Текст книги "Запоздалые истины"

Автор книги: Станислав Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 29 страниц)

20

Путь ко второму парню лежал мимо райотдела милиции. Беспокойство леденцовской души передалось ногам, и они сами, никого не спрашивая, выскочили из автобуса и понеслись к дежурному – узнать, не поступило ли каких вестей и не было ли вызова в квартиру Дарьи Крикливец... Но дежурный ничего не знал.

Поникший Леденцов вышел из здания милиции, но мысли его бились неугомонно. Отбросив нематериалистические вздохи о душе, он старался укрепиться логикой. Ведь ходил Петельников и в не такие гнезда, бывал и не в таких «малинах», и сиживал в глухих засадах, и брал рецидивистов... Почему же теперь Леденцов волнуется за него? Потому что капитан пошел неизвестно куда: не в «малину», не в засаду, не рецидивиста брать... А может, леденцовское беспокойство подогревается незабытым ударом по голове?

Инспектор соскочил со ступенек райотдела и хотел было припустить к недалекому автобусу, но дорогу перегородил юный богатырь – раза в два шире и выше Леденцова.

– Как мне найти... из уголовного розыска?..

– Фамилия?

– Забыл. Высокий, в замше...

– Черноволосый, плотный, спортивного вида?

– Да, настоящий.

– Петельников.

– Ага, он.

Маленькие глазки богатыря, глубоко запрятанные в массивные кости черепа, блеснули светом.

– А как тебя звать? – полюбопытствовал инспектор.

– Миша Ефременко.

– Ну? Так я к тебе иду!

– А я сам пришел, – улыбнулся Миша Ефременко добродушной улыбкой, которая так идет богатырям.

– Отойдем-ка, – велел Леденцов.

Они сели на скамейку, прижатую к зеленому валу кустарника, который от теплого июня и белесых ночей так рос, что, видимо, хотел перекатиться через панель и захлестнуть проспект.

– Зачем тебе Петельников?

Ефременко ерзнул, отчего металлическая скамейка напружинилась, словно была из прутьев.

– Он велел мне подумать.

– Подумал?

– Пришел же...

– Выкладывай.

– Только ему, Петельникову.

– Его нет.

– Тогда не скажу.

– Я тоже инспектор уголовного розыска.

Миша Ефременко повернулся и откровенно стал разглядывать Леденцова, на котором пиджак висел свободно, словно его тело было собрано из реечек.

– Вы в каком весе?

– Миша, капитан Петельников говорил, что после школы ты хочешь поступить в милицию?

– Хочу.

– А не на мясокомбинат?

– При чем мясо... комбинат?

– Это там бычков взвешивают. А в уголовный розыск принимают не по живому весу, а по интеллекту и по нравственному облику.

Ефременко опять попробовал расплющить железную скамейку. Маленькие глубокие глазки смотрели смятенно. Румянец, сперва лежавший на коже скоплением алых пятнышек, захлестнул щеки, отчего они стали широченными, как бутыль с морсом.

– Только Петельникову скажу, – уперся он уже в обиде.

– Ты сечешь в нашей работе? – доверительно спросил инспектор.

– Секу, – не моргнув глазом признался Миша.

– Капитан Петельников на задании, – оглянувшись на дежурную часть, тихо оповестил Леденцов.

Миша Ефременко задумался на минутку, в которую скамейка от его ерзанья вроде бы чуть передвинулась. Вздохнув, он простодушно признался:

– Скажите Петельникову, что джинсы я продал.

– Зря, дело не в штанах. У капитана их две пары.

– Да?

– С этим к Петельникову и пришел?

– Он спрашивал, зачем мне деньги...

– Так, зачем?

– Придешь с девочкой в диско-бар. Мороженое, коктейль, шампанское... А денег мало. Тогда к Сосику. Он подкинет.

– Сосик-то? – удивился инспектор.

– Только потом отдай вдвойне. Такой у него закон.

– Вдвойне?

– Взял десятку, отдай две.

– А если не отдашь?

– Ха, бить будут. На стенку без лестницы полезешь.

– Бьет Сосик?

– Там и еще один на подхвате есть. Кличка Хап. Как били, инспектор видел; как били, инспектор прочувствовал.

– Сосик там работает?

– Нет, пасется.

– Но ведь деньги можно не вернуть и в бар больше не пойти?

– Ха, он адрес записывает.

– Можно адрес соврать.

– Ха! В бар тогда не сунешься, а он один на район. А как соврешь... Сосик или уже знает тебя, или по рекомендации, или сходит в комнату и по телефону в справочном адресок проверит. У него и купить можно всю фирму – джинсы, диски, кеды, французские колготки... И попугаев продает, и обезьян. Только денежки нужны – ого какие.

– Ты у него брал?

– Не раз.

– Отдавал?

– Как же.

– А кто еще?

– Навалом ребят, да они не признаются.

– Почему?

– Сами же у Сосика просили...

Психология подростков не терпит полутонов. Леденцов ее понимал: парень пришел с подружкой, ему надо потанцевать да покрасоваться, денег нет, он просит, его выручают... И он вместо благодарности заявит в милицию? Ну, а стопроцентная надбавка не в счет – знал же условия. О стопроцентной надбавке парень вспоминал на следующий день. Где взять деньги? У родителей, одолжить у приятелей, заработать, что-нибудь продать?.. Или украсть?

– Миша, джинсы у Сосика купил?

– За двести.

– А сколько брал у него наличными?

– Не наличными.

– А как?

– Сосик запишет сумму, на нее барменша и отпустит чего хочешь.

Дошли и до барменши, до бандерши. Как там... «Никогда не беспокоят поступки женщин, а беспокоит то, на какие поступки они толкают мужчин». Впрочем, вряд ли такая женщина, как Дарья Крикливец, могла вдохновить Сосика на какой-либо поступок.

– Значит, расчет шел безналичный, – задумчиво сказал Леденцов.

Он вспомнил свое посещение бара. Чувство, близкое к страху, хлестнуло его раньше осознанной мысли. Не может быть... «Школьница» отпускала коктейли без денег.

– Барменша какая? Грузная, черная, постарше?.. – спросил он с остатками надежды.

– Нет, другая, с косичками.

Леденцов вскочил. Так он еще не ошибался. Инспектор уголовного розыска, знаток преступников, любитель психологии... Ввел в заблуждение Петельникова. Но не собственная ошибка занимала его сейчас... От Кати Муравщиковой было известно, что «школьница» на день рождения приглашена. Петельников мог ей довериться. А если придет Сосик...

Инспектор глянул за угол здания – свободные машины стояли.

– Ефременко, поедешь со мной?

– Куда?

– На операцию, – буркнул Леденцов.

21

Сознание прояснялось, в голове-словно рассветало. Перед глазами лежала бездонная и белесая прозрачность. Инспектор догадался, что он смотрит в окно и видит белую ночь. Там было свободно и прохладно. Приложить бы эту белую ночь к затылку...

Он лежал на кухне со связанными руками и ногами. В передней топали выгоняемые гости. Потом все стихло – лишь где-то за стеной всхлипывала Катя, которую, видимо, не выпускали.

Инспектор попробовал вырваться из веревок, заерзал на полу и тогда увидел Вику – она сидела в углу и спокойно курила. Ее глаза, цвета белой ночи за окном, ничего не выражали. Увидев ожившего инспектора, она вышла...

Почти сразу же в кухню шагнул Сосик и склонился над Петельниковым – близко, к самому лицу.

– Головка – болит, инспектор?

Чем же так поражало лицо этого Сосика... Много людей с ярко-белой кожей и черными волосами. Контрастностью: слишком белого и слишком черного. Когда лицо в лицо... Петельников приметил, что Сосиковы щеки неравномерной белизны. И в волосах есть серенькие прядки.

– Сосик... Ты назвал парнишку в очках бабой... А баба... ты.

– Да ну?

– Ты же красишься и пудришься. И мужчины не бьют сзади.

– Я тебя и спереди положу.

– Нет, Сосик. Ты можешь только сзади. Как и Леденцова.

– Важен результат.

– Ты слаб, Сосик.

– А ты силен – а лежишь.

– Твои черные крашеные волосы, черные очки, черная куртка – от неуверенности.

– В чем – я – неуверен – ты – легавый?

– В жизни. Ты же неудачник.

– А – что – такое – неудачник – а?

– Человек, не понявший смысла жизни.

– Мысляжом давишь, легаш-теоретик?

– Все, кто хапает деньги и вещи, – это неудачники, Сосик.

– Чего ж ты, удачник, – на полу – опутан веревкой?

– У меня работа такая.

– Хватит щекотать жабры, – кончил Сосик философские разговоры. – Зачем вызывал оперативную группу?

– Для полноты компании, – усмехнулся инспектор.

– Зря скалишься – ты у меня – в руках.

– Нет, Сосик, ты у меня в руках.

– Загадками пишешь?

– В уголовном розыске знают, что я тут. Поэтому убить меня ты не можешь. Тебе остается бежать. Но ведь все равно поймаем. Так кто у кого в руках?

– Поймать меня – у вас штаны треснут. Зачем вызывал свою группу?

– Так тебе и сказал...

– А я – кислород – перекрою.

Он склонился еще ниже и деревянным ребром ладони пробно надавил на горло. Инспектор не испугался, потому что его обуяла такая злость, которая растопила все другие чувства и ощущения. И он понял, что такое пытка, – не издевательства, не боль, не веревка, которая до крови вдавилась в его кожу...

Пытка – это видеть перед собой лицо врага и быть бессильным.

– Закон наш, Сосик, неполный... Сказано, что преступник тот, кто нарушил закон... Преступник – это прежде всего подлец...

Дерево ладони вдавилось в горло. Петельников закашлялся, и зеленые мушки побежали в глазах...

В передней тренькнул недоверчивый звонок. Сосик вскочил, окинул взглядом инспектора и вышел. В квартире все притихло.

Петельников ждал, повторится ли звонок. Вернувшийся гость? Почта? Мальчишка, озоровавший на лестнице? По ошибке надавили не ту кнопку? Надо бы что-то сделать... Закричать? Инспектор болезненно усмехнулся. Здоровый мужик развалился на кухне и орет. Ребята потом засмеют.

Позвонили опять – чуть смелее.

В кухню тихо ворвался Сосик, притащив за руку Дарью:

– Последи за ним!

– Я не подряжалась...

– И тебе – кислород – перекрыть?

Дарья испуганно отскочила к инспектору. Как только Сосик вышел, она опустилась на табуретку и заплакала – перед связанным Петельниковым. Сидела растрепанная молодая женщина и плакала, и сморкалась, и причитала, словно в кухне никого не было. В кухне никого и не было, ибо связанный человек – не человек.

Теперь позвонили длинней, с уверенной силой, точно кнопку топил уже другой человек.

– Степка простыни вяжет, уйдет в окно... – всхлипнула Дарья.

– Какой Степка?

– Сосик, Степка Обернибесов, тунеядец чертов.

– Задержи его...

– Чем?

Звонок, будто сорвался со стены, гремел на всю квартиру мелкими, пляшущими трелями. Так звонил только Леденцов.

– А ты дурак! – почти выкрикнула Дарья.

– Почему дурак? – напряженно спросил инспектор, не зная, что сделать.

– Нашел кому довериться... Она же из шайки!

– Теперь-то я понял...

– Знаешь, какой она человек? У нее на балконе голубка свила гнездо и села на яйца... Виктория все яйца передавила ногой!

– Дарья, потом разберемся. Там Леденцов звонит...

– Рыжий дурак? Ведь я записку ему в карман опустила. Знала, что он из милиции. Думала, увидит расправу на молу и всю шайку накроет.

– Дарья, мы тоже ошибаемся, а сейчас дорога каждая секунда...

– Ну вас всех к черту!

– Дарья, уж коли начала помогать...

– Что сделать? – перестала она реветь, потому что в дверь уже забарабанили.

– Развяжи мне руки. Я займусь Сосиком, а ты в это время открой дверь.

Кухонным ножом она вспорола веревки. Инспектор встал, разглядывая пальцы, походившие на перетянутые сардельки. Голова кружилась, поэтому он чуть постоял, приходя в себя. Дарья побежала в переднюю...

Она вскрикнула глухо, словно ее шубой накрыли. Инспектор вышел из кухни, стремясь на этот крик, – Сосик держал Дарью за горло в узкой щели коридора. И тут же увидел Петельникова...

Они сходились в этом тесном коридорчике медленно. Инспектор услышал негромкий металлический щелчок. Знал он эти щелчки, щелкающие звуком по сердцу, – это выскочил клинок ножа. Сосик поднял левую руку, блеснувшую остро и узко. Правую, которая била ребром ладони сильнее всякого ножа, он слегка отвел, точно приглашая пройти мимо:

– Я чемпион города по хара-хири.

Даже сейчас он красовался. Инспектор спокойно перевел дух – глуп этот Сосик. Увлеченный модными каратэ и дзюдо, ждал он от противника диковинного приема. В таком узком проходе? Эта щель лишь для старого доброго бокса...

Петельников сжал кусок веревки, оставшийся в ладони, и швырнул его на голову Сосику, как накинул лассо. Тому потребовался миг, чтобы уклониться от неизвестного приема. Но и Петельникову нужен был миг для своего любимого удара левой – ударил так, что заныли костяшки пальцев и запекло затылок, словно по нему опять двинули. Сосик не упал и не отступил, а вроде бы забыл, что собирался делать с ножом. Тогда Петельников ударил еще раз – теперь правой. Крепкий Сосик опять устоял, но опустил нож, точно передумал его применять. Завернуть ему руку и отобрать холодное оружие было уже нетрудно.

В передней полыхнул лисий чуб Леденцова. Он ворвался в квартиру и свирепо уставился на открывшую ему хозяйку.

– Дурак, – обидчиво сказала Дарья и скрылась в комнате.

Тогда он побежал в глубину коридора к сцепившимся телам, сразу оценив результаты борьбы.

– Подай-ка вон там кусок веревки, – попросил Петельников.

Леденцов подал, разглядывая Сосика.

– Товарищ капитан, почему у слова «бешеный» одно «н»?

– А сколько нужно?

– Минимум три. Человек же бешеннный!

У Сосика губы двигались так, что их нервная сила передавалась всему лицу.

– Сзади нападать легче, верно? – спросил его Леденцов.

– Тебя-то и спереди отделаю, – огрызнулся Сосик.

– Теперь ты уже никого не отделаешь, – внушительно разъяснил ему лейтенант.

– Это главарь? – спросил высоченный и широченный парнишка, в котором Петельников узнал Мишу Ефременко.

– Да, это главарь.

– Нет, не главарь, – бросила сердитая Дарья, выбежав в переднюю.

Дверь в комнату осталась распахнутой. У телевизора с черепом стояла Вика-«школьница» и спокойно курила.

22

Леденцов перевернул страницу очередного детектива и прочел:

«С каким удовольствием он проехался бы по его роже землечерпалкой, чтобы тот не воображал себя таким красавцем».

Перед его глазами непрошено забелело лицо Сосика. Надменное в баре, перекошенное в Дарьиной квартире, слезливое в кабинете следователя...

Леденцов уткнул взгляд в раскрытую книгу:

«Прожженная моим взглядом, она запылала, как четыре ведьмы!»

И опять привиделось непрошеное: теперь пустое лицо Вики-«школьницы» с голубоватыми, полупрозрачными глазами...

В передней заворчал телефон.

– Боря, тебя! – крикнула мама.

Он с удовольствием оторвался от злополучного доклада.

– Леденцов на приеме!

– Боря, это я, Наташа...

– Какая такая Наташа? – ненатурально удивился он, не скрывая этой ненатуральности.

– Наташа. Из Политехнического. Та самая...

– Здравствуйте, Наташа, – осторожным голосом, словно говорил с больной, поздоровался он. и умолк.

Молчала и Наташа, надеясь на его рыцарство. Но Леденцов затянувшуюся паузу перетерпел.

– Боря... хотите встретиться?

– Конечно, хочу, – шумно обрадовался он.

– Когда?

– Хочу, но не могу.

– Все... работа?

– Не-ет. У меня, Наташа, расстройство желудка.

– Расстройство?

– Извините за выражение, живот пучит и так далее. Наташа, вы догадываетесь, что я имею в виду под выражением «так далее»?

Трубка запищала. Леденцов сожалеюще положил ее на рычажки – ему хотелось развить тему о пучении живота.

Прощать можно, прощать нужно. Но не предательство же.

Он вернулся в свою комнату и опять сел за детективы. Если доклад он не кончит, то в райотделе его заедят насмешками. Вчера начальник, седой полковник, остановил в коридоре и попросил процитировать что-нибудь этакое. Даже в управлении прознали, что пишется доклад века...

За спиной он услышал шаги – так тихо ходят только матери. Она села на диван, сбоку, чтобы беззвучно смотреть на его насупленный профиль. Леденцов опять с готовностью отклеился от детектива.

– Боря, хочу с тобой поговорить...

– О пользе супа?

– Боря, твой дед был известным химиком...

– Отец был известным геохимиком, а ты известный биохимик.

– Да, а ты никому не известный милиционер.

– Неправда, мама. Шпане моего района я хорошо известен, как, скажем, Альберт Эйнштейн хорошо известен физикам.

Ее красивое лицо, наверное волевое в деле, сейчас было обессилено материнской заботой. Каштановые волосы, завернутые в вольную копну, делали ее такой домашней, что мысль об известном биохимике никому бы не пришла в голову.

– Боря, ты достаточно поболтался в этом розыске. Пора выбрать в жизни главное направление.

– Мама, а я люблю все второстепенное.

– То есть?

– Например, поет солист. А мне нравится не он, а его безголосые подпевалы.

– Дурачишься?

– Мне нравятся не красавицы, а их подружки. Пельмени люблю не домашние, а казенные, где мяса поменьше...

– Боря, – перебила она. – Твой отец в твоем возрасте уже защитил кандидатскую.

– Мам, не хочу я тратить время на чепуху.

– Не болтай. На количество кандидатов тоже существуют планы.

– А капитан Петельников говорит, что стране нужны не кандидаты, а мясо, нефть, древесина...

– Твой капитан не понимает, что, чем больше кандидатов, тем в конечном счете больше нефти и древесины.

– В такой расклад он не верит, мама.

Ее моложавое лицо не то чтобы омрачилось, а почти невидимо потеряло свою здоровую чистоту, словно окунулось в пыльную тучку. Так бывало всегда при упоминании имени Петельникова. Ее сердце не могло смириться с чужим влиянием на сына, которое оказалось сильнее материнского. И кто влияет – не ученый, не писатель, не артист... Милиционер, капитан.

Леденцов положил руку на ее плечо, припорошенное волосами, которые не уместились в вольную копну.

– Мам, у Петельникова все как...

– У тебя, – досказала она.

– Нет, у меня не так.

– Почти как у тебя.

– Совсем не как у меня.

– Хорошо, почти как не у тебя, – усмехнулась она устало.

– Мам, он работает, как слон.

– Многие так работают.

– Он ничего не боится.

– Смотрите, какой...

– Он выполнит любое задание. На него можно положиться, как на себя нельзя...

– Ну уж!

– Мам, он собирает доски по свалкам.

– Зачем?

– Квартиру отстраивает.

Последний довод неожиданно перевесил все остальные. Она задумчиво смотрела на сына, дружившего со столь странным человеком. А сын улыбался, уверенный в своей, все-таки непонятной для нее правоте.

– Он супермен какой-то, – решила она.

– Супермен, мама, старается для себя.

– А твой капитан?

– А Петельников... для граждан микрорайона.

Леденцов нервно глянул на книжно-бумажный ворох, в котором зрел и никак не мог созреть его доклад.

– Пиши-пиши, – сказала она и встала, так и не кончив вечного их разговора.

Инспектор опустил взгляд на ждущую страницу.

«Мэри стояла в дверях в голубом пеньюаре, который распахнулся ровно на столько, на сколько нужно. Все это было бы неплохо, если бы в руках она не держала кольт тридцать восьмого калибра...»

КАМЕНЬ

В кабинет его несло какой-то приятной силой.

Ни допросов, ни очных ставок, ни обвинительных заключений, ни подпирающих сроков... Свободный день после дежурства, его день. «Хочешь быть свободным – носи дешевые костюмы». Кто это сказал? Неважно, он тоже может сказать. Допустим, так: свобода состоит не в том, чтобы ничего не делать, а в том, чтобы делать с охотой. Невнятно, но афористично. Кстати, на нем восьмидесятирублевый костюм цвета жухлого слона, если только бывают такие слоны. Свободный день не от дешевого ли костюма, жухлого?

Он шел быстро, вдыхая морозный и колкий воздух, – как пил охлажденное шампанское. Крупный снег падал так редко и равномерно, что казался нескончаемой сеткой, которая никак не может опуститься на город. Рябинин даже пробовал проскочить меж снежинок. И все-таки в прокуратуру он пришел запорошенный, как очкастый Дед Мороз.

Кабинет встретил его припасенной тишиной, словно догадался о настроении хозяина, – никто не ждал в коридоре, под дверь не было сунуто никаких обязывающих записок, не звонил телефон. Рябинин снял пальто и нетерпеливо потер руки...

Давно, когда он только начинал работать в прокуратуре, старый, седой и издерганный следователь порекомендовал собирать собственные обвинительные заключения. Рябинин к совету прислушался. Но эти обвинительные высекли собирательский зуд ко всему, что касалось преступности. Он записывал интересные уголовные случаи, вырезал статьи о криминальных происшествиях, конспектировал описание судебных процессов. Затем пошла криминальная психология – загадочная и разнообразная, как человеческий дух. И однажды во время допроса Рябинин поймал себя на непроизвольном действии – на клочке бумаги, потихоньку от свидетеля, он быстро чиркнул пришедшую мысль. Так и пошло. Теперь он не давал летучим мыслям растворяться там, где они растворялись до сих пор – в духовном небытии. Заслонившись от вызванных – даже на очной ставке, – Рябинин писал стремительно, точно клевал бумагу шариковой ручкой; писал не буквами, а какими-то символами, которые потом не всегда и понимал. Этих бумажек скопилась щекастая папка. Ее он и взял из сейфа, обманув надежды других папок и папочек, стопок бумаг и стопочек бумажек.

Рябинин сел за стол, предвкушая радость от дешифровки этих мыслей. Конечно, много глупости; конечно, много банальности... Да ведь и крупицы золота тоже моют в пустом песке. В конце концов, свобода состоит не в том, чтобы ничего не делать, а в том, чтобы делать с охотой...

В дверь поскреблись. Он знал, что будут стучаться, скрестись, заглядывать и заходить. Но мимолетно, как к отпускнику.

– Да-да! – весело крикнул Рябинин.

В приоткрытую дверь заглянул, как ему почудилось, снежный ком. Но под комом розовело девичье лицо – за снег он принял белизну огромной меховой шапки. Из-под нее с живым любопытством смотрели темные большие глаза, ожидая вопроса.

– Вам кого?

– Вы следователь Рябинин?

– Да.

Ему показалось, что в ее глазах прибыло любопытства. Но он мог и не разглядеть – далеко они были, ее глаза. Девушка же молчала, белея головой в темном проеме двери.

– Что вы хотите?

– Посмотреть на вас.

И она пропала, словно ее и не было. Нет, была – почти неуловимый запах тех тончайших духов, которые берегут для театра, дошел до него, может быть, несколькими молекулами. Это заглядывание Рябинина не удивило – заглядывали. Чтобы увидеть следователя с лупой в одной руке и с пистолетом в другой.

Он развязал папку и вытянул из почти спрессованной бумаги какой-то листок. Первая запись, как хорошая шифровка, ввела его в тихое раздумье.

«Т. Т. есть умень. пол. уд. от любого т., к. б. он ни был».

Сокращения, буквы, намеки... Не язык, а кабалистика. Но он знал эти сокращения. «Т. Т.» означает «творческий труд». «Пол. уд.» – «получать удовольствие»... Минуты пошли, перекладывая иероглифы на мысль, которая вышла цельной, может быть, даже и мудрой: «Творческий труд есть умение получать удовольствие от любого труда, каким бы он ни был».

Дверь открылась без стука, невесомо и медленно, так медленно, что Рябинин успел подумать о визите кого-нибудь из коллег. Но огромная шапка снежной белизны теперь у порога не задержалась – девушка прошла на середину кабинетика. На ней была пушистая шубка из того же меха, что и шапка. И в руках сумочка светлой кожи, вроде бы тоже отороченная белым мехом – или Рябинину захотелось, чтобы она была им оторочена для полноты образа. Незнакомка сложила руки на груди, и ее сумочка повисла выжидательно. Девушка молчала, разглядывая следователя странным, каким-то изумленным взглядом, точно увидеть его тут не ждала, а если и ждала, то совсем-совсем другим.

Рябинин, чуть сбитый этим взглядом, непроизвольно поправил галстук:

– Слушаю вас.

– Мне нужно поговорить.

– Обратитесь в канцелярию.

– Но я хочу поговорить с вами.

– Почему именно со мной?

– Бывает, что хочется с человеком поговорить...

– Бывает, – согласился Рябинин. – Пройдите в двенадцатую комнату, там сейчас принимает заместитель прокурора.

Но она не шевельнулась – стояла, как полярный мишка на льдине, который услышал гул самолета.

– Вы меня не поняли? – спросил Рябинин.

– Это вы меня не поняли.

– Что я не понял?

– Я хочу поговорить с вами.

– А я отсылаю вас к человеку, который специально посажен для разговоров.

– Мне казалось, что следователи обожают беседовать.

– Да, по уголовным делам.

– У меня как раз уголовное дело.

– Какое?

– Я убила человека.

– Садитесь, – машинально предложил Рябинин, подавшись вперед, как птица перед прыжком в воздух.

Она села, расстегнув свою теплейшую шубку.

– Кого, где, когда?.. – быстро спросил он, впиваясь в нее взглядом.

Этот взгляд, уже независимый от него, скрестился с ее взглядом, веселым и нагловатым.

– Неужели вам нечего делать? – спросил он чуть не обидчиво, теряя прилившую было энергию.

– Я пошутила...

– Нашли чем шутить, – буркнул Рябинин, отключаясь от нее, после чего девице оставалось только встать и уйти.

– Извините, но я была вынуждена. Вы же не хотите со мной говорить...

Ее милое упрямство заинтриговало Рябинина. В конце концов, в свободный день можно позволить себе десятиминутный разговор с этим белым лукавым медвежонком. Ведь с чем-то она пришла? Коммунальная свара, пьющий муж или неполученные алименты? Да нет, тут что-нибудь потоньше и посовременнее. Например, раздел дачи, спор из-за автомашины или кража диссертационного материала...

– Ну так что у вас? – сухо спросил Рябинин.

– У меня ничего.

– О чем же вы хотели поговорить?

– Да о чем угодно.

– Как это о чем угодно?

– Разве вам не хочется поговорить с интересным человеком?

Хотелось ли ему поговорить с интересным человеком? Да он искал их, интересных людей, он тосковал по ним, по интересным людям... И если приходил свидетель с отсветом на лице ума и любопытства, Рябинин допрашивал его скоро, лишь бы сделать дело, и затевал бесконечный разговор к тихой радости обоих. Вот только не часто приходили эти интересные люди – виделись они ему чаще; и тогда было отрешение, как отрезвление; и наступало новое ожидание их, интересных людей.

Рябинин разомкнул шариковую ручку, придвинул чистый листок и записал не спеша, нормальными буквами, поскольку допроса не было:

«Должны же, черт возьми, существовать прекрасные люди, коли я их себе представляю».

Он осмотрел выведенные слова... К чему «черт возьми»? И ведь думал о людях интересных, а записал о прекрасных... И что о них думать, когда интересный человек сам пришел в кабинет и ждет его внимания...

– Боюсь, что разговора у нас не выйдет, – деланно огорчился Рябинин.

– Почему?

– Я не люблю нахалов.

– Я всего лишь элементарно раскованна...

– Вот я и говорю. И потом, мне с вами будет неинтересно.

– Со мной? – радостно удивилась она.

– Вы неинтересный человек, – бросил ей Рябинин поэнергичнее в лицо, в надменную улыбку.

– Почему вы так решили? – не дрогнула ее улыбка.

– Долго объяснять.

А мог ли он объяснить? Те волны, нашептавшие брошенную им мысль, были понимаемы только им. Да и правильно ли понимаемы? Ну, будет ли интересный человек одеваться с такой шикарностью? Захочет ли интересный человек кропить себя в рабочий полдень французскими духами? Будет ли у интересного человека такое спесивое лицо и такой самодовольный голос?

– Я вам не верю, – лениво, а может быть, томно отбросила она неприятное обвинение.

– Почему же не верите?

– Я молодая женщина...

– Но я уже не молодой.

– Я недурна...

– Зато я в очках.

– Я говорю по-английски.

– А я и по-русски ошибки делаю.

– Я играю на пианино...

– А я и на однострунной балалайке не сыграю.

– Я училась фигурному катанью...

– А я и простому, прямолинейному не учился.

– В конце концов, у меня высшее образование и я хороший специалист по криогенным установкам...

– А я ничего не понимаю в этих установках, и мой холодильник до того разболтался, что ходит по кухне.

– Что вы всем этим хотите сказать?

– Только то, что сказал, – нам с вами совершенно не о чем говорить.

Она, словно разрешая недоумение, медленно сняла свою могучую шапку – и открылось лицо, ничем не придавленное сверху...

Рябинин смутно отличал симпатичность от красоты. Возможно, она считалась бы– красавицей, не коробь ее губы жесткие знаки надменности. Темные волосы и короткая, почти спортивная стрижка. Большие серые глаза, которые она то прищуривала, то расширяла, словно хотела испугать следователя. Арочки выщипанных бровей. Тонкий, стремительный носик. Белые худощавые щеки. Крашеные губы, казалось, куда-то тянутся – грешные губы. Она была бы красива, не коробь эти губы жесткие знаки надменности. Впрочем, знаки могли видеться лишь Рябинину.

Ей было лет двадцать пять.

– Вероятно, вы встречаете людей по одежке, – она расширила глаза, и те заиграли стеклянным блеском.

Странная гостья каким-то чутьем уловила источник его неприязни – не женским ли? Но она забыла про лицо, которое ярче любой одежки.

– Кстати, встречать по одежке не так уж глупо, – улыбнулся Рябинин.

– Внешность обманчива, Сергей Георгиевич.

Знает его имя... Могла спросить в канцелярии. Но зачем? Чтобы поговорить.

– Обывательская сентенция.

– Почему обывательская?

– Потому что внешность никогда не обманывает, – загорелся Рябинин, ибо задели его любимое человековедение.

– На шубу мою смо́трите, – усмехнулась она.

– Внешность – это не только шуба.

– Что же еще? Форма мочек ушей?

– Лицо, глаза, мимика, манеры... Для следователя внешность не бывает обманчивой. Да и слов вы сказали достаточно.

Почему он с ней говорит? Нерасшифрованные бумаги ждут его, как некормленные дети. Потому что она спорит, а он не привык бросать начатую работу, не привык отступаться от непереубежденного человека, будь он другом, преступником или вот случайно зашедшей девицей.

– Я забыла... Вы же следователь.

– Ну и что?

– Вам нормальный человек не интересен. Вам этот... урка.

– А кого вы полагаете человеком интересным? Небось, кандидата наук?

– Не обязательно.

– Ну да, но желательно?

– Интересный... Это культурный, энергичный, современный и, может быть, загадочный...

– У вас, разумеется, все это есть?

– А почему бы нет? – спросила она с откровенным вызовом.

Чудесно. За окном хороший зимний день. Допросов нет. Он никуда не торопится и ведет себе неспешный разговор об интересных людях с красивой девушкой, источающей загадочный запах духов.

– Тогда по порядку, – решился и он не отступать от прямоты. – Культурной быть вы не можете...

– Неужели не могу? – она сощурила глаза до ехидно-пронзительных щелочек.

– Вы от всего закрыты самодовольством.

– Видите меня всего полчаса...

Она хотела продолжить, но ее остановила рука следователя, которая взяла карандаш и что-то записала на листке бумаги. Рябинин скосил глаза, обозревая мысль целиком, всю.

«Самодовольный человек закрыт от плохого, но он закрыт и от хорошего».

– Вы не можете быть образованной, хоть и кончили институт, потому что ваша самоуверенность безгранична, как вселенная.

– Чего еще я не могу?

– Упомянутая вами энергия к интересной личности отношения не имеет. Полно энергичных пройдох. Ну, а современность... Я не люблю этого понятия – современный человек.

– Да, у вас и вид старомодный.

– Это из-за оправы, – он зло поправил очки. – И у меня нет дубленки.

Это не только из-за оправы. Из-за костюма цвета жухлого слона. Из-за галстука, вроде бы нестарого, но какого-то блеклого, как клок прошлогоднего сена. Из-за рубашки, чистой, даже новой, но с таким воротником, каких давно не носят. Из-за ногтей, нервно обкусанных за ночным столом.