Текст книги "Запоздалые истины"

Автор книги: Станислав Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 29 страниц)

– Как дружите?

– То есть домами. Мы так шутим, потому что встречаемся только по праздникам за столом.

– Значит, версию, как говорится в пословице, «невестке в отместку» вы отметаете?

– Абсолютно.

Катунцев в очередной раз снял очки и мелко забарабанил дужками по столу. Этот разговор его раздражал своей ненужностью. Вместо того чтобы искать преступника, следователь задавал бессмысленные вопросы. Но потерпевший не знал, что в эту ночь инспектор Петельников не смыкал глаз.

– Во что была одета девочка?

– В красное платьице.

– Еще что?

– Ну, это скажет жена.

– Есть ли у нее какие-нибудь приметы: родинки, отметинки, физические недостатки?..

– Не замечал.

– Какая у нее речь?

– Обыкновенная, детская.

– Что она любит?

– Что все дети любят, то и она.

– Со взрослыми контактна?

– Не знаю.

– Она любознательна?

– Не замечал. А к чему все это?

– Чтобы ее узнать, потому что девочку наверняка переоденут.

– У вас есть фотография.

– Я полагал, что отец скажет о дочери больше, чем фотография.

Так нельзя. Этот упрек сейчас подобен издевательству. Отец может справедливо взорваться: вы ищите, а не учите! С потерпевшим как с ребенком...

Но Катунцев надел очки и устало объяснил:

– Работаю много. Да еще машина...

– Какая машина?

– «Волга» у меня. Тоже время берет.

Рябинин умолк, обессилев от сравнения несравнимого. Образ этого ведущего инженера сразу лег к себе подобным, в свою давно готовую и полнехонькую ячейку. У него работа, работа, работа... А вечером под машиной в гараже. А в субботу болеть за хоккей или футбол. А в воскресенье рыбачить... Рябинин никогда не знал, о чем говорить с такими людьми. Они прекрасно понимали машины и плохо разбирались в человеческих отношениях; Рябинин разбирался в человеческих отношениях и ничего не понимал в машинах.

Рябинин потерялся, следя за подступающей мыслью, которая близко так и не подступила, как непринятый поезд, встав где-то в тупиках сознания... Она, эта мысль, шла от виктимологии – науки, утверждающей, что некоторые преступления совершаются только в отношении определенных людей. Тогда естественно, что у такого отца украли ребенка. Но так думать об убитом горем человеке – кощунство. Да и полно отцов хуже этого ведущего инженера.

– Если не найдете ребенка, то жена с горя умрет, – тихо сказал Катунцев, обмякая лицом, отчего крупные губы стали еще крупнее, а взгляд открылся Рябинину простым, беззлобным страданием.

– Почему думаете, что не найдем?

– А-а... Есть известные прокуроры. Кони, например. Есть известные адвокаты, Плевако... Полно известных юристов. А вот известного следователя я не знаю.

– А Шерлок Холмс? – пошутил Рябинин.

Катунцев на шутку не отозвался. Да и кто шутит с убитым горем...

Из дневника следователя. Иринкины вопросы неожиданны и разнообразны. Где она только их выкапывает? Мне кажется, она забила бы всех эрудитов мира, будь такая встреча. Пока я бреюсь, а она запихивает в портфель непонятное сооружение с головой и колесом, называемое «самоходный Миша», между нами вспыхивает одноприсестный разговор:

– Пап, медведь в берлогу залез?

Сентябрь, наверное еще бродит.

– Рановато ему.

– Пап, уксус горит?

Водка, знаю, горит, а кислоты вроде бы нет.

– Вряд ли.

– Пап, а ты суп из корешков жень-шеня ел?

Корень этот целебный, да ведь кто знает, может быть и едят. Делают же салаты из примулы.

– Его не варят, а делают лекарство.

– Пап, обезьяны теперь в людей происходят?

Тут уж я знаю наверняка, а мою мысль о том, что случается наоборот и некоторые люди происходят в обезьян, можно оставить и при себе.

– Не происходят, на это нужны миллионы лет.

– Нет, происходят.

– А ты о Дарвине знаешь? – решился и я на вопрос.

– Вот о нем-то, папа, я с тобой и говорю.

– Что ты о нем говоришь?

– Дарвин – это человек, который произошел от обезьяны.

На рассвете Петельников поехал в бассейн. Душ и зеленая хлорированная вода смыли бессонную ночь и вроде бы просветлили голову. Мокрый вернулся он в райотдел, взял в канцелярии подоспевшие бумаги и сел за стол у себя в кабинете тяжело, словно на плечах лежала штанга. Ночь все-таки давила.

Из сводок, рапортов, отношений и писем инспектор почему-то сразу извлек конверт с приколотой секретарем лаконичной бумажкой: «Анонимка». Он вытащил лист простой белой бумаги и прочел текст, написанный синей пастой...

«Товарищи милиция! Девочку, которую вы ищете, видели с цыганкой или молдаванкой на вокзале».

Почерк крупный, неровный, измененный. Кто ее написал? Человек, который хочет помочь следствию, но не хочет быть свидетелем. Но тогда зачем менять почерк? Чтобы навести на неверный след? Мол, не ищите, девочки в городе нет. Цыганка, молдаванка...

Память, взбодренная купанием, вроде бы включалась в работу. Анонимка была со смыслом – в том микрорайоне, где украли девочку, жили цыгане, занимали целый дом. Тогда нужно идти к тете Рае, тогда к ней...

Петельников отбросил на висок черное крыло упавших мокрых волос. Штанга, лежавшая на плечах, легко скатилась на пол – сна как не бывало. Инспектор распахнул шкаф, где имелось все необходимое для нового рабочего дня: бритва, свежая рубашка, кофеварка, черный хлеб и пиленый сахар. Он брился, всматриваясь в натянутую, загорелую за лето кожу: в крепкие, каменно сомкнутые губы; в чуть искривленный нос, пострадавший от боксерских перчаток; в темные глаза и черные несохнущие волосы. Нет, лицо не ожирело, да на такой работе и не ожиреет. И не худое, когда скулы кожу продирают, – сухощавое лицо.

Он надел синюю рубашку, темный галстук и пиджак черной кожи. И еще раз посмотрел в нишу, где стояло зеркало, – вылитый мафиози. Только черных перчаток и усиков не хватает.

Там же, под нишей, стоял и окоченевший кофейник, который на секунду задержал его взгляд. Но где-то за стенами уже пропищало девять. Инспектор бросил в рот два кусочка сахара и захлопнул шкаф...

Квартира тети Раи встретила его тихой дверью, обитой плотным синтетическим материалом. Инспектор позвонил. Тишина не ответила. Он еще раз позвонил, и тогда дверь открылась сразу, будто человек стоял за нею и ждал повторного звонка.

Инспектор увидел, что в передней бушует огонь – красная кофта цыганки горела, как закатное солнце, и казалось, что в этом жаре сейчас оплавятся ее золотые неподъемные серьги.

– Заходи, сокол, – сказала она вязким, почти мужским голосом.

– Здравствуй, Раиса Михайловна.

– В гости или по делам?

– И так, и этак.

Они прошли в комнату, устланную коврами. Инспектор сел на край дивана. На что села хозяйка, он не успел разглядеть, ибо то, на что она села, накрылось широченными юбками, как цветным парашютом. Говорили, что во второй комнате лежит кошма, висит кнут и стоит тележное колесо; что во второй комнате разводится костер и поются хорошие цыганские песни.

– Как здоровье, Раиса Михайловна?

– Здоровье, сокол, не деньги – обратно не вертается.

– А что такое?

– Зуб болит, коньячком вот полощу.

На круглом столе, накрытом камчатой скатертью, посреди горы фруктов высилась початая бутылка коньяка.

– Не пригубишь ли рюмочку-вторую, сокол?

– Спасибо, мне еще летать.

– А кофейку?

Лицо он был официальное, но пришел к ней неофициально, поэтому для беседы выпить кофейку можно. С куском бы мяса.

Она стукнула ладонью в стену. Тут же открылась дверь и вошла молчаливая цветастая девочка с подносом. Ждали его тут или попал к завтраку? Девочка принесла второй поднос, отчего крепкие губы инспектора дрогнули: копченая колбаса, сыр, бутерброды с какой-то рыбкой... Сласти. А пришел он неофициально. Нет, пришел он все-таки по делу.

Инспектор взял горячую чашку, коснувшись еды лишь рассеянным взглядом.

– Раиса Михайловна, есть жалобы, что ваши цыганочки продолжают гадать на улицах...

– У кого ж это языки чешутся?

– Мелкое мошенничество.

– Э, сокол, почему люди не хотят жить красиво, а? Подошла чавела статная да горячая, шаль цветнее луга, серьги блеском душу греют, поцелуйные губы улыбаются... Взяла твою руку, сказала судьбу и попросила за это позолотить ручку. Неужели грех?

– Так ведь обман.

– Э, сокол, обман-то обман, да приятный. А лотерея не обман? Выигрыш то ли выпадет, то ли нет. И с судьбой так. Угадаешь или не угадаешь.

Горячий натуральный кофе. Ковры. Девочка-прислужница. Сладкие речи. Пышная старая цыганка в золоте. Только этого... фимиама не хватает. Где он? В гостях у шахини?

– Ну, а ты, Раиса Михайловна, гадаешь?

– Отчего ж не погадать, если попросят.

– А каков процент попадания?

– Не шути, сокол, с судьбой.

– Говорят, стопроцентное.

– Пусть говорят, сокол: кобыла сдохнет, а язык отсохнет.

– Есть информация, Раиса Михайловна, что предсказываешь ты, в какой магазин, сколько и в какое время поступает дефицит. Интересно, откуда узнаешь?

– Сокол, зря ты едой-то моей брезгуешь...

Кожа желтая, но без морщин. Скулы блестят. Глаза черны, как цыганская ночь. В волосах ни одной седой тропинки. Говорили, что ей восемьдесят. Говорили, что она колдунья. Цыгане ее слушались, как родную мать, да она и была тут матерью и бабкой многих.

– А ты, сокол, пришел не из-за гаданья.

– Как узнала – руку ведь не показывал?

– Соколята твои по квартирам летали.

– Раиса Михайловна, девочку украли...

– Сокол, при твоей работе дурнем быть негоже. Украли дите, так, значит, чавелы? В нашем доме все цыгане работают. Я получаю пенсию. Да, сокол, иногда цыганки гадают. Натура просит. А зачем цыгану чужой ребенок, когда своих девать некуда? Или ты думаешь, мы кровь человеческую пьем?

Желтое широкое лицо неожиданно побледнело, а скулы даже побелели, словно кожа на них истончилась до кости. Глаза полосовали инспектора черным огнем. Волосы сами выскользнули из-под оранжевой ленты и рассыпались по плечам. Она размашистым движением отбросила их с глаз, взяла сигареты и умело затянулась. Говорили, что в той, второй комнате она курит трубку, черную и корявую, как столетний корень.

– А если у меня есть сигнал? – осторожно спросил Петельников.

– Открой свои карты, и я приоткроюсь.

– Девочку увела цыганка...

– Девочку увела блондинка.

Не донеся до губ, инспектор поставил чашку на стол.

– Дальше, – приказал он.

– Все, сокол.

– Откуда знаешь про блондинку?

– Сокол, я узнаю у бога.

– Едем в прокуратуру, – инспектор встал и застегнул пиджак.

– Зачем?

– Для официального допроса.

– Сокол, я скажу там, что ничего не ведаю. Пошутила, мол, с соколом-то...

– Раиса Михайловна, я пришел сюда как человек к человеку. Я не угрожаю, не приказываю – я предупреждаю и прошу. Если это сделала не цыганка, то какой смысл молчать?

– Отвечаю, сокол, как человек человеку. Цыганки ходят по району, цыганята бегают по улицам... Они все видят, и я все знаю. Неужели я отдам цыганят таскаться по судам? Хороша была бы старая цыганка Рая...

Инспектор сел, не сломленный ее доводами, а готовый к долгой осаде.

– Раиса Михайловна, неужели не понимаешь? Совершено преступление, человек об этом что-то знает... Да разве мы отстанем?

Она выпустила дым, как испустила последний дух. Ее лицо потеряло жизнь: оскудел подбородок, стихли губы, на чем-то невидимом остановился взгляд и вроде бы мгновенно потухла сигарета. Она сидела, как шаманка. Петельников ждал, силясь разгадать это представление.

– А ты погадай, – вдруг очнулась она.

– Погадать?

– Или тебе нужна бумажная справочка?

– Не обязательно, – согласился инспектор: в конце концов, сейчас его интересовали любые сведения в любой форме.

– Тогда погадай.

– На чем погадать? – еще не понимал он.

– Дай левую руку...

Инспектор подошел к ней и протянул ладонь. Она взяла ее в свои крепкие, словно выточенные из коричневого дерева ладошки и повернула к оконному свету. Волосы, так и не поднятые, шторой закрывали ее лицо. Она их откинула, глянув на него хитрым блеском глаз:

– Сокол, позолоти ручку.

Инспектор уже принял игру. Свободной рукой он нашарил давно болтавшийся в кармане металлический рубль и положил на свою ладонь. Рубль пропал, как растворился в воздухе.

– Судьбу, сокол, твою я не вижу. Цыганка Рая за рубель судьбы чужой знать не хочет. А на сердце у тебя забота от казенного дома. Дума твоя, куда делось дитя малолетнее в красном платьице. Вот эта линия показывает, ой показывает, что увела девочку женщина беленькая, молодая, лет двадцати пяти, одетая модно, в джинсовый брючный костюм...

– Куда вела? – не утерпел инспектор.

– Этого судьба не ведает. Но судьбе ведомо – вот эта линия, – что женщина проживает на той же улице, где и девочка, в доме шестнадцать. Но там пять корпусов. Все, сокол. А большего ни судьба, ни я не знаю. Да ведь на рубель и хватит, а?

Инспектор вернулся на диван, обессилев от полученных сведений. Он смотрел на цыганку, которая спокойно курила, и-чуть заметная усмешка нарушала крепость ее Коричневых губ.

– Ой, сокол, забыла, да тебе и нужно ли... Духами от нее пахнет сильно, как от пузырька.

– Какими?

– Ты б меня про серьги спросил, а в духах я неопытная. Называются они вроде бы «Не вертите».

– «Не вертите»? – даже переспросил инспектор, удивленный странным названием.

– Или «Не вертитесь».

– Раиса Михайловна, все, что сказала, – верно?

– Сокол, обманывать милицию и брать с нее деньги за гаданье хорошая цыганка не станет.

– Взяла же рубль, – улыбнулся инспектор.

– Он у тебя.

Петельников сунул руку в карман – рубль лежал там.

Из дневника следователя. Умственно обессилев от Иринкиных вопросов, думаю: «Ну, и я тебя тоже дойму ими...»

– Ира...

– А? – шепотом отзывается она.

– Почему тихо говоришь?

– Потому что я думаю.

– О чем?

– О джиннах.

– А что бы ты попросила у джинна, если бы он вылез из бутылки?

– Из какой бутылки?

– Неважно, из какой. Допустим, из-под шампанского, – вспоминаю я самую объемистую бутылку.

– Я бы его попросила, чтобы он влез обратно.

– А желания? – удивляюсь я.

– Папа, он же будет пьяный...

Рябинину было бы легче допросить рецидивиста, чем видеть перед собой эту потерпевшую.

Катунцева подсела тихо, словно к нему за стол опустилась ночная белая птица. Маленькая белокурая женщина с красными и пустыми от горя глазами... В ней была какая-то незавершенность, и Рябинин не сразу понял, в чем она состояла и почему появилось именно это слово – незавершенность. Он помолчал, давая ей освоиться в этом кабинетике...

Волосы завиты крупно, но каждое колечко или недозавито, или уже распрямилось. Губы накрашены – нет, подкрашены. Брови подведены слегка, да вроде бы одна бровь доведена краской не до конца. Лицо попудрено: лицо ли? Не одна ли щека? Вот только под глазами лежала глубокая чернь, как на старинном серебре. Но это уже не от красок и не от карандашей.

Рябинин потерялся, следя за убегающей мыслью...

...Мы определяем человека постоянным и вечным, как гранитный валун. А он переменчив, ибо человек есть его состояние в эту минуту. Разве эта женщина до вчерашнего дня была такой? Да иная была женщина, иной был человек...

Она подняла на следователя блеклые голубые глаза, которые отозвались в нем ответной мыслью: а какими они были вчера? При дочке? Блеклыми?

– Я вам памятник поставлю...

Он сухо улыбнулся: если бы все потерпевшие ставили ему памятники, то не хватило бы никаких проспектов.

– Только найдите дочку, – добавила она, берясь за платок.

– Найдем и без памятника, – бодро заверил Рябинин, давая ей минуты поплакать.

Минуты? У нее были ночные часы. И все-таки нужные ей минуты, тут, при официальном лице, при сопереживателе.

Рябинин потерялся, следя за убегающей мыслью...

... Почему мы радуемся минутами, а горюем часами? Почему веселимся днями, а грустим годами? Почему слезы нам даются легче, чем смех? Не угнездились ли в наших генах столетия войн, моров, недородов, распрей?..

– Я знала, что случится беда.

– Знали? – построжавшим голосом он отогнал преждевременную радость.

– Сон видела...

– Какой? – вежливо спросил Рябинин.

– Будто бы сидим мы в нашем дворе. В том самом... И учимся писать. А Ира вдруг и говорит: «Мама, у меня правая рука не пишет». – «Ничего, говорю, доченька, мы левой выучимся». Тут появляется женщина, вся в белом, с каким-то странным лицом и говорит: «Зря, зря учитесь – все равно не успеете». А, господи, кому этот сон нужен...

Катунцева хотела что-то добавить, и Рябинин ждал этого добавления, все еще надеясь на крупицы информации.

– Лучше бы не просыпалась, – добавила она.

– Опишите подробно одежду и внешность девочки...

Она стала рассказывать, и зримая ясность легла на ее лицо – так бывает в пасмурный день, когда солнца и не видно, но оно вдруг высветит землю сквозь бумажно истонченные облака. Потерпевшая говорила о дочке и видела ее тут, в этом кабинете. Петельникову бы сейчас показать ее лицо... Инстинкт? Нет, это любовь на нем, это человеческая душа.

Рябинин потерялся, следя за убегающей мыслью...

...Человеческая душа. Не есть ли это наши инстинкты, пропущенные через интеллект?..

– Может быть, вы что-нибудь замечали?

– Нет.

– Враги у вас есть?

– Нет.

– Никого не подозреваете?

– Нет.

– А соседей?

С мужем говорить было легче. Тот на кого-то злился: на преступника ли, на прокуратуру ли, на милицию, на жену – и не просил ему сочувствовать.

– Ну как могла так поступить женщина? – спросила она, женщина, спросила мужчину.

Он не знал, хотя мог бы назвать не одну причину: одиночество, бесплодие, упреки мужа, инстинкт, общественное мнение... Но он знал, что люди без нужды ничего не совершают. Он даже полагал, что без острой нужды они не совершают ничего плохого. Кроме преступлений. Но тогда плохой человек не тот, который делает плохо в случае необходимости, а тот, который поступает так без нужды...

– Где же бог? – спросила она.

– Бога нет, – вяло улыбнулся он.

– В таких-то случаях должен быть...

– В таких случаях должен, – согласился Рябинин.

Бог... Если бог создавал жизнь на земле, то свою работу он не доделал. Земная жизнь – это сплошная «незавершенка».

– Как ее бог не отвел, когда она готовилась, – тихо, уже ни к кому не обращаясь, сказала Катунцева.

Готовилась ли она к преступлению?..

Рябинин остерегался прописных истин. Не потому, что в них не верил... Эти очевидные истины так окаменевали, так схватывались цементом, что побеги прорастающих истин уже не могли отколупнуть от них ни зернышка.

Считалось, что хорошо подготовленное преступление раскрыть трудно. Но он давно вывел одно странное и вроде бы неприемлемое правило, отлученное от логики: чем тщательнее готовится человек к преступлению, тем больше останемся доказательств. Меньше всего следов от преступлений внезапных.

Если она готовилась, то наверняка ходила и высматривала девочку – тогда ее могли запомнить. Например, отпрашивалась с работы – тогда ее начальник подтвердит. Скажем, посвятила в свою тайну подружку – тогда та знает. Допустим, была в последние дни нервной – тогда все видели. Вдруг купила детскую игрушку, вдруг отремонтировала квартиру, вдруг пошла за совхозным молоком...

Это если готовилась. А если нет? Тогда шла мимо песочницы и украла. Нет. Ребенок не дамская сумочка и не туфли в магазине – походя не возьмешь. Она готовилась, и тщательнейшим образом. А если готовилась...

– Но тогда выходит, что преступница охотилась именно за вашей девочкой... Почему?

– Она очень хорошенькая. Вы же видели фотокарточку.

– Хорошеньких девочек много.

– Ласковая, тихая, доверчивая... За любым пойдет, только скажи ей доброе слово. Отец ей даже внушал, что нельзя быть такой тихоней.

– Видимо, у нее ваш характер.

Она вдруг пугливо и вопрошающе посмотрела на него неяркими глазами и тут же отвела взгляд подальше, к стене, к сейфу.

– Что? – непроизвольно спросил Рябинин.

– А? – удивилась она этому «что?».

Рябинин поймал ее вернувшийся блеклый взгляд, но теперь в нем ничего не увидел, кроме покорности судьбе. Мало ли каких бывает мимолетных испугов у человека? Он сам на дню пугается десять раз – то за уголовное дело, то за Иринку, то за Лиду...

– А почему вы так уверены, что девочку украла именно женщина? – спросил он, уже зная о визите Петельникова к цыганке.

– Я же видела сон...

Из дневника следователя. Лида штопает, а Иринка монотонно долбит ее вопросами:

– Мам, ты китайцев любишь?

– Люблю.

– А негров?

– Люблю.

– А англичанцев?

– Англичан. Люблю.

– А узбекистанцев?

– Тоже люблю.

– А тигров?

– Почему ты с наций перескочила на животных? – спрашивает и Лида, опасаясь, что от тигров уже недалеко и до желанных кошек.

– А дурачков любишь? – возвращается Иринка к людям.

– Вот дураков я не люблю.

– А это самая большая, нация на земле, – бурчу я у своего стола понепонятнее, ибо Лида против внушения негативных мыслей.

Под давлением общественности – главным образом, зубоскальных насмешек в райотделе – инспектор Леденцов расстался с изумрудным костюмом и теперь был в лазурном. Но зеленый с темными бородавками галстук остался и походил на крокодильчика, подвешенного за хвост к шее инспектора.

– Молодец, – похвалил Петельников.

– Это вы за пять корпусов?

– Нет, за идеальную маскировку.

– То есть, товарищ капитан?

– Никто не узнает, что ты работаешь в уголовном розыске.

– То есть, товарищ капитан? – переспросил Леденцов.

– Думают, что в цирке клоуном.

Леденцов помолчал, поспевая за крупными ботинками старшего инспектора.

– Товарищ капитан, рыжая шевелюра требует своего колера.

– Перекрась ее для пользы службы.

Они шли к пяти корпусам шестнадцатого дома. Ребята из уголовного розыска за день изучили все квартиры, расспросили всех старушек, просмотрели домовые книги, опросили дворников – просеяли шестнадцатый дом сквозь крупное сито. В его ячейки все уплыло, кроме шести фамилий, шести девушек от двадцати до тридцати лет, беленьких, в джинсовых брючных костюмах. Эти фамилии уместились на крохотной, как шпаргалка, бумажке. Проверить их Петельников намеревался лично.

У магазина «Духи» они остановились.

– Подожди-ка, – велел Петельников и шагнул внутрь.

Его обдал жаркий воздух и аромат всех цветов мира, которых вроде бы доставили сюда возом и свалили где-то в душной кладовой. Инспектор взглядом поискал знакомое светлое лицо, оттененное синью век и кармином губ. Оно белело на своем месте, на фоне подсвеченного неоном стекла. Петельников кивнул. Продавщица сразу оставила своих покупателей и оказалась за свободным краем прилавка,у инспектора.

– Как жизнь, Поленька?

– Спасибо, «душим» клиента.

– А у меня к вам дело.

– Уголовное?

– Нет, личное.

– Если нужны духи, то ни в коем случае не берите «Юбилейные». Ими нельзя пользоваться не только женщине, но и мужчине после бритья.

– А есть духи «Не вертите»?

Она изумленно обдала его темнотой глаз, хлопнула синью век и рассмеялась:

– Шутите?

– Ну, скажем, для детей. Мол, ребята, «Не вертитесь»...

– Название духов должно сочетать товарные качества с поэтическим вымыслом.

– Ну, а нет ли чего близкого по созвучию?

Полина задумалась. Ее безукоризненно белая кожа походила на мелованную бумагу. Уж не вымачивает ли она лицо в каких-нибудь французских «шанелях»?

– Не вертите... Господи, да это «Нефертити».

– О! Поля, у вас голова такая же светлая, как и ваша кожа. Кстати, чем эти «Нефертити» отдают?

– Букет комбинированный, пряный, слегка корой, слегка старинной мебелью...

– Поленька, я ваш должник. Как там жених?

– Сделал предложение, – и она порозовела, словно впитанная «Шанель» вся испарилась.

– Если обманет, то скажите мне – я посажу его на пятнадцать суток.

– Ну а «Нефертити» возьмете?

– Неужели я похож на человека, который орошает себя духами?

– Для жены.

– Неужели я похож на женатого?

– Есть хороший мужской одеколон «Фаворит».

– Поленька, от мужчины должно пахнуть табаком, коньяком и чесноком...

Леденцов ждал у витрины, рассеянно оглядывая девушек, – они улыбались, полагая, что из этой витрины он и вышел.

– Итак, духи зовутся «Нефертити», а пахнут мумией, – сообщил Петельников.

– Тогда мы ее найдем, товарищ капитан.

Инспекторам других районов города работать с Петельниковым было непривычно. Мешала не его бессонная работоспособность, не странная сила темных глаз к цепкого голоса, не подкупающая уверенность, – мешал юмор. Им был заражен весь их отдел, и, может быть, благодаря вечным шуткам коллектив инспекторов работал весело и неутомимо.

Пять корпусов шестнадцатого дома стояли к улице торцами, как громадные силикатные кирпичи. Петельников заглянул в свою бумажку: в первом корпусе жили две искомые девушки, а в остальных по одной. Первый корпус был перед ними. Инспекторы пошли в парадную и поднялись на третий этаж. Леденцов осторожно надавил звонок, одновременно глянув на Петельникова, – в квартире шумела музыка.

Когда открыли дверь, то она, музыка, свободно вырвалась на лестницу и понеслась вниз и вверх, отскакивая от ступенек четким ритмом. Молодой человек с длинными волосами улыбнулся им и по-женски отбросил локоны с плеч.

– Нам Светлану Ипатову, – сказал Петельников.

– Проходите, мужики, – молодой человек отступил в переднюю и крикнул куда-то в глубину квартиры: – Светка, новые гости!

Оттуда, из глубины, из музыки, гомона и сигаретного дыма материализовалось волнистое существо со светлыми волосами – такими же длинными, как у молодого человека. Оно улыбалось неопределенной, отлетевшей с земли улыбкой:

– Ребятки, вы мне нравитесь...

– А у вас улыбка Джоконды, правда, подвыпившей, – ответил комплиментом и Леденцов.

– Ребятки, но я вас не знаю...

Рядом с волнистым существом встало другое – тоже женское, черненькое, угловатое, с грудью, перечерченное колкими подвесками. Оно заломило тонкие руки и хрипло изумилось:

– Ой, да ведь это же Спартак Вербило!

– Спартак... кто? – переспросил Леденцов, потому что изумление относилось к нему.

– Вы дрессировщик Спартак Вербило! У вас в цирке номер с терьерами...

– Девушка, он терьера от интерьера не отличит, – примирительно сказал Петельников.

– Ой, дошло! – чуть не взвизгнула она. – Он арфист!

– Мало ли жуликов? – подтвердил парень в локонах.

– Спасибо, конечно, но, как говорит мой товарищ, я арфу от Марфы не отличу, – признался Леденцов.

– Спартачок, – она погрозила пальчиком с заостренным ноготком. – Ты же играл в Большом зале бемоль-фантазию, а?

– Девушка, ему моль-то не поймать, – сказал Петельников и, опасаясь, как бы их сейчас не схватили и не усадили за столы, коснулся рукой кармана с удостоверением и добавил строгим голосом: – Мы из уголовного розыска.

– Боже! – томно взорвалось беленькое существо, освобождаясь от неземной улыбки, которая-таки отлетела. – Даже в такой день испортят настроение...

– Я сделаю тому подсечку, кто его испортил! – пустотный голос перекрыл всю музыку, вытащив за собой и его хозяина, крепыша полусреднего веса.

– Подсечку кому – Вербиле? – изнемогла от такого предположения черненькая.

– Ему, – подтвердил крепыш и повел такими плечами, словно у него под пиджаком была еще и кавказская бурка.

– Вадусик, сбрось кайф! Это же арфист и дрессировщик Вербило...

– Да не сделает подсечку, – успокоил свою заступницу Леденцов.

– Это почему же? – плечистый пьяно мотнул головой, сближая ее с леденцовской.

– У тебя шнурок развязался.

Крепыш шатко присел и начал ощупывать ботинки.

– Вадка, иди в комнату – они из милиции, – вмешалась беленькая Светлана Ипатова, обрушиваясь на инспекторов: – Господи, я же сказала на допросе, что за рулем сидел Мокин. Неужели не поверили?

– А вы сказали правду? – строго спросил Петельников.

– Ну какой смысл врать?

– Тогда вопрос исчерпан. Пойдем, Вербило...

– Счастливого и культурного вам праздничка, – добавил Леденцов.

Они вышли из квартиры, сбежали по ступенькам и оказались на улице, у газончика с белыми флоксами.

– Товарищ капитан, ваше предыдущее замечание о моей одежде принято к сведению, – виновато сказал Леденцов.

– Ну, и какой теперь костюм наденешь?

– У меня есть красный, в тон прическе.

– Неплохо, будешь вроде пожарной машины.

– Тогда куплю мышиный, товарищ капитан.

Флоксы еще не осыпались. Своим несильным запахом они придавали сентябрьскому воздуху осеннюю грусть. Петельников вдохнул глубоко:

– Ну, какими духами пахло от подозреваемой номер один?

– Спиртным и сигаретами.

– Она ни при чем.

– Ни при чем.

Они не смогли бы толком объяснить, откуда эта уверенность. От веселой ли гулянки – не стала бы женщина веселиться после такого злодейского поступка. От ее ли поведения – не так ведет себя человек с замутненной совестью. И еще от чего-то, что не передается словами. Да и где ребенок, не в этой же дымной компании? Куда-нибудь спрятала? Краденого ребенка спрятала, а сама резвится? Так не бывает.

Из дневника следователя. Иринка вошла в переднюю, и я подхватил ее вместе с портфельчиком.

– Пап, ты мне все перепелки сломал.

Смотрю на косички-обрубочки, на чистенький лобик, на вздернутый носик... Да нет, дело тут не в «перепелках», – голубые глаза затуманены и куда-то убегают от меня взглядом.

– Почему у тебя глаз красный?

– Я плакала, но двумя глазами.

– Что случилось?

– Разве сам не видишь по лицу?

– Двойка, что ли?

Она ткнулась мне в живот, опять заплакала. Я гладил ее по коротким косичкам, чувствуя глухое раздражение и против двойки, и против учительницы. Знаю, что нужна и двойка, нужны и слезы... Да вот есть ли что в мире, чем можно оплатить детские слезы? Стоят ли они того, из-за чего пролиты?

– За что двойка-то?

Оказалось, за поведение. Оказалось, что Иринка сидела на уроке и беспричинно похохатывала. Оказалось, что ее враг, Витя Суздаленков, сидевший сзади, щекотал ей под мышками при помощи двух кривых палочек.

– Объяснила бы все учительнице...

– А на меня нашел столбяк.

На допросе Катунцева сказала: «Я же видела сон...» Она видела пророческий сон.

Скрепя сердце Рябинин вызвал ее повторно, хотя тревожить потерпевшую не хотелось – она не преступник, которому лишний допрос не повредит. Вызвал как бы тайно, без повестки, по телефону, не для допроса.

Большинство людей относилось к снам пренебрежительно, как к загробной жизни или гаданию. Но нереальные сны были реальной жизнью – их видели и помнили, им удивлялись и верили. Красивые сны украшали жизнь, страшные – тревожили. У него бывали сны, равные событиям, будто ночью что-то случилось. Они запоминались на всю жизнь, и со временем так и становились событиями прошлой жизни. Да вот и ученые говорят, что сны нужны для здоровья.

Рябинин думал о сновидениях...

За время следственной работы о пророческих снах он наслушался. Заключенные с готовностью рассказывали о них, о снах-предупреждениях. Вспомнился растратчик Шатохин, который за день до ареста видел себя во сне наголо остриженным. Вспомнился хулиган Спиридонок, жене которого привиделось кровавое пятно и она даже разбудила мужа. Вспомнился потерпевший Вагин, который заходил к следователю уже просто так, поговорить. Вагину тоже снились сны как события. Только страшные. Что ни сон, то все страшней и страшней. И однажды он понял, что в одну из ночей умрет от страха, не проснувшись. Потом этот тихий человек появляться перестал. Рябинин сходил в архив суда и отыскал в старом деле его домашний телефон. И позвонил – тихий человек умер от сердечного приступа. Ночью.