Текст книги "Запоздалые истины"

Автор книги: Станислав Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 29 страниц)

– Значит, преступница и ребенок здесь, в городе.

– Почерк пыталась изменить.

– Только пыталась?

– Одну букву писала нормально, а вторую искажала, – Петельников ткнул пальцем в слово, похожее на растянутую гармошку.

– Странно... одно слово ровнехонько, а второе в мелких уступчиках, будто штриховали.

– Мог писать старик.

– Слово старик, а слово молодой?

– Или в транспорте.

– Тогда откуда довольно-таки равномерное чередование?

– Ну, дорога такая...

– Думаю, что писали на столе, где что-то работало. Например, швейная машина. Скорее, пишущая – на ней стук ритмичнее.

Петельников помолчал, взглядом показывая, что оценил догадку следователя. И заметил вскользь, как бы пытаясь уравнять сделанную ими работу:

– Кстати, духи называются «Нефертити».

– Как же пахнут?

– Сильно, приятно, ново...

Рябинин потерялся, следя за убегающей мыслью...

... Поражают нас запахи не сильные, не приятные, не новые – нам ложатся на душу запахи прошлого, ушедшего, забытого...

Они медлили с разговором, словно боясь несовпадения добытой информации или блеснувших догадок. Поэтому инспектор разглядывал хризантему, благо она светилась почти у его глаз. Поэтому следователь протирал очки, уже скрипевшие от сухой чистоты.

– Что дал обход квартир? – не вытерпел Рябинин.

– Ничего.

– Все обошли?

– Кроме одной.

Тот внутренний голос – родственник интуиции – тихо, но настойчиво шепнул свое слово о нелогичной версии, о той самой, которая наугад, на авось, наобум. Рябинин встал и прошел к сейфу, где из макулатурного угла высвободил погребенную там бумажку. И почти боязливо протянул ее инспектору, который обежал написанный текст одним брошенным взглядом.

– Что это?

Рябинин через его плечо вгляделся в свой почерк, словно инспекторский вопрос исказил все буквы.

«Видимо, в белом плаще, среднего роста, молодая или средних лет, скуластая, крупные и хорошие зубы, губы тонкие, в ушах серьги с красными камешками...»

– Что это? – повторил инспектор.

– А разве не видно? – хихикнул Рябинин.

– Не видно.

– Преступница, словесный портрет.

– Откуда?

– Да так, случайно...

– Откуда? – звонче повторил инспектор.

– Из сна.

– Ага, во сне увидел, – согласился Петельников, затвердевая губами.

– А что?

– Инспектора уголовного розыска бегают, а следователь прокуратуры нашел верного свидетеля и помалкивает, как частный предприниматель, – ответил Петельников уже не ему, а хризантеме.

– Предположить подобное может только узколобый хлыщ, – поделился с хризантемой и Рябинин.

– А увидеть преступницу во сне может только широколобый остряк, – разъяснил цветку инспектор.

Они бросили хризантему и встретились взглядами – они давно работали вместе, так давно, что и не помнили, когда начали дружить.

– Правда, если спать в очках... – добавил Петельников.

– Над физическим недостатком издевается, – опешил Рябинин.

И потерялся, следя за убегающей мыслью...

...Господи, не надо славы и приятной жизни, не надо денег, автомобилей и ковров... Ничего не надо – только не лишай единомышленников и единочувственников. Счастье не в единомыслии ли?

Вздохнув, Рябинин рассказал про сон потерпевшей. Инспектор слушал почти сурово, поигрывая молниями на своей папке из потертого крокодила. Эта неожиданная суровость удивила Рябинина лишь сперва – Петельников старался показать, что все воспринимает серьезно.

– Вадим, в человеческой жизни сны занимают не последнее место. Почему же ими пренебрегать?

– Не вздумай это сказать прокурору или начальнику райотдела, – посоветовал инспектор.

– Но снами интересуются и криминалисты.

– Да, если психически больной человек видит во сне преступление, которое может потом совершить.

Рябинин знал, что непроверенных истин Петельников не признавал – даже очевидных. А уж сон-то...

– Эта женщина давно не видела тихих снов. Почему бы?

– Может, у нее что-нибудь болит, – усмехнулся инспектор.

– Душа. Она чего-то опасается. Чего?

– Мало ли чего. Например, измены мужа...

– Тогда попробую с другой стороны. Ты не связываешь два факта, потому что не знаешь одного обстоятельства.

– А ты заговорил языком инспектора Леденцова.

– Не знаешь, что похищенная Ира Катунцева ходила в тот же садик, где ты искал потерявшуюся девочку.

– Вот как...

Рябинин наслаждался. Уверенность скатилась с инспектора, словно ее смыли ведром воды. Это ему за кофейный свитер и за литой торс. За брючки в стрелочку, которые гладил, наверное, с час, – за это ему.

– И обе в красных платьицах и очень похожи.

– Выходит, что преступнице была нужна только Ира Катунцева, – тихо сказал инспектор, уже позабыв про свою гордыню.

– А если так, – воспрял Рябинин, – то преступница выслеживала ее у дома, где и попала в поле зрения матери. Но сознание потерпевшей эту женщину не восприняло – днем. А вот ночью она явилась во сне под видом какой-то ведьмы. Заметь, потерпевшая описывает се внешность, но не голос. Потому что видеть видела, а не говорила. Сны на пустом месте не рождаются.

Инспектор задумчиво отщипнул у хризантемы лепесток. Рябинин ждал его слов, намереваясь не допустить второго покушения на хризантему – Лидина ведь. Но Петельников молчал, снедаемый какими-то своими мыслями. Поэтому Рябинин добавил:

– И еще. На допросе мать вдруг чего-то испугалась. Чего? Отец на допросе почему-то злился. На кого? На меня? Вряд ли. На преступника? Он что-то знает...

Петельников вжикнул молниями и спрятал рябининскую бумажку. Его лицо, освещенное додуманной мыслью, обратилось к следователю:

– Но женщина из сна совсем не похожа на женщину, про которую рассказала цыганка Рая.

– Да? – удивился Рябинин; удивился не тому, что они непохожи, а тому, что не догадался их сравнить.

– Сергей, – улыбнулся инспектор той улыбкой, которая бежала впереди него, – а не пора ли нам переменить профессию? Тебе, скажем, на библиотекаря, а мне на диск-жокея...

– Почему же?

– Что это за следователь прокуратуры, который строит версии на сновидениях? Что за инспектор уголовного розыска, получающий оперативную информацию у гадалки?

– Не рви хризантему, – буркнул Рябинин.

Из дневника следователя. Я вхожу в комнату, а Иринка делает мне знак молчать – она слушает радио. Боже, монолог Гамлета «Быть или не быть...». Лицо сосредоточено, словно решает задачку. Бровки насуплены, рот приоткрыт, даже вроде бы и не моргает.

– Понравился? – спросил я после монолога, не понимая, чем он ее привлек.

– Все правильно, – солидно заключила она. – Играешь в крестики-нолики и не знаешь, ставить или не ставить крестик...

В этот день Леденцов кончил работать по самой емкой версии – были проверены все подозрительные женщины города: судимые, легкого поведения, пьющие, тунеядки... Работа делалась для очистки совести, поскольку каждый инспектор знал, что этим женщинам дети не нужны – ни свои, ни чужие. Часов в девять вечера усталый леденцовский мозг вспомнил об одной непроверенной квартире; его усталый мозг о ней не забыл бы и на секунду, будь уверенность в успехе. Но приказ Петельникова есть приказ.

Чтобы скрасить дорогу, Леденцов купил пять жареных пирожков с капустой. Последний, пятый, он доел уже в полутьме лестницы, освещенной единственной лампочкой. Приметив бледную пуговку звонка, он утопил ее с приятной мыслью о пирожках, которых все-таки мало купил – восемь бы и все бы с мясом.

Дверь открыли так скоро, что приятная мысль о пирожках не успела пропасть – ну, хотя бы провалиться вслед за пирожками, – а лицо инспектора, по учению Петельникова, должно быть бесстрастно и бессмысленно, как чистый лист бумаги. Но во тьме передней никого не было.

– Давай, входи живей, – велел сухой голос из этой тьмы.

Леденцов послушно вошел.

– Давай-давай, топай, – заторопил старушечий голос. – Чего опоздал-то?

– Служба, – на всякий случай разъяснил инспектор.

Сухие кулачки сильненько уперлись в его спину, задав направление. Под их стремительным конвоем он миновал сумеречный коридор и вошел в большую комнату, пасмурную от табачного дыма и тихого голубого света.

– Садись, уже кончается, – шепнула старушка, толкнув его на какой-то мягкий топчанчик.

Головы, разных размеров и на разных уровнях, кочками чернели там и сям. Лиц он не видел – они были обращены к телевизору, синевшему в углу, как распластанная прямоугольная медуза. Нешелохнутая тишина, казалось, ждала какого-то события, взрыва, что ли.

– Мама, его убьют? – спросил детский голосок снизу, с полу.

– Смотри-смотри...

Шла последняя серия детектива. Инспектор уголовного розыска – там, на экране, – поправил под мышкой кобуру и заиграл на пианино ноктюрн Шопена. Леденцов зевнул. Но инспектор уголовного розыска – там, на экране, – улыбнувшись красавице, у которой от ноктюрна Шопена раздувались ноздри, бросил клавиши, вырвал из кобуры пистолет и пальнул в рецидивиста, шагнувшего из-за бархатной портьеры. Леденцову хотелось пить – пирожки с капустой чувствовались. Седой полковник – там, на экране, – положил руку на плечо инспектора уголовного розыска – того, на экране, – и спросил: «Ну, теперь спать?» – «Нет, – ответил тот, на экране, – у меня билеты в филармонию...»

Яркий свет люстры развеял океанскую мглу. Когда глаза привыкли, Леденцов обнаружил у своих ног ребенка, сидевшего на горшочке. Инспектор сделал ему бодучую козу, отчего мальчишка облегченно рассмеялся, отрешаясь от детективной стрельбы. Подняв голову, Леденцов увидел, что стоит как бы в кругу мужчин и женщин, которые смотрели на него с не меньшим интересом, чем – последнюю серию. Он тоже оглядел себя – все опрятно, все застегнуто; зеленый же костюм, могущий вызвать некоторое любопытство, покоился до праздников в шкафу.

– Кто это? – тихо спросил пышноусый мужчина у старушки.

– Так я думала, твой деверь.

– Это не мой деверь.

– Парень, ты чей деверь? – старушка подступала к нему с каким-то наскоком.

– Пока ничей, – ответил Леденцов, показывая улыбкой, что если кому этот деверь нужен, то пожалуйста, вот он.

Невесомым движением крупной руки пышноусый мужчина отстранил старушку:

– Молодой человек, ваши документы?

– Граждане, вы меня в чем-то подозреваете?

– Пятую серию задарма посмотрел, – выложила свои подозрения старушка.

– Граждане, мне нужна Иветта Максимова.

– А, так не сюда попали. Ее квартира рядом.

Пышноусый довел его до двери и на прощание осуждающе качнул головой, отчего усы, став в полумраке птицей, севшей ему под нос, ответно махнули крылышками – мол, Иветта Иветтой, а кусок пятой серии посмотрел.

Леденцов вздохнул в тишине лестничной площадки. Хотелось пить. С чего бы? Что он сегодня ел: утром стакан чая на ходу, в обед ничего, а потом пирожки с капустой. Стакан жидкости в день – как в пустыне. Интересно, в каком это райотделе инспектора ведут тонкие беседы, играют на пианино и стреляют в рецидивистов, а не жрут на ходу столовские пирожки с капустой? Туда бы устроиться. И он решил, что сейчас попросит у Иветты Максимовой стакан воды, а лучше три стакана, – и уйдет.

Леденцов нажал молочную кнопку звонка.

Видимо, его глаза уже перестроились на темноту, потому что свет из чужой передней резанул их.

– Мне Иветту Максимову, – сказал Леденцов, жмурясь.

– Я...

Она впустила его, сама оказавшись в том ярком свете. В домашних тапочках, в халате, в платке, под которым топорщилась решетка бигудей. Но инспектор разглядывал ее глаза, которые молча ждали чего-то неожиданного, как зрители из покинутой им квартиры ждали выстрела на экране. И он мог поручиться, что Иветта Максимова ждала чего-то плохого, похуже экранного выстрела.

– Здравствуйте, я инспектор уголовного розыска, – сказал он, выделив слово «уголовного».

Она только кивнула – кивнула с готовностью, словно он никем и не мог быть, кроме инспектора этого самого уголовного розыска.

– Иветта Семеновна, у вас, конечно, есть джинсовый брючный костюм?...

Она кивнула.

– Вы блондинка...

Она кивнула сразу, он еще не договорил.

– Вы любите духи «Нефертити».

Теперь она сделала шаг назад, точно решила убежать.

– Видите, мы все знаем, – улыбнулся Леденцов и, осененный уже не догадкой, а уверенностью, тихо спросил: – Где девочка в красном платье?

– Ее здесь нет...

– Одевайтесь, – приказал он, забыв про мучившую жажду.

Из дневника следователя. Вечер просидели с Иринкой в парке на берегу почти игрушечного прудика с чистой, уже осенней водой. Над нами были тоже игрушечные купола ив, свисавшие до самой земли, отчего издали походили на стога сена, поставленные впритык друг к другу.

Иринка не умолкала.

– Пап, в парке народу, как в бочке кислороду.

– Люди отдыхают...

– Пап, а вон пошел дядя с гнусной грацией.

– Нельзя так говорить о взрослых, – неуверенно учу я, потому что дядина грация вызвана крепкими напитками.

– А почему он фырчит по-кошачьи?

– Простудился...

– А мы постановили купить Суздаленкову намордник.

– Что, тоже фырчит?

– Нет, он ручки грызет, уже четыре огрыз. Пап, эту палку я брошу в воду чертям вместо оброка.

Пока бросает, молчит.

– Пап, Архимед был водопроводчиком?

– Нет, ученым. Чего-то ты говоришь без умолку?

– А у меня сегодня мыслительный день.

При первой встрече следователь и преступник бросают друг на друга первые взгляды – быстрые, откровенные, познающие, те взгляды, которые почему-то умеют – потому что первые? – познать больше, чем за все последующие допросы.

Когда открылась дверь, и женщина, маленькая на фоне Петельникова, ступила в кабинет, Рябинин глянул на нее, снедаемый лишь одной мыслью – похожа ли? На ту, из сна потерпевшей? На ту, словесный портрет которой он четко записал на бумаге? Но тонкая усмешка инспектора как бы вклинилась между следователем и женщиной, отчего взгляд лег уже предупрежденным – не похожа. Не та, не из сна. Ни заметных скул, ни крупных зубов, ни тонких губ... Ну и бог с ней, с выдуманной; бог с ней, с его теорией интуиции и сновидений, – перед ним стояла отысканная уголовным розыском преступница.

Перед ним стояла беловолосая девушка с круглым лицом, которое казалось бы милым, не смотри она с угрюмой испуганностью. Правая рука ее сильно теребила карман цветного плащика, сейчас чернющего в свете настольной лампы. Пальцы левой руки мертвым замком сомкнулись на пояске, чернеющем отсвета лампы и позднего вечера.

– Садитесь, – сказал Рябинин тускло, чтобы не выдать охватившего нетерпения.

Она села стремительно, словно боялась, что следователь передумает. Чуть в стороне сел и Петельников.

– Иветта Семеновна Максимова... Рассказывайте.

– Я хотела сама прийти.

– Что ж не шли?

– Боялась.

– Успокойтесь и рассказывайте, – строже приказал Рябинин.

Она вздохнула. Инспектор скрипнул кожаной курткой, приготовившись слушать. Рябинин скользнул по столу взглядом – на месте ли бумага и ручка?

– Ага...

– Что «ага»?

– Это у меня такая привычка.

– Рассказывайте.

– Ага, я стояла у магазина и собиралась купить помидоры...

– Иветта Семеновна, давайте сначала. Какая у вас семья?

– Мама и бабушка.

– Вы замужем?

– Нет.

– Своих детей не имеете?

– Нет.

Инспектор нетерпеливо потер щеку, отчего куртка скрипнула, как заскулила. Под окнами прокуратуры стояла машина, готовая ринуться за девочкой. В своей квартире какую ночь не спали родители. Да и сам Рябинин горел главным сейчас вопросом: где спрятан ребенок? Но его следственная натура требовала задать хотя бы несколько вопросов, подступающих к главному, к горевшему.

– Как вам пришла такая мысль? – заторопился он и спросил почти о главном.

– Какая?

– Похитить ребенка.

– Ага, я стояла у магазина, хотела купить помидоров...

– Сначала ответьте, почему вы на это решились?

– У магазина я стояла и думала о помидорах...

Теперь она умолкла сама, ожидая, что ее опять перебьют.

Рябинин и хотел, но настороженный взгляд инспектора заставил сказать:

– Продолжайте.

– Ага, ко мне подошла женщина...

– Какая женщина?

– Совершенно незнакомая. Ага, и говорит беспокойно, что ей нужно помочь. «Девушка, будьте любезны, помогите...» Эти слова запомнила. Она договорилась встретиться тут с мужем, а ее дочка играла во дворе, в песочнице. Приведите, говорит, девочку, а то муж подъедет на машине и подумает, что я не пришла. А им за город ехать...

– Ну? – нетерпеливо вырвалось у Рябинина, потому что она умолкла, словно все забыла.

– Я привела. Вот и все.

Рябинин и Петельников переглянулись. Посторонний человек не помешал им сказать все друг другу беззвучно. И может быть, хорошо, что в кабинете был посторонний человек и они обошлись без слов – ибо в них больше горечи, чем во взглядах.

Иветта Максимова что-то заметила и быстро повернулась к инспектору, оказавшись у его бесстрастного лица:

– Ага... Не верите мне?

– Тогда почему же вы хотели прийти к нам добровольно? – спросил инспектор, уж коли она повернулась к нему.

– Услышала, что милиция ищет какую-то девочку. Я и вспомнила...

Рябинин ей верил. Да и Петельников верил, стараясь оттолкнуть ту злость, которая была не против девушки, а против неудачи, против этой чертовой работы и против самого себя. И тогда они еще раз переглянулись долгим взглядом, в котором теперь было смирение и готовность искать дальше.

– Расскажите подробнее, – устало попросил Рябинин, потому что сразу почувствовал прожитый день и позднее время.

– Ага... Что подробнее?

– Например, опишите эту женщину.

– Ага...

Она говорила свое «ага», когда ей хотелось чуть подумать над ответом. Круглое лицо, выбеленное поздним и поэтому особенно ярким светом лампы, казалось отлитым из гипса, и его не оживляли ни трепет длинных ресниц, ни движение темных, от позднего света лампы, губ. А ведь это лицо показалось Рябинину миловидным... Теперь ее миловидность съел окончательный страх, – входя в кабинет, она еще надеялась на какую-нибудь ошибку или свою непричастность. Но неумолимый свет лампы жег ее лицо. Где же справедливость? Этот вопрос задел Рябинина жаркой правдой – невинный человек сокращает свою жизнь страхом, а виновный неизвестен, недосягаем и поэтому спокоен.

Рябинин потерялся, следя за убегающей мыслью...

...Мы ценим справедливость. Ценим... Разве ценим мы воздух? Да мы без него жить не можем...

– Вы успокойтесь, – сказал 6н так тихо, что, возможно, не услышал и Петельников.

– Значит, она правда украла ребенка?

– Правда.

– Боже, и я помогла...

– Вы не виноваты. Опишите-ка мне ее.

– Ага... Постарше меня, роста моего, волосы под беретом... Что еще?

– Какое лицо?

– Обыкновенное.

– Нос, губы, глаза... Одежда, цвет берета, выговор, какие-нибудь приметы...

– Ага... Внимания не обратила. Только помню, что плащ светлый.

– И больше ничего не помните?

– Ничего, – призналась она, пугливо заслоняясь ладонью от света лампы.

– Ну хоть узнаете ее?

– Узнаю, – с готовностью выпалила она.

– А что вы сказали девочке?

– Мама ждет.

– И она пошла?

– Да, только глянула на парадную дверь.

Тяжело пошевелился инспектор. Рябинин огладил чистый бланк протокола и вздохнул. Допрос кончился. Она ждала еще чего-то, еще каких-то разговоров и, может быть, ответа на притаенный вопрос – кто же украл ребенка? Но допрос кончился. Рябинин развинтил ручку и начал писать – обычно он печатал на машинке, но сейчас не хотел пугать тишину в пустой прокуратуре.

– Иветта, неужели вас ничего не удивило и не поразило? – спросил инспектор голосом, который испугал прокуратурскую тишину.

– Ага, – она повернулась к нему. – А вас что-нибудь удивило в моем рассказе?

– Удивило, – сразу рубанул инспектор. – Удивило, что вас ничего не удивило.

– А что должно меня удивить?

– Ну, хотя бы... Почему мать стоит на перекрестке, а ребенок играет во дворе?

– Мало ли почему... Девочку подальше от машин...

– Почему мать сама не сходила – там же рядом?

– А если бы пришла машина?

– Почему не сходить за ребенком, когда придет машина?

– Ага...

– И насколько я знаю матерей... Не пошлет она незнакомого человека за своим ребенком.

Инспектор будоражил память свидетельницы, как грел остывший мотор. Рябинин так бы не мог, потому что верил ей. И она повернулась к нему, словно защищаясь от инспектора, но взбудораженная память уже работала:

– Ага... женщина сказала, что ждет машину. А мне показалось, что ее машина стояла на той стороне улицы.

– Почему так показалось? – Рябинин бросил протокол.

– Не знаю. Показалось, и все.

– Какая машина? – спросил инспектор.

– Вроде бы «Москвич».

– Номер, цвет, сидел ли кто за рулем? – оживился Петельников.

– Ага... не знаю, не обратила внимания.

– А если вы подумаете, повспоминаете и завтра мы еще поговорим? – предложил Рябинин, вспомнив о пословице, что утро вечера мудренее.

– Хорошо, – легко согласилась она, подписывая куцый протокол.

– Я вас отвезу домой, – сказал инспектор. – Ага?

Из дневника следователя. Бедная Лида... Она сегодня чуть не умерла от страха. А виновато это злополучное уголовное дело, виноват я, болтавший о нем дома...

Лида зашла с Иринкой в магазин, сама побежала в кассу, а ее поставила в очередь и велела никуда не отходить от тети в зеленом пальто. Вернувшись, она не нашла ни Иринки, ни этой тети в зеленом пальто. Нет их! У Лиды сердце оборвалось – она выскочила на улицу, искала, спрашивала, звала и вернулась в магазин, чтобы звонить мне и в милицию...

У столика для покупок женщина в зеленом пальто укладывала в сумку продукты. А сзади, почти уткнувшись в ее спину, стояла Иринка.

– Доченька, почему ты здесь? – спросила Лида, приходя в себя.

– Мам, ты же велела от тети не отходить...

В костюмчике цвета давно не метенного асфальта, в кепке цвета давно не мытого слона, инспектор Леденцов серой мышью сквозил меж людей, домов, машин и деревьев. Его фигуру, ставшую щуплой, взгляды прохожих как бы пронизывали насквозь, точно стеклянную. Но он тоже их пронизывал, ничего не замечая, кроме идущего впереди мужчины в темно-зеленом плаще и светло-зеленой шляпе – Леденцов второй день ходил за Катунцевым, отцом похищенной девочки.

Сентябрь, оттеплев бабьим летом, вспомнил об осени. Вдруг подуло несильным, но сквозящим ветерком, который при почти безоблачном небе откуда-то брал капли дождя и мелкие желтые листья. С крыш, что ли? Леденцов ежился в костюмчике, но свой зеленый плащ – поярче, чем у этого Катунцева, – он не надел, а другого плаща, мышиного и невзрачного, как неметеный асфальт, у него не было.

Зеленый силуэт остановился у газетного стенда.

Это был их четвертый, как говорил Петельников, рейс. Катунцев ходил так медленно, словно знал, что за ним «пущены ноги», и старался облегчить им работу. Инспектора раздражали его частые и внезапные остановки, в которые и Леденцову приходилось рассматривать витрины, глазеть на рекламы или прибегать к старому доброму способу – завязывать шнурки на ботинках. После третьей остановки Леденцов решил, что с завязыванием шнурков пора завязывать, – будь ты хоть каким незаметным, но если человек оборачивается и в третий раз видит твою согбенную над ботинком фигуру, то он задумается. Нет ничего естественнее беседы двух прохожих...

Зеленый силуэт остановился у газетного стенда.

Леденцов зыркнул глазами, выискивая собеседника. К газону жалась старушка с будто свалянной из черной шерсти собакой.

– Ух какой симпатичный интерьер... Как величать?

– Рэдик.

– Небось жрет много?

– Не больше вашего, – отрезала старушка, всегда готовая к атакам несобачников.

– Сравнили. Я-то хожу на двух ногах.

– Ну и что?

– А он на четырех. Попробуй-ка, бабушка, побегай день по улице на четвереньках, так аппетит прорежется солдатский.

Старушка изумленно глянула на серенького паренька и натянула поводок, увлекая пса в зелень сквера. Пошла от сквера и зеленая фигура.

– Пока, Эдик, – попрощался с собакой Леденцов.

Черный терьер клыкасто осклабился.

Катунцев шел по проспекту как-то необязательно, вроде бы никуда не хотел и никуда не спешил. Что он не спешил, инспектор уже не сомневался. Но цель у этой вялой ходьбы была, и Леденцову хотелось поскорей уловить ее дальний намек.

Он поднял голову и увидел помертвелое небо. Кажется, теперь дождь пойдет уже оттуда, из этих туч, черных, как тот кудлатый пес. Леденцов вздернул воротник пиджачишки и глянул на теплую вывеску – «Кафетерий». Зря не надел свитер или спортивную куртку...

На перекрестке Катунцев задумчиво прирос к асфальту, словно никак не мог рассмотреть цвета светофора. И стоял, пропуская текущие толпы.

Леденцов помялся у фонарного столба. Пожилой мужчина с туго набитой апельсинами сеткой чуть замешкался рядом.

– Скажите, как пройти на Садовую? – спросил Леденцов.

– Молодой человек, вы на ней стоите.

– То есть, я хотел сказать – на Кленовую.

– Молодой человек, я знаю все улицы города... Кленовых у нас нет.

– Неужели все? – удивился Леденцов, не отпуская краем глаза зеленую фигуру на перекрестке.

– Все, – гордо подтвердил мужчина и качнул сеткой, будто на радостях надумал угостить инспектора апельсинами.

– Скажите, а есть улица имени инспектора Леденцова?

– Нет.

– Папаша, обязательно будет, – заверил Леденцов и пошел вроде бы неспешным, но быстро его уносящим шагом.

Два квартала шли они ровно – ровной скоростью на равном друг от друга расстоянии. Дождь, которого боялся инспектор, медлил – видимо, хлынет ливнем, чтобы проучить всех бесплащных, беззонтичных и бескурточных. У Катунцева-то плащ. Впрочем, у него и своя машина, которой за все эти четыре хождения он ни разу не воспользовался. Почему же? Машина бежала бы скоро, а ему надо медленно. И ему надо обязательно пешком – он ни разу не сел в транспорт.

Когда Леденцов поравнялся с баней, Катунцев вдруг присел на случайную скамейку. Инспектор скорым взглядом поискал угол, столб, куст или, в конце концов, яму, но спрятаться было негде. Оставалась баня, откуда Катунцева не увидишь. Леденцов повернулся к нему спиной и стал изучать распаренных людей, выходящих из бани, – допустим, он ханыга, жаждущий кружки пива.

Девушки даже после бани оставались симпатичными. У одной, в платочке, похожей на только что сваренную свеколку, он любезно спросил:

– Как помылись?

Она щелкнула зонтиком – оказывается, уже закрапало – и удивленно повела ненакрашенной бровкой:

– Знакомитесь у бани?

– Мне хочется увидеть девушку натуральную, ненакрашенную.

– Мы с вами похожи. Только я хожу в Академию наук, мне хочется увидеть непьющего и неглупого.

Леденцов скосил взгляд за плечо – зеленая спина удалялась.

– Спасибо за внимание и с легким паром, – попрощался он уже на ходу.

Дальнейший путь Катунцева инспектор знал. Теперь тот будет забирать вправо и вправо, пока не придет туда, куда уже приходил трижды, – теперь недалеко. Но дождик частым и белесым туманом застелил даль улицы и неближние дома; дождик уже ощутимой водой окропил лицо и увлажнил костюм, который и в мокром состоянии не потерял своего цвета давно не метенного асфальта. Леденцов убыстрил шаг, чтобы согреться. Теперь недалеко – лишь бы не останавливался.

У стадиона Катунцев подошел к табачному ларьку, шаря в кармане. Инспектор проворно вжался в группу спортсменов.

– Товарищ, вы тоже лучник? – сурово вопросил двухметровый парень.

– Что вы, ребята, я люблю чеснок.

Леденцов уже шел за уходящей зеленой фигурой, которая медленно темнела от воды; шел за этим – или вместе с этим – тонкоструйным дождем, пузырившим вчерашние лужи.

Как и предполагал инспектор, Катунцев дважды свернул направо и вышел к новостройкам – группке уже заселенных домов, стоявших посреди изрытого поля. К ним вела бетонная дорога для машин и асфальтовая дорожка для пешеходов, обсаженная молодыми тополями. Катунцев постоял тут долгих пять минут, что-то высматривая, ему лишь известное, – и повернул обратно. Инспектор знал, что теперь он сядет в троллейбус и вернется на работу.

Дождь, словно догадавшись о конце этой слежки, хлынул неосенним ливнем. Сразу и окончательно промокнув, Леденцов прыгнул в троллейбус, идущий вслед за тем, который увез Катунцева...

Кабинет Петельникова обдал его светом и теплом – уже начали протапливать.

– У вас, как в Сочах, товарищ капитан, – выдавили заколодившие губы.

– Лейтенант, вы не годны для работы в уголовном розыске.

– Я выполнил задание, товарищ капитан.

– Неужели ты не мог найти девушку с зонтиком?

– Обременила бы...

– Видо́к, начальник парижской тайной полиции, был крупный прохвост, но отменный сыщик. Однажды он с агентами наблюдал за домом. Простояв день, агенты так замерзли, что все ушли. А Видок отыскал кучу навоза, закопался в нее, согрелся, довел наблюдение до конца и поймал преступника.

– Я навозу не нашел, товарищ капитан, – отстучал зубами Леденцов.

Петельников снял с плитки фырчащий чайник, налил в большую фаянсовую кружку раскаленного чая и протянул инспектору:

– Пей и сходи к ребятам, переоденься.

Леденцов зажмурился, постоял не дыша и выпил осторожно, как живую воду.

– Спасибо, товарищ капитан. Разрешите все-таки доложить... Маршрут у него другой, но цель та же.

Петельников расстегнул карту микрорайона, где три красные стрелы вонзались в одну точку. Леденцов показал четвертый путь – на карту легла и четвертая красная стрела.

– Сколько там домов? – спросил Петельников.

– Штук десять.

– Зачем же он туда ходит?

– Кого-то ищет, товарищ капитан.

– А кого?

– Мы не знаем, – чуть было не икнул Леденцов, потому что коньяк погнал уже горячую кровь к горлу...

– Мы не знаем и поэтому не опознаем, но есть человек, который может опознать.

– Кто, товарищ капитан?

– Иветта Максимова.

Из дневника следователя. Почти все воскресенье Иринка просидела на диване с книжкой, беззвучно шевеля губами. Не звонила, не липла к телевизору, не ходила на улицу... И вдруг закрыла книжку, упала лицом в валик дивана и расплакалась.

– Что с тобой? – испугался я.

– Собачку жалко...

Тургенев, «Муму». Задали внеклассное чтение. Я поднял Иринку и вытер слезы, прекрасные слезы в ее жизни...

В понедельник перед сном я вспомнил:

– Спрашивали про Муму?

– Ага, троечка, – хмуро отозвалась она.

– Почему же?

– Я про Муму поняла, а про Герасима не поняла.

Разве можно ставить школьнице тройку за непонимание рассказа, над которым она плакала?

Бабье лето кончилось в одну ночь – утро проснулось уже осенью. Самая что ни на есть осенняя погода. Мелкий дождь сек проспект, как метель. Порывы сильного ветра бросали капли на стены домов, разбивая их в белесую пыль. Тополя гудели недовольно, как гигантские растрепанные шмели, но листву держали. Так ведь еще и не октябрь.

Он чуть приоткрыл форточку – студеный воздух, очищенный ветром, дождем и тополями, потек в щель. Рябинин прильнул к ней, как к ведру с колодезной водой.

И потерялся, следя за убегающей мыслью...

...Осенью воздух мы пьем, зимой дышим, летом вдыхаем, а весной им задыхаемся...

В дверь постучали.

– Войдите!

Иветта Семеновна Максимова вошла в кабинет, подобно втекающему осеннему воздуху, – свеженькая, с проступившим румянцем, с запахом холода и духов «Нефертити». Она улыбнулась следователю, как старому знакомому: