Текст книги "Запоздалые истины"

Автор книги: Станислав Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 29 страниц)

– Опять вы про одежду, Сергей Георгиевич. Современность не только в ней.

– Ну-у? А в чем?

– В том, чтобы стать человеком своего времени.

– А другие времена побоку?

– Какие другие?

– Человечество-то копило в себе ум и совесть тысячелетиями. Это не только современные плоды. Человек есть сын прогресса и вековой культуры, а не только сего времени. Современный – это что, модный? Или который отказался от всего, кроме сиюминутного?

Рябинин тихо перевел дух – много говорит. И зря. Девчонка зашла поболтать и взглянуть на следователя, а он лезет в дебри нравственности, как студент на диспуте. Так и не научился он веселому трепу, то бишь светской беседе, легкой и приятной, как ее французские духи.

– А по-вашему, кто интересный человек? Который план перевыполняет?

– Который мыслит.

Она молчала, ожидая других слов, растолковывающих, поэтому Рябинин добавил:

– Интересны люди думающие.

– И все?

– Что – мало?

– А если он думающий, да необразован?

– Он все равно интереснее образованного, но не думающего.

– Занятно, – вздохнула она. – Но это только ваши личные мысли.

– Конечно, мои. А у вас чьи мысли?

Она рассеянно улыбнулась, и Рябинин понял, что его слова отлетают от нее, как от упругой воды плоские камешки, пускаемые в детстве. Он опять незаметно перевел дух – давно научился переводить его незаметно, чтобы обвиняемый не догадался о состоянии следователя. Но обвиняемого не было. Почему же он злится? Потому что его не понимают? К непониманию он привык, как к своим очкам. Или злится потому, что она пришла говорить, а разговор ей вроде бы неинтересен? Из-за такого пустяка...

Рябинин притушил свои мысли, споткнувшись на этой самой злости – откуда она к незнакомому человеку? Откуда... Да оттуда, с улицы, с транспорта, из так называемых общественных мест, где он ежедневно видел модных самообольщенных людей, считавших себя современными. И вот один из них, из самообольщенных, добровольно явился к нему в кабинет поговорить о современности; явился как представитель, как давний знакомый. Так не мстит ли он ей – за тех?

– Как же так? – заговорил Рябинин, охладевая. – Считаете себя современной, а не имеете своих мыслей? Я-то полагал, что свои взгляды – это первый признак современного человека...

– Я не знаю, что вы зовете своими взглядами.

– И этого не знаете?

– Опять подозрения! Вы испорчены своей работой.

– Вас-то в чем подозреваю?

– Ну, в серости, в глупости...

– Это не подозрения, – вздохнул он.

– Вы привыкли копаться в грязи, кругом грязь и видите.

– Милая девушка... Да серость, самодовольство и глупость хуже грязи. Грязь-то можно отмыть.

Он чуть было не пустился в разговор о грязи, о душевной чистоте, подстегнутый пришедшей мыслью. Но эта мысль была не для сидящей перед ним женщины; да пока и не сложилась она, мысль-то, в пригодную для языка форму. Рябинин знал, как помочь ей, – бумагой. Он взял карандаш, придвинул листок, и через считанные секунды она легла почти афоризмом:

«Следственная работа истинного человека облагораживает. Чистый человек после грязи становится чище, грязный – грязнее».

Рябинин посмотрел на часы – сорок минут потерял.

– А почему вы не на работе?

– Прогуливаю. За это не арестуете?

– Молодая, красивая, с дипломом, все есть... А я вот не завидую. Почему?

– Бесполезно. Вам же не стать молодым и красивым, – прищурилась она.

– Потому что вас ждет неинтересная жизнь, – предрек он, расплачиваясь за ее наглость.

Он предрекал. Он частенько предрекал мысленно или шепотом, про себя, чтобы не слышали те, кому предрекают. Дураку предсказывал глупое существование, потому что того скоро раскусят. Карьеристу, у которого это на лбу написано, сулил неудачи – распознают же. Плохому человеку определял безрадостную жизнь – в нем же разберутся. Лоботрясу и маменькиной дочке предугадывал тяжкие хлопоты – кому нужны лодыри...

Но потом он вдруг узнавал, что дурак стал ученым, карьерист – начальником, лоботряс как сыр в масле катается... Рябинин лишь удивлялся. Чего-то он не учитывал. Может быть, они перерождались. Или наблюдал он их слишком малый срок и поэтому ошибался. Или люди еще не успевали их раскусить, распознать и разгадать. А если все проще: дурак попадал к дураку, карьерист к карьеристу, а лодырь к лодырю?..

И Рябинин предрекал все реже, да вот опять не удержался.

– Вас еще не клевал жареный петух, – бросил он.

– Меня все больше куры, – улыбнулась она чуть ли не кокетливо, вскинула руку и провела пальцами по лбу, смахивая невидимую прядь.

Тихий толчок задел его сердце. На какой-то миг оно сбилось со своего вечного ритма, обдавая его сознание странной и сладкой болью. Что с его сердцем? Что с ним, с Рябининым?

Он оглядел кабинетик, взглядом разыскивая невесть откуда павшее наваждение. Но все прошло. Да и что было?

– Вы спешите? – спросила она настороженно.

– А у вас еще есть вопросы?

– Мне жарко...

– Разденьтесь, – предложил он, удивившись собственным словам. Ведь только что собирался ее выпроводить, только что хотел прервать этот бесплодный разговор. Но теперь он знал, что не отпустит ее, пока не разгадает того ниспадшего откуда-то стука сердца. Впрочем, эта девушка тут ни при чем. Человеческая душа устроена сложно – пятнышко, точечка, пылинка могут неосторожно толкнуть ее в прошлое. А прошлое редко трогает ум – чаще оно сжимает наше сердце.

Она сняла шубу, повесила ее на единственные гостевые плечики и вернулась на свое место походкой манекенщицы. Для чего? Или ходила так всегда, зная, что хорошо сложена? Ее фигура начала полнеть той первой легкой полнотой, которая придает женщине стать и очаровательную мягкость линий.

– Как вас звать?

– Жанна Сысоева.

– Сколько вам лет?

– Двадцать семь.

– Замужем?

– Да.

– Все-таки, зачем вы ко мне пришли, Жанна Сысоева?

– Угадайте, вы же видите насквозь...

Она посмотрела испытующим и долгим взглядом, таким долгим, что неожиданная мысль успела задеть его сначала намеком, а потом и оформиться: он ее не видит. Она не преступница, не свидетель, поэтому он ее и не видит. Смотрит отключенно, как на уличного пешехода.

Видимо, в лице Рябинина что-то произошло – она улыбнулась с какой-то далекой и непонятной ему надеждой. Тогда он, встревоженный недавним стуком своего сердца и этой ее надеждой, перешел на другое, следственное зрение, как водитель переходит на дальний свет. И сразу по-новому воспринял ее улыбку, до сих пор виденную им близоруко, – улыбалась она одними щеками при туго напряженных губах, которые жили самостоятельной, нелегкой жизнью.

– Дайте руку, – тихо попросил Рябинин.

Она покорно положила ее на стол. Он лишь прикоснулся к тонким пальцам, не тронутым физической работой. И вздохнул:

– Детство вы провели на Украине. Детей у вас нет. До сих пор жили легко и безбедно. Но потом случилась беда. Примерно дней двадцать назад... Скажу лучше – недавно. Эта беда связана с мужем...

Она отдернула руку и заметно побледнела. Рябинин смотрел на нее, удивленный этой бледностью.

– Угадал?

– Вы знали обо мне...

– Откуда же? – усмехнулся он.

– А вы не угадали, зачем я пришла, – сказала она почти со злорадством, защищаясь от испугавшего ее ясновиденья.

Но оно, ясновиденье, уже пало на Рябинина:

– Угадал. Из-за этой беды с мужем.

– Врете!

– Что... вру?

– Вы все-все обо мне разузнали.

– Зачем?

Она смешалась, теряя свою внезапную злость. Ее предположение удивило Рябинина дикой нелогичностью, которую он отнес к перепадам девичьего настроения.

– Милая Жанна Сысоева, я только сегодня и узнал о вашем существовании.

– Что я выросла на Украине, можно догадаться по моему произношению. А все остальное?

– По руке.

– Неправда.

– Почему же... Папиллярные узоры пальцев и линии ладони у каждого индивидуальны, заложены генетически и могут говорить о нервной конституции человека. Отсюда можно судить о характере. А характер частенько определяет судьбу.

– Но вы не смотрели на ладонь...

В голосе было столько возбужденной настойчивости, что ни научные доводы, ни чужой опыт ее бы не убедили. Но Рябинин и сам не все знал о своем угадывании.

– Ну, что вы легко живете, скажет любой. Нелегкая-то жизнь оставляет свои следы. У вас, к примеру, беленькие ручки...

– А если нелегкость в душе?

– Тогда она ляжет на лицо. Ну, о том, что вы бездетны, и сам не знаю, как узнал. Может быть, по тем же ручкам.

– А у детных особые руки?

– Да, выдубленные мойками, стирками, терками...

– А если все это делают бабушки?

– А таких я тоже считаю бездетными.

Она хотела возразить, уже колко прищурив глаза, но интерес к его ясновиденью пересилил.

– Теперь о вашей беде. Во-первых, вы пришли к следователю, а к нему с радостями ходят редко. Во-вторых, у вас на ногтях белые полосы. Ногти растут по миллиметру за десять дней. Судя по удаленности этих полос от основания ногтя, минуло примерно дней двадцать. А белые полосы говорят о том, что организм пережил сильное потрясение. Например, болезнь или беда. Вид у вас цветущий. Остается беда.

– А как о муже? – тихо спросила она.

– Что самое страшное для красивой девушки? Потеря любви, а не денег, должности или имущества. Кроме того, на вашем пальце есть заметный след от обручального кольца. Почему-то вы его сняли. Я связал это с бедой. Вот и все.

Все ли? Он мог бы предречь, что при ее внешности одинокой она не останется; что и невзгоды ее минуют – ну, разве только не будет возможности сменить автомашину, купить яхту или достать наимоднейшие бусы; что проживет она спокойно и тихо, вращаясь по заданной и привычной орбите от работы к магазину, от магазина к телевизору; что красота станет убывать заметно, при каждом взгляде в зеркало; что беспричинное раздражение станет прибывать тоже заметно, чуть ли не в каждом разговоре с близкими; что все чаще – может быть, от этого раздражения – начнет приходить дикая мысль об иной, неизведанной и пропущенной жизни...

Но Рябинин бросил предрекать.

– Странный вы, – сказала она, разглядывая его с новым, нагрянувшим интересом.

– Чем странный?

– Непохожий...

– На кого непохожий?

– Ни на кого. Так и должно быть...

Два рябининских вопроса готовы были сорваться с языка – как понимать его непохожесть и что значит «так и должно быть»?..

Но она вновь легко вскинула руку и провела пальцами по лбу, чуть его касаясь, – паутинку ли смахнула, мысль ли отстранила... И опять сердце Рябинина отозвалось тихой и сладкой болью. Сознание, тронутое этой болью, засуетилось отчаянно и бесплодно. Оно ринулось в детство и юность, где этой Жанны быть не могло; оно скорее вычислительной машины перебрало полузабытые встречи последнего десятилетия – Жанны и там не было. Но это легкое движение руки ко лбу хорошо ему знакомо и с чем-то связано – с далеким и чудесным, как видение из детства. Ее загадочные слова «так и должно быть»... Что так должно быть? Его странность и непохожесть на других? А ее дикое предположение, что следователь разузнал о ней, – откуда оно?

– Кто вы? – вырвалось у Рябинина.

– Дочь лейтенанта Шмидта, – улыбнулась она насильно.

– Кто вы? – повторил он.

– Узнайте. Дать вам руку?

Бывшая подследственная? Отбыла срок, исправилась, выучилась и зашла к следователю, чтобы мило побеседовать? Но она слишком молода, да и помнил он своих подследственных, тем более женщин.

– Я вижу вас впервые в жизни, – сказал он убежденно.

– Да.

– И все-таки я знаю вас давно.

– Да, – чуть подумала она.

Рябинина схватил влажный озноб – видимо, пахнуло зимой от широкого окна. У кого-то это есть... У индусов? Человек живет много жизней, не зная об этом. Умирает лишь его бренная плоть, а душа переселяется в другую плоть, вновь рожденную. Так не жил ли он вместе с этой Жанной Сысоевой в какой-нибудь иной жизни, которую он, разумеется, не помнит и не знает? Да вот она-то вроде помнит...

– Кто вы? – спросил он в третий раз.

– Жанна Сысоева, – улыбнулась она виновато, потому что не отвечала на его вопрос.

Рябинин ждал. Тогда она, словно решившись, щелкнула своей модной сумкой, раскрыла ее, что-то достала и положила перед ним, на лист бумаги с его летучими мыслями. Круглая коробка из пятнистой пластмассы, величиной со среднюю черепаху...

– Что это?

– Откройте.

Пальцы, ставшие вдруг непослушными, открывали коробку долго и неумело. Она пусто щелкнула, как орех раскололся...

На подстилающей вате зимним притушенным светом мерцал крупный кристалл.

– Боже...

Жар, который вдруг обдал Рябинина, вдруг и скатился с него, как убежавший смерч. И, как после разрушительного смерча, осталась долгая боль, все нарастающая, все сильнее стучавшая в сердце, – та же самая боль, которая приходила после ее легких касаний лба. Только теперь в этой боли не было тайной сладости, и может быть потому, что память Рябинина ожила.

Он провел пальцем по холодным вытянутым граням. Топаз... Бесценный, безупречный и бесцветный кристалл. Нет, не бесценный – есть камни и подороже. Не безупречный – на одной грани заметна щербинка величиной с детский ноготок. Не бесцветный – была в нем капля солнечной желтизны, такая малая и далекая, словно на другом конце стола лежал апельсин. И эта почти не видимая желтизна вдыхала в льдистые грани жизнь, как кровь в побелевшее тело. Топаз... Рябинин знал его на вид, на ощупь, на вкус. Он долгие годы снился ему, видясь то живым кристаллом, то прозрачным солнцем, то продолговатой луной, то граненым лимоном... Тогда Рябинин просыпался и не мог уснуть, растревоженный тем, что когда-то и где-то было и никогда и нигде не повторится. Этот камень, даже через сны, волшебно приближал его юность. Но с годами он вспоминался лишь изредка, снился еще реже, упуская молодость туда, куда все идет в этом мире. Рябинин выбросил его из головы, чтобы освободить душу для иных треволнений. Мало ли что было за сорок прожитых лет... Хочешь быть свободным, носи дешевые костюмы.

И вот топаз лежит на столе, раздвинув время и перенесясь оттуда, из забытого, из юности. Сколько отодвинуто лет? Двадцать три года... Или двадцать четыре?

– Откуда он у вас? – спросил Рябинин не своим голосом.

Она молчала, упорным взглядом заставляя его догадаться. Но он уже знал...

– Вы ее дочь...

Рябинин вскочил. Почему-то встала и она, замерев посреди кабинета. Он подошел к окну и повернулся к ней спиной, чтобы она не видела его лица...

Снег давно не шел. Полдень вычистил небо до стеклянной синевы. Над домами, чуть не в разных концах города, стояли два столба радуги – короткие, ровные, цветные, – которые мысленно прослеживались в замкнутую арку на полнеба. В середине этой воображаемой дуги, ровно меж столбами, висело кругленькое, с четкими краями солнце. А выше радуги и солнца, через всю стеклянную синеву прочертилась сахарная тонкая линия, словно кто проехал на одном коньке.

Он смотрел в небо, пытаясь спрятать взгляд там, меж радужных столбов. Да и видел он это небо лишь глазами, не сознанием. Хочешь быть свободным, носи дешевые костюмы... Свободным от имущества? А от юности, от памяти, от прожитых лет?

Мир распадался на частности – на страны и города, на животных и растения, на машины и людей, на вещества и элементы, на молекулы и атомы... Ему предстояло изучать эти частности в институте, изучать физику и химию, повадки животных и поведение людей... Но ему было восемнадцать лет, и эти частности, эти кусочки его не интересовали – он хотел увидеть и познать мир целиком, поэтому отверг все специальности, как слишком узкие. Увидеть и познать... Второе его не смущало – на это есть собственный интеллект. Но вот увидеть... Оказывается, была работа, где за государственный счет возили по стране, – в геологических экспедициях. Без курсов его не взяли даже коллектором; его взяли рабочим, копать шурфы. И он пересек страну почти по диагонали, с северо-запада на юго-восток. И очутился в приморской тайге на берегах желтоватой и быстроструйной Уссури...

Небольшая геологическая партия уже работала... Его определили маршрутчиком к геологу. Рябинин ожидал узреть бородатого ученого, с трубкой, в очках, с фляжкой на боку... Из палатки выскочила тоненькая загорелая девочка и улыбнулась ему крепкими веселыми губами, но улыбнулась неопределенно – подошел ли, не подошел? Оттого что ее лицо было сухощаво, а волосы туго спрятаны под линялый платочек, Рябинину показалось, что кроме огромных карих глаз на ее лице ничего и нет. Да крепких веселых губ.

Она, Мария Николаевна Багрянцева, только что кончила университет, но за время студенческих практик в экспедиции уже поездила...

Они стали ходить в маршруты. Рябинин таскал гороподобный рюкзак, который к концу маршрута становился неподъемным. Рыл трехметровые шурфы. По берегам делал пятиметровые расчистки. Откалывал образцы. Жег сноровистые костры. Заваривал крепчайшие чаи. И сох от солнца, костров и двадцатикилометровых походов.

Маша Багрянцева, уже давно пропитанная солнцем, лишь улыбалась ему улыбкой, которую он не мог понять, – будто сама Маша тут, рядом, а улыбка далекая, прилетевшая из каких-то нездешних, загадочных сфер. Она любила камни, травы и музыку. И мечтала найти на галечных отмелях алмаз, потому что где-то в верховьях реки видела размытые кимберлитоподобные породы, сопутствующие алмазам. Ее диплом был об алмазах. Она и Рябинина зажгла этой поисковой страстью – ему теперь в каждом кварце чудился алмаз, хотя он их век не видел. У его деда был алмаз, тот им стекла резал.

Но она об алмазах рассказывала зримо – на привале, где-нибудь на поваленном дубе, за куском хлеба с тепловатым чаем:

– Сережа, алмаз – самый загадочный камень, хотя человечество о нем знает не одно тысячелетие.

– А почему загадочный? – спросил он просто так, потому что ему все камни тогда казались загадочными.

– Люди долго не знали, из чего алмаз состоит, где его искать, почему он так редок и недоступен... Ни об одном камне не сложено столько легенд.

– А почему?

Она забыла про маршрут, упоенная своей любовью к алмазу.

– Сережа, он самый твердый минерал, его долго не могли шлифовать. Он самый стойкий – на него не действуют ни кислоты, ни щелочи, никакие «царские водки» и яды. Но он и очень нежный камень – его можно разбить молотком, растворить в простой соде и сжечь в сильном огне. Он самый красивый, имеет неповторимую игру цвета и свой собственный, алмазный блеск. И он самый дорогой, для него даже придумана особая мера веса – карат, тютелька...

Молодость не имеет права на мудрые вопросы. От паркой ли жары, от комариного ли звона, но Рябинин задал его, свой мудрый вопрос:

– Самый, самый... Самый ли он счастливый?

– А что ты знаешь о счастье?

Рябинин рассмеялся – ему ли не знать о счастье? Он сидел на поваленном дубе под маньчжурским орехом, ел краюшку крепкого хлеба, опирался на штыковую лопату, видел свой набухший рюкзак, бил на лбу гнусавых комаров, шевелил горящими пальцами в утюгастых ботинках... Ему ли не знать о счастье, когда оно вот, кругом? Да ведь и она симпатична, молода, здорова, образованна, занимается любимым делом...

В тайге на поваленном дубе сидело двое счастливых людей...

Он не знал, сколько времени просмотрел в очищенное снегами небо. Пять минут, десять, полчаса?.. Цветные столбы укоротились, и след от конька стал чуть бахромистым. Рябинин медленно обернулся...

Она все так же стояла посреди кабинета, давая нужное ему время. Статная, в узком платье из серой шерсти, с ниткой ярко-переспелых кораллов на груди. Но Рябинин смотрел и не видел ни изящного покроя, ни модности бус. Новое зрение – уже третье? – отметало все случайное, привнесенное, принадлежащее только ей, Жанне Сысоевой; новое зрение искало черты другой женщины. И ничего не находило. Ни волос, ни фигуры, ни глаз... Все иное, все чужое.

Рябинин сел. Бесшумно, как птица, опустилась на стул и она. И вскинула руку ко лбу, отводя видное лишь ей.

– Вот, – вырвалось у Рябинина.

– Что?

Вот он, единственный и неповторимый жест, переданный дочери. Дочери ли, не ему ли? Не в письме и не в фотографии, не в чьем-то рассказе и не в магнитофонной записи, не в газетной заметке и не в художественной прозе – в генетическом коде напомнила о себе Маша Багрянцева, прорвавшись к нему через двадцать с лишним лет.

– Как вы обо мне узнали? – спросил он.

– Из маминых писем, которые она писала бабушке.

– И письма сохранились?

Жанна опять щелкнула сумкой, быстро пошевелила там пальцами и выдернула, видимо, из пачки один узкий листок. Он лег рядом с коробкой, с топазом.

Бумага не пожелтела, крепкая – только пошершавела от частых читок... Синие чернила не выцвели, а лишь въелись в бумагу навсегда. Почерк крупный и ровный, который им забыт – он видел-то его лишь на этикетках к образцам пород. Кусочек письма, самый конец...

«А в маршрут со мной ходит не мужик пьяный и не бывший заключенный, а юноша по фамилии Рябинин, тоже из нашего города. Худой, в очках, в ковбойке и романтик вроде меня, грешной. Пишет дневник и носит в рюкзаке «Мартина Идена». Намеревается познать жизнь. Так что, мама, за меня не беспокойся. Тигра не встретили, дикий виноград не ем и сырой воды не пью, если только она не из родника. Передай папе...»

Листок кончился – на обратной стороне Маша не писала. Рябинин рассеянно улыбнулся – себе, далекому, в ковбойке, с «Мартином Иденом» в рюкзаке... Ей, далекой, с крепкими веселыми губами, в выгоревшей косынке...

– Смешное письмо?

– Очень, – глухо согласился он.

– А глаза у вас стали грустными...

– Как вы меня нашли? – помрачнел Рябинин.

– Вызывали вы летом женщину с нашего предприятия. Я вашу фамилию и услышала. Подумала, не тот ли? А сегодня пришла в исполком, иду коридором и вижу табличку...

Рябинин легко поморщился – она забыла, что перед ней следователь.

– Зачем вы говорите неправду? – мягко попенял он.

– С чего вы взяли?

– Да уж взял...

– На этот раз ошиблись.

– Не ошибся. На вопрос, как вы меня нашли, ответ у вас был припасен заранее. Путь в исполком лежит не этим коридором. Ну, и топаз с письмом, я полагаю, вы каждый день с собой не носите.

Ее губы попытались улыбнуться, борясь с мешавшей им жесткостью.

– А если зашла на вас посмотреть? Не допускаете?

– Как раз допускаю. Но мне кажется, что у вас есть какая-то просьба...

– А вы бы ее выполнили?

– Если в моих силах.

– Выполните просьбу незнакомого человека, пришедшего с улицы?

– Вы для меня не пришедшая с улицы.

– Сомневаюсь я в искренности таких гуманненьких жестов.

– Вы что ж, не верите в доброту?

– Ах, какая в наш век доброта?..

Рябинин пожал плечами. Не объяснять же ей суть доброты в эволюционном процессе; не объяснять, что не сила, ловкость и хитрость, не расколотые черепа и не людоедство, а доброта сохранила жизнь человечеству и вывела его в люди.

– Жанна, знаете, почему вымерли древние рептилии? По-моему, из-за жестокости. Теперешние крокодилы пожирают свое потомство и вырывают друг у друга по куску бока...

– Есть просьба! – она вскинула голову и взметнула арочки бровей. – Мне нужна тысяча рублей.

– Когда? – не задумываясь, спросил Рябинин, потому что об этом просила дочь Маши Багрянцевой.

– Завтра утром.

– Попробую собрать...

– Я пошутила, – арочки бровей спали и слегка распрямились.

– Вы что, проверяете меня?

– Я теперь всех проверяю.

– Жанна, расскажите, что у вас случилось?

– А, зола.

Но по заметному неспокойствию губ, по стеклянному блеску серых глаз, по нервности щек он видел – нет, не «зола».

– Тогда расскажите о себе...

Как она живет, чем она живет, дочь Маши Багрянцевой? Но ведь час назад он прозренно распознал ее прошлое и предрек ее будущее... Нет, не ее, не дочери Маши Багрянцевой, а той нагловатой красули, которая зашла потрепаться со следователем. Удалось ли всемогущим генам передать этой Жанне трепетную силу и неизъяснимое очарование ее матери? Хоть часть, хоть каплю?

– Что рассказать?

– Ну, хотя бы о своей работе...

– Нечего о ней рассказывать.

– Вы же говорили, что считаетесь неплохим специалистом?

– Мне-то от этого какая радость? Деньги у всех равные.

– А вы работаете лишь ради денег?

– Назовем это иначе – ради куска хлеба.

– Жанна, не унизительно ли в наше время работать ради куска хлеба?

– А ради чего?

Ради чего? За его спиной, за окном синело небо стеклянной чистоты. И тогда бывало такое же небо. А не чище ли? Однажды... Память-память, что ей какие-то двадцать с лишним лет? И почему она в разговоре о работе унеслась в синее небо?..

Спал он тогда мертвецки, сраженный работой, воздухом и молодостью. Разбудить могли только комары, которые неведомыми путями набивались в палатку под утро. Как-то, поднятый их стоном, вышел он тихонько на мокрую хрусткую гальку. Не было и пяти часов. Еще и повариха не встала – лишь посвистывали птицы да урчала вода в протоке. Он повернулся к сопкам...

Выполосканное ночными дождями небо синело такой густотой, что хотелось ее разбавить. На горизонте, от самой его линии и до космоса намело великанские сугробы облаков первородной белизны, чуть подкрашенных солнцем, да и не самим солнцем, а отражением от земли его только что брошенных лучей.

Рябинину стало жаль, что кроме него этой красоты никто не видит. И тогда послышался невнятный стук на том конце палаточного ряда. Он протер очки, запотевшие от речного тумана, и глянул туда, на стук...

У своей одноместной палатки, на сосновом чурбанчике, специально выпиленном для нее шофером Анатолием, сидела Маша Багрянцева. На ее коленях белел лист фанеры, заваленный полевыми дневниками, картами и образцами. Она ничего не видела и не слышала, погрузившись в работу... Заметила ли она божественную картину неба? И когда она встала? Или не ложилась?

Рябинин бесшумно вернулся в свою палатку, опасаясь ей помешать.

На следующее утро он проснулся нарочно, приказав своим биологическим часам разбудить его этак часиков в пять. Они разбудили в шесть, когда повариха уже звякала кастрюлями. Он расстегнул палатку и выглянул...

Маша сидела так же и на том же месте, одетая для маршрута, только волосы не собраны под косынку и брошены на плечи, как копенка осенней травы. Тогда он увидел их впервые – освобожденные, русые, выгоревшие, с едва приметным глинистым блеском, словно она их вымочила в желтоватых водах Уссури.

Неужели она ежедневно встает ни свет ни заря? Зачем? Камералить? Другие геологи успевают откамералить вечером или оставляют это спокойное занятие на долгую зиму. Карьеристка. Академиком хочет стать. В восемнадцать лет нет полутонов – она карьеристка.

Днем, в маршруте, во время пустого хода по четвертичке, он спросил:

– Маша, а сколько ты спишь?

– Часа четыре-пять.

– Работаешь по утрам?

– Подсмотрел?

– А зачем работаешь?

– Я не работаю, Сережа.

– Как не работаешь?

– Работают по часам, по приказу, по правилам... У меня творчество. А творчество есть высшее проявление человеческого духа.

– Почему это высшее? – усомнился он, начитавшись о подвигах, о самопожертвовании, о самоотречении.

– В творчестве человек свободен.

Иронизирует человек, когда не согласен или когда не понимает. Как это она соединила свободу и творчество? Из книг он знал, что свобода есть познанная необходимость, а творчество – это у художников и писателей. Поэтому Рябинин хихикнул:

– Твори в маршруте, а придешь домой, в палатку, то и переставай творить.

– Сережа, творческий человек не приходит домой.

Эти слова о себе самой показались Рябинину нескромными, поэтому он чуть было не спросил, куда после работы идет творческий человек. Но она, догадавшись, что он скажет глупость, упредила:

– Сережа, смотри под ноги. Ты забыл про обещанный алмаз.

Он поверил ей, что где-то за сотни километров вверх по течению река размывает кимберлитовые трубки и несет готовенькие алмазы. И обещал найти один кристалл, коли их несет водой.

– Но тут же трава...

Они шли травой, как джунглями. Сплетенная, крепкая и густая, стояла она лесом, хоть топором секи. Его очень удивляли какие-то зонтичные с деревянными и толстыми стеблями, как стволики бамбука.

– Сережа, а ты знаешь, что алмаз считался живым камнем? – заговорила она о своих любимых алмазах. – Говорят, что шлифовать алмаз должен один человек, смена мастеров отразится на игре граней. Нельзя делать перерыва в работе, иначе утратится яркость. Мастер должен быть в хорошем настроении – вот тогда бриллиант выйдет чудесным.

– А говорят, что есть целебные камни...

– Сережа, так это же алмаз. Он укрощает ярость и властолюбие. Созерцание прозрачного бриллианта разгоняет хандру. В битве побеждает тот, у кого есть алмаз. Он сгоняет с лица «пестрый цвет». А если подержать алмаз в воде, а потом ее выпить, то придет счастье и здоровье.

Рябинин упрямо решил отыскать алмаз во что бы то ни стало, настоять воды и выпить – для счастья и здоровья, хотя у него было то и другое. Но про запас. Он еще не знал, как будет необходим глоток этой воды самой Маше Багрянцевой...

Видимо, он задумался. Она ждала, не понимая, почему разговор о ее работе привел к молчаливой заминке.

До этой паузы Рябинин решил не объяснять ей того, чего она не понимает и не поймет. Теперь это решение удивило его своей, глупостью – объяснять, именно объяснять все со скрупулезной доходчивостью. Кому же, как не ему; кому же, как не ей.

– Вы не спешите? – спросил он.

– Нет-нет, у меня местная командировка на весь день.

– Не любите ее?

– Кого?.

– Свою работу.

– Холодильники, морозильные камеры, рефрижераторы, криогенная техника... В общем, холодрыга.

Она передернула покатыми плечами, словно прислонилась к этой самой морозильной камере.

– Что делаете лично вы?

– Что придется. Знаете, почему я командирована в город? Ищу обои для начальника сектора.

– Как... обои?

– Начальник квартиру ремонтирует. Попросил найти красивые обои. Даже нарисовал какие....

– Вы на должности инженера?

– Старшего инженера.

– И вы... согласились?

– Рыба ищет, где глубоко, а молодежь – где легко, – усмехнулась она неуверенно, точно примериваясь, можно ли с ним так шутить.

Рябинин молчал. Была бы она посторонней, он бы с ней мгновенно распрощался, потому что не мог дружески беседовать с человеком, который бегает за обоями для начальника.

– Вы начальника любите, уважаете, жалеете?..

– Он мне нужен.

– Как нужен?

– Обещал помочь с диссертацией.

– Вы же не любите эту работу.

– Поэтому и хочу защититься, чтобы быть подальше от этой работы.

– Наверное, проще было бы ее сменить.

– Женщину-инженера нигде всерьез не принимают.

– Можно овладеть интересной специальностью...

– Какой специальностью? – спросила она с такой удивленной иронией, словно он предложил ей что-то неприличное.

– Мало ли профессий, – стушевался он.

– Кандидат наук получше любой профессии.

– Вряд ли.

– Может быть, мне пойти в ПТУ? – усмехнулась она, опять смутив его убежденной иронией.

Рябинин догадался, почему он, сорокалетний мужик, смущается двадцатисемилетней девицы, – за ее иронией стоял скороспелый опыт, стояли дяди и тети, извечные враги его, которые уж точно знали, что кандидат наук лучше ткачихи. Дочь Маши Багрянцевой... А не дочь ли тех ловких дядь и теть? Тогда он тем более должен хоть как-то вклиниться в ее представление о мире и, может быть, вклиниться в ее судьбу.