Текст книги "Запоздалые истины"

Автор книги: Станислав Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 29 страниц)

5

Окна дома светились, но и оконце избенки желтело. Рябинин пошел на него по крепкой, уже окаменевшей дорожке. Задеваемая им трава позванивала далеким, почти неслышным звоном – так неотгаданно звенело в детстве.

Он распахнул дверь – в потешные избушки не стучат – и осторожно переступил высокий порог. Почти горячий воздух, еще крепче настоянный на травах, сосне и вареной картошке, застелил очки паром. Рябинин снял их и помахал у колен, где воздух был прохладнее.

– Я знал, что вы придете, – сказал Слежевский.

– Откуда?

– Стены шепнули, – не улыбнулся он.

Слежевский был в одной рубашке, чисто выбритый, розовый от обильного тепла, блестящие черные волосы зачесаны гладко – словно пришел в свое конструкторское бюро. Или ждал его, следователя? Ведь стены шепнули.

– Ничего не вспомнили?

– Нет. Вы разденьтесь, тут жарко...

Рябинин скинул свое пальтецо и сел на просторную и теплую лавку. В бок ему сразу садануло жаром от печки-плиты. Гудел полведерный эмалированный чайник, набирая силу.

– Олег Семенович, вы тут и живете?

– Тут.

– А в доме кто?

– Ребята.

– В дом-то... пойдете?

Он не ответил, прислушиваясь к подземному гулу. Чайник вскипел. Слежевский начал заваривать чай, делая это не спеша и обстоятельно. Вопрос свой Рябинин не повторил – глупости не повторяют.

– Пейте...

Бокастая фаянсовая чашка стала на скобленую столешницу, на мысочки и овалы проступающих годовых колец. Без блюдца, оно для города. Как и конфеты, – Рябинин взял кусок колотого сахара и начал пить вприкуску.

– Жарко у вас, – сказал Рябинин, млея от тепла и чая.

– А мне холодно.

– Неужели?

– Сижу, будто прижатый спиной к леднику.

– Постарайтесь забыться, – глупо посоветовал Рябинин.

– Как?

– Не думайте о ней.

– Не могу.

– Думайте о детях, – опять неудачно подсказал следователь.

Он знал, что удачного тут ничего не скажешь. И все-таки был один простой рецепт, противоположный его совету, – дать выговориться. Это больно, как промывание раны, зато быстрее затягивает.

– Расскажите мне о ней, – попросил Рябинин.

– О ком? – удивился Слежевский, уже привыкший не прикасаться к ее имени.

– О жене.

– Об Анне... Не могу.

– Потому что были слишком счастливы?

– А что такое счастье?

Слежевский привстал и надвинулся на гостя через стол, через нетронутый свой чай, через пространство, разделявшее их до сих пор. Узкая прядь волос влажно упала на лоб, перечеркнув его черной полосой.

– Не знаю, – ждуще поощрил Рябинин.

– И никто не знает. Приборчика-то нет.

– Какого приборчика?

– Который показывал бы счастье. Ходить с подключенным. Как зашкалило, так кричи, чтобы остановилось мгновенье.

Он осел на скамейку, глянув на следователя виновато. Рябинин отхлебнул чай – был в нем какой-то посторонний дух; видимо, пачка впитала богатые запахи избушки.

– Счастья нет, а есть счастливые, – негромко заметил Слежевский, касаясь чашки пугливыми пальцами.

– Это кто же?

– Кто умер внезапно. Анна счастливая. И есть несчастные, которые перед смертью долго мучаются. Вроде меня.

– Умирать никому не пора, – буркнул Рябинин.

Время лечит раны... Залечит ли оно душу Слежевского? Есть такие раны, которые времени не подвластны. И тогда оно, время, берет эту незарубцованную душу в свое небытие, ибо нет у нее иного пути.

– А знаете, как мы познакомились? – спросил Слежевский, проясняясь лицом, до которого то далекое время сумело дотянуться. – На улице поскользнулась и упала девушка. Я подбежал, помог ей встать. Чулок порван, на руке ссадина... Говорю, что до свадьбы все заживет. А она: нет, не заживет. Удивляюсь: почему же? Оказывается, свадьба завтра.

Он задумался. Что-то вроде улыбки тронуло его усики. Рябинин не перебил ее вопросом – может быть, только прошлое и осталось у этого человека.

– На свадьбу она не пошла, – почти гордо бросил он.

– Как не пошла?

Впервые за все их разговоры Слежевский глянул на следователя с проникающим любопытством: что перед ним, кто перед ним?

– Вы женщин знаете? – наконец спросил он.

Рябинин не был в этом уверен. Ему не нравилось деление психологии на женскую, молодежную, старческую, профессиональную... Есть психология человека, а все остальное лишь частные случаи человеческой психологии.

– Постольку-поскольку, – уклонился Рябинин от прямого ответа.

– Что предпочтет женщина: любовь или замужество?

– Думаю, то и другое.

– А если нужно выбрать?

– Любовь, – Рябинин даже не задумался.

– Нет, замужество. Девяносто процентов женщин скорее согласится на замужество без любви, чем на любовь без замужества.

– Сомневаюсь...

– Семья для женщины дороже любви.

За сосновой стеной раскинулся стылый ноябрьский вечер с загородной темнотой и просторными ветрами. За сосновой стеной жил тихой жизнью уставший за день поселок. Где-то далеко за сосновой стеной бегал Петельников. А он, следователь, разомлевший от близкой печки, сидел в духмяной избушке, пил с потерпевшим чай и говорил о любви.

– Что такое женская любовь? Это проекция инстинкта материнства на мужчину.

– А что же тогда мужская любовь? – заинтересовался Рябинин.

– Соответственно, инстинкт отцовства, его проекция на женщину.

– Но полно мужчин, с которыми этот инстинкт и рядом не лежал.

– Влюбляются мужчины только с разбуженным инстинктом отцовства.

– Кто и где его будит?

– В детстве, при общении с братишками и сестренками.

– Странная теория... У вас... был разбужен?

– Я вырос в многодетной семье.

Ни одну мысль, сколь бы она ни казалась странной, Рябинин не отвергал с лету. Теория Слежевского была не такой уж странной. Всему главному человек научается в детстве. Может быть, и любви.

– А женский интеллект? – все-таки усомнился Рябинин.

– Истинная женщина живет не интеллектом, а инстинктом. Он ей подсказывает, что любовь вроде красивого шарика – сейчас в руке, сейчас улетел.

– Но вы сказали, что...

– Анна не послушалась инстинкта. Мы с ней пробродили весь день и почти всю ночь. И ее свадьба не состоялась.

– Предпочла любовь, а не семью?

– Да. Но через три месяца я женился на ней.

– И все-таки по любви, – заключил Рябинин.

– Думаете, это так важно?

– Жениться-то?

– По любви жениться, без любви... Да хоть по ненависти. Дело не в этом.

Рябинин хотел спросить, в чем же дело, но Слежевский встал и прильнул к окошку, маленькому, как телевизионный экран:

– По-моему, вас ищут...

6

В чужом месте; в лесном тихом поселке; в холодном пустом клубе, похожем на заброшенную церковь; в странной комнате с мордами и рожами; в простенке за шкафом Рябинин вдруг встретил очень знакомого и домашнего человека – в простенке за шкафом висело длинное пожелтевшее зеркало. Знакомый и домашний человек грустно улыбнулся уже похудевшим лицом.

Молодость Рябинин провел в разлуках. И они отпечатались в сознании свинцовыми вмятинами навсегда. Теперь стоило уехать из дому, как они, эти разлуки, непонятно сливались в одну бесконечную, непонятно съедали все остальное время, что текло меж ними. Будто бы не было ни своего дома, ни Лиды, ни Иринки; будто бы опять он бесконечно скитается по городам и весям... Или уж так устроен человек, что последнее одиночество кажется самым одиноким, последнее горе – самым горьким, а последняя радость – самой радостной?

Инспектор спугнул его – Рябинин метнулся от зеркала, от того знакомого и домашнего человека, готового расхныкаться от встречи в простенке.

Петельников сел и вытянул ноги, наподдав стол. Его брюки, помаранные светлым суглинком, утратили былую стрельчатость. Рябинин поднял взгляд на инспекторское лицо – все такое же четкое, крепкое, энергичное... Нет, слегка поблекло, как непроявленная фотография. Пошли третьи сутки... Спит ли он? Или его тоже жжет разлука?

– Я с похорон, – отозвался инспектор на щупающий взгляд следователя.

– Что там?

– Похоже, раскроем преступление.

– Ну...

– К гробу шли прощаться. Когда подошел сторож поселкового магазина Ковбаса...

– Кто?

– Ковбаса, фамилия такая. Когда он подошел, то одна местная дама тихонько сказала: «Вот он, убийца...»

– Какая местная дама?

– Киселева Вера Гавриловна.

Рябинин нетерпеливо поправил очки, сразу позабыв и про одиночество, и про домашнего человека в простеночном зеркале. Инспектор, ждавший этого нетерпения, открыл дверь и ввел Киселеву.

– Здрасьте, что за дела? Люди на поминки, а меня в милицию.

Но молодая женщина улыбалась крепкой, знающей себе цену улыбкой. Ее высоченная прическа цвета огня с молоком, была прикрыта светлым платочком, который лежал, как газетка на пружинистых кустах. Лицо, которое у нее тоже было симпатичным, терялось под этой вспышкой волос и как бы уже не имело значения.

– Поминок не будет, Вера Гавриловна, – сказал Рябинин, расстилая свой протокол.

– Как не будет?

– Муж не хочет.

– Переживает, бедняжка...

Она поправила волосы движением, в котором была отточенность, женственность и какая-то призывная широта.

– Вы знали погибшую?

– Мы тут в поселке все друг друга знаем.

– Что можете сказать об их семье?

– Дай бог всем так жить. Покойница была золото, а муж серебро. Мне бы такого.

– А вы не замужем? – спросил Рябинин, стараясь, как всегда, допрос обернуть свободным разговором.

– Замужем, да толку-то что. Придет с работы и сидит у телевизора, как Иуда.

– Как... Иуда?

– Ну этот... бог индийский.

– Будда, – подсказал инспектор.

– Ага, – она обернулась.

Петельников сидел на пне бесстрастно, как тот самый Будда. Широко открытые, почти неживые глаза смотрели на Киселеву жутковато. Она скомкала улыбку и тревожно повернулась опять к следователю. Рябинин разглядел – инспектор боролся со сном.

– Вера Гавриловна, Ковбасу знаете?

– Какую колбасу?

– Ковбаса, фамилия мужчины.

– Впервые слышу. А кто такой?

– Сторож магазина.

– Не знаю.

– Как же не знаете...

– Нужен он мне, как архиерею третий позвонок, – уже огрызнулась Киселева, напуганная инспектором.

Рябинин считал, что допрос ничем не должен прерываться. Ни магнитофоном, ни стенографией, ни другим человеком, ни телефонным звонком... Даже составлением протокола. Поэтому он старался все запоминать и не тревожить вызванного записями. Только в крайнем случае, при многочасовых допросах, чиркал он украдкой свои иероглифы, которые лишь потом шли в строчку показаний.

Инспектор прервал допрос взглядом.

– Вера Гавриловна, на кладбище вы одного мужчину назвали убийцей...

– Я же тихонько.

– Но назвали?

– Назвала.

– Это и есть Ковбаса.

– Откуда же я знала, что он Колбаса, то есть Ковбаса...

Рябинин вздохнул легко – допрос споткнулся лишь на форме, на пустяке. И Петельников поборол сон, приготовившись к главному – преступление должно быть вот-вот раскрыто.

– Вера Гавриловна, вы утверждаете, что Ковбаса убил Слежевскую?

– Утверждаю, – громко подтвердила она.

Рябинин и Петельников переглянулись с несдержанной радостью. Но глаза Киселевой остались суровы – видимо, они сейчас видели преступника.

– Рассказывайте, Вера Гавриловна, – Рябинин даже поморщился от своего елейного голоса.

– Он к ней подошел, замахнулся и убил одним жутким ударом по голове.

– Вы что... видели?

– Все же говорят, что одна рана на голове. Сведения в поселок просочились – от понятых, от родственников...

– Дальше, Вера Гавриловна, дальше, – не утерпел Рябинин.

– Что дальше?

– Откуда вы знаете, что Ковбаса убийца?

– Народ же видел! Людей на кладбище было, что на демонстрации. Весь поселок пришел.

Рябинин вдруг ощутил, что он тоже недосыпает. Ему тоже захотелось сесть на высокий пень, безвольно уставиться в стену и смотреть в нее, смотреть...

– Что видел народ, Вера Гавриловна?

– Этот мужик, Колбасин, подошел к гробу и взмахнул рукой, вроде как замахнулся. У меня аж сердце заколодило.

– И что же?

– А вы не знаете? Вот так следователи! Лет семь назад случай был... Жили два брата, и вот одного задушили. А убийцу не найти. На похоронах-то второй брат стал прощаться, поцеловал покойника да руки на его шею и положил. Жена убитого без сознания свалилась. Этого братца тут же арестовали. И он признался. Испокон веков известно... Когда убийца видит погибшую жертву, то повторяет свои подлые движения.

– И все?

– А чего еще?

Где-то Рябинин видел формулу эмоций, выведенную психологами. Радости или печали случаются при несовпадении информации о своей потребности с информацией о своей возможности. Тогда он в этой формуле усомнился – уж больно она казалась простенькой. Похоже, что этот допрос убедил его... Их сильнейшая потребность в информации об убийце не совпала с информацией об их возможностях, а вернее, о возможностях гражданки Киселевой.

– Подпишите протокол, – сказал Рябинин.

Уходя, она прощально оглядела комнату и весело поделилась:

– А у вас тут сплошные чучела...

Инспектор так и промолчал весь допрос. Он опять смотрел тем неживым взглядом, который испугал Киселеву.

– Может, проверим этого Ковбасу? – попробовал расколдовать его Рябинин.

– Все мужчины поселка проверены. В день убийства гражданин Ковбаса спал после дежурства с девяти утра до семнадцати вечера.

7

Утром Рябинин сходил в детский сад и допросил почти всех работниц. Как там по-латыни... О мертвых или хорошо, или ничего. Слежевскую хвалили – прекрасный организатор, справедливый человек, отзывчивая женщина... Мужа жалели – остался с двумя детьми. И ни намека на след преступника.

Рябинин вернулся в клуб, никого не нашел, перекусил макаронами и теперь брел по озябшей улице. Под ногами похрустывали мелкие лужи, запечатанные белым ледком, который был расписан овальными полосами, как шлифованный агат.

Видимо, разговоры в детском саду как-то передались ногам, и Рябинин знал, что они несут его к дому Слежевского. К чужому горю. Почему оно трогает нас? Говорят, совесть, сострадание, гуманизм... А не проще ли, не трогает ли человека чужое горе потому, что он боится такой же участи для себя? Одиночество грозит каждому...

Рябинин вошел в избушку удивленно – ее хозяин сидел за столом перед чашкой остывшего чая, будто и не вставал со вчерашнего дня.

– Вы бы прошлись, – сказал Рябинин.

– Я утром был на кладбище.

– Сходили бы на работу.

– Отпуск дали...

Следователь разделся и сел на свой, уже обжитой кусок скамейки – боком к доменному жару плиты. Слежевский молча налил ему чаю. Рябинин начал пить с тихим удовольствием – сегодня чай попахивал мятой.

– Зачем вы ходите на кладбище? Зачем лишний раз травите себе душу?

– Мы прожили девятнадцать лет...

Рябинин вспомнил его слова:

– Вчера вы сказали, что любовь не важна...

– А вы знаете, что такое любовь? – почти насмешливо спросил он, видимо, и не рассчитывая на ответ. – Это когда рядом с тобой спит человек, а ты его видишь во сне. Да-да! Боишься расстаться с ним на время сна.

– Вы так... любили свою жену?

– Мы так любили друг друга. Есть дурацкая песня со словами: «Осторожно, любовь-любовь...» Мол, ее надо оберегать. Да влюбленные горы могут своротить! По себе помню.

В его жарких словах что-то показалось Рябинину неточным. Да, «по себе помню». А почему не «по себе знаю»? Разве он говорит о далеком прошлом? Впрочем, у любви столько оттенков, сколько прожитых лет.

– Когда она уезжала, знаете, что я делал? Бежал с вокзала домой. Она была дома.

– Как дома? – не понял Рябинин.

– Вещи ее дома, фотографии ее, запах ее...

Слежевский схватил погудывающий чайник и влил свежего кипятку в чашку следователя со странной силой – едкие брызги мелко блеснули на желтом дереве. Заварку он вливал после, уже спокойнее.

– Спросите меня, что я тогда делал?

Чуть выпуклые глаза Слежевского смотрели без тени иронии. Тонкие губы и почти впалые щеки были недвижно-крепки, лишь усики дрожали почти неприметным тиком.

– Ну, и что вы тогда делали? – улыбнулся Рябинин.

– Я был с Анной. Для меня тогда впервые открылась примитивнейшая тайна – счастье быть рядом с человеком. Не работать вместе, не общаться, не говорить... А просто ощущать его рядом и наслаждаться этим. «Что ты делал? Я был с близким человеком. Да, но что ты делал? Я был с близким человеком!» Вы меня понимаете?

Рябинин кивнул. Следователю нужно знать право и текущее законодательство, криминалистику и достижения современной науки, жизнь и свои профессиональные тонкости... Но прежде всего нужно знать человека. А уж как ты его познаешь – наукой ли, опытом, интуицией – твое дело. Следствие – это человековедение. Поэтому Рябинин кивнул уверенно.

– Мы днями сидели друг с другом молча. Как два живых истукана. И нам было так хорошо, как никогда не бывало. Что же такое любовь? – в который раз спросил он.

Рябинин промолчал, догадавшись, что его ответы Слежевскому не очень и нужны.

– Любовь – это интуиция. Половое влечение плюс интуиция. Поэтому мы и молчали. Слова были ни к чему. Мы понимали друг друга даже без взглядов, без движений, без намеков...

Рябинин допил вторую чашку. Слежевский опять схватил чайник с непонятной силой, но теперь следователь увернулся от едких брызг.

– Вы согласны, что любовь – это интуиция?

– По-моему, любовь есть прежде всего доброта.

– Ах, доброта? – удивился Слежевский так, что Рябинин подумал про опасный чайник, слава богу, поставленный на плиту.

– Любовь есть безрасчетное добро, – убежденно сказал Рябинин.

– Матери к детям. А у любовников расчет есть. Вы забыли про секс.

– А что секс?

– Любовь связана с сексом.

– Насильник тоже со своей жертвой связан, – возразил следователь, почти инстинктивно защищая любовь от секса, хотя Слежевский эти понятия вроде бы не объединял.

Эту чашку Рябинин выпил, обжигаясь. Он заспешил, сам не зная куда. Впрочем, знал: его ждал Петельников, ждали инспектора.

– А что толку? – спросил кого-то Слежевский.

– В каком смысле?

– Я любил Анну безумно... Другие женились не любя. Другие живут, а я вот один.

– Вмешался случай, – буркнул Рябинин, вставая...

На улице еще было светло. Нетерпеливый холод просквозил легкое пальто и добрался до тела, распаренного чаем и травяным жарким воздухом. Пройдясь, Рябинин вдруг понял, что никуда он не спешит. Зачем же давился прекрасным чаем, который смаковать бы и смаковать? Зачем ушел, не дослушав про любовь?

Подумать. Он вышел на улицу подумать о любви. Нет, не о любви, а о том, почему думающий о любви человек бродит злостью, как закипающая вода в его чайнике? Ведь говорить о любви – что молиться: благость должна лечь на лицо и восторг. Почему же Слежевский?..

Следствие – это человековедение. Десять причин этой злости можно назвать, даже не раздумывая. Слежевский мог злиться, потому что пришлось открыть интимное незнакомому человеку... Мог злиться на убийцу... На бессилие следственных органов... На свое бессилие. Мог злиться... Чтобы не расплакаться – мог злостью слезы душить.

8

Рябинин не умел спать в чужих местах. А некоторая цепь логических событий изъяла его робкий сон окончательно.

Петельников сказал милиционеру-повару, что пустые макароны надоели. Повар добыл тушенку. На запах тушенки сбежались все одичавшие коты. Из всех котов один, рыжий, как инспектор Леденцов, проник в клуб и зажил оперативной жизнью. Пребывая в клубе, спать он приходил на раскладушку Рябинина, верно посчитав, что следствие поспокойнее, чем уголовный розыск.

Стоило Рябинину уснуть, как здоровый кот тяжело прыгал на ноги. Рябинин просыпался. Потом кот мурлыкал на весь танцкласс, потом искал в одеяле удобную выемку, потом куда-то отлучался, потом опять прыгал сытым барсом на ноги... Рябинин не мог спать. Уходил кот рано, вслед за вставшим поваром.

Утро показалось ленивым. Рябинин отнес эту всеобщую лень на счет бессонницы и погоды – высокие клубные окна застелил непроглядный туман. Инспектора завтракали долго: Петельников рассуждал об итальянских макаронах спагетти и за этим рассуждением съел две миски русских; Леденцов взял вторую миску макарон под тем предлогом, что они лучше всяких спагетти; пожилой инспектор Фомин попросил вторую порцию из-за мяса, которое он выловил для рыжего кота. Повар же всем разъяснил, что дело не в спагетти и не в макаронах, а все дело в тушенке.

Когда попили чаю и разомлевшие инспектора столпились на сцене вольной массовкой, Рябинин забеспокоился. Никто никуда не спешил, никто никуда не бежал, словно преступник сидел у них в соседней комнате.

– Что? – почти бессмысленно спросил Рябинин сразу у всех.

– Живет тут одна баба... – загадочно сообщил Петельников.

– Так...

– Баба эта Слежевской не родственница, не подруга, не соседка...

– Так...

– А второй день волнуется, плачет...

– Но почему «баба»?

– Потому что корову не доит, Сергей Георгиевич, – вставил Леденцов.

– Надо ее немедленно допросить, – сказал Рябинин то, чего ждали инспектора.

Леденцов мгновенно прыгнул со сцены в темный зал и пропал меж рядов. Рябинин пошел в свою веселую комнату готовиться к допросу...

Видимо, инспектора чего-то недоговаривали. Женщина плачет... Для женских слез есть десятки причин. Заболела, влюбилась, муж ушел, дети не удались... Настроение плохое, душа болит, одиночество, из-за недоенной коровы. В конце концов, холодно, сумрачно, туман... Да когда и плакать, как не осенью?

За дверью прошуршало. Сгоняя сон, Рябинин потер щеки ладонями и приготовился. Женщина вошла одна, оставив ждущих инспекторов за спиной, за дверью. Она положила на стол паспорт и присела, готовая вскочить и бежать из этого клуба.

– Зинаида Васильевна, вы работаете?

– Хозяйствую... Мне уж за шестьдесят.

– А кем работали?

– Аппаратчицей.

– Семья есть?

– Муж. Дети отдельно, в городе.

– А муж работает?

– Механиком, на лесопилке.

Темный платок обтягивал голову и щеки, как высушивал их. Бурая кожа, привыкшая к ветрам и слезам, блестела от солнца – еще от того, от летнего. Усталые глаза, привыкшие к ветрам и слезам, ждали; и Рябинин не сомневался, что эти глаза, уставшие от неприятностей, и сейчас ждут их.

– Что у вас случилось, Зинаида Васильевна? – почти ласково спросил Рябинин.

– А что? Ничего.

И ее лицо, привыкшее к правде, испугалось.

– Что-то произошло, – утвердил он тихонько.

– Почем вы знаете?

– Вижу.

– Так ведь у каждой бабы что-либо случается...

– У вас не что-либо. Корову-то почему не доите?

– Уже подоила, – вздохнула она.

И Рябинин подумал, что вот говори эта женщина неправду – и он не сможет ни укорить ее, ни потребовать; не сможет, потому что необъяснимая жалость присосалась к его груди; потому что сам в жизни поработал и знал крутость физического труда, тяжелее которого ничего нет.

– Правду не скажете, Зинаида Васильевна? – просто спросил он.

– Врать-то грех...

– А вы верующая?

– Верующая не верующая, а иконку имею.

– Тогда врать грех, – улыбнулся он.

Она еще с минуту посомневалась, и это сомнение легло на ее лицо ясно, как у ребенка.

– Не рой мужу яму, попадешь туда вместе с ним...

– Зинаида Васильевна, вы сейчас не думайте о последствиях, а скажите правду.

– Убийство – большой грех...

– Большой, – убежденно согласился он.

И женщина заплакала, окончательно поняв, что грех это большой. Рябинин ждал конца нужных ей теперь слез, не перебивая их и не торопя. Она подняла отяжелевшее от горя лицо и сказала, как прыгнула в омут:

– Пишите. Аню Слежевскую мой пропойца убил.

– Ваш муж?

– Да, Петр Петрович Усолкин.

– Откуда вы знаете?

– Сам открылся. Куликуй, говорит, Зина, теперь в одиночестве.

– А где он сейчас?

– В бегах.

Рябинин бросил приготовленный бланк протокола и ринулся к двери – инспектора там ждали своего часа. Следователь все им выложил в двух словах, которые они дослушивали уже на ходу. По клубу, как по пустотной пещере, далеко рассыпался звук шагов да торопливые команды Петельникова.

Рябинин вернулся к протоколу. Зинаида Васильевна тихо плакала.

– Неправильно это... – всхлипнула она.

– Что неправильно?

– Ад и рай задуманы. Проще надо бы и справедливее. Честно прожил жизнь? Тогда живи себе дольше, заслужил. Подло прожил жизнь? Тогда помри, опять-таки заслужил. Не так?

– Так, – искренне согласился Рябинин.