Текст книги "Запоздалые истины"

Автор книги: Станислав Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 29 страниц)

8

Голод напомнил о себе тоской в желудке. Петельников глянул на часы – четверть одиннадцатого. Но был еще один подопечный. Инспектор, как врач по вызовам, не мог отказаться ни от единого визита. Этот пациент не давался, и отыскивать его приходилось по телефону. Инспектор еще раз посмотрел на часы – удобнее было бы развалиться в кресле и названивать, но пока доберется до дому, стукнет одиннадцать.

Петельников нащупал несколько двушек и пошел, высматривая телефонную будку. Она приткнулась к безоконной стене древнего дома, стоявшего в белом воздухе, как заиндевевший утес.

В записной книжке было пять номеров приятелей и знакомых того, искомого. Петельников завертел диск. И на третьем адресе вдруг повезло – за искомым куда-то пошли.

– Я у телефона, – услышал он почти дамский голос.

– Привет, – отозвался инспектор.

– С кем имею честь?

– Со мною, – буркнул Петельников, давя раздражение.

– То есть?

– Старший инспектор уголовного розыска, капитан милиции Петельников, – представился он и щелкнул бы каблуками, да помешала будка.

– Рад вас слышать.

– А я говорю с Аркадием Тылочкиным, десятиклассником, отличником, чемпионом района по шахматам?

– Что вы хотите?

– Жрать я хочу, – признался инспектор, которому изысканный голос этого Тылочкина казался медом, поглощаемым без хлеба.

– Как вы сказали?

– Выражаясь твоим языком, кушать хочу, – объяснил инспектор.

– При чем тут я?

– Не жрамши, то есть не кушамши, мотаюсь из-за таких, как ты.

– А почему вы говорите мне «ты»? – удивился Тылочкин почти томным голосом.

– Пардон, – выдохнул инспектор.

– Так что вы от меня хотите?

– Встретиться.

– Я оставил в милиции почтовый адрес «до востребования», пришлите официальную открытку.

Инспектор вздохнул бессильно. Будь перед ним лицо этого изысканного шахматиста, он бы подобрал несколько веских слов. Возможно, педагоги нашли бы эти слова чересчур сильными, но инспектор считал, что в шестнадцать лет пора стать мужчиной, поэтому говорил с ними по-мужски. Однако воевать с изысканным голосом, да еще из телефонной будки, да еще натощак...

– Тылочкин, я расхотел с тобой встречаться.

– Отчего же?

– Оттого, что ты двуличен, как верблюд.

Инспектор нахмурился. Зачем-то оскорбил верблюда. Почему тот двуличен? Он всего лишь двугорб.

– А капитан милиции имеет право оскорблять?

– Не имеет. За верблюда прости, но ты двуличен..

– Почему? – все-таки заинтересовался Тылочкин.

– «С кем имею честь», «рад вас слышать», «называйте на вы»... Рыцарь! А мать слезами обливается...

– Вы знаете, что она сделала?

– Знаю: заявила в милицию, что ты украл у нее пятьдесят рублей.

– По-вашему, она права?

Костяком мужских разговоров инспектор полагал правду.

– Она не права. Но она с испугу за тебя и теперь очень об этом жалеет.

Тылочкин не ответил, что-то обдумывая. Инспектор воспользовался тишиной в трубке:

– А зачем тебе понадобились деньги?

– Купить латы и копье, товарищ капитан, – усмехнулся изысканный голос.

– Обиделся за рыцаря? Кстати, Аркаша, главная черта рыцаря – великодушие. Когда будешь шаркать с приятелями ножкой, помни, что в пустой квартире тебя ждет одинокая мать. Привет!

Инспектор вышел из будки на белый свет. Но откуда он, этот белый свет? Не ото дня же – день уже миновал, не от ночи же – ночь еще не пришла... А где сумерки, их соединяющие? Надо всем царил белый свет, как-то вытесняя город и освобождая место для белой ночи.

Петельникову захотелось пойти на Реку, где этот белый свет растворялся в воде. Но усталость и желудочная тоска задубили его. Он стоял у будки, что-то вспоминая. И вспомнил: дома ничего не было, кроме банки растворимого кофе и консервированной фасоли, стручковой. Все столовые и магазины закрыты. Но в двух кварталах отсюда жил следователь прокуратуры Сергей Рябинин.

Инспектор вернулся в будку и набрал незабываемый номер:

– Сергей, не спишь?

– А что – происшествие? – утекающим голосом спросил Рябинин и наверняка свободной рукой вцепился в очки.

– Сейчас будет. Я хочу взломать продуктовый магазин.

– А ты далеко?

– Рядом.

– Тогда лучше взломай мой холодильник...

Инспектор повесил трубку и вспомнил, что все-таки на одного пациента сил у него не хватило – на того, который играет сонату Грига и собирает винные бутылки.

9

Та река, которая треснула от сильного мороза, белела резкой болью. И бежала волнами, волнами...

Леденцов открыл глаза. Светлый потолок студенисто вздрагивал, опять готовый упасть. Инспектор зажмурился и лежал, отдавшись белым волнам болезненной реки. Он не знал, сколько так прошло времени, но когда вновь открыл глаза, студенистый потолок уже устоялся, словно в него добавили желатина.

Инспектор ощупал голову – крови не было. Превозмогая стук в висках, он сел с тихим и непроизвольным стоном.

Никакой штукатурки. Потолок цел и даже не колышется. Стены стоят крепко и вертикально. Но где-то жутко стучит... В голове.

Вставал инспектор, как невменяемый пьяный: сперва на четвереньки, потом на полусогнутые ноги, затем выпрямился по-человечьи. И постоял, осваиваясь в пространстве.

Никакой штукатурки. Ни потолок, ни стены не падали.

Он пошел, ступая помягче, чтобы не сотрясать голову. Пустая комната, пустая кухня... Покинутая квартира. Видимо, дом ставили на капитальный ремонт. Или жильцы выехали, получив новую квартиру.

Леденцов открыл кран, спустил застойную воду и намочил волосы, чтобы охлаждали гудевшую и горевшую голову. Потом долго пил, снимая легкую тошноту. И уж тогда глянулся в зеркальце, носимое в кармане, – мокрые волосы стали суглинистыми, лицо побледнело, глаза устали... Леденцов улыбнулся, отчего кожу на голове, легко тронутую натяжением щек, зажгло, будто ее скальпировали. Как там... «У него была улыбка кисломордого койота».

Инспектор вернулся в коридор. И теперь, слегка пришедший в себя, он увидел рваный кусок бумаги, лежавший на полу. Поднять его оказалось тяжелее, чем бревно. Леденцов всмотрелся...

Клочок обоев, со стены. На оборотной серой стороне крупные буквы, брошенные синим фломастером:

«Не суйся в чужие дела!»

Это ему?

Это ему. Ударили из-за угла, вернее, из ванной. Чем-то тяжелым. Но за что? Чтобы не совался в чужие дела. В какие?

Инспектор посмотрел время, не поверив часам, – четверть седьмого. Без сознания он пролежал всего пять минут. «Не суйся в чужие дела!» У него работа такая – соваться в чужие дела. Но в какие же он сунулся? На этот вопрос могла ответить только Наташа.

Вяло перебирая ногами, Леденцов вышел из незапертой квартиры. На лестнице никого не было, в чем он и не сомневался. Звонить в соседние квартиры смысла не имело.

Улица обдала голову приятной свежестью, и он задышал, как собака, берущая след. Стало полегче, но от мысли, что нужно лезть в набитый автобус, его опять затошнило. Оставалось такси. Он брел, вскидывая руку каждой легковой машине. Одна остановилась. Леденцов назвал Наташин адрес.

По дороге он думал, как камни ворочал...

Допустим, избил кто-то из тех, кого он когда-то брал, ловил или преследовал. Тогда при чем тут Наташа?

Допустим, ревность. Наташин знакомый узнал про свидание. Тогда зачем Наташа завлекла его в пустую квартиру?

Допустим, его с кем-то перепутали. Кто-то сунулся не в свое дело, а Леденцову гвозданули по макушке. Но опять-таки Наташа.

Иных допущений у инспектора не оказалось. Да и голова не работала, отдавая болью на каждом ухабишке...

Он вылез из такси и вошел в парадную. Поднимался тяжело, как глубокий старик. И прежде чем нажать кнопку, инспектор постоял у ее двери, где вчера они так ласково прощались.

В квартире, растревоженной звоном, зашелестели мягкие шаги. Женские, в тапочках, ее. Он угадал – дверь открыла Наташа. Леденцов оскалился, пытаясь безболезненно улыбнуться:

– Наташа, извините за вид, но меня огрели чайником.

Она показалась ему птенцом: без каблуков поменьшавшая, в теплом желтеньком халатике, в пушистых тапочках, светлые волосы стянуты в трясогузочный хвостик...

– Что вы молчите? – удивился он.

– А что мне говорить?

– А разве нечего?

Она не ответила – ее голубоватые глаза смотрели пусто, словно Леденцов не имел телесности.

– Вчера вы пригласили запиской на свидание, – начал он глупейшее выяснение.

– Я не приглашала.

– Сегодня пригласили...

– И сегодня не приглашала...

– По телефону же!

– Вы меня с кем-то перепутали.

– Шутите, Наташенька? – опять осклабился Леденцов.

– Я вообще вас не знаю.

– Как не знаете?

– Мама! Тут какой-то тип...

Она мягко растворилась в полумраке передней. Вместо нее перед инспектором оказалась полная женщина с лицом, готовым к нападению и обороне.

– Что вам угодно, молодой человек?

Видимо, от удара в голове инспектора настолько все сместилось, что нужные слова пропали, а всплыли ненужные. Как там...

– «Мой папа говорил, что есть только одна вещь хуже, чем женщина, – это две женщины».

И Леденцов побрел вниз.

10

Июнь, а уже загоревший; со скрещенными на груди руками; в бледно-салатной рубашке с декоративными погончиками, пристегнутыми на крупные изумрудные пуговицы; на фоне пришпиленной к стене карты района, Петельников походил на молодого генерала, опаленного сражением. Он выпрямил под столом ноги, сумев дотянуться ими до стула, на котором сидел Леденцов.

– Иногда мне кажется, что все родители состоят в заговоре против своих детей, – сказал Петельников задумчиво.

– Женщины уж точно в заговоре против мужчин, товарищ капитан.

– А дети против отцов.

– Начальники против подчиненных, товарищ капитан.

– А все дураки в заговоре против умных.

Вчерашняя история давила Леденцова обидой и неразгаданностью. Он хотел было возразить, что умные в заговоре против несчастных дураков, но неприятная мысль удержала: со старшим инспектором капитаном Петельниковым такого бы не случилось.

– А что ты сидишь, будто тебя твоим любимым чайником хватили по темечку?

В темени Леденцова больно екнула кровь, то ли отозвавшись на стук сердца, то ли на догадливые слова начальника.

– Неудачи преследуют, товарищ капитан.

– Худо, неудачников я не люблю.

– Не гуманно, товарищ капитан.

– Я убедился, Леденцов, что неудачник – это лодырь или дурак.

– А болезни, несчастья?

– Исключим вмешательство рока.

– А если цели не достигнуть, девушка не любит, денег не хватает?

– Цель не достигнуть, так поставь другую. Девушка не любит, так ты ее люби. Денег не хватает, так заработай.

– Неужели у вас не бывает неудач, товарищ капитан?

– Почему же...

– И что вы тогда делаете?

– Вот что.

Петельников подошел к встроенному шкафу и выкатил массивную гантелину, похожую на мини-штангу. В его руке она взлетела к потолку легко, как деревянная. Инспектор работал ею долго, выжимал второй рукой еще дольше – пока не покраснело лицо и не отяжелело дыхание. И каждый его взмах отдавался в голове Леденцова метрономным постукиванием.

– А ты что делаешь при неудачах? – прерывисто спросил Петельников.

– Ем, товарищ капитан.

– Что ешь?

– Все, лишь бы побольше.

– Сколько сегодня съел?

– Назвать блюда, товарищ капитан?

– Нет, в объемном исчислении.

– Три глубокие тарелки с полугустыми и желеподобными продуктами, батон твердых и чайник жидких.

Петельников глянул из-под штанги на фигуру инспектора. Леденцов погладил живот.

– А незаметно.

– Неудачи все сожгли, товарищ капитан.

– Простое слово «розыск», – жаркий Петельников сел под карту, – жутко усложняется, стоит к нему прибавить слово «уголовный». Неудачи в розыске естественны, как алкаши в вытрезвителе.

– Если бы в розыске...

– Выкладывай.

Леденцов помялся. Не хотелось ему рассказывать о своих злоключениях, которые он считал сугубо личными. Но темные глаза капитана смотрели непререкаемо, сам Леденцов разгадки не знал, поделиться с кем-то тянуло, вся эта история могла стать совсем не лишней, и уж если рассказывать, то лишь Петельникову...

Леденцов выложил все и подробно – умолчал только о прикосновенном поцелуе, опасаясь насмешек.

– И верно, неудачи.

– Это от лени, от глупости, или вмешался рок, товарищ капитан?

– Ищи женщину, – улыбнулся Петельников.

– «Если бы не было женщин, то не было бы и преступлений...»

– Вряд ли, лейтенант.

– «...но пусть будут преступления, были бы женщины», – добавил Леденцов.

– А, из доклада века... Скажи-ка, где записки?

– Первую сразу порвал, вторую где-то обронил. Голова болела, товарищ капитан.

– Они написаны одним почерком?

– Разными.

Петельников уставился в чужое лицо немигающим и неотводимым взглядом, который надо было перетерпеть. Леденцов мечтал о таком взгляде, нужном в оперативной работе. Его же светло-рыжие глаза, сколько их ни тренируй, смотрят озорно, как у веселого клоуна.

– Привлечем логику, – ослабил взгляд Петельников.

Леденцов молчал, поскольку эту логику он бессильно привлекал всю ночь.

– Есть три странных и никак не связанных эпизода: в автобусе, на молу и в пустой квартире. Что отсюда вытекает?

– Случайность.

– Но они связаны одним человеком, Наташей. В первом эпизоде ты за нее заступился, во втором – она тебе пишет записку, а в третьем – звонит. Что вытекает?

– Что она в меня влюбилась, товарищ капитан.

– Анализируем первый случай. К тебе, пристали?

– Нет, к Наташе.

– К Наташе, а ты помешал. Второй случай. Тебя били?

– Нет, клетчаторубашечного.

– А ты уверен, что пришли бить не тебя?

– Он же к ним шагнул...

– Ты мог не рассмотреть, он мог просто идти в их сторону, его могли позвать...

– Да, возможно.

– Тогда выходит, что хотели избить тебя. Опять-таки из-за Наташи. И в третьем случае тоже ударили за нее – тут уж бесспорно.

– Ревность?

– Тогда почему к ней приставал пьяный верзила? Почему их целая компания? На ревность не похоже.

– А что же, товарищ капитан?

– Кто-то охотится.

– За мной?

– Нет, за этой Наташей.

Теперь Леденцов смотрел неотводимым взглядом, в котором не было и капли озорства. Ночью он ворочался не столько от гудящей головы, сколько от придуманных версий – их было штук десять, разных, одна смелей другой. Правда, десятая, последняя версия подошла вплотную к петельниковской, но он счел ее плагиатом из тех зарубежных детективов, которые грудами лежали на столе, – Наташу хочет похитить мафия для публичного дома за океан. Вместе с тубусиком, похожим на неошкуренное полешко.

– Товарищ капитан, вы супермен?

– Это почему же?

– Логика у вас железная, неудач не бывает...

– Ну, неудачи случаются.

– Любите красиво одеваться, – вдруг добавил Леденцов неожиданно для себя, видимо, сказывалась головная боль.

– А почему человеку не одеваться красиво?

– У вас в квартире навалом комфорту...

– А почему человеку жить без комфорта?

– Вы никого не боитесь...

– А почему, лейтенант, мужчина должен кого-то бояться?

– Машину купили...

– А почему бы мне не ездить на своей машине?

– Вот я и говорю – супермен.

– Лейтенант, если человек здоров, работает и не закомплексован, то он супермен?

– Вы говорили про джинсовых ребят...

Петельников его понял и блеснул темными глазами, как антрацитными:

– Я не против того, что ребята тянутся к благам, – я против того, что они тянутся к готовым благам.

Леденцов устало промолчал. Если старший инспектор не супермен, то кто же он, Леденцов, который сейчас оказался и нездоровым, и не мог работать, и был закомплексован своими приключениями, как запрограммированная вычислительная машина?

– Вот, глянь!

Леденцов подошел к карте, расцвеченной синими кружочками. Они рассыпались почти равномерно, но в одном месте сбежались плотно в ярко-синий вытянутый овал, похожий на гроздь винограда «Изабелла».

– Я решил заняться не Ивановым и Петровым, а проблемой. Собрал по детским комнатам материал на трудных подростков. Мелкие кражи или склонность к ним, выпивки, спекуляции... И пришла мне фантазия этими кружочками нанести адреса ребят на карту. И что вышло?

– Большинство их живет в одном микрорайоне.

– Но почему? Их же не нарочно туда вселяли.

– Не знаю, товарищ капитан.

– Вот и я не знаю. А ты говоришь, супермен.

Леденцову ни о чем не хотелось думать, кроме своей истории, – она напоминала о себе ежеминутно пульсирующей болью в темени.

– Приказываю, – сказал Петельников тоном, в котором никакого приказа не было. – Боря, возьми нашу машину и поезжай на рентген. Пусть глянут, цел ли интеллект.

– Хорошо, Вадим Александрович.

11

Петельников знал ее курс, имя и адрес. Деканатская секретарша глянула в какой-то журнал, вывела инспектора в коридор и указала на стройную и светлую девушку, стоявшую в толпе студентов. Группа сдавала экзамен. Наташа училась, как ни в чем не бывало.

Оставалось ждать. Инспектор вышел на улицу, на свежий воздух, и сел у входа под кустом обломанной сирени. Допустим, эта Наташа не пойдет сдавать первой, но и последней вряд ли. Где-нибудь в серединке. Час-полтора он посидит. Но инспектор забыл про братское правило студентов – никому не уходить, пока все не сдадут.

Минул и час, и полтора. Над городом отплясал легкий дождик с ворчливой далекой грозой. Лакированно заблестела обломанная сирень. Отяжелела его замшевая куртка, ибо он не спрятался, понадеявшись на эту обломанную сирень. Мокрый асфальт заиграл, как море: свинцовел от низкой тучи, блестел от павшего солнца и голубел от куска синего неба.

Петельников смотрел на вечерние улицы и думал, что город – гениальное изобретение. Удобно производить продукцию, поскольку все сконцентрировано. Жизнь комфортабельная, как у Христа за пазухой, – свет, энергия, тепло, вода, информация и развлечения подаются прямо в квартиры. На улицах транспорт, фонари, реклама, народ... Нет одиночества. Не слышно сил природы, и не видно бездны космоса. И бога нет, потому что он на небе, но из-за стен и неба не отыскать. Шумит город...

Его мысли перебила Наташина группа, наконец-то покинувшая институт. Они галдели и кричали, как чайки в порту. Инспектор шел за студентами, не зная, в каком порядке они будут разбредаться. И будут ли, – не завалятся ли всей компанией в кафе «Гномик» и не скинутся ли на десяток пирожных; не пойдут ли в недалекий подвал и не возьмут ли по кружке пива... Но студенты шли и галдели, взвинченные экзаменом.

Через квартал их группа, ползущая единым живым существом, начала подтаивать – по одному, по двое студенты терялись в боковых улицах и на транспортных остановках. Петельников терпеливо шел, поглядывая за Наташей. Она отделилась у сквера – значит, шла домой. Инспектор прибавил шаг...

Он знал десятки способов познакомиться с человеком и сотню мог сочинить на месте, в зависимости от обстановки. И сейчас бы инспектор придумал что-нибудь изящное этой Наташе. Но она вдруг легонько подпрыгнула и свободно помахала сумочкой – просто так, от радости, от сданного экзамена.

Петельникова резанула сильная злость. Скачет по-козлиному, то есть по-козьи, а у Леденцова голова разламывается.

Почти нагнав ее, инспектор рокочуще приказал:

– Остановись мгновенно – ты прекрасна!

Наташа остановилась мгновенно, подняв плечи и пригнув голову, словно ждала удара в спину. Когда она повернулась, то удивленный инспектор увидел страх в глазах и в дрожащих губах.

– Не прикасайтесь ко мне!

– И не думаю.

– Я сейчас закричу...

– Потому что неверно цитирую классику?

– Ребята, спасите меня, – Наташа отшатнулась от инспектора к прохожим.

Четверо парней непонимающе оглядели высокого молодого мужчину во влажной замшевой куртке.

– Он пристает, – чуть не заплакала Наташа.

Тогда ребята окружили инспектора непробиваемой стеной – в спортивных куртках, лет по семнадцать, брови нахмурены, губы сжаты... Один, невысокий, светло-вихрастый, как стружка, звонко спросил:

– Почему пристаешь?

– Даже к рецидивисту следует обращаться на «вы», – вежливо посоветовал инспектор.

– Ребята, он рецидивист, – догадался один из них, стоявший за спиной Петельникова.

– Тогда ему подправим вывеску, – решил другой, плечистый за двоих, с темной челкой, косо секущей лоб.

– Чайником по морде? – заинтересовался инспектор.

От этих слов Наташа вскинула голову, как от нестерпимого света.

– Почему чайником... Мы приемчики знаем, – уверил темночелочный.

– Ребята, приемчиками меня, нельзя – это будет самосуд.

– Сведем в милицию, – решил светловихрастый.

– А где милиция? – спросил парень из-за спины.

– Я покажу, – пообещал инспектор.

Ребята насторожились, удивленные его покладистостью.

– А вы... сами хотите в милицию? – темночелочный парень смотрел подозрительно.

– Братцы, – с чувством заговорил инспектор, – вы никудышные психологи. Это же моя жена.

– Правда? – спросил светловихрастый.

Она несогласно покачала головой.

– А я докажу, – вроде бы разозлился инспектор и подступил к ней почти вплотную. – Она студентка второго курса Политехнического института. Так?

Наташа покорно кивнула.

– Сегодня сдала экзамен. Так?

Она кивнула.

– Звать ее Наташа.

Она кивнула.

– Живет на улице Юности, дом тридцать, квартира восемь. Так?

Она кивнула.

– Короче, братцы, муж и жена – одна сатана.

Ребята дружно хохотнули, расклешили свое железное кольцо и пошли.

– Братцы, спасибо! – крикнул инспектор вдогонку.

– За что? – спросил кто-то из них.

– За бдительность...

Наташа смотрела на него обреченно. Слегка подкрашенные губы дрожали от бессилья. Прядка волос надо лбом была влажной. А ведь она не попадала под дождь – она в это время сдавала экзамен.

– Я позову милицию, – прошептала она, озираясь.

– Милиция здесь, – решился инспектор на открытую работу.

Он достал удостоверение и показал. Она разглядывала малиновую книжечку с какой-то оторопелостью, переводя недоверчивый взгляд с фотографии на Петельникова.

– Вы настоящий инспектор уголовного розыска?

– Натуральный. У меня даже замша натуральная.

– А Боря?

– Еще натуральнее, потому что рыжий...

Наташа вдруг обмякла, словно под ней пропали ноги. Петельников обхватил ее за плечи и повел к скамейке в подвернувшийся скверик. Она тихо села и тихо заплакала, загородившись от инспектора и от города распущенным розовым платочком. Вадим Петельников ждал конца этого искреннего плача – он знал, что после таких слез говорят правду.

А город шумел. В нем жилось комфортабельно, ибо свет, тепло, энергию, воду, информацию и развлечения подавали прямо в квартиру. На улице реклама, народ, музыка... Но в городе можно выплакать все слезы на людной скамейке и никто не спросит, зачем они и почему. Уж не потому ли чужие слезы не интересуют людей, что в квартиры легко подаются свет, тепло, энергия, вода, информация и развлечения? Впрочем, он не прав – те четверо ребят заинтересовались бы.

Но и сам инспектор смотрел на эти слезы спокойно, как на киношные. Запоздалые это слезы, покаянные.

Наташа отняла платок и увидела шумевший город. Ее синие просветленные слезами глаза оробело глянули на инспектора:

– Я очень слабый человек...

– Все мы слабые, – благодушно согласился он.

– Вы таким не кажетесь.

– Я свою слабость научился убивать.

– А я не научилась. Знаете, мне легче всего говорить с людьми по телефону. Тогда они не давят на меня взглядом, какими-то волнами. Меня обсчитывают кассирши, обманывают на рынке. Дали мне котенка, уверили, что котик, – оказалась кошечка. Вчера вместо натуральной шерсти купила синтетическую. Я боюсь сдавать экзамены, хотя все знаю. Раздаю стипендию. Меня считают доброй, но я просто слабая...

– Слабый – это тоже добрый.

– Таких слабых убивают преступники, да?

– Нет, слабых лишь бьют.

– А кого же убивают?

– Убивают сильных.

– Поэтому я и выжила...

Он знал, что ей нужно это вступление, чтобы перейти к главному. Наташа вздохнула, спрятала платок в сумочку и откинула со лба мокрую прядку. Она подробно рассказала про случай в автобусе и про бар, ни в чем не разойдясь с леденцовскими словами.

– На второй день... – продолжала она.

– Подождите, – перебил инспектор. – А записку Борису о свидании писали?

– Нет, – удивилась она вопросу.

– И в карман ему не положили?

– Нет.

– И к старому молу не ходили?

– Нет.

– И по телефону, конечно, не звонили, – с усмешкой заключил инспектор.

– Звонила, – потухла она глазами.

– Рассказывайте, – сказал он, поверив каждому ее слову.

– На второй день выбежала я из дому к телефонной будке позвонить. Только подошла, как двое парней сжали меня с боков, как-то подхватили и прямо занесли в темную подворотню. Чувствую, к горлу приставлен нож. Ни крикнуть не могу, ни вздохнуть. Чуть с ума не сошла. А они велят позвонить, как сказали, рыжему козлу и пригласить в какую-то квартиру. Якобы к подружке потанцевать. Я позвонила... Они сказали... если выдам... усопну с пером в боку...

– Вы их запомнили?

– Нет.

– Они ведь стояли рядом.

– Не запомнила.

– Во что одеты, как говорят, черты лица...

– Я была как в бреду. Меня мама не узнала. Я за ночь похудела. У меня желудочные колики до сих пор. Боялась, что сессию завалю.

– Ну хоть что-то у вас в памяти осталось?

Она напрягла лицо, отчего губы вновь задергались нервно, вовлекая в эту дрожь и бледные щеки.

– Один низкий, его совсем не помню. Как тень. А второй высокий, но пониже вас. Мне показалось, что у него очень черные волосы и очень белое лицо. Со страху, наверное...

– Раньше нигде его не встречали?

Наташа тихо передернула плечами – видимо, угодливое воображение высветило перед ее глазами высокого черно-белого преступника.

– Я не уверена...

– Говорите-говорите.

– Может быть, видела в диско-баре? – спросила Наташа инспектора. – Или я выдумываю?

У него мелькнула мысль походить с Наташей в диско-бар, но он ее отбросил: множество лиц, которые она будет изучать пристально и со страхом, окончательно размоют ее память. А память еще понадобится, когда дело дойдет до следствия и официального опознания.

– Почему же вы не обратились в милицию? – зло спросил инспектор.

– Боялась.

– Ну да, вы же слабая.

Слабые, неудачники, комплексующие, непризнанные, тихие, покладистые... Не живут ли они за счет нормальных, энергичных, сильных и громких? Выкрутилась же эта Наташа за счет леденцовского темечка.

– Боря... Как его здоровье?

Инспектор хотел пошутить, что Боря сияет, как абрикос, но лишь тихо буркнул:

– Что вам теперь Боря...

– Он веселый... и странный.

– Наташа, кто в вашем институте самый умный человек?

– Профессор Пашевский.

– Так вот Боря умнее этого профессора.

Петельников сказал искренне, потому что злился на себя: он оплошал со всей своей логикой и со своим суперменством.

Охотились за Леденцовым.