Текст книги "Лжедмитрий"

Автор книги: Станислав Венгловский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 41 страниц)

Кореле, получалось, и без выступлений земляков понятны их настроения и мысли.

– Любо! – в самом деле раздались дружные крики.

– Любо! Любо!

– Любо! Пойдём!

Не успело коло при Кореле натешиться добрыми вестями, как уже прискакали другие казаки, из дальней, знать, станицы.

– Вот! – указал рукою Корела. – Иван Заруцкий пожаловал.

Иван Заруцкий выглядел полной противоположностью Кореле. То был высокий молодой человек, кудрявый черноволосый усач, писаный красавец.

– Мы о вас наслушались! – сказал он с улыбкою, спрыгнув с коня и приблизясь к Андрею. – Мы этого только и ждали. Давайте нам грамоты и знамя. Сами поедем рассказывать народу, какое счастье привалило. Царевич воистину жив!

– Жив! Жив!

– Жив, слава тебе, Господи!

Казаки смотрели на Заруцкого как на икону.

Назад на Сечь Андрей возвратился безо всяких приключений и даже без особых опасений. Его со спутниками-сечевиками сопровождала целая сотня дончиков. Атаманы Корела и Заруцкий таким образом стремились лишний раз показать свою готовность служить московскому царевичу.

Но самого царевича на Сечи уже не было.

Петро Коринец рассказал побратиму, что поделать он ничего не мог. Царевичу на месте не усидеть. Царевич велел передать по секрету: он направляется в Брагин. Во владения князя Вишневецкого.

– К Вишневецкому? – удивился Андрей. – К князю Адаму? Надумал всё-таки.

Единственное, что мог предпринять Петро Коринец, так это отправить с царевичем своих верных людей вместе с доброю сотнею казаков. Они доставят его в Киев. А дальше – он превратится снова в никому не ведомого странника.

– Так мне велено, – разводил руками Петро Коринец. – А тебе, брат, пробираться в Брагин, – добавил. – А что дончики хорошо встретили царские грамоты – это на Сечи известно. Царевич знал. Это его обрадовало.

12

Князь Константин Вишневецкий просыпался очень рано. И первый взгляд обращал непременно в сторону юга. Там возносится к небу вверенная ему королевская крепость Каменец – заслон от татар.

Привычка не оставляла князя никогда и нигде. А стоило проснуться ему в любимом Вишневце – так и подавно.

Сегодня он проснулся как обычно. И через какое-то время не удержался от смеха.

– Езус-Мария! – сказал, не отрываясь от чтения. – Да что он пишет!

Князь посмотрел на дверь. Где-то там, в своих покоях, почивала его юная жена. Князь разбирал принесённые на золотой таце[8]8
  На подносе.


[Закрыть] послания. Они, по мнению секретаря, пана Пеха, требовали как можно более скорого ответа. Однако и среди отобранного Пёхом княжеский глаз безошибочно отыскивал уж самое важнейшее – gravissimum.

Конечно, писания тестя, сандомирского воеводы, не подлежат ранжировке вообще.

Но как тут не засмеяться?

– Езус-Мария! Пан отец был сильно под мухой!

Пан Пех в ответ развёл руками. Бывает. Недаром, мол, говорится: старый – что малый. Да старый куда хуже. Ребёнок рад утехе. И только. Ребёнок увлекается, забывает обо всём. И ребёнку не нужны похвалы за то, что он славно забавляется. А тут... Старик вообразил себя Юлием Цезарем. Или Ганнибалом. В такие-то годы. О подобном следовало заботиться в юности. Благо в Речи Посполитой были такие орлы, как Стефан Баторий. Когда шумела осада Пскова. Когда вся польская конница и вся венгерская пехота были брошены против московитов. Или ещё до того... Или потом... Когда воины в приграничных селениях каждый день хватались за сабли да ружья. Нет, старую голову вскружила рядовая победа над татарскими загонами. Победа, где командование досталось ему просто как почётному гостю. Как будущему тестю. Чтобы заметнее угодить своей невесте, теперь уже супруге, – очаровательной Урсуле... А тогда, в свои молодые годы, говорят, пан Ержи потворствовал тогдашнему королю Сигизмунду, без ума любившему красавиц...

Оставив письма, князь Константин глянул в окно кабинета. Он увидел, как тает над рекою густой туман. Как просыпается всё вокруг. Как встаёт солнце. И боязнь повредить каким-нибудь образом сну молодой жены исчезла. Как исчезает туман. Смех сменился горькой усмешкой.

– Всему своё время, пан Ержи.

Пан Пех согласно кивнул головою.

Тесть, измученный долгами, опять заводит разговор о каком-то казаке, который годился бы в случае чего на роль... Это весьма опасная затея. Этого не хотелось вслух говорить.

Князь не мог ничего написать на краях крепко пропахших парфумами листов бумаги – для рядовых писарей, какой дать ответ. Письмо сначала должна прочесть Урсула, которая (сущий ещё ребёнок) спит обыкновенно до обеденной поры.

Но от чтения писем никуда не деться.

Второе письмо оказалось ещё более любопытным. Пан Пех снова развёл руками. Впрочем, даже не любопытным, скорее интригующим. Даже загадочным. Двоюродный брат, князь Адам Вишневецкий, оказывается, прислал его с нарочным гонцом. А в письме – сообщение: пан Адам уже в дороге. По крайне важному делу.

– Уже едет. Узнаю́, – сказал князь.

– Да кто же его не знает? – подтвердил пан Пех. – Горячий, как цыганский борщ.

Вот и ломай себе голову, подумал князь, что взбрело на ум брату Адаму. То ли снова на ножах с русскими воеводами, снова готовит вооружённый наезд, чтобы отнять прихваченное ими, то ли сам намерен у них что-то прихватить? Как бы там ни было, а для подобного предприятия нужны воинские силы... То ли затевает рокош[9]9
  Бунт, мятеж.


[Закрыть] против собственного короля? Ему не привыкать. Присягал королю-католику, а сам – православный.

Князь Константин ограничился пока что распоряжениями маршалку двора относительно того, какие следует сделать приготовления в замке. Посоветовался с ним, где разместить оршак пана Адама. Да ещё прикинул, как забавнее, какими словами передать вычитанное пани Урсуле. Чтобы не заподозрила чего-либо обидного. Насчёт этого советовался с паном Пёхом.

Князь Адам явился через день.

Лёгкая коляска, с вензелями «А» и «В», вкатилась во двор уже вслед за ним, а сам он гарцевал верхом на красивом белом коне.

– На Бога! – раздался его весёлый голос. – Как хорошо доехали!

Из окон своего кабинета князь Константин увидел огромный оршак. Бравые казаки на одинаковых буланых конях; забрызганные дорожной грязью возы с провизией, с поварами и слугами. Успел ещё заметить рядом с княжеской коляской другую, такую же богатую, но только без вензелей, и удивился: для кого предназначена? Правда, в коляске никого не было. Но рядом с князем Адамом вертелось много богатых всадников.

Пан Пех тоже ничего не понимал, разводил руками.

А дальше князь Константин не мог ждать. Брата надлежало встретить у входа в замок.

Князь Адам начал разговор уже почти с порога кабинета.

– Знаешь, – сказал он многозначительно, ещё даже не сняв с себя саблю, – кого я с собою привёз? Вовек не догадаешься.

Князь Константин вспомнил о богатой коляске. Спросил:

– Турецкого султана?

Князь Константин хотел сразу настроиться на шуточный тон. Подобным образом общался всегда и со всеми, если не было грозящей опасности, спешки.

– Гм, султана пленить... – оглянулся князь Адам, принимая тон брата. – Султана тоже бы неплохо...

Это следовало понимать так, будто бы тот, кого он привёз, может считаться важнее султана. Во всяком случае ему не уступит.

Князь Адам потребовал удалить из кабинета всех присутствующих, даже пана Пеха. Оставшись наедине с хозяином, всё равно снизошёл до шёпота. Это служило знаком особой серьёзности того, что он скажет.

– Я привёз московского царевича Димитрия Ивановича, – поведал гость, глядя на хозяина какими-то незнакомыми ему глазами.

– И где ты его купил? – всё ещё не мог настроиться на потребный тон князь Константин.

Однако гость посмотрел уже неодобрительно. Хозяин вынужден был сделать извинительный жест и склонить голову.

– Он был у меня в Брагине, – смилостивился князь Адам. – Впрочем, он уже давно на Волыни... И слух о нём разлетелся уже далеко.

Князь Константин встревожился. В голове снова мелькнуло недавнее послание тестя.

– Из черкасских казаков?

– Кто? Как это из казаков? – начал возмущаться князь Адам. – Он – царевич!

– Откуда же он взялся?

– Из Москвы.

– Да каким образом?

– Дело не в том. Важно, что царевич. Он зимовал в Дерманском монастыре у князя Острожского. Затем служил у пана Гойского в Гоще. Многому там научился. Побывал на Сечи... Он хотел набрать тех лайдаков и вести их на Москву, отнимать отцовский престол.

– Допустим, – рассуждал князь Константин уже со всевозможной серьёзностью. – Кто бы он ни был, можно ему спасибо сказать, если уведёт бездельников... Да только как ты узнал, что это царевич? У него на лбу не написано. А вокруг столько слухов. Как он к тебе подступился?

– В том-то и дело. Долго рассказывать, – снова перешёл на шёпот князь Адам. – Тебе трудно будет поверить.

– Да уж послушаю. Если я не поверю, то кто поверит?

– Кого угодно заставлю сейчас поверить! – возвысил неожиданно голос князь Адам.

– Заставить – это одно, – имел своё мнение князь Константин. – Ты сумей убедить.

– Сумею. А нас никто не слышит?

Князь Адам бросился к дверям. Распахнул рывком, но тут же закрыл и отступил. За дверями никого не было.

– Извини, пан, – сказал. – Очень тонкое дело.

Князь Константин вздохнул. Вечные подозрения.

Особенно на пана Пеха. Он дёрнул красный шёлковый шнурок – на пороге тотчас вырос пахолок в белой одежде.

Князь велел принести венгржин. И как только за пахолком захлопнулись двери, гость начал рассказ:

– Видит Бог, брат, в это трудно поверить. Но я расскажу всё без утайки. Как попу на исповеди... Был вечер. А я был зол. Меня не успокоила охота. Не успокаивало ни вино, ни баня. Ты ведь знаешь этих московских воевод. Извели. И князь Острожский ни мычит ни телится. Хотя ему король поручил рассудить наши споры.

– Вот я и говорю, – вставил князь Константин, уже восемь лет как перешедший в католическую веру. – Трудно православному среди католиков. Потому и сыновей своих князь Острожский не принуждал оставаться в православии.

– Не о том речь, пан, – отрезал князь Адам. – Я православным был, им и останусь. И если православный поступает по-свински – так и скажу ему в лицо. А если католик – так и ему та же честь. Ты меня знаешь.

Князь Константин кивнул головою.

Князь Адам продолжал:

– Я сидел после бани. Слуги опасались попадаться мне на глаза. Они как-то устроили, что на мой зов поспешил казак. А ты меня знаешь. Мне показалось, будто он поднёс тёплое пиво. Я ударил его по лицу. И тут...

Князь Адам решительно оглянулся. Вскинулся с кресла, хотел уже сделать шаг к дверям. Будто снова кого заподозрил в подслушивании. Да удержал себя.

– И тут... Он ударил меня! Веришь? Только между нами...

– Трудно поверить, – заключил князь Константин.

– Сам не могу поверить, – шипел, припоминая, князь Адам. – Князя Вишневецкого ударил хлоп! Уже хотел распорядиться, чтобы во дворе возводили виселицу, зарывали в землю кол. Чтобы его четвертовали. Я не мог ещё придумать достойной казни. А он, представь, стоит передо мною и не думает убегать! Не думает о спасении. Не падает на колени. Словно жизнь ему – грош. Стоит с виду спокойный, как изваяние. Только напряжённый, как статуи древнеэллинских атлетов. И говорит: «Знаешь, князь, кого ты ударил? Я – Димитрий Иванович, сын Ивана Грозного!» Расстёгивает жупан, обыкновенный жупан, какие у меня носит любой казак, и показывает золотой крест. Беру крест в руки, но чувствую: это уже ничего не значит. Будто Бог мне шепнул: это правда! Отважиться на подобное способен только царский сын! Я взял с него слово: о случившемся люди узнают только от меня. И предложил ему рассказать о себе.

Князь Константин молчал. Он размышлял. Он предполагал, как воспримет всё это пан Мнишек.

– Вину он возлагает на Бориса Годунова, – продолжал князь Адам. – Борис не боится ни огня, ни железа. Царь Фёдор Иванович ничего не мог с ним сделать. После смерти слабевшего царя Борис сам надумал стать царём, но Димитрий Иванович, мальчик, ему мешал. Многие это понимали, да не знали, что делать. Однако нашёлся человек, который подменил царевича в Угличе, и подосланные убийцы зарезали в темноте не царевича, но другого мальчика. Мать-царица от горя не поняла, кого оплакивает. А вскоре её заточили в монастырь. Спасённого же царевича увёл тот добрый человек, укрыл и воспитал. И когда он состарился и почуял близкую смерть, то передал юношу под опеку своему верному другу. И вот после смерти Фёдора Ивановича царскую корону получил злодей. А настоящий царевич мыкается по монастырям, потому что новый его покровитель тоже вскоре умер. Более того, царевичу пришлось постоянно скрываться. Коварный Борис его не пощадил бы. Но как юноша ни скрывался, да какой-то человек признал его, завидев у него на груди золотой крест, о котором я тебе говорил.

Князь Константин упорно молчал. Он глядел в окно. Во дворе, внизу, не унимался шум, вызванный приездом гостей. Однако князь никого не различал. Он видел перед собою только лицо тестя.

Князь Адам упивался собственным рассказом.

– Представить не можешь, брат, – уже кричал он, – как этот молодой человек скачет на коне! Как великолепно сидит в седле! Как рубит саблей... Разве простой смертный способен на подобное? Нет, он рождён царствовать. Он упражнялся в воинских занятиях у меня на глазах. Да ты сам всё увидишь и оценишь!

Конечно, князю Константину хотелось бы немедленно посмотреть на привезённого братом молодца, однако он медлил. Он не сомневался в искренности брата Адама. Он высоко ценил его ум и прозорливость. И всё же сейчас, в сию минуту, он не разделял его восторгов. Он спросил:

– Брат, а ты не опасаешься мести Бориса Годунова?

– Годунова? Что мне Годунов? Да то и не царь. Узурпатор! Он не имеет права на московский престол. Его в Москве ненавидят. В Москве сейчас постоянный голод, и народ разбегается оттуда. Что творится в соседней с моими землями Севере! Я всё знаю.

– Но ты не всё учёл, пан. Борис Годунов избран на царство. Московиты ему присягали. Он – законный государь. Его признали прочие государи. В том числе и наш король. Как посмотрит на твои поступки король? Что скажет сейм?

Князь Адам возмутился:

– Что мне король? Царевич отнимет корону не у него!

– Да, но король заключил с Москвою перемирие. С этой целью в Москве чуть ли не год сидел канцлер Лев Сапега. И война нам не нужна. Тем более с Москвою. Король занят мыслями о том, как взойти на столь желанный ему шведский престол, который принадлежит ему по праву, но который у него отнял его дядя.

– Всё это не должно тревожить меня. Я рад проучить московских воевод. И у меня всё получится.

После длительного молчания со стороны князя Константина последний наконец сказал:

– Полагаю, следует известить моего тестя. Его советы помогут лучше всего. Кстати, он у нас скоро будет. Приближаются именины моей жены. И приедет всем семейством.

Князь Адам с этим легко согласился. Очевидно, он и рассчитывал на такой поворот дела.

Хозяин кликнул пахолков. Сейчас он с гостем спустится к обеду. Надо предупредить пани Урсулу.

– Впрочем, с этим делом справится и пан Пех, – вспомнил он о своём секретаре, а тот уже стоял на пороге.

Что говорить, князь Константин находил утешение в одном: появление человека, назвавшего себя московским царевичем, должно напрочь отвлечь пана Ержи от вредной и опасной затеи использовать в подобной роли черкасского казака, который был прежде сотником у князя Острожского. Князю Константину хотелось надеяться, что тот, кого привёз брат Адам, окажется человеком дельным, хоть и рисковым – это уж наверняка.

Однако стоило князю Константину спуститься вниз вместе с гостем, как он тут же замер на месте: на лестнице, устланной алым турецким ковром, стоял молодой человек в малиновом жупане, а рядом с ним... Рядом с ним высился именно тот казак, о котором не устаёт говорить пан Мнишек.

Князь Константин с недоумением оглянулся на князя Адама, стараясь понять по выражению его лица, кого же он привёл, о ком сейчас они говорили...

А из других дверей в сопровождении говорливого пана Пеха шла уже юная пани Урсула.

13

Царь Борис возвращался с медвежьей охоты.

Вчера, на закате дня, боярский сын Яшка Пыхачёв, наряженный в царские одежды, подсунул под вздыбленного медведя длинную рогатину, а рука его ловко взмахнула коротким татарским ножом.

Охотники ликовали. Под лай собак и пение рожков славили мнимого царя. Так что боярин Димитрий Иванович Годунов, дядя настоящего царя, самолично отобрал у счастливого медвежатника окровавленную сталь. И тут же с неба ударило запоздалым громом. Посыпался дождь, срывая с поблеклой травы звериную кровь, от запаха которой ярились и сходили с ума неугомонные собаки.

Сейчас уже вставало утро. С московских мокрых холмов соскальзывали в овраги ошмётки седого рыхлого тумана. Под солнцем кое-где вспыхивала золотая листва. Однако деревья в большинстве своём уже тянули к небу голые беспомощные ветви. Вид их понуждал царя торопиться домой, в тёплые кремлёвские стены. Осень взрыхляла мысли о бренности всего земного. К тому же ночь довелось провести в подмосковном дворце, наполненном дымом и продуваемом сквозняками ото всех дверей и окон. Под лай и завывание собак.

Правда, царь любил наблюдать за собою со стороны – и это отвлекало от тягостных мыслей. С недавнего времени он убедился, что только так, в наблюдении, можно понять значение и величие верховной власти. Он чувствовал, что голодные годы роют пропасть между ним и московским людом. Что завалить эту пропасть не удаётся пока никак и ничем.

Сейчас он невольно умилился созерцанием московского люда, который стелился на улицах прямо в грязь, примечая издали царский поезд. Удивляло обилие красных стрелецких кафтанов – стрельцы кланялись в пояс, щадя кафтаны. Поражало и то, насколько искусен Яшка Пыхачёв. Лицо ему умело закрасил цирульник-волох. Цирульника же привёз в своём обозе и уступил недавно, во время заключения перемирия с Речью Посполитой, великий гетман литовский и канцлер Лев Сапега.

А Яшка, получалось, действительно становится опасным. И быть может, не совсем напрасно твердит Димитрий Иванович, что времена для таких затей миновали. Недаром, дескать, сам Иван Васильевич Грозный редко дозволял своим двойникам представлять царскую персону. Уж если донимала смертельная тоска... И то лицедей в царском убранстве, как две капли воды похожий на Ивана Васильевича, появлялся лишь в присутствии двух-трёх ближних бояр. Причём под большим секретом и под страхом смерти за разглашение тайны...

Конечно, даже при осеннем солнце, взмывшем над златоглавою Москвою, царь Борис ничего не опасался. Хотя опасностей в последнее время добавлялось и добавлялось с каждым днём. Но торопиться заставлял не только холод. Торопили дела. Вот и сегодня из Выксинского монастыря должны тайно доставить инокиню Марфу. Царь хотел услышать подтверждение этого из уст Димитрия Ивановича, но Димитрий Иванович постоянно находился рядом с Яшкой Пыхачёвым.

Когда голова царского поезда с гиком и звоном бубенцов втянулась под тёмные челюсти кремлёвской башни и Яшка Пыхачёв уже суматошно, не по-царски, замахал руками перед крикливой челядью, осыпая её деньгами, – настоящий царь Борис, одетый обыкновенным боярином, облегчённо вздохнул. Он увидел, как из строя чужеземных наёмных воинов пожирает глазами мнимого царя капитан Маржерет – человек чрезвычайно умный и проницательный. Заблуждение чужеземца говорило в пользу лицедея Яшки...

А в царском доме всё стало на свои места.

Мнимый царь превратился снова в дородного и бесшабашного Яшку Пыхачёва. Он попросил ледяного квасу, получил желаемое и был тут же уведён верными людьми, под присмотром Димитрия Ивановича, в назначенные ему палаты, под самой крышей дворца. Ему никак нельзя давать доступа к вину.

Царская семья, встречая хозяина, по-прежнему ничего не подозревала о проводимых превращениях, или метаморфозах, как сказала бы царевна Ксения. (Царь всегда с гордостью сопрягал эти слова – царевна и Ксения.)

Царевна Ксения и царевич Фёдор поведали отцу о своих занятиях в его отсутствие, а жена Мария Григорьевна начала рассказывать о появлении в столичном городе новых гадателей. Она уже знала, кого из них надо привезти во дворец.

Внешне царь слушал всё это внимательно, хотя сам следил за выражением лица Димитрия Ивановича. Получалось, что инокиня Марфа уже здесь.

Однако не только это читалось на лице царёва дяди. А что-то ещё очень важное, пусть и непонятное. А потому страшное.

Царь еле дождался окончания обеда. И сразу же, держась за голову, удалился в свои покои. Остался наедине с Димитрием Ивановичем.

– Привезли? – был первый вопрос.

– Да, государь, – начал отвечать Димитрий Иванович.

Царь не стал слушать. Почти крикнул:

– Так приказывай вести!

Это было второе секретное занятие царя Бориса. Он наблюдал за приводимыми к нему людьми незаметно для них. Во дворце давно уже была устроена тайная горница, где этим людям судилось коротать кому час, кому день, а то и несколько дней. Через отверстия в стене царь в продолжение необходимого времени всматривался в лица и в глаза невольных узников, чтобы сделать верные заключения об их мыслях, опасениях и прочем.

Инокиня Марфа молилась перед иконой. Она бил а поклоны, и когда разгибалась, то в глазах её разгоралась надежда, которой прежде там уже не было.

Это пугало.

Царь Борис как ничто иное помнил глаза этой женщины. Её привозили в Москву и помещали именно в эту палату сразу после того, как усилились слухи о чудесном спасении царевича Димитрия Ивановича. А было это три года назад, когда пришлось круто обойтись с боярами Романовыми. Их обвинили в том, что они хотели извести царя. Неужели за это время что-нибудь изменилось в Выксинском монастыре? Неужели и туда проникли какие-то подлые слухи?

Царь в недоумении посмотрел на дядю: дескать, всё ли в порядке в Выксинской обители?

Димитрий Иванович понял опасения...

Когда они оказались уже в таком месте, откуда их голоса не могли дойти до ушей молящейся инокини Марфы, то Димитрий Иванович, стараясь видеть выражение царских глаз, поведал ещё более тяжёлое для царя известие. Очевидно, оно томило боярина ещё за обедом.

– Из Речи Посполитой, государь, – начал он, но осёкся, видя, как бледнеет племянниково лицо.

Царю уже всё стало понятным: вот оно...

– Говори же! – прошептал царь.

– Прибыл монах Варлаам Яцкий. Он извещает, что там объявился человек, который называет себя царевичем Димитрием Ивановичем... Что человек тот именно такого возраста, каким мог быть в Бозе почивший юный царевич. Что явился злодей ко двору киевского воеводы – Волынского князя Константина, наречённого при рождении Василием, прозванного Острожским. И рассказал ему бродяга, как он спасся в Угличе...

Слова старого боярина камнями стучали о царскую голову. И сердце уже поднялось до горла. И кровь хотела хлынуть наружу ручьями... И что-то понуждало кровь, чтобы хлынула... И ноги стали непослушными. И приходилось держаться за подлокотники кресла, чтобы не упасть на пол...

Царь старался не пропустить ни одного слова, но улавливал только то, что появился человек, о котором ему говорили все без исключения гадатели и знахари (хотя говорили по-разному)... И сейчас уже мало что значила твёрдость князя Острожского, который выставил бродячего наглеца за пределы своего замка. Наглеца, осмелившегося заговорить преступно о великой московской короне.

Когда наконец Димитрий Иванович Годунов решил сделать перерыв в своём рассказе, царь спросил уже в сплошном тумане:

– Где же этот монах?

– Здесь, государь, – указал куда-то на стену Димитрий Иванович.

– Так давай его сюда...

Боярин кивнул головою. Он и без расспросов понял, что инокиню Марфу следует пока удалить в келью Вознесенского монастыря.

Отец Варлаам, приведённый в незнакомое помещение, где сидел важный боярин, как припал к полу, так и не мог от него оторваться. Его насилу приподняли и поставили на ноги дюжие слуги.

– Отойдите! Отойдите!

Он принялся молиться перед иконой.

Конечно, монаха успели вымыть и причесать. Ему дали хорошую новую рясу. Его наверняка накормили и напоили. Но ничто не могло убрать с его лица измождённость, приобретённую им в продолжительном пути. Это было лицо святого мученика. И это лицо вызвало доверие царя Бориса, который смотрел на отца Варлаама из своего укрытия.

– Бью тебе челом, боярин, – сказал наконец отец Варлаам, произнеся молитвы, которые считал наиболее удобными для произнесения и наиболее лёгкими для понимания, – чтобы ты доложил царю-батюшке, Борису Фёдоровичу, какая зреет опасность для Московского государства. Потому что это не человек, но Антихрист, обольщающий людей, хотя он и принял вид христианина. И ему легко поддаются черкасские казаки и всякие прочие люди, потому что в черкасской земле много праздного люда, готового пойти ради наживы за кем угодно. И надо сказать, что там уже давно говорят о воскресшем царевиче.

Димитрий Иванович, выслушав первый напор чернецовых слов, милостиво предложил:

– Ты бы, отче, обо всём по порядку... Так-то понятней... Да поспокойней.

Отец Варалаам повёл подробный рассказ, а всё же неспокойный. Он снова проделывал путь из Москвы до Киева, снова каялся, как это он, монах, поддался на уговоры первого встреченного на московских улицах мнимого собрата и отправился с ним неведомо куда, чтобы в конце концов попасть в Святую Землю. Он рассказывал так живо о своём путешествии, что в голове у царя Бориса зримо вставал человек, назвавшийся теперь открыто царевичем Димитрием. И подкрадывалось опасение, которое он постоянно изгонял из мыслей, будто в самом деле то мог быть царевич Димитрий, что слукавил, обманул некогда боярин Васька Шуйский, посланный в Углич во всём разобраться... О Господи!

Царь терял уже нить рассказа преданного престолу монаха Варлаама. И напрасными казались ему намерения противопоставить самозванцу, буде такой появится, своего мнимого царевича Димитрия, которого они с дядей Димитрием Ивановичем Годуновым готовили уже давно... Только где уж... Шустрый мальчишка, как две капли воды похожий в детстве на убитого царевича, с годами превратился в увальня и бездельника, проводящего дни за выпивкой. Сможет ли такой немощный человек противостоять дерзкому злодею, о котором говорит боговдохновенный монах?

А монах продолжал:

– И как только удалось мне молитвами отвадить от себя этого беса, боярин, так сразу устремился я назад в Острог. Бросился ко двору князя Константина, вымолил разрешение попасть ему снова на глаза. Я хотел молитвами же добиться, чтобы и князь вышел из омрачения, которое напустил на него бес. Я хотел, чтобы князь приказал своим казакам схватить самозванца и передать его в руки нашего государя. «Княже, – сказал я, – ведь он теперь открыто отступил от веры Христовой и отправился уже в Гощу, к еретикам-арианам, которые не признают Христа Богом, но считают его земным человеком». Но князь Константин выслушал меня и сказал со вздохом: «Не принято в нашем королевстве указывать человеку, во что и в кого он должен верить. Вот и сын мой Януш состоит в католической вере, и дочери мои не за православными мужьями. Могу только о себе сказать, что никогда не отступлю от веры моих предков... А что пан Габриэль Гойский проповедует в Гоще арианство, так за то ему самому держать ответ перед Богом, равно как и этому человеку, о душе которого ты так печёшься, отче!» И перекрестился святой старец при сказанных словах на кресты Успенской церкви, которая видна там из окон его горницы... И когда я вышел из замка, то Господь указал мне, грешному: «Иди в обратный путь, иди один, ничего не бойся, но передай эту скорбную весть своему государю, чтобы не случилось беды русскому государству!» И что претерпел я уже в этом пути – о том Господу Богу известно и то мне зачтётся после смерти. А ты, боярин, скажи царю-батюшке, чтобы спешно действовал. Потому что злодей, я слышал, может запросто поехать на Сечь, если уже не отправился туда, и подобьёт там сечевых казаков воевать против Москвы. А это страшно...

Рыдания сотрясали тело отца Варлаама. И снова стал читать он слова молитвы...

Димитрий Иванович догадывался, как тяжело воспримет царь слова монаха.

Боярин приготовил в голове решение, о котором, впрочем, уже не раз заводил разговор с царём. Хотел с этого начать, как только оказался перед царскими глазами.

Однако начать не смог.

Он вдруг увидел перед собою совершенно иного, изменившегося человека, полного решимости. Как будто перед ним был снова Яшка Пыхачёв во время медвежьей охоты – когда в Яшкиной руке сверкнула острая сталь!

Подобная решимость на царском лице могла появиться вот только что.

Говорить начал царь:

– Кузьме с ним не совладать.

Кузьмой звали молодца, выкормленного для того, чтобы выдавать его, при надобности, за царевича.

Впрочем, они понимали друг друга с полуслова. С давних дней.

Боярин молчал. Он соображал, как обезвредить самозваного царевича.

– Вот что пришло мне в голову, – продолжал царь. – Монах болеет за Русь... Говорит он правду. И мы обязаны воспользоваться тем, что монах знает самозванца в лицо и может указать его человеку, которого мы пошлём!

– Было бы хорошо, – с готовностью согласился боярин Димитрий Иванович. – Но... Кто способен такое учинить? И кому можно довериться? Кто не прельстится его речами?

– А Яшка Пыхачёв, – коротко ответил царь.

Боярин мысленно вскинул над собою руки. Такого он не предвидел. Быть может, пора на покой?

Именно Яшка Пыхачёв, убивший вчера матёрого медведя, не побоится какого-то человека. Он глуп, но ловок и силён до невероятия. Он не соблазнится ни на какие посулы. Потому что вся его родня сидит в царских темницах, а ещё – в монастырях.

– А ещё, – добавил царь с необычной для него в последнее время уверенностью, – нам следует отправить посланцев в Речь Посполитую к самым знатным панам, в первую очередь к великому гетману и канцлеру литовскому Льву Сапеге и к великому гетману и канцлеру Речи Посполитой Яну Замойскому. Надо убедить их, что это – самозванец. А пока что надо вызнать, кто бы это мог быть... А ещё, не дожидаясь ничего иного, послать верного человека в черкасские земли, чтобы отвадил он черкасских казаков от этого злодея.

Боярин слушал и удивлялся. Яшка Пыхачёв, убив вчера медведя, подействовал своим,поступком на царя. А царь теперь понимает, с кем ему следует бороться. Уже не с тенью, как чудилось прежде...