Текст книги "Запоздалые истины"

Автор книги: Станислав Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 29 страниц)

– Что вы любите делать?

– В каком смысле?

– Ну, готовить, шить, стирать, вязать?

– Люблю печь пироги.

– Так не пойти ли вам в кондитеры?

Она на секунду приоткрыла рот и дрогнула тонким носиком.

– Иронизируете?

– Это же лучше, чем старший инженер, бегающий за обоями для начальника. Это же лучше, чем заурядный кандидат.

– Я впервые вижу человека, который отговаривает быть кандидатом наук.

– Потому что вы и в кандидатах будете прозябать.

– Странно... Осуждаете благородное желание заняться наукой.

Те пройдошистые люди, которых не любил Рябинин, были откровеннее. Вот так, сидя с глазу на глаз, они бы никогда не сказали, что в них кипит благородное желание посвятить себя науке; они бы выразились прямее – мол, нужны кандидатские корочки; мол, жизнь есть жизнь. Но Жанна еще не была искушена жизненным опытом и поэтому не знала, что в очевидном выгоднее признаться.

– Ваше благородное желание получить ученую степень – просто дань моде. В день защищается более семидесяти диссертаций.

– Вероятно, эта мода вызвана потребностью практики.

– Я скажу, чем это вызвано... Человеку хочется иметь какое-то положение в обществе, стать значительным. Путей для этого предостаточно. Например, сделаться руководителем производства. Но ведь надо проработать много лет, накопить опыт, проявить себя, иметь организаторские способности... Трудно. Можно стать известным рабочим. Тогда надо повкалывать, надо попотеть, надо в спецовке походить... Трудно. Можно стать военачальником. Опять-таки надо послужить не один годик, по стране мытариться, себя не жалеть... Трудно. Стать артистом, писателем, режиссером?.. Талант надо иметь, ночи не спать, да и вдруг ничего не выйдет... Трудно. Но, оказывается, есть одно звание, кандидат наук, которое трудов возьмет не много, что-то года три, а и звучит, и престижно, и вроде бы ученый, и вроде бы цель достигнута. Вот и вы... Не работу по душе, а хотите престижное звание заиметь, вроде модных джинсов.

Она выглядела разочарованной. Не ждала такой горячности и таких слов не ждала. А каких? Утешительных?

– Впрочем, многим своя работа опостылела, – не удержался Рябинин от соблазна, надеясь, что она не согласится.

Но она кивнула с готовностью. И Рябинин ни к селу ни к городу вспомнил чищенные апельсины. Они лежали за буфетным стеклом, как шершавые бильярдные шары. Оттого что продавались без кожуры, в них не убыло ни вкуса, ни сока, ни витаминов. И все-таки это были не апельсины, ибо не походили на маленькие солнца и не горели его огнем. К чему вспомнилось?

Вроде бы все у нее есть: и молодость, и здоровье, и красота, и образование... И не глупа. А жизнь не удается. С мужем худо, работа претит... Чего-то не хватает, какого-то взрывного витамина, как тем апельсинам не хватало солнечной оболочки, чтобы стать апельсинами.

Но этот взрывной витамин известен...

Когда Рябинин говорил с молодым человеком, то частенько впадал в странное состояние размытости лет и возраста; он как бы стоял на временной оси меж прошлым и будущим, свободно передвигаясь туда и обратно. И тогда не знал, он ли на двадцать лет вернулся назад, молодой ли человек на двадцать лет забежал вперед... С Жанной подобное состояние не пришло, словно они были одногодки. Да и одногодки ли? Не моложе ли он ее на те самые двадцать лет?

Этот взрывной витамин известен испокон веков...

Рябинин повел головой – топаз, так и лежавший на столе, отозвался глубинным мерцанием, словно это был не кристалл, а льдистая толща.

– Жанна, вы как думаете, может человек летать? – задумчиво спросил он.

– Давно летает.

– Нет, без самолета, а распластать руки, как крылья, и полететь?

– Человек тяжелее воздуха.

– А вечный двигатель возможен?

– Разумеется, нет. Как инженер говорю.

Она не улыбнулась, даже не насторожилась, отвечая уверенным голосом студента, вытянувшего счастливый билет.

– Жанна, а вы верите в «летающие тарелки»?

– Глупости.

– А в привидения верите? В духов, в сны, в телепатию?..

– Какие привидения – мы живем в век научно-технической революции.

– Жанна, вас случайно не тянет на станцию Яя?

– Нет. А что там?

– Не знаю, я там не был, но меня тянет.

– Почему?

– Название-то какое, Яя. А на станцию Ерофей Палыч тянет?

– Зачем мне эти станции?

– А вам не хочется купить... лошадь?

– К чему мне лошадь?

– Прокатились бы.

– Я вас не понимаю.

– А наесться... жень-шеня хочется?

– Наесться жень-шеня?

– Ну, нажраться жень-шеня.

– Нет, не хочется, – отрубила она, только теперь догадываясь о каком-то подвохе.

– Жанна, вы знаете английский и музыку, но вы очень скучный человек.

– Потому что не верю в привидения и не жру этот самый, жень-шень?

– Ага.

– А вы его... ели?

– Ел.

– И в привидения верите?

– Верю.

– Вы, следователь, верите в привидения?

– Случались они в моей жизни...

– А-а, так вы,меня тестировали? – удивилась она, дрогнув стремительным носиком.

– Ага, тестировал.

– Что во мне определяли?

– Степень молодости.

– Я же сказала, что мне двадцать семь.

– Ну, тогда определял склонность к романтичности.

– Опоздали, романтичность уже прошла.

– Больно скоро.

– В студенческом стройотряде мы были знаете какими романтиками? Орали песни, работали от зари до зари, ели одну кашу... А наш командир, мой сокурсник, присвоил тысячу рублей. Тоже к романтике призывал.

– И вам хватило?

– Чего хватило?

– Хватило этого ловкача, чтобы разочароваться в людях?

– А вчера пошла в химчистку за своей дубленкой. Говорят, что не могут найти. Жулье.

– У вас еще и дубленка есть? – Рябинин бросил непроизвольный взгляд на ее шубу, белевшую на вешалке наметенным сугробом.

– Что тут странного?

– Хочешь быть свободным, носи дешевые костюмы, – буркнул он.

– Я не расслышала...

– А, ерунда.

– Так что в своем возрасте романтикой переболела.

– И что же теперь вместо романтики?

– Здравый смысл.

– Вот поэтому криогенная специальность и кажется вам холодной.

Она замешкалась с ответом, которые обычно были так скоры, что Рябинину казалось, что это его же вопросы отскакивают от нее, лишь переменив форму. Он тоже помолчал, раздумывая, откуда берутся приземленные, скучные люди. От рождения, от воспитания? Или от того узкого пространства, в котором вырастают современные городские дети? У них лишь квартира, улица, школа. Замкнутое, неестественное пространство. И это для детей того человечества, которое вырвалось в космос, побывало на Луне и земной шар зовет шариком... Загроможденная улица да квартирные стены влияли на психику детей, ограничивая взлеты фантазии. Но ведь каждый ребенок видит и небо...

– Ну какое отношение имеет ваша детская романтика к моей специальности? – не то чтобы она вспылила, но чуть повысила голос и расширила глаза, сразу блеснувшие серым стеклом.

– Жанна, а вы пошли бы работать дворником?

– Нет.

– Платили бы две инженерские ставки. Пошли бы?

– Нет.

– А почему?

– Потому что неинтересно.

– Уверяю вас, что интереснее, чем сидеть без дела и бегать за обоями. А вы бы не пошли. Потому что не престижно.

– Да, и не престижно.

– Жанна, а что такое «престижно»?

– Работа высокой квалификации и с хорошим заработком.

– Токаря?

– Почему токаря?

– Он может быть высокой квалификации и очень хорошо зарабатывать. Официант, шофер, наладчик, машинист тепловоза, шахтер... Прекрасные заработки. Престижные специальности?

– Нет.

– Почему же?

– Уж очень они... заурядные.

– Выходит, что престижной работой вы зовете работу романтичную. Дворничиха? Э-э... Инженер-криогенщик? О-о! Отрицаете романтизм, но держитесь за нелюбимую работу как раз ради романтизма.

Его отрицала не только она. Не раз слышал он, как моряки, геологи, летчики и даже его коллеги следователи начинали разговор о своей работе, открестившись от романтики. Им казалось, что иначе они затушуют тяжесть и значимость своего труда. Рябинин же считал романтику красотой профессии...

Она вдруг хитровато улыбнулась, отчего лицо стало неприятным, – Рябинин не знал, что у хитрости хватит сил обезобразить даже красоту.

– Сергей Георгиевич, моей маме вы бы не посоветовали сменить профессию...

– Но ваша мама не пошла бы за обоями даже для министра геологии.

Измученные маршрутами, комарами и потной жарой, геологи решились на отдых. Начальник партии объявил выходной. Лагерь сразу утратил полевую строгость и начал походить на стан потерпевших кораблекрушение, выброшенных на сушу. Забелели отсыревшие вкладыши, повисли на палатках спальные мешки, затрепетало на ветерке стираное белье...

Рябинин выволок на гальку кусок кошмы и растянулся под июльским солнцем – всех комаров сдуло в береговые заросли. Едва он распахнул «Мартина Идена», как услышал зовущий голос Багрянцевой...

Он впервые переступил порог ее жилища, удивленный, что в палатке может быть такая чистота. Пол застлан брезентом. Спальный мешок аккуратно расстелен на походной койке. И столик есть – вьючный ящик, и стулик есть – сосновый чурбачок. В колья стояка вбиты гвозди, на них висело и зеркальце, и полотенце, и связка лимонника... Пахло яблоками. Тихо играл невидимый транзистор.

– Сережа, любишь музыку?

– Как и все.

– А какую?

– Есть модерновая песенка «Пришла любовь, запели радиолы...»...

– Нет, Сережа, это для города, для людных улиц. А в лесу и в горах эстрадная музыка неуместна. Тут нужен Чайковский, Бах, Вагнер...

Он решил, что его пригласили слушать музыку. Но она разложила планшет и ткнула тонким загорелым пальцем в залесенный квадрат.

– Сережа, вот тут, на сопке, в десяти километрах от лагеря, бьет минеральный источник.

– Ну и что?

Ее огромные карие глаза стали еще больше и совсем потемнели. Она придвинулась, коснувшись его плеча маленькой крепкой грудью и обдав запахом орехов, яблок и какой-то травы.

– Это волшебный источник. К нему приезжают люди из далеких городов. Одну женщину принесли на носилках, а ушла сама. Говорят, кто попьет из него, тот перестанет бояться тигров и найдет жень-шень. Ну?

– Что?

– Неужели мы просидим весь день в лагере?..

Шли налегке. За спиной висело затворное ружье, к которому выдали ровно два патрона: один на медведя, второй на тигра. В рюкзаке болтался лишь хлеб с банкой тушенки. Тощая тропинка переваливала с сопки на сопку уже по таежному лесу, в сторону от поймы. Высоченные стволы маньчжурского ореха, сосны и пробкового дуба жили своими кронами где-то высоко в небе, оставив землю во влажном сумраке. Папоротники стояли загадочно, словно только что прилетели на эту землю. Свободно звенели комары, защищенные от ветра и солнца. Рябинин бил их так звонко, что ему отдавало в затылок. Маша легонько взмахивала рукой, как всплескивала, отгоняя их подальше. И рассказывала про алмазы.

– Крупные носят имена. Был такой бриллиант «Регент». Его нашел раб в россыпях Голконды, ударил себя киркой под ребро, спрятал алмаз в рану и вынес. Этим алмазом он пообещал расплатиться с матросом, если тот вывезет его из неволи. Матрос спрятал раба в трюме, но в пути убил, забрал алмаз, а тело выбросил в океан. В Мадрасе продал камень губернатору, пустился в разгул, все пропил и повесился на рее. Губернатор продал алмаз герцогу Орлеанскому, потом его украли грабители, а затем он попал к Наполеону, который вправил его в эфес своей шпаги. После падения императора бриллиант продали с аукциона...

Тропинка, долго шедшая в сопку, вдруг иссякла. Они стояли посреди крохотной поляны, сдавленной древесной стеной. У края, привалившись к стволу, приземисто насупился «балаган» – сарай из жердей, коры и моха. Рядом лежала деревянная ванна, выдолбленная в целом стволе. Обложенный мшистыми валунами, темнел родник – вода неторопливо перемешивалась, готовая вот-вот закипеть. И было темно, влажно и тихо.

– «Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу...» – чуть слышно сказала Маша.

– Да, темновато, – согласился он, припадая к роднику.

От остуженной воды зашлось горло, желудок и, кажется, сердце. Ему не понравился сильный привкус железа и каких-то минералов. Маша пила мелкими глотками, закрывая глаза и как бы погружаясь в себя.

– Сережа, ты будешь пугаться тигров.

– Ее бы прогазировать, да с сиропчиком...

Он стал раскладывать костерок, чтобы подогреть тушенку. Маша бродила меж стволов и гигантских папоротников...

– Ой-ой, скорей!

Рябинин схватил ружье и в два прыжка очутился рядом. Она смотрела на тощее растение, подобное чайному кустику, выросшему без солнца.

– Сережа, это жень-шень!

– Что-то непохож, – возразил он, представлявший его почему-то в виде кривого кактуса.

– Он-он, из семейства аралиевых!

– Только попила воды и сразу же нашла, – не верил он скоротечному чуду.

– Сережа, копай. Корень должен иметь форму человека.

Рябинин ножом вырыл кустик – корень оказался в форме волосатой змеи.

– Потому что молодой. Мы его попробуем...

Земля дышала влажным тропическим сумраком. На огне топилась свиная тушенка. Дым полосами бинтовал поляночное пространство. Родник неспешно крутил в своих струях нитки мха. А они сидели на валунах и грызли змеевидный корень, исходивший белесым противным соком...

Где-то под сопкой не то рыкнуло, не то хрюкнуло.

– Сережа, тигр!

Он вновь схватил ружье, но вдруг увидел Машу, словно до сих пор с ним в маршруты ходила другая женщина...

Распущенные волосы, закрывшие шею от комаров, в свете огня блестели молодой сосновой корой. Глаза, полные веселого страха, отражали лесную тьму. Крепкие губы ослабли, приоткрывшись. На щеке засохли мазки сока змеевидного корня. А рука безвольно взлетела и легко коснулась лба, что-то отгоняя – может быть, тигриный рык.

Рябинина залила сладкая и великая сила, которую в тот миг он не понял. Ему захотелось броситься к Маше и сделать для нее все прекрасное, что только есть в мире. Или взлететь на ее глазах в небо – лучше с ней.

Но был тигр. Где он? Рябинин вскочил – сейчас этого полосатого он сделает пятнистым. Но тигр не пришел.

Рябинин влюбился.

Он знал за собой неудобную черту – накаляться в спорах до повлажнения очков. Тогда мысли заслоняли сидящего перед ним человека; тогда он как бы терял его из виду, увлеченный в неразрешимую даль своей идеей. Рябинин боролся с этим, вступая в подобные ристалища лишь со знакомыми людьми да с отпетыми преступниками, пробуя расшатать их пещерные взгляды. Но был простой способ не терять себя в самом палящем споре – прикрыться иронией. Рябинину помогало, хотя он не сразу отгадал причину...

Человек, говорящий слишком убежденно о слишком серьезном, кажется чуточку спесивым. Он как бы знает истину окончательную и абсолютную, которая и богу-то не дана. Поэтому умному пристало не терять иронии, которая смягчает каркас любой истины, оставляя зазорчик для сомнения и для поиска уже другой, следующей истины, опять-таки смягченной иронией...

Кажется, Рябинин утратил не только иронию, но и здоровый юмор – знай себе читает морали. Не за ними же она пришла?

Он вгляделся в ее лицо, потерянное им в споре. Хотя они проговорили часа два, напряжение ее губ не опало, С них так и не схлынуло удивление, словно она все время Хотела о чем-то спросить, но давила это желание. Сперва они показались ему грешными. Не грешные, а нервные губы... И взгляд проверяющий, недоверяющий.

Рябинин, давно решивший, что пришла она лишь взглянуть на старого друга матери, опять насторожился. Видимо, он ближе был к разгадке, когда ворожил по руке, когда почти угадал. На допросе эту бы нить он не бросил, разматывая до конца...

– Жанна, что у вас произошло с мужем?

Она глубоко вздохнула, замедляя течение времени, – не хотелось говорить. Или не могла вот так сразу... Но ведь ради этого она тут и сидит – теперь Рябинин не сомневался.

– Обычная история.

– Ну, истории бывают всякие.

– Он подлец, – бросила она с каким-то вызовом.

Рябинин сдержанно улыбнулся, и не потому, что ей не поверил...

Он неохотно произносил слово «подлец», подозревая, что таковых не существует. Есть средний человек, в котором чего-то больше, чего-то меньше. И этот сплав являет себя с разных сторон в зависимости от жизненных обстоятельств. Отсюда и сложность личности. В конце концов, нет законченных негодяев, а есть всего лишь обыватели, которые без нужды не сподличают.

На допросах, когда разъяренная жена припечатывала мужа смачным словом или, наоборот, называла ангелом, Рябинин старался расспросить и выудить нечто объективное.

– Уж так и подлец?

– Эгоистичный себялюбец.

Видимо, его лицо отразило далекое недоверие, отчего она заговорила быстро, как спохватилась:

– Он старше меня на шесть лет, до двадцати восьми не женился. Мама не разрешала, а ему было удобно – жил на всем готовеньком...

– А вы как выросли? – попытался он охладить быстроту ее слов.

– Тоже за бабушкой. Но уж если вышла замуж... Он зовет меня так: «Мое любимое существо». И вот его любимое существо приходит с работы. Он целует мне ручку и садится решать шахматные этюды. Он, видите ли, интеллектуал. А его любимое существо моет, варит и гладит. Ручку женщине поцеловать легче, чем вымыть посуду...

Рябинину казалось, что Жанна говорит не о том, поэтому терпеливо ждал, когда ее речь пойдет о главном. Ведь было же оно в их семейной жизни. Но она умолкла, словно исповедь ее кончилась.

– Сколько вы прожили?

– Три года.

– Жанна, но ведь все рассказанное вами – мелочи, ерунда. Вы мало прожили, он еще десять раз переменится.

– Я не сказала вам одну «мелочишку»... Он дома не ночует.

– А где он ночует?

– Где ночует мужчина, если не ночует дома?

– Мало ли где. У приятеля, у родителей, в вытрезвителе...

– Он ночует не у приятеля, не у родителей и не в вытрезвителе, – сказала она с облегчившей ее откровенностью.

Рябинин вздохнул, пряча взгляд в топаз, – ему показалось, что ее покатые плечи бессильно дрогнули.

Жизнь, величайшая искусница, сочинила для людей сонмища неповторимых социальных историй. И только перед любовью у нее опускались руки – придумывала случаи похожие, как работала на штамповочной машине. Или любовь у всех одинакова? Вот еще одна семья банально распадается...

Рябинину нравились люди, прошедшие жизнь вдвоем до глубокой старости. У него безвольно замирало сердце, когда он видел двух старичков. Прожившие отпущенное им время и все пережившие, аккуратные, чистенькие, вежливо брели они по улице, сосредоточенные на какой-то единой и никому не доступной мысли. Она бессильно опирается на него, на мужчину; он бессильно поддерживает ее, женщину, – и все сами, с достоинством, не прося ни помощи, ни сочувствия. Рябинину тогда хотелось на минуту стать немужчиной и поплакать – по дочке, по жене, по себе, и еще по кому-то и по чему-то, неведомому ему.

– А как вы жили сначала? – попытался он увести ее к лучшим дням.

– Нормально, – ответила она без выразительности.

– Вы учились вместе?

– Нет, мы познакомились на пляже.

– Как на пляже?

– В доме отдыха. А что?

– Да ничего.

Не в мытарстве и не в горе; не на работе и не в учебе; не в лесах, полях и горах; не в экспедиции, не в путешествии и даже не в турпоходе – на пляже. Может быть, Рябинин и ошибался, но такие браки он считал заведомо бесплодными, как выращенный под банкой цветок.

– Нам все завидовали, – сказала она голосом, затуманенным воспоминанием.

И губы ослабели, и глаза утратили пугавший его блеск. Рябинин ждал уже не главного, а рассказа о том жарком времени, которое сумело и теперь согреть ее лицо.

– Отец Георгия был против нашего брака. Но Георгий его не послушал. Мы сняли комнату, накрыли скромный стол и собрались ехать в загс. Вдруг входит его отец, глаза горят, вид страшный... Подошел к столу, схватил блюдо с огуречным салатом да и перевернул на скатерть. «Не позорь меня!» Вышли на улицу – стоит десять такси. Мы поместились и в шести, а четыре машины шли пустые, на всякий случай. После загса отец повез всех в ресторан, где снял отдельный зал. Гуляли до утра. Директор ресторана получил сто рублей, не пошел домой и руководил персоналом лично. В конце свадьбы отец подал Георгию бокал шампанского и сказал последний тост. Когда Георгий выпил, то со дна бокала достал ключи от однокомнатной кооперативной квартиры. В нее мы и поехали. Она была чудесно меблирована. Полная чаша. Ковры, телевизор, посуда... Даже продукты в холодильнике...

Рябинин не верил своим глазам – перед ним сидела вдохновленная женщина. Легкая краска облила вершинки скул. Неожиданная теплота растопила в глазах всякую стеклянность. Она смотрела куда-то ввысь, поверх его головы. Так стихи читают...

– Поэтому он и дома не ночует, – прервал ее молитву Рябинин.

– Кто? – не поняла она.

– Ваш Георгий.

– При чем тут свадьба?

– Не понимаете? – искренне удивился он.

– Не понимаю.

– Вам нужно было остаться в той комнате, с тем огуречным салатом.

– Почему?

– Не принимать ни копейки чужой...

– Не чужой – отца.

– Молодость должна начинать с нуля в полном смысле. Жить, работать, любить... Поэтому всё – сами. Дом поставить, миску купить, юбку заработать, образование получить... Ни копейки ни от кого!

– И что бы это дало?

– Крепкую семью.

– Но почему?

– Потому что вам было бы трудно.

– А-а, совместные трудности...

– Они бы вас сдружили.

– Взгляды прежних поколений.

– Удивительное дельце! Материальные ценности у прежних поколений вы берете, а духовные вам не нужны.

– Сергей Георгиевич, вы динозавр. Моя бабушка и то современнее. Вы хоть почитайте газеты.

– А что пишут в газетах?

– А там пишут, что молодоженам надо вручать ключи от квартиры. Что молодежи нужно давать новую технику, что молодежь нужно выдвигать и заботиться о ней. Сколько я знаю молодых распавшихся пар. У них не было квартиры, детских яслей, материальных условий...

– Значит, так... Есть квартира и хорошая зарплата – живем друг с другом, а нет – то и до свиданья?

– Молодежь есть молодежь, Сергей Георгиевич.

– Это паразиты, а не молодежь, – не сдержался он.

Она лишь пожала плечами, не в силах объяснить ему очевидное. Но Рябинин, уже распаленный этим очевидным, вернул ее на землю:

– Тогда почему же ваш Георгий не ночует дома?

– Да потому что нашел супербабу!

– Бабу... чего?

– Ну, суперженщину.

– Это что ж такое?

– Модерновая, хипповая, попсовая... Современная, в общем.

– Но вы тоже и английский, и пианино...

– Я... – она усмехнулась чуть не с презрением. – Что такое я против нее? Инженер-криогенщик. А она в свете. Возит туристов за границу. Свободно говорит на трех языках. Одежда от Диора, духи «Шанель»... Вся в лайке, разъезжает в импортном автомобиле, за рулем сидит небрежно, с сигаретой. Пьет «Королеву Анну» и «Наполеон». Остроумна, знает анекдоты всего мира, раскованна, сексуальна...

– И все?

– Для современного мужчины хватит.

– Мне бы не хватило.

– Вам хватит той, которая хорошо готовит и рожает детей.

– По-моему, эта супердама вам и самой нравится.

– Конечно, нравится. Сожалею, что я не такая.

– Чего ж тогда осуждаете мужа?

– За ложь, за двуличие. Или со мной живи, или к ней уходи.

– И только-то? – усмехнулся Рябинин.

Не искромсанная любовь, не обида, не одиночество и даже не женская гордыня... Ее мучит неопределенность. И вся трагедия? И это ее так потрясло, что на ногтях остались белесые полосы, как после черной беды?

А не прилетела ли она с другой планеты, где тоже говорят на русском, но слова обозначают другие явления, вроде бы обратные? Любовь там зовется ненавистью, а ненависть – любовью; ум – глупостью, а глупость – умом... Отсюда и долгий разговор, отсюда и путаница, ибо они тщились понять, что же каждый вкладывает в столь знакомые слова.

– А вы тоже станьте супершей, – злорадно посоветовал он.

– Это не просто.

– Ну уж. На пианино вы играете, один язык знаете, духи у вас французские... Выучите на курсах еще один язык, достаньте у спекулянтов лайковые шмутки, купите в магазине «Наполеон», соберите побольше анекдотов... Что там она еще – матюгается?

– Если бы вы ее увидели...

– То я бы ее поскреб.

– В каком смысле?

– Узнал бы, что у нее под анекдотами.

– Сергей Георгиевич, под анекдотами у нее французское белье.

– Маловато.

– Для женщины достаточно.

– А для человека мало.

– Георгию хватило.

– Жанна, ваш Георгий переметнулся к этой женщине не потому, что она знает анекдоты и пьет «Наполеон». Вас с ним ничто не связывает. Ни общих невзгод, ни дружбы, ни детей... Кстати, почему у вас нет детей?

– Ах, какие дети...

– Он не хотел?

– Я не хотела.

– Почему же?

– Ребенку нужен отец постоянный, а не приходящий.

Ее бы надо жалеть. Рябинин жалел, но почему-то не Жанну, а ту большеглазую и опаленную солнцем юную женщину, отнесенную от него в прошлое.

– Мужчина всегда виноват перед женщиной, – сказал он и удивился этим словам, будто не сам их произнес, а прилетели они оттуда, с хрустящего галечного берега.

– Хорошо сказали...

– Это не я сказал.

– Классик?

– Ваша мама.

Она сразу подобралась. Дрогнул тонкий носик, и взметнулись арочки бровей. Глаза расширились, как всегда, с холодным блеском стекла.

– Сергей Георгиевич, а вы тоже виноваты перед женщиной?

– Я? – удивился он. – Возможно, перед какой-то и виноват...

– Даже не знаете, перед какой?

– Умышленно никому зла не делал, – нетвердо сказал он.

Зло женщинам? Бывали ссоры с женой. Бывало, что наказывал дочь. Случалось, что арестовывал преступницу. А зло той, далекой и опаленной солнцем, утонувшей во времени? И зло ли?

– А неумышленно, Сергей Георгиевич?

– Что-то не понимаю вашего интереса...

– Скрываете?

– Зачем вам это знать?

– Вы меня упрекаете, поучаете, держите за последнюю дуру... А сами?

– Несправедливо женщин не обижал.

– Нет, обижали.

– Кого же? – почему-то тихо спросил он, загодя пугаясь ее ответа.

– Меня!

– Что вы говорите.

– Меня вы обижаете все мои двадцать семь лет!

– Я не понимаю...

– У вас колоссальная воля, Сергей Георгиевич, – тоже понизила она голос, приближая лицо.

И Рябинин увидел, что нет в ее глазах никакого стеклянного блеска – слезы, простые женские слезы застелили их тончайшей пленкой.

– При чем тут моя воля?

– За весь наш разговор вы себя ни разу не выдали и не проговорились. Как разведчик. Да вы же – следователь.

– В чем я должен проговориться?

– Посмотрите на этот камень попристальней, Сергей Георгиевич. Его блеск вас не смущает? Не слепит ваши очки? Совесть не жжет?

– Жанна, опомнитесь...

Она встала и резко пошла по кабинету, найдя простор для такого стремительного шага, что короткие темные, волосы сыпуче разлетались. Вернувшись, она осталась, стоять, теребя ошалевшими пальцами коралловые бусы, которые негромко пощелкивали...

– Я ждала много лет... Представляла эту встречу. Считала вас благородным человеком... Следователь, в газете о вас писали. Чуткий, сострадательный, вдумчивый психолог... Сами вы не объявились. Испугались. Не поискали меня. Пусть. Но вот я пришла сама пред ваши ясные очи. А вы читаете мне мораль и учите, как жить, притворяетесь, что будто бы ничего не понимаете. Глянула бы на вас мама!

Рябинин тоже встал, чувствуя, что сейчас произойдет какое-то странное действо, от которого ему нужно защититься, но он не сумеет; вот и очки запотели нервной матовостью; вот и его руки, как и ее, не находят себе тихого пристанища; вот и голос сел, как в вату завернулся...

– Глянула бы на вас мама, на испуганного, на жалкого! – уже истерично повторила она.

– Жанна... Я вызову врача...

– А-а-а... Врача. Якобы я сумасшедшая, да?

– Я так не сказал...

– Сергей Георгиевич, я же ваша дочь! Дочь я ваша!

– Вы с ума сошли!

Рябинин влюбился, удивившись сразу всему...

Маше Багрянцевой, которая была такой, а вдруг стала другой, словно ее подменили. Лесам и травам, запеленутым тайным сумраком. Озаренным струям реки, понесшим вместо частиц глины крупицы золота. Комарам, переставшим нудить и затянувшим что-то веселое, вроде бы «Пришла любовь, запели радиолы...». И опять Маше Багрянцевой, уже новой, уже подмененной неизвестно кем и как.

Изменились и люди. Начальник партии вдруг заговорил с Машей таким кожаным голосом, что Рябинину хотелось его осадить. Мужчины вдруг начали с Машей пошучивать, а она вдруг стала смеяться – тогда и Рябинин усмехался криво, как одноглазый пират. Мужчины вдруг стали подходить вечерами к ее палатке, якобы интересуясь залеганием пород, – Рябинин тогда оказывался рядом и спрашивал, что находится в середине земли. Повариха вдруг стала наливать Маше суп почти без тушенки – тогда Рябинин не мог есть, намереваясь переложить свое мясо в ее миску. А водитель грузовика, интеллигентного вида парень, во время поездок начал сажать Машу в кабину, хотя были и другие женщины – ну, хотя бы томная Люся.

Изменился и Рябинин, впав в странное состояние, когда беспричинный восторг сменялся беспричинной грустью. Говорил он теперь односложно, афоризмами. Выбивая образцы пород, колотил молотком по руке. Путал этикетки – в одном из мешочков начальник партии обнаружил кусок сахара, обозначенный как гнейс. Шурфы рыл долго, а выкопав, стоял на дне и смотрел в небо. Поубавился аппетит, поприбавилось грусти. Поубавилось сна, поприбавилось радости. Утром он выходил на мокрую от росы траву, как ступал в только что рожденный мир, украдкой смотрел на ее палатку, озаренно улыбался и прыгал в остывшие и несущие потоки реки.

В начале августа заболела повариха и уехала на день в поликлинику. Дежурным сделали Рябинина, как самого молодого и неквалифицированного. Предстояло встать пораньше и приготовить кашу. Его сердце обварилось тоской – с кем же она пойдет в маршрут? Со Степаном Степанычем, пожилым рабочим, вечно смурным мужиком?

В пять утра над водой дрожал розовый туман, застилая тот берег. Рябинин зябко умылся, разжег костер и поставил на огонь ведерную кастрюлю, – как варить кашу, повариха научила. Кашу-то он сварит...

Может быть, с ней объясниться? Мол, я вас люблю... Смешно и старомодно. Простые-то мысли на слова не переложить, а как выразить невыразимое? Разве музыку перескажешь? Поэтому он не любил длиннющих монологов Ромео – стыдно болтать о своих чувствах. Стыдно болтать о том, что должно видеться без слов...

От жаркого огня кастрюля загудела. Он снял крышку и отпрянул – горячий пар шарахнул в лицо, словно взорвался котел. Рябинин пал на колени и пополз по траве, отыскивая сгинувшие очки. Их нигде не было – значит, они там, в костре. Он пошел в палатку взять запасные...

Написать ей письмо? Мол, я вас люблю... Тоже ведь болтовня, только на бумаге. А если в стихах? Люди пишут. Хорошие не получатся, а плохие ни к чему. Чиркнуть ей записку на оборотной стороне этикетки для образцов – мол, люблю. Коротко и современно. Но глупо.

Рябинин надел запасные очки и пошел в палатку поварихи за крупой и солью. Каши варились в таком порядке: рисовая, пшенная, перловая. Сегодня была очередь рисовой. Он отмерил крупы, поддел из стеклянной банки столовую ложку соли и вывалил все в кипящую воду. Та закрутила рисинки пенным водоворотом. Теперь только помешивай. Рябинин присел на бочонок с капустой...