Текст книги "Запоздалые истины"

Автор книги: Станислав Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 29 страниц)

– Ты лучше скажи, Катерина, чего ко мне перестала ходить?

– А ты к кому в Поселке ходишь?

– Я не могу, Катерина. У меня должность прилипчивая. Всяк норовит чего достать по знакомству или в долг.

– Не поэтому ты людей сторонишься, Клавдия, не поэтому...

– А почему же?

– Так дай коробок спичек-то, – Катерина поднялась и накинула платок на голову.

Но Сантанеева заступила ей путь, как милиционер нарушителю:

– Нет уж, ты доканчивай!

Катерина села с готовностью, не скрывая, что сказать ей хочется. Скулы, крупные и круглые, как ребячьи коленки, – в детстве звали ее Катькой-скулой, – зарделись огнем. Покраснела от напряжения и Сантанеева.

– Уходи из магазина, Клавдия.

– Это почему?

– Себя теряешь.

– Ты, Катерина, ребусы не загадывай. Как так теряю?

– Печку русскую снесла. Эту вот папсю пьешь...

– Катьк, завидуешь мне? – изумленно пропела Сантанеева.

– Чему? Этому-то?

Катерина привстала от такого дикого предположения и повела рукой, как бы охватывая все богатство дома. Сантанеева, почти непроизвольно, так же вскинула руки и так же охватила все широким жестом:

– А что... Неплохой ин-терь-ер.

– А на какие шиши куплен? – тихо спросила Катерина.

Сантанеевская рука упала вдоль тела бессильно. Ее глаза смотрели на гостью почти неузнающе – кто перед ней? Катька-скула ли, соседка ли, Катерина ли?

– Ты что... Намекаешь?

– Я-то намекаю. А люди говорят.

Клавдия Ивановна куда-то пошла, неопределенно, как бы во внезапном сне. Но даже ее большая комната ограничила этот сонный ход. Сантанеева почти уперлась в сервант, сразу пришла в себя, вернулась к гостье и как-то осела на кресло.

– Уеду я от вас в город.

– А этот дом, в котором ты родилась и выросла? А могила твоей матери? А мы, с которыми ты выросла и прожила всю жизнь? Всех побоку? Клавдия, ты ведь нашенская, и жить тебе по-нашему...

Эти слова Сантанееву почему-то хлестнули. Ее минутного бессилья как не бывало – она вскочила с кресла и бросилась к оторопевшей гостье, как из засады:

– По-вашему, говоришь? Ты это пальтецо сколько носишь? Шестой год? Оно уже похоже на шкуру старой лошади. А на ногах у тебя что? Ага, резиновые сапоги, в глине. Дай-ка твою руку... Не кожа, а кирза. От земли да от ботвы... Катьк, а ведь в городе бабам ручки целуют. А физиономия твоя... Слыхала ли ты про помады, кремы, лосьоны? А про духи? К примеру, «Визави»? Или французские «Же ву озе», сорок пять рублей махонький пузырек... А знаешь ли ты, Катерина, что бабы в городе коров не доят, огороды не полют и крапиву поросятам не запаривают, а смотрят по вечерам телевизоры? А посреди жаркого лета месяц лежат на южном берегу, купаются и жуют фрукты? А еще путешествуют за границу на белом пароходе – в одной руке темные очки, в другой бутылка пепси. А еще...

– Чего ты! – перебила испуганная Катерина. – Я живу не хуже других. И платья у меня есть, и туфли на каблуках, и часики с золотым браслетом...

– Зачем они тебе, часики-то? – не отпустила своего напора Сантанеева. – Куда ты их наденешь? Когда за комбикормом отправишься или хлев будешь чистить? Или для Васьки своего, когда он пару бутылок у моего магазина раздавит, а?

Или Сантанеева устала от быстрой и раскаленной речи, или Катерина обезволела от ее слов, но обе молчали. Странная и тягучая пауза была долгой и неудобной. За окном шумел темный ветер, что-то постукивало в огороде, что-то скрипнуло на чердаке...

– Это все он, – тихо, вроде бы самой себе, сказала Катерина.

– Кто он?

– Хахаль твой нахрапистый, пришелец этот...

– Катьк, не лезь не в свое дело!

– Сама ж просила сказать правду...

– Ты зачем пришла?

– За спичками.

– За спичками... На!

Притча не притча, сказка не сказка... Нужно было мужику выбрать одного работника из двух. Посадил он их обедать, а после еды и выбрал. Обиженный-то и спрашивает, почему выбрал того: вроде бы во всем обоюдные – и в летах, и в силушке, и в сноровке... А мужик ответствует: «Ты, мил человек, все без хлеба съел, а второй-то с хлебушком. Видать, человек он основательный и работать будет по совести».

Как только женщина вышла из дому и шаги ее стихли за штакетником, Леденцов перепрыгнул через лестницу и ринулся к входу. Он застучал в дверь, а вспомнив о механическом звонке, стал его дергать, не переставая. От нетерпения, которое замедляет ход времени, он не мог точно определить, как быстро открылась дверь...

Сантанеева стояла в халате, дрожа не то от дворовой сырости, не то от злости.

– Клавдия Ивановна, опять к вам в гости...

Она не сдвинулась, закрывая вход высокой грудью, которая вздымала даже свободный халат:

– Поздновато для гостей, – догадалась она, что он из милиции.

– Я только загляну.

– А вы имеете право врываться в частный дом после двадцати трех часов?

– Нет, не имею.

– А санкция прокурора у вас есть?

– Нет.

– Тогда гуляйте.

Она хотела захлопнуть дверь, но инспектор подставил грязный ботинок. Под халатом он увидел брюки и кофту. Зачем же она набросила халат? Показать, что спит?

– Клавдия Ивановна, мне ведь ничего не стоит вызвать следователя и сделать обыск. И почему вы боитесь меня впустить?

– Я спать хочу, – отрезала она.

– Хорошо, я к вам не пойду, только вышлите сюда механика.

– Какого механика?

– Которого я видел в окне.

– Да вам привиделось, дорогой милиционер! – вдруг запела она.

– А коли привиделось, разрешите в этом убедиться.

– Только ноги оботрите...

В чистых, хорошо вытертых ботинках инспектор обошел ее дом. Никого. Он замедлил у шкафа, не решаясь распахнуть дверцы. Она рванула их:

– Смотрите, щупайте!

Лишь ряды плечиков с костюмами и платьями. Оставалась кладовка. И ее она распахнула с готовностью – банки с вареньем и соленьем. Никого.

Инспектор вернулся в большую комнату, где царствовал охрусталенный сервант.

Он опустился на мягкий стул, обводя взглядом это современное и вполне городское жилище. Села и она.

Губы каменно сжаты. Апельсиновые волосы взвиты каким-то шалым ветром. Глаза смотрят неумолимо и черно, подобно ночи за окном. Грудь вздымается и опадает, как после скорого бега. Но ведь она не бегала. Волнуется? Да ведь заволнуешься, коли милиция нагрянула чуть не ночью.

– Дождь, вы промокли, устали, вот и почудился за стеклом какой-то механик, – сказала она шелковым голосом, который никак не вязался с ее взвинченным видом.

– Небрит он.

– Кто?

– Николай Николаевич.

– Ей-богу, у вас от службы миражи.

Рамы двойные, уже законопаченные на зиму, уйти в окно он не мог. Лестница на чердак проходит через сени – инспектор услыхал бы его уход. Русской печи в доме нет, залезть некуда. Под кровать Леденцов заглядывал. Тайная дверь в стене? Но стены бревенчатые, в избах подобных дверей не делают. Может быть, механик лежит в серванте, за фужерами? Но они стоят чинно, нетронуто.

– Куревом пахнет, – улыбнулся инспектор.

Она не ответила – неспешно достала из кармана халата пачку сигарет и закурила, пустив нахальный дым в его сторону.

– Убедительно, – восхитился инспектор. – Но и спиртным откуда-то тянет.

Все так же молча она встала, вальяжно подошла к столу, взяла бутылку, налила полный фужер, медленно выпила и вернулась на свой стул.

– Неплохой этюдик, – согласился инспектор. – А вы спите в брюках?

– Нынче такая мода, спать в шелковых брючках.

Он не возразил: черт его знает, эта мода бежит скорее всех научно-технических революций. Да и кто спорит о моде с женщиной? Поэтому откровенным взглядом начал он изучать каждый сантиметр пола, мебели, стен и потолка, ломая голову, куда же делся механик.

На полу лежал какой-то тонкий коврик – инспектор воззрился на него.

– Может, чайку попьете? – вдруг елейно спросила хозяйка.

Это с чего же? Чтобы отвлечь от коврика?

– С чем, Клавдия Ивановна?

– А с чем вы любите?

Он заметил тоненькое вздутие, которое шло от стены до середины комнаты, будто под ковром бежала бесконечная змейка или пролегла веревка.

– Я люблю с ромом.

– Рому нет, – хихикнула она, – но подобное отыщем.

– Что за подобное? – инспектор встал.

– Скажем, пшеничной водочки...

Она тоже вскочила с радостью освобожденной птицы и посеменила впереди, увлекая его на кухню. Инспектор дошел с ней до порога, до края ковра, и, нагнувшись, схватил вдруг его и стремительно завернул, оголив половину крашеного пола.

– Без прокурора не имеете права!

– Без санкции прокурора не имею права обыскивать, но преследовать уголовного преступника могу и без санкции.

От стены до середины комнаты тянулся электрический провод и пропадал, нырнув под половицы. Рядом было плоское кольцо. Инспектор взялся за него и открыл крышку подпола – на него пахнуло тьмой, влажной землей и застойным алкоголем.

– Николай Николаевич, включите лампочку!

Подпол осветился. Инспектор присел, уперся руками в края и спрыгнул в середину яркого круга...

На березовой чурке сидел худой мужчина с запавшими глазами. Белая рубашка, темный костюм и полосатый галстук казались в этом подземелье неуместными, как смокинг в пещере. Прилизанные волосы лежали на голове сырой глиной. Лишь рыжеватая щетина говорила о его положении. Он глядел в земляной пол равнодушно, даже не подняв головы.

Инспектор осмотрелся...

Подпол, метров пять площадью, был обшит досками и, видимо, предназначался для картошки. Голая лампочка горела в углу раскаленно. На столике, сооруженном из пня и широкой доски, стояла ополовиненная бутылка коньяка и лежал желтобокий лимон. Была и вторая чурка, свободная, для гостей. Инспектор опустился на нее.

– Николай Николаевич? – спросил Леденцов.

Механик вскинул голову и потянулся к бутылке. Инспектор отставил ее непререкаемым движением.

– Дай напоследок-то, – глухо попросил механик.

– Вам предстоит беседа.

– Вот и забудусь перед беседой.

– Этим не забываются, Николай Николаевич.

– Кто чем.

– Большинство ничем.

– Э, инспектор, все забываются, только каждый по-своему. Один вещички копит, второй любовью занят, третий у телевизора сидит, четвертый в машине своей замуровался, а пятый, вроде тебя, работой забывается...

– От чего, Николай Николаевич, забываетесь вы?

– От жизненных неудач, инспектор.

– Идемте, – Леденцов поднялся с березовой чурки.

Мещанин не любит хлеба. Потому что он дешев – копейки стоит. Потому что он доступен – не дефицит же. Потому что он не престижен – не икра и не ананасы. Но главное, не любит потому, что хлеб прост, как правда. А мещанин простых вещей не любит.

Механики по представлению Рябинина должны быть людьми могучего телосложения, потому что он сам всяких механизмов боялся и считал, что они повинуются лишь сильному. А Николай Николаевич был высок, необыкновенно худ и остер лицом, словно его обточили. Серые глаза смотрели прямо, даже вызывающе. И Рябинин понял, что разговор может быть трудным.

– Николай Николаевич, хочу вам сообщить, что тот вредитель, который валял тесто, запекал в хлеб будильники и устраивал поджоги, – пойман.

– За этим меня и привезли?

– Поэтому вас и задержали, – уточнил Рябинин.

– Попрошу без аллегорий, по закону.

Рябинин разглядел, что волосы у механика слегка каштановые, кожа на лице бледно-розовая, полупрозрачная, с мелкими веснушками, глаза серые, маленькие и какие-то уютные... Вот покажи его сейчас людям и скажи, что это опасный преступник, – не поверят.

– Почему вы скрывались?

– Я не скрывался, а был у знакомой.

– Вас два дня не было на работе.

– За прогул я отвечу.

Рябинин вдруг устал неземной усталостью. Ну расследовал бы он убийство, ограбление сберкассы, бандитский налет или какое-нибудь садистское хулиганство... Тогда бы он применил все свои познания в криминалистике и психологии, весь свой многолетний опыт. Но ведь он расследовал хищение хлеба, и ему казалось, что это преступление требует особого поведения преступника – честного, наверное, – и, следовательно, не надо прибегать ни к каким ухищрениям.

Все-таки Рябинин спросил осторожно:

– Вы приказывали Башаеву вывозить хлеб?

– Да, с разрешения директора.

– Значит, соучастник, – Рябинин решил взорвать его уютное благодушие.

– Соучастник в чем?

– В преступлении.

– Товарищ следователь, подобными словами даже на рынке не бросаются.

– Николай Николаевич, вы же только что признались в том, что вместе с директором и Башаевым вывозили хлеб...

– Да, но хлеб бракованный. Что-то я не слыхал, чтобы за брак сажали.

– Хлеб следовало переработать, – вяло сказал Рябинин, продолжая этот пустой разговор.

– Во-первых, есть нормы на санитарный брак. А во-вторых, мы готовы нести дисциплинарную ответственность за высокий процент брака и ненадлежащее его использование.

– Кто это мы?

– Я и директор.

Вот так. Высокий процент брака и ненадлежащее его использование. И дисциплинарная ответственность. Например, механику строгий выговор, а директору – простой. И все, жги хлеб дальше.

Механик изучающе поглядывал на следователя, оценивая убедительность своих слов. Вроде бы и глазки перестали быть уютными, став колкими и нацеленными. Он даже приосанился, показывая свою независимость. Этот ли человек пустился в бега и сидел в подполе у любовницы? Одет, как для концерта. Ему бы только побриться...

– А теперь перейдем к делу, – внушительно предложил Рябинин.

– К какому делу?

– Почему горел хлеб?

Механик облизнул сухие губы.

– Автоматика. То одно полетит, то другое, то перепады напряжения...

– У этой автоматики странное свойство... Она портилась, стоило вам появиться.

– Кто так говорит?

– Все свидетели.

– Я знаю... Они говорят, что хлеб горел и при мне.

– Нет, они говорят, что хлеб горел только при вас!

– Это несерьезная фантазия.

– Нет ни одного свидетеля, который бы мог вспомнить, чтобы хлеб сгорел или вышел сырой, а вас не было. Только при вас!

– Мало ли что наговорят...

– Специалисты утверждают, что автоматика исправна.

– Сейчас-то исправна.

– Неужели вы думали, что в таком большом коллективе, как ваш завод, не найдется честных душ? Неужели в Поселке не узнают, что возите хлеб? И неужели специалисты не подсчитают убытки и не разберутся в этой автоматике до винтика?

– Что я сказал, то и есть, – угрюмо бросил механик, отворачиваясь от следователя.

У директора высшее образование, у механика среднетехническое, у Башаева восемь классов. Директору сорок лет, механику тридцать шесть, водителю тридцать один. Директор не пьет, механик выпивает, а Башаев льет в себя, что пожар тушит. Директор семьянин, механик семью бросает, водитель детей раскидал по свету... Всем вроде бы разнятся, и все-таки похожи, как три буханки хлеба. Чем же? Где пересеклись их линии? Уж не в плоскости ли равнодушия?

– Жаль, Николай Николаевич, что разговора не получилось, – искренне признался Рябинин. – Ведь меня, откровенно говоря, интересует не преступление.

– Я думал, что следователей только это интересует.

– Про ваше преступление я уже все знаю.

– Да? – спросил механик, тревожась любопытством.

– Слушайте. Вы познакомились с Сантанеевой, продавщицей сельского магазина. Однажды действительно сгорела партия хлеба, и директор разрешил ее вывезти. И у вас появилась мысль. Продавать хлеб есть кому – Сантанеевой. Возить есть кому – пьяница Башаев. Дело за хлебом. А если на машину нормального хлеба бросить несколько горелых буханок? Тогда можно вывезти и всю машину, как якобы жженого. Башаев паяльной лампой обжигал часть буханок, хорошего хлеба достать на заводе не трудно... Фирма заработала.

И вдруг нагрянули мы. А у вас в подвале партия хлеба лежит. Вот вы и попытались его вывезти. Я даже знаю, почему Башаев вывалил хлеб в болото. В тот день у Сантанеевой в магазине был ревизор. На завод обратно не повезешь. Все так, Николай Николаевич?

– Глупости...

Лицо механика стало как бы острей. Он бесполезно огляделся, ища неожиданную поддержку. Но в кабинете никого не было, кроме следователя; в кабинете не. стояло ни одной мягкой вещи, способной хоть чуточку смягчить слова Рябинина, – жесткие стулья, деревянный стол, металлический сейф.

– Но я не знаю, Николай Николаевич, ради чего вы пошли на преступление? Неужели ради Сантанеевой?

– Вам и не обязательно знать.

– А суд об этом спросит.

– Ему тоже не обязательно знать.

– Николай Николаевич, но есть судьи, которым долго или скоро вам придется ответить, – ваши дети.

Механик хотел было что-то сказать, энергичное и злое, но укротил это желание заметно, на виду у следователя. О детях ли хотел сказать, о хлебе ли?

– Не будете говорить правду? – официально спросил Рябинин.

– Ни о каких преступлениях я не знаю.

Наступившая тишина не удивила. У механика кончились ответы. Да и у Рябинина кончились вопросы, кончилась первая стадия, когда следователь, едва поспевая за уголовным розыском, буквально бежит по горячим следам. Теперь предстояли, кропотливые допросы свидетелей, нудные очные ставки, поиски цифр в актах ревизии и формул в заключении экспертиз. Теперь и предстояло следствие в его истинном понимании..

Телефонная трель рассекла тишину. Рябинин взял трубку, как ему показалось, с некоторым облегчением, поскольку спрашивать механика было не о чем – каждый допрос имеет свое начало, середину и конец.

– Да?

– Сергей Георгиевич, еще раз эксперт беспокоит. Нашелся этот механик?

– Механик здесь.

– Когда познакомите его с постановлением об экспертизе, привезите механика на завод к нам, пусть сам убедится в исправности узлов. Потом, у нас снимки почему-то не вышли. Хотим переснять новой камерой.

– Готовьте свою камеру, а механика доставим.

Рябинин рассеянно глянул на Николая Николаевича...

Но механика в кабинете не было – на стуле сидел высохший старик со слезливыми глазами. Волосы тоненьким слоем облепили череп. Острый подбородок вздрагивал.

– Значит, так... пришла беда...

– Что с вами? – изумился Рябинин.

– За что привлекаете-то?

– За хищение государственной собственности, то есть хлеба.

– Я хочу дать чистосердечные показания, – тихо сказал механик, отирая мокрый лоб.

Рябинин тоже потер свой, догадываясь.

Разговор по телефону... Рябинин слушал эксперта и не слышал своих слов, которые сложились зловеще. Что он сказал... «Механик здесь». Потом что-то про фотокамеру. Нет, просто про камеру. И опять про механика, которого обещал доставить... Николай Николаевич решил, что его арестовывают. Сработала психологическая ловушка, о законности которой спорили юристы. Но ее придумал не Рябинин, а жизнь ее придумала, которая большая мастерица на случайности.

Механик испугался не зря – не мог следователь отпустить человека, преступление которого он приравнивал к тяжким.

– Николай Николаевич, сколько всего вывезено хлеба? – задал свой главный вопрос Рябинин.

– Я не считал, но Клавдия учет вела.

Инспектор Леденцов допустил ошибку, оставив Сантанееву дома. Но Петельников уже за ней поехал.

Хлеб для меня не только категория экономическая. В конце концов, есть народы, которые не едят хлеба и живут. Для меня хлеб есть символ всего главного и основополагающего в жизни.

Известно выражение – не хлебом единым жив человек. Не забыть бы, что прежде всего жив он хлебом единым; что прежде, чем дойти до духа, хлеба нужно иметь вдосталь. Не забыть бы, что, допустим, защита диссертации есть всего лишь защита диссертации, а выращивание хлеба – это дарение жизни всем нам...

Не забыть бы.

Петельников подъехал в открытую к самому дому и пошел к калитке. Там он остановился, разминая ноги и оглядывая тот мир, который видел теперь не через стекло. Его поразила странная тишина, выпадавшая осенью в редкие дни...

Отдаленный Поселок словно вымер. Опустело и небо, свалив все тучи за горизонт. Ни шума ветра, ни шороха дождя. В лесу, подступающем к ограде, странная тишина: ни крика грибников, ни далекого воя электрички, ни стона птицы, ни треска сучка... К чему это? К зиме?

Петельников толкнул незапертую калитку и прошел к двери. Механический звонок дергался туго, словно его заколодило холодом. Он постучал в дверь, в окно, в стену – дом отозвался тишиной, как осенний лес. Тогда он легонько нажал на пластмассовую ручку – дверь подалась свободно. Незапертый дом в загородном поселке... Инспектор шагнул в сени, по уже знакомому пути прошел в дом и распахнул дверь в комнату...

Окна были занавешены плотными шторами, видимо не открытыми еще с ночи. Дневного процеженного света хватало только на обозначение крупных контуров. Даже хрусталь не мерцал. Воздух, застойный, как в подвале, насытился алкоголем и плесенью.

Петельников знал, где выключатель. Он нажал его, высекнув сухим щелчком электрический свет...

Раскрытые глаза Сантанеевой недвижной пустотой смотрели на него. Она сидела за столом, безвольно склонив голову на спинку высокого кресла. Петельников сделал непроизвольный шаг вперед, уже решая, где взять врача. Или сразу вызывать эксперта со следователем...

– Я ждала тебя, инспектор.

От неожиданного и хриплого голоса он на секунду оцепенел, мысленно обругав себя за это оцепенение.

– Вот я и пришел.

– Хочешь выпить?

– Нет, спасибо.

– Какой у тебя чин, инспектор?

– Капитан.

– Тогда я сделаю тебе «глаз капитана». Разобью в водку сырое яйцо, и оно будет плавать там, как желтый зрачок. Ха-ха!

Но она не пошевелилась, обвиснув на кресле. Сколько же она выпила за ночь? Две пустые бутылки из-под портвейна и две полные водки. Выпила полтора литра крепкого вина...

– Я ждала тебя, капитан, – повторила она.

– Что-нибудь нужно?

– Нет.

– Тогда почему ждала?

– А я весь свой век жду, капитан.

– Чего?

– Всего. В детстве ждала, когда вырасту. Потом стала ждать хорошего мужа. Потом счастливой жизни. А потом пришел ты, капитан.

– И оборвал счастливую жизнь?

– Так я ее и не дождалась...

– Не надо, Клавдия Ивановна, связываться с такими, как механик.

– Не надо? – удивилась она и попробовала сесть прямо, отчего кресло трясуче зашаталось.

На ней был красный шелковый халат с широким поясом. На голове белела чалма, сооруженная, видимо, из мокрого полотенца. Бескровное лицо, еще белее этой чалмы, горело прозрачным огнем. Пустой взгляд не шел к ее осмысленным словам и казался отстраненным, словно прилетел издалека, с чистого осеннего неба.

– Капитан, а ты знаешь, что такое одиночество?

– Нет. – Он не знал его, денно и нощно вертясь среди людей.

– А ты знаешь, что в жизни самое страшное?

– Ну, страшного много. Смерть, болезнь, потеря близких...

– Нет, капитан. Есть и похуже. Самое страшное в жизни – это одиночество. А ты говоришь, капитан, что не надо мне путаться с механиком.

– Нашла с кем...

– Капитан, ты-то на меня не польстишься, а? – заговорила она вдруг игриво, причмокивая. – Полюби меня, а? Вот я перед тобой, одинокая, пьяная, в халатике, и никого нет, а? Э-э, капитан... Думаешь, я не знаю, что этот механик дерьмо на палочке? Знаю лучше тебя. А ты представь ночь. Я проснулась... Темно, тихо, за окном лес шумит, в Поселке собаки воют... А рядом никого. Страшно? Жутко, капитан, уж поверь. А если механик? Проснулась я, а рядом теплый человек. Не пьяница, не ханыга, не вор, а теплый и живой человек! Понимаешь ли меня, капитан?

– Нет.

– Чего ж так, капитан? Ты по службе обязан понимать...

– Не все греет, что теплое.

Инспектор не знал, что делать с ней. Вести ее в прокуратуру смысла не было – допрашивать в таком состоянии нельзя. Поговорить тут? Для себя, для справки. Что у пьяного на языке, то у трезвого на уме.

– Клавдия Ивановна, а я к тебе с поручением от механика.

– Неужель?

– Николай Николаевич во всем признался...

– Век не поверю.

– Но не помнит, сколько привез машин хлеба.

– Где ему...

– Просил у тебя узнать.

Сантанеева вскинула голову и попыталась сесть прямо. От ее движения тихо звякнули пустые бутылки, и волна алкогольного воздуха дошла до инспектора новым крепким духом.

– Мне теперь все до лампочки. Выпьем, а?

Она потянулась к непочатой бутылке, но инспектор мягко перехватил ее руку:

– Клавдия Ивановна, тебе лучше лечь.

– Капитан, капитан, улыбнитесь... Выпьем, и я завалюсь.

– Зачем пить с человеком, который лишил тебя счастья? – сказал инспектор, чтобы только сказать, убирая полные бутылки со стола подальше.

Сантанеева трудно поднялась, валко наплыла на него и положила дрожавшие руки ему на плечи. Инспектор увидел стеклянные зрачки, в которых отражался мерцавший на серванте хрусталь. Запах хороших духов, портвейна и зеленого лука лег на его лицо ощутимо.

– Эх, не обидно ли... Ты молодой, высокий, такой мужчинистый. И капитан, как ни говори. Не обидно, коли бы ты порешил мое счастье. А то ведь знаешь кто меня обделил?

– Знаю, сама.

– Нет, не сама, не механик и не ты, капитан... А маленькие, серенькие, с хвостиками.

Она сбросила руки с инспекторских плеч и растопыренными пальцами изобразила какие-то нетвердые фигурки, которые, видимо, изображали этих маленьких, сереньких, с хвостиками.

– Не понимаю, – сказал инспектор, отстраняясь.

Но теперь она схватила его за плечи, притянула к себе и выдохнула в лицо:

– А я покажу, где мое счастье...

Сантанеева оттолкнулась от инспектора, как от стены. Шатаясь, словно пол ходил под ней штормовой палубой, она подошла к ножке стола, у которого чернел посылочный ящик, не замеченный инспектором, и с силой наподдала его носком лакированной босоножки. Ящик взлетел, выбросив из своего нутра шлейф серой трухи.

– Что это? – ничего не понял инспектор, щурясь от затхлой пыли.

– Счастье мое, капитан! Ха-ха-ха! Десять тысяч рублей, съеденных мышами!

– Где же они лежали?

– В огороде были закопаны. Ни сотни, стервы, не оставили...

Она вновь пошла на инспектора по кривой линии, ошалело вращая пустыми глазами.

– Капитан, чего же ты не хохочешь, а?

– Не смешно.

– Как же, как же... У вас хлеб украли, а у меня мыши деньги сожрали. Не смешно ли?

– Хлеб-то, Клавдия Ивановна, крали незакономерно. А вот деньги, вырученные за этот хлеб...

– Капитан, а может, есть бог?

– Бога нет.

– Кто же у меня отобрал эти деньги?

– Бога нет, но есть справедливость, – твердо сказал инспектор, застегивая плащ. – Собирайся, Клавдия Ивановна...

В жизни и литературе есть вечные темы: рождение, смерть, любовь, материнство... И я добавлю – хлеб. О нем человечество всегда будет думать, и писатели всегда будут о нем писать.

Рябинин сидел рядом с шофером, дремотно уставившись в бегущий асфальт.

Отсыревшие, облетевшие тополя стали походить на осины. Разноокрашенные домики от воды как-то однотонно посерели. Из многих труб уже шел тоскливый дымок. Вода в лужах стояла так недвижно и холодно, что казалась прозрачным ледком. А ведь еще тепло. Или она чувствует приближение морозов, или она небо застывшее отражает, где, наверное, уже полно льда?..

Машина проскочила Поселок и свернула на шоссе к хлебозаводу.

Ждет ли его директор? Думает ли о своей судьбе или о судьбе завода? Рябинин вот думал всю дорогу...

Юристы говорят, что безмотивных преступлений не бывает. Психологи говорят, что безмотивные действия есть. Но если есть безмотивные поступки, то должны быть и безмотивные преступления. Какой же мотив у директора? Какой мотив у халатности? Какой мотив у лени? Да нет у них мотивов, кроме безволия. Ведь не хотел же директор зла для себя и завода. Тогда не прав ли Петельников – не судим ли мы этих людей за безволие?

Мысль Рябинина понеслась, как эта машина, свободно бежавшая по свободной дороге...

Давно известно, что причина преступности кроется в социальных условиях. Но судят личность, а не социальные условия. Тогда за что же? Она, личность, не виновата – условия виноваты. А что такое личность? Это человеческое сознание, через которое как бы пропустили социальные условия. За что же мы судим эту личность? Ага... За то, что она не противостояла отрицательным условиям. Знала про эти условия, должна была противостоять, а не противостояла, не справилась, потеряла свою личность. Но со всем плохим в нас мы справляемся при помощи воли. Опять прав инспектор. Выходит, что судим человека все-таки за безволие? Да что там судим... Вся наша жизнь, все плохое и хорошее, все зло и добро есть плоды воли или безволия. «На свете счастья нет, но есть покой и воля...» Может быть, под волей поэт разумел не физическую свободу и не свободу духа, а как раз волю как психическую категорию?..

Где-то работали институты, где-то трудились кафедры, где-то корпели лаборатории, раскладывая по полочкам умыслы и замыслы, действия и бездействия преступника. А он вот так, на ходу, меж дел...

Машина остановилась у проходной...

Рябинин часа два ходил по заводу, беседуя с экспертами и ревизорами. Потом он часа два допрашивал тех работниц, которых не успел допросить. И только после обеда, уже в плаще, уже с портфелем, вошел в директорский кабинет.

Гнездилов сидел за столом и писал, не подняв тяжелой головы.

– Здравствуйте, Юрий Никифорович.

– А я думал, что вы ко мне не зайдете, – улыбнулся директор следователю, как старому доброму знакомому, зашедшему сыграть партию в шахматы.

И Рябинина пронзила мысль, с которой начинали разговор почти все работники завода, – директор человек добрый. Да не добрый он, а добрейший; она, эта доброта, насыпана в него под завязку, как мука в мешок; та самая доброта, о которой стенали поэты, писали журналисты и говорили лекторы; та самая, которая, если копнуть поглубже, шла за чужой счет, за государственный; та самая доброта, которая, если копнуть, была вместо дела; та самая доброта, которая очень приятна в обхождении, но которую Рябинин с годами все больше и больше не терпел, как обратную сторону чьей-то лени и дури. Воля... Да зачем она директору – вместо нее доброта.

– Юрий Никифорович, вы мне нужны.

– К сожалению, уезжаю на совещание.

– На какое совещание?

– В главк. О выпуске диетических сортов хлеба.

– Юрий Никифорович, вы поедете со мной в. прокуратуру.

– Меня уже ведь допрашивали.

– Юрий Никифорович, я предъявлю вам обвинение.

– Может быть, потом я успею в главк?

Он не знает, что такое «предъявить обвинение»? Не понимает, что его отдают под суд?

– Юрий Никифорович, в главк вам больше не нужно.

– Как не нужно?

– Я отстраняю вас от работы.

– А вы имеете право?

– Да, с санкции прокурора.

Он медленно свинтил ручку, поправил галстук и принял какое-то напряженное выражение, словно Рябинин намеревался его фотографировать. Незаметные губы обиженно сморщились. Взгляд уперся в застекленный шкаф и утонул там в кипах старых бумаг. Залысины вдруг потеряли свой сытый блеск и мокро потемнели.

Рябинин смотрел на директора, ожидая от себя жалости – доброты своей ждал. Он ведь тоже человек мягкий. Что ему стоит оставить Гнездилова в этом кабинете? Пусть суд решает. Да и под суд можно не отдавать, найдя кучу смягчающих обстоятельств и веских причин. Пусть работает. Директор будет доволен. Довольны будут многие работники, привыкшие к его мягкости. Довольны будут в главке, избежав скандала. Вот только государство... Да те люди, которые сеют, убирают, мелют и возят зерно...