пустыне, корабли в морях и «летающие тарелки» на небесах...

Он сильно втянул в себя воздух – пахло табачным дымом. Тут курили. Но курящих в лагере только двое – Степан Степаныч и водитель грузовика. А белые рубашки по вечерам надевал только один человек – пижонистый водитель.

Рябинин пьяно добрел до своей палатки и упал лицом в спальный мешок. Какая-то незнакомая ему боль омертвила тело и спружинилась в груди, готовая вырваться наружу. Слезами ли, криком ли... Он застонал. И тут же услышал шорох у входа. Рябинин стремительно сел.

На фоне раскрашенного вечернего неба стояла Маша. Он не видел ее лица, закрытого сумерками палатки, – только контур фигуры.

– Сережа, книгу прочел? – фальшиво спросила она.

– Алмазы приносят несчастья, – нашлись у него силы на ответ.

– Не всегда...

– Я ненавижу этот камень, – хотел он крикнуть, но вишь выдохнул слова жарким шепотом.

– Сережа, он мой муж.

– Как муж?

– Об этом никто не знает, кроме начальника партии.

– Зачем муж? То есть, почему муж?

– Дочке уже три года...

Вот теперь Рябинин испугался; теперь он понял, почему она правду выдавливала мучительными порциями. Ее подозревают в краже четырехтысячного бриллианта...

Кабинет заволок ранний зимний сумрак. В нем ее лицо белело мучнисто и ждуще. Рябинину надо было что-то сказать, но слова он заменил движением – встал, включил настольную лампу и задернул портьеру на окне.

Топаз изменился – сейчас бы Рябинин не признал его за тот, за свой. В нем потухло робкое мерцанье, которое, может быть, хранило свет звездных глубин вселенной. Добавилось желтизны, словно предполагаемый далекий лимон недопустимо придвинулся. Грани заблестели весело, опереточно... И Рябинин догадался, что он впервые видит свой топаз при электрическом освещении. А вдруг признание Жанны исказило его кристаллическую решетку?

– Сергей Георгиевич, вы молчите? – тревожно спросила она.

– Мне вновь нужно спрашивать?

– Вы сами сказали, что доказательств нет...

– Если нет, то их будут искать.

– Но их же нет.

– Жанна, доказательств может не быть только в одном случае.

– В каком?

– Если не было преступления.

– Вы мне не верите?

– В чем? – зачем-то прикинулся он непонятливым.

– Что я не брала этого бриллианта...

– Я должен верить.

Заметила ли Жанна, что он не ответил на ее вопрос, не сказал «я верю»? Заметила. В свете матового абажура ее лицо побелело еще больше – Рябинину казалось, что эта белизна перешла на волосы и они примучнились равномерной сединой.

– Начнем все с нуля, – устало сказал он. – Рассказывайте...

Жанна скованно шевельнулась, будто предстояла непривычная ей физическая работа:

– Я шла по улице... Из легкового автомобиля меня окликнула женщина. Не знала, как попасть к центральной сберкассе. Мне было по пути... Я и подсела. У сберкассы вышла. Вот и все. А у женщины пропал перстень, лежал в сумочке на заднем сиденье...

Испуг отпустил Рябинина – бриллианты так не хранят. Он мог куда-нибудь закатиться, мог выпасть из машины на колдобине, мог попасть в руки любого случайного попутчика, мог быть потерян еще дома... Совет он дал правильный – после этого не значит вследствие этого. Какая-то пустячная история, не стоившая внимания.

– Подробнее, Жанна.

– Опять подробнее...

Это «опять» резануло по его успокоенности – ведь опять она отделалась почти десятисловным каркасом, как в придуманной истории с мужем.

– Женщина средних лет, в шубке из каракуля, симпатичная...

– Сколько времени вы ехали?

– Минут двадцать...

– О чем говорили?

– О пустяках. О рынке, об универмаге...

О пустяках. Он тоже спрашивал о пустяках, когда был главный вопрос, который давно бы стоило задать:

– Жанна, а кто вас подозревает?

– Как кто? Эта женщина.

– И все?

– А кому ж еще подозревать?

– Ну и как она заподозрила?

– Я уже прошла квартала два... Вдруг догоняет, да еще с сигналом, как с сиреной. И понесла, и понесла...

– А милиция?

– Был какой-то паренек...

– Из милиции?

– Я не спросила.

– Что делал этот паренек?

– Записал ее глупости, потом мои слова... Попросил разрешения глянуть в мои карманы и в сумочку. Разумеется, ничего не нашел. Ну, и чао.

– Почему же вы переживаете?

– Эта дура звонит мне и требует вернуть бриллиант.

– Как она узнала телефон?

– Я же говорила молодому человеку свой адрес...

– Вас никуда не вызывали?

– Пока нет, – медленно проговорила она, словно сомневаясь в этом.

Рябинин неимоверно устал, как будто весь день шел но ровному болоту, и зыбкий дерн дрожал под ногами до самого горизонта: устал не оттого, что шел, а от нудной одинаковости и отсутствия хоть чего-то твердого, надежного – камня, палки, земляного бугра... Он вздохнул и придвинул к себе телефон. И пока набирал номер, Жанна тревожно спрашивала глазами, губами, щеками – куда он звонит.

– Здравствуй, Вадим. Ты один?

– Привет, Сергей. Ну, не один, но говорить могу.

– Я скоренько... Не поступало ли каких заявлений о бриллиантах?

– У меня на столе лежит материал о краже бриллианта у гражданки Лалаян.

– Глухой?

– Нет, стянула одна модерновая инженерша-криогенщица.

Рябинин молчал, не спуская глаз с ее ушей, которые, как ему казалось, подрагивали от желания услышать инспектора с того конца провода; эти нежно дрожащие мочки с прилипшими к ним серьгами-жемчужинками загипнотизировали его, словно теперь все дело было в них.

– Где ты? – окликнул инспектор.

– Вадим, а доказательства есть?

– Инженерша кражу отрицает, бриллианта у нее не нашли. Но вот что говорит Лалаян... Села эта девица в машину и таким хищным оком глянула на палец потерпевшей, что та почему-то испугалась, сняла кольцо и спрятала в сумку. А когда попутчицу высадила и полезла в сумку, то кольца не было.

– Что будешь делать с материалом?

– Возбудим уголовное дело и передадим в следственный отдел. А что случилось?

– Потом расскажу. Спасибо.

Рябинин положил трубку.

– Теперь вы знаете все, – негромко сказала она.

– А все ли знаешь ты? Теперь ведь ты подследственная...

– Знаю, что я не воровка.

– Жанна, – просительно заговорил Рябинин, – чтобы моя совесть была спокойна... Чтобы я смог что-то сделать... Я должен быть уверен в одном...

– В чем?

Рябинин подался вперед, к ее лицу, чтобы не упустить на нем и тени; голос его перепал с просительного на требовательный и с тихого на громкий, став каким-то каленым до звонкости; взгляд въелся в ее зрачки, стараясь через них, через глаза влить свой вопрос в сознание ее, в подсознание, – от усилий и от странного страха по спине Рябинина побежали колкие и зябкие мурашки.

– Ты взяла бриллиант?

Она вскинула руку, положила ее на грудь и дико глянула на Рябинина:

– Нет!

Ей сделалось тяжело до влажной испарины на висках, но она держала рябининский взгляд, зная, что отпускать его никак нельзя. И тогда Рябинин сочувственно усмехнулся. И тогда она отвела глаза, не выдержав вторую силу – насмешку.

– Неправда! – отрубил Рябинин.

– Ну почему он мне не верит? – не очень убежденно пожаловалась она кому-то, богу.

Потому что Рябинин исподволь и давно размышлял над виновным поведением; потому что скопил сотню записей, конспектов и примеров из практики; потому что даже написал статью... Он нашел три признака виновного поведения. Первый: отсутствие у подозреваемого возмущенной реакции-вспышки. Второй: поиск подозреваемым компромиссного решения. Третий: стремление подозреваемого сохранить добрые отношения со следователем. Ибо невиновный возмущен напраслиной, он несогласен на полуправду и ему плевать на чувства следователя.

А Жанна и не выдержала его откровенного вопроса.

– Когда эта Лалаян тебя догнала, ты возмутилась?

– Я удивилась.

– Но она же прямо обвинила в воровстве.

– Ее можно понять, такая пропажа...

– И что ты ей ответила?

– Пусть поищет дома, в машине...

– Ну, а инспектор тебя возмутил?

– Рыженький, веселый парнишка?

Все признаки виновного поведения – Жанна опять говорила неправду. В этом был виноват и он, знавший, что нельзя допускать лжи; и не только потому, что ему нужна правда и ложь аморальна, а и потому, что эта ложь наслаивалась и каменела, как пласты стылого бетона, – потом ее никаким ломом не возьмешь. Трудно говорить правду после лжи – легче вовсе не говорить. И после лжи бывала уже другая правда, второго сорта, что ли...

– Ну почему вы теперь-то мне не верите? – повторила она, под «теперь-то» имея в виду его разговор с инспектором.

Рябинин тупо смотрел в ее выбеленное – лампой ли, разговором ли? – ждущее лицо. Он не понимал, что происходит... Весь день между ними шла изнурительная борьба. Она боролась за себя. Но ведь он тоже боролся за нее. Тогда почему же борьба?.. А если борьба, то он опять будет следователем. Какая ей нравится маска-то?.. Своего парня.

– Хорошо, – обмяк у нее на глазах Рябинин, готовый поверить во что угодно. – А почему ты смотрела на кольцо с таким интересом?

– Бриллиантик красивой огранки, – подалась она к нему, готовому поверить во что угодно.

– Что за огранка?

– Называется «Роза д’Анвер».

– Ого, фик-фок на один бок.

– Как вы сказали?

– Говорю, небось самая дорогая огранка?

– Нет, самая дорогая так и будет – бриллиантовая.

– Значит, камешек, что называется, чистой воды?

– Да, без всякого нацвета.

– Бриллиантик высшей категории?

– На высшую, на шестую группу он не вытянет. В его основании есть сколик.

– Заметный? – деловито спросил Рябинин.

– Нет, конечно. Но в лупу вид...

Она не кончила начатого слова, отпрянув от стола, точно Рябинин на нее замахнулся. Но Рябинин опустил глаза, не в силах видеть чужой униженности. Ему захотелось пропасть из своего собственного кабинета, улететь мгновенно – в форточку, что ли, – и оставить эту лживую девицу, с которой так неожиданно свела судьба. Эта лживая девица была преступницей. И ему захотелось... Но топаз светился далекими годами...

Топаз вздрогнул, гулко ухнуло дерево, и волна французских духов пошевелила его волосы...

Жанна упала на стол и зарыдала на всю прокуратуру.

На следующий день Рябинин не пошел в маршрут – не мог. Начальник партии пощупал его лоб и велел лежать. Маршрутчиком к Маше определили Степана Степаныча. Рябинин побрел берегом, бездумно и слепо, пока не дошел до скалистых выходов аргиллитов. Он сел на треснутый останец, сгорбился и стал глядеть на воду.

Она похолодела, попрозрачнела, понесла клочки пены и сорванные временем травы и ветки. Утренняя галька холодила ноги не по-летнему. Чаще ложились туманы, сползая с сопок, а может быть, и с самого Сихотэ-Алиня. Стали дуть внезапные ветры, щекасто распирая палатки. Покраснели листья-плети дикого винограда, рубиново занавесив поскромневшие стволы...

Сухо хрустнула галька. Рябинин повернул голову на этот сейчас ненужный ему хруст. Маша подошла пугливо, как провинившаяся школьница. Она уже оделась в маршрутные брюки и куртку – только ее белесый платочек полоскался в руке, еще не обуздав свободных волос.

Рябинин отвернулся. Вода бежала, как бы застыв в своем вечном движении. Застыли крепкие и нависшие аргиллиты. Застыл голубеющий Сихотэ-Алинь. И он бы стыл тут, как темный останец, не трепещи над ухом белесый платочек.

– Сережа, я ни в чем не виновата...

– Почему сразу не сказала? – жестко бросил он слова на воду, и они вроде бы отскочили от нее, как плоские камешки.

– А зачем?

– Я бы знал правду.

– А зачем? – повторила она с тихой настойчивостью.

– Неизвестность устраивает только трусливых.

– Ах, Сережа, ничего ты в любви не понимаешь...

– В чужой, – злорадно добавил он.

– Даже в своей.

– Чего я не понял? – он через силу обернулся к ней, к косынке, трепещущей на уровне его глаз.

– Сережа, любовь – это когда человеку хорошо оттого, что любимому хорошо.

– Мне теперь совсем не хорошо.

– Но тебе было хорошо.

– Да, мне было хорошо.

– Я и хотела, чтобы тебе подольше было хорошо.

– А потом что?

– Сережа, а почему тебе потом стало нехорошо?

– Садистский вопрос.

– Если счастлив любимый человек, то и ты счастлив... Не так ли?

Рябинин промолчал. Его ум не работал, а сердцу логические задачи были не под силу. Он перевел взгляд на черную, по-осеннему стекленевшую воду. Полевой сезон кончился. Осталось несколько маршрутов. Потом они разъедутся, затеряются... И конец.

– Сережа, редко у кого все сбывается, – сказала ока неуверенно, как бы раздумывая, нужно ли это говорить.

Он вновь не ответил. Что у него сбылось? Да он и задумал-то лишь одно, единственное, главное. Вернее, у него появилось в жизни одно, единственное, главное, вдруг унесенное неизвестно куда и неизвестно почему. Как этой рекой, бездумно несущей пену, листья и ветки.

– Сережа, мы всегда получаем меньше, чем ждем...

Меньше, чем ждем... То, чего ждал он, не делилось на «меньше» и «больше» и ничем не мерилось – все или ничего.

– А почему, Сережа? Потому что никогда не знаем, чего ждем.

Сознание, даже отключенное, нашло в себе малые силы не согласиться. Он знал, чего ждал.

– Сережа, я пошла...

Всю последующую жизнь он хотел понять, какая же тревога заставила его глянуть на Машу тем редким и запечатляющим взглядом, который оставляет лик человека в бороздках памяти навсегда; глянуть тем взглядом, который стукнул в его собственное сердце болезненным толчком... Прощался ли он с ней, уходящей к другому, к мужу? Интуиция ли коснулась своей неосознанной ясностью? Или непознаваемое предупредило его?

Маша стояла, слабо улыбаясь как-то издалека, словно она была на другом берегу. Карие глаза потеряли ясность – грусть ли их затуманила, отражалась ли в них дымка Сихотэ-Алиня... Крепкая и беззащитная шея вздрагивала от ветерка. Струились выгоревшие волосы, увлекая ее туда, в маршрут. Она вскинула руку и провела пальцами по лбу, уже отстраняясь от разговора, от Рябинина, от уходящего и ушедшего.

– Сережа, любовь – это когда хорошо оттого, что любимому хорошо, – повторила она, хотела повернуться, но вдруг нагнулась и поцеловала его в краешек губ, как тогда.

И пошла скоро, не оглядываясь...

Он просидел тут весь день. Солнце перевалило с одного берега на другой. Ветерок сменился ветром и опять ветерком. Птицы к нему подлетали, рыбы к нему подплывали, черепахи к нему подползали... Река струилась и окрашивалась небом, пока не потемнела. Тень от скалистых аргиллитов наползла на него, погребая на ночь.

И тогда он услышал смертельный и далекий крик – в лагере.

Рябинин вскочил и побежал на затекших ногах...

Повариха рыдала, упав головой на доски обеденного стола. Рядом темнел Степан Степаныч – мокрый, с несвоим, перекошенным лицом. Больше никого не было.

– Где все? – спросил Рябинин.

Степан Степаныч неопределенно махнул рукой в сторону тайги...

– Что случилось?

Они не ответили – повариха плакала, Степан Степаныч мелко дрожал мокрым телом.

– А где Маша? – почти вскрикнул Рябинин.

Повариха оторвала от стола страшное лицо и простонала по-кладбищенски:

– Утонула-а-а...

Рябинин не мешал слезам – омытая ими душа будет чище и спокойней. Много ли их было у этой Жанны, не первые ли настоящие? Она пробовала с ними справиться, слепо нащупав в сумочке платок... Но Рябинин тихо сказал:

– Поплачь, поплачь...

За окном потемнело до черноты. Морозец расписал стекла мельхиоровыми петушиными хвостами. Паровая батарея иногда зябко потрескивала, согреваясь. Лампа светила раскаленно, бело – к морозцу, что ли? А на столе плакала женщина.

Рябинин глянул на топаз – тот блеснул, повернув его на знакомую мысль: «Мужчина всегда виноват перед женщиной...» Она записана в дальневосточном дневнике. Почему же вспомнилось? Не из-за кристалла. Из-за ее слез. Не виноват ли и он перед ней?

– Ну и хватит, – мягко сказал Рябинин, удивившись своей мягкости.

Видимо, слезы омывают не только душу плачущего, ко и душу соседнюю.

– Хватит-хватит, – повторил он.

Жанна вытерла лицо. Успокаивалась она медленно, по необходимости – одна еще бы поплакала. Рябинин смотрел в ее лицо...

Другое, как другой становится земля, омытая дождями. Где прищур глаз и стеклянный их блеск? Где надменная грешность губ? Где спесивые арочки бровей? Женское лицо, омытое слезами...

– Мужчина всегда виноват перед женщиной, – тихо и непроизвольно повторил он.

– Что? – всхлипнула она запоздало.

– Жанна, у меня только один вопрос... – Не знаю.

– Что не знаешь?

– Зачем я взяла кольцо.

– Да, зачем ты его взяла?

– Не знаю.

– Но ведь так не бывает.

– Какое-то наитие... Может быть, понравилось?

Она спрашивала у него, почему она украла бриллиант.

– Жанна, безмотивных поступков не бывает...

Рябинин считал, что нет безмотивных поступков, а есть поступки неосознанные. Когда-то у человека тлело желание, которое он подавил. Но однажды это подавленное и забытое желание, словно дождавшись своего часа, вырывается на белый свет, и человек совершает поступок. Могло быть и сложнее – слабое, мимолетное желание человек подавлял незаметно для себя, так ничего о нем и не узнав. И опять-таки оно могло вырваться из небытия неосознанным поступком.

Сейчас Рябинин думал о другом: если неосознанный поступок есть плод неосознанного желания, то ответствен ли за него человек? Ответствен, ибо человек. Неосознанность для животных; да и те, говорят, безмотивных поступков не совершают.

Но тогда получалось, что когда-то Жанна – осознанно ли, неосознанно – подавила желание украсть?

– Ну почему же ты взяла?.. – задумчиво переспросил Рябинин.

– Сергей Георгиевич, и сама не понимаю. Моей рукой как дьявол водил.

Рукой водил дьявол... А почему не допустить мотив простенький, блестевший поверху, как банка консервная на куче мусора? А почему бы ее рукой водить не дьяволу, а Великому Комфорту? Бриллиант, какая-то там роза, редкое украшение... Очень пойдет к ее серым глазам и платью из тонкой серой шерсти. Эдак блеснуть прищуренными глазами и алмазными гранями. Престижненько.

– Как все вышло-то? – спросил он без особого интереса, ибо теперь это не имело никакого значения.

– Увидела я блеск... Сердце почему-то зашлось... Она положила кольцо в сумку, а сумку на заднее сиденье. Смотрит за дорогой. А рука... – Жанна споткнулась.

– Дьявола, – зло подсказал Рябинин, хотя слезы еще не просохли на ее лице.

– Мне было легко протянуть руку назад...

– А почему кольцо не обнаружили при обыске?

– Пока шла, я завернула его в бумажку и бросила в урну. А потом вернулась и вытащила.

Вот и все. Она жадно смотрела на него, торопя взглядом новые вопросы, которые теперь были ей нужны. Но рябининские вопросы иссякли. Один бесполезный, правда, был – где бриллиант? Тут он на откровенность не надеялся; не для того воруют, чтобы расставаться с добычей.

– Жанна, а где бриллиант?

Ему показалось, что он еще не кончил вопроса, как она отчаянно рванула свою белую сумочку, словно та была в чем-то виновата. Жаннина рука шарила судорожно и долго, пока не вырвалась из темного зева, не пронеслась над столом и не легла на колени, вернувшись. Рябинин смотрел на ее руку, не понимая этого странного действа. Тогда он поднял взгляд на Жаннины глаза – они смотрели на стол...

Рядом с топазом, затмевая его, играл дивным светом бриллиантик.

Рябинин разглядывал драгоценный камень не прикасаясь, точно боялся оставить отпечатки пальцев. Вот они какие, эти граненые алмазы, приносящие людям несчастья... Все цвета радуги... Это без солнышка-то... Царь камней.