Текст книги "Лжедмитрий"

Автор книги: Станислав Венгловский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 41 страниц)

20

Басманов с нетерпением ждал возвращения в Москву Андрея Валигуры.

Свои надежды боярин возлагал теперь только на молодого царского дружка. Потому что чувствовал опасность, а воздействовать на царя не мог. И томился тем.

А царь обнадёживал его невольно.

– Видишь, Пётр Фёдорович, – показывал он недавно разорванный по живому свиток, – вот его послание. Крепко болел, сказано. Извинения просит за своё отсутствие на свадьбе. Обещает вскорости явиться.

Видно было: царь и сам соскучился по своему любимцу.

Понимание этого, правда, несколько по-иному начинало томить Басманова. И делалось муторно на сердце: угораздило остаться главным стражем для царя. Вроде начальника Сыскного приказа. Вроде покойного ныне Семёна Годунова, каковым тот был при своём родственнике, царе Борисе. А не лучше ли было бы собирать войско в Ельце, готовить рати в поход против турка? Дожидаться верной славы. Потому что турка наверняка удастся побить. Сколько пушек изготовлено. Сколько пищалей, аркебузов. Теперь только на выучку подналечь. Казаков поднять. И на Дону, и на Днепре. Князья Вишневецкие пособят. Князь Константин обещает... А слава падёт на того, кто подготовил воинскую силу, от самого начала. Не прогадал Андрей Валигура. Быть ему теперь князем Великогорским, не иначе. А здесь... Впрочем, что говорить: друг тебе царь, полюбился ты ему, а решает он дела так, как ему вздумается...

Правда, небольшое облегчение Басманов ощутил на себе во дворце у царицы Марины, которая давала пир для московских бояр.

Бояре входили в царицыны покои с надутыми, важными лицами, с недовольным выражением глаз. Словно бы с неохотой. Но бояре незаметно преображались уже при одном виде очаровательной юной хозяйки.

Царица была одета в роскошный московский сарафан рытого алого бархата, очень скромно, но со вкусом украшенный драгоценными камнями, и в белую сорочку с удивительно узкими рукавами, которые подчёркивали лёгкость и хрупкость её нежных рук. Она бегло говорила по-русски, и, если бы не какое-то шипение в её выговоре, свойственное её родной польской речи, не догадаться бы, что перед тобою не молодая московская боярыня, выросшая в высоком терему у строгого своего батюшки, знавшая лишь дорогу в Божий храм, под присмотром сенных девушек, братьев, отца и множества холопов. Надо сказать, новая царица поражала своей приветливостью, простотою в обращении, что нисколько, однако, не умаляло в ней чувства понимания своего нынешнего величия.

Это-то видение и преображало московских бояр. Московские бояре, как очень быстро уловил Басманов, с каким-то оценивающим выражением глаз начинали смотреть на своих жён. Словно сравнивали их с этой юной женщиной, о которой уже шла молва как о католичке, – её-де надо было крестить в православную веру.

А боярские жёны, подавив в себе невольно предвзятое мнение касательно новой царицы, с каким они вошли в хоромы, вдруг начинали ловить себя на том, что они уже подражают хозяйке-царице. Она же, получалось, неспроста говорила, что ещё в отцовском самборском замке частенько исполняла роль хозяйки, поскольку мачеха её в последнее время постоянно и тяжело болеет. И даже это сухое и корявое слово «мачеха», полагал Басманов, звучало в её устах весьма приемлемо, если даже не приятно. Московские боярыни начинали даже говорить с теми же интонациями в голосе, с какими говорила царица, и порою начинали издавать лёгкое шипение в таких обычных русских словах, в которых ничего подобного не отмечалось сроду.

То и дело слышалось:

– А вот мы, матушка-царица, дак и вовсе никуда не ездим!

– Да! Да!

– Окромя как в вотчины!

– Иногда!

Кричали, как будто царица уверяла их в обратном.

Басманов диву давался по причине всего этого, а ещё радовался. Даст Бог, надеялся, стерпится – слюбится. Ласковый телёнок двух маток сосёт.

Басманов посматривал на царского тестя, старался и ему внушить хотя бы подобие спокойствия, потому что старик примечал исключительно всё косые взгляды, брошенные на приезжих гостей. А ещё к старику приходило много людей с предупреждениями, да все предупреждения звучали одинаково: ой, что-то в городе затевается! Ой, пусть царь будет начеку. Пусть не доверяет так бездумно своим боярам! Говорили о том немцы, по-дружески. И купцы немецкие. А ещё упорнее – наёмные воины. А потому, в присутствии Басманова, да и по наущению его, старик начал было толковать об этом царю, а в ответ услышал:

– Отец! Не говорите мне, умоляю, о таких пустяках! Ведь меня вы знаете. Я на войне никого не боялся, ни от кого не прятался. Так стану ли запираться в Кремле от своих подданных, которые со слезами на глазах умоляли меня взять отцовскую корону? Подумайте!

Пан Мнишек топтался на месте, не зная, что возразить. И на том разговор этот кончился.

И вот сейчас, на пиру, старик торчит перед царственной четою, словно слуга какой. Не налюбоваться ему дочерью. Не наглядеться. А взгляд – тревожен. Будто предчувствие лиха.

Что касается царя – царь смотрел на юную супругу влюблёнными глазами, и только на неё. Но о гостях не забывал ни на мгновение. Бояре вроде бы в гостях у царицы, да царь – он везде царь. Он провозглашал тосты. Он отдавал всяческие приказания: что подавать, кому что делать.

В царицыном дворце без устали играли привезённые из Польши музыканты. Они исполняли различные опусы, часто посматривая на бумагу с нотными значками. Бумагу перед ними держали малые пахолята в ярких одеждах. Иногда же бумаги с нотными знаками помещались на треножниках.

Вперемежку с танцами исполнялись и песни. Пели двое статных итальянцев. У них были такие упоительные голоса, что гости, преимущественно боярыни, начинали утирать глаза и беспокойно озираться вокруг, посматривать на пол, как бы желая удостовериться, что сидят они на крепких основаниях.

А время от времени царёв взгляд обращался на привезённого ляхами неутомимого шута Антонио Риати.

– Ну и паяц!

Впрочем, эти слова были излишни. Шут изводил своим кривляньем всех без разбора. И немало уже посуды было уронено на пол и перебито, поскольку слуги, застигнутые проделками шута, тут же забывали, что у них в руках, и боярыни, которые вначале не могли смотреть на шутовскую образину без того, чтобы не перекрестить шута, теперь хохотали без забот и до слёз.

Правда, иногда шут закрывал своё лицо страшною маскою, привезённою из Самбора, и тогда всем становилось не по себе, несмотря на его кривляния. Что-то зловещее чудилось всем от одного взгляда на малевание какого-то тамошнего умельца, называемого Мацеем.

Затем были обещанные танцы. И если первый танец вызвал также некоторое удивление, даже оторопь, поскольку открыли его сами хозяева, царь с царицею, то дальше бояре, особенно боярыни, начали любоваться плавными движениями и даже учиться им, подражая лёгкой царице Марине, которая просто порхала – то в паре с царём, то с его секретарём Яном Бучинским, то с послами Олесницким, Гонсевским.

Даже князь Василий Иванович Шуйский с братьями, все крепко подвыпившие, делали ногами частые замысловатые коленца, больше помогая себе руками.

Да, сказано, этот пир заметно успокоил Басманова. Но ненадолго.

Уходя из царицына дворца, чтобы проверить стражу, оставляя во дворце веселящихся бояр с их жёнами, среди прочих и Василия Ивановича Шуйского с братьями, Басманов уже готов был поверить, что известия, которые приносили ему и домой, и в Кремль нарочные ярыжки и разные поставленные на то люди, – что эти известия впустую указывают на Василия Ивановича как на заговорщика и злодея тайного. Вроде бы в самом деле одумался он ещё после прошлого лета, позабыл о новых злых умыслах против своего царя. Быть может, казалось, и прав был царь, когда не придал никакого значения подобным доносам, даже последним из них, когда стражи изловили и привели в Сыскной приказ наглецов, уличённых в распространении среди москвичей невероятных поклёпов. Уже были они поставлены на правёж в каменных подвалах, и уже развязывались у них лживые языки, но царь, заглянув в подвалы, даже возмутился: как, мол, смеете верить, будто у государевых подданных дурное на уме? Немедленно отпускайте. И ещё – накормить до отвала. Напоить и на опохмелку дать! Ни более ни менее. Двоих накормили и напоили. А третьему уже ничего не понадобилось, кроме гроба. Но царь своего вроде бы добился: милость его – на виду.

С такими мыслями Басманов отправился к себе домой, чтобы встряхнуться от пиров, чтобы Парамошка вылил ему на голову ведра два-три ледяной воды из колодца, как привык это делать с молодых лет при наступлении тёплой поры. Всё шло к тому и сейчас, да он уже взялся за ворот рубахи на заднем дворе, как вдруг прибежал Парамошка и, гнусавя сильнее обычного, так что и не разобрать было остального, окромя имени князя Шуйского, замахал длинными цепкими руками.

– Там! Там! – указывал он пальцами на горницу, в которой Басманов обычно принимает ярыжек.

Басманов оставил в покое ворот рубахи и быстро зашагал за Парамошкой.

Вместо ожидаемого ярыжки в горнице сидела женщина в монашеской одежде. Басманов сразу заподозрил, что никакая это не монашка. Он ещё не успел сообразить, почему Парамошка кричал о князе Шуйском, как сидящая женщина приоткрыла лицо. То была зазнобушка Василия Ивановича Шуйского, по имени Прасковьюшка, которую князь держал взаперти, берег и лелеял пуще глаза, полагая, что никто её в лицо не знает, никто даже не догадывается о её существовании. А она известна всей Москве. Вот и Парамошке стоило только взглянуть на её фигуру. Прасковьюшка гордится, что именно она избрана Василием Ивановичем в подружки, что её выделил он из массы своих дворовых девок-красавиц, не имея возможности жениться законным образом. Для москвичей уже не тайна, что она родила ему нескольких сыновей, что князь вроде налюбоваться ими не может.

– Что тебе надобно, женщина? – спросил будто бы равнодушно Басманов, стараясь показать, что ему неведома Прасковьюшка.

Это её устраивало. Она, по-видимому, хотела про извести на боярина неожиданное впечатление, внезапно раскрыв своё имя.

– Я холопка князя Василия Ивановича Шуйского, – сказала она, глядя Басманову в глаза. – Небось, боярин, слыхал о Прасковьюшке?

Басманов и на это не клюнул.

– Бог тебя ведает, женщина, – отвечал он уклончиво. – Нешто мне люди такого князя известны? Бог тебя знает. Дак что тебя привело ко мне? Я только что оставил князя в царицыном дворце. Он жив-здоров и ни на что не жаловался. Говори, коли не шутишь, а то и мне пора. При государе моя служба...

– Да знаю, болезный, – сказала женщина со вздохом. – Потому и пришла к тебе, что ты при государе. Чай, не напрасно хлеб государев ешь...

Басманов ничего не объяснял относительно хлеба, а потому Прасковьюшка вынуждена была заторопиться.

– Донос хочу вчинить на своего господина. Варсонофий мне начертал.

– Ты понимаешь, что говоришь, женщина? – остановил её Басманов.

В его голове тут же пронеслось, что князь Василий Иванович собирается жениться, – вот и бесится Прасковьюшка.

Но Прасковьюшку уже ничто не могло остановить.

– А задумал он со своими дружками-приятелями убить государя нашего на рассвете в субботу! – сказала она. – И все они согласны на богопротивное дело! И решилась я, боярин, на извет последний, потому что грех мне будет перед Богом, если не скажу, не предупрежу тебя. А только ты и способен сейчас остановить их. А ещё – доложить царю-батюшке. А там пускай меня огнём калёным жгут-пытают, мне всё равно. Потому что нету для меня жизни на этом свете!

Она стояла на коленях, билась головою о стены. И своими последними словами многое сводила на нет.

Хоть и устал Басманов в эти тёплые майские дни, а всё же не до сна ему было, как на то он сам надеялся, пересиливая свою дремоту в царских хоромах. И долго скрипела его дубовая кровать, на которую он вообще редко приходил ложиться с тех пор, как возвратился в Москву, а с недавнего времени вообще не ночевал в доме своём, в связи со свадебными торжествами в царском доме.

Теперь он лежал, а что-то вроде подмывало его встать и немедленно бежать в царский дворец, в Кремль, потому что заговорщики могли поторопиться.

«Да нет же, – уговаривал он себя. – Если и есть какая-никакая капля правды в сказанном Прасковьюшкой, так Василий Иванович сейчас у царя пирует, до того ли ему... Да и может ли такое случиться вообще? Господи! Может ли человек, христианин, столь безбожно затевать убийство? Быть того не может! Богобоязнен крепко боярин Шуйский. Да на кого ему руку поднимать? На того, кто вчера его простил и от смерти спас?»

«Нет! Нет! – хотелось просто кричать и уличать Прасковьюшку, не иначе как от ревности потерявшую свой разум. – Быть тысяцким на свадьбе – и жениху гибель готовить? Нет!»

Однако тут же другой голос отвечал с уверенностью и с насмешкой: «Но какого человека? Бывают люди, за убийство которых десяток грехов отпускается!»

И тут же начинал бродить в голове вопрос, над которым Басманову не хотелось думать. Вопрос, который он гнал от себя ещё прошлой весною. Особенно с тех дней под Кромами, когда он решительно переметнулся на сторону молодого царевича Димитрия, забыв о клятве юному царю Фёдору Годунову. Как только решился – и всё тогда почудилось вдруг таким простым да понятным. Молодой царь оказался умным. Службу ценил как полагается, не то что Годунов-самозванец. И чем ближе к Москве подходили сторонники Димитрия Ивановича – тем прочнее становилась эта уверенность. И ничто не омрачало ума Басманова. Будто и не было никаких сомнений.

А ведь говорил когда-то Борис Годунов со слезами на глазах: «Вы, бояре, царевича этого породили и пустили на меня! Потому что нету на свете сына Ивана Грозного! Вот перед вами Василий Иванович Шуйский. Скажи им, боярин!»

Князь Шуйский, слёзно молясь, твердил с земными поклонами:

«Нету, горемычного! Нету! Пресёкся род Ивана Грозного!»

И никто из бояр не смел возразить царю Борису.

А Шуйский... И так и сяк готов был стелиться. Пока до плахи не довели поступки. Впрочем... Может быть, на плахе... Когда был готов перед Богом предстать, быть может, тогда и... Тогда и говорит человек правду? Господи! Неужели?

Басманов не дождался утра. Над куполами московских церквей, щедро окрашенных лучами солнца, качалось что-то вроде молочного киселя, а он уже бежал к Кремлю, якобы для того, чтобы проверить стражу.

В Кремле встретил полковника Маржерета – вот у кого не сыщется никаких сомнений. Он служит законному царю. И всё. Но и у него лёгкое недоумение в глазах. Не бережёт себя царь. Зря, мол, не слушает верных подсказок. Тревожно сейчас в Москве.

– Спокойной службы вам, господин Басманов! – слегка коснулся Маржерет своей широкой шапки с пером, лихо сидящей на его небольшой голове и так идущей к его тонким усикам.

Да, послужишь здесь спокойно!

«Буду наказывать доносчиков! – заявил уже царь принародно. – Не терплю доносов!»

А в Кремле полно погулявших на царицыном пиру. Ещё только бредут домой.

А вот и князь Василий Иванович Шуйский. Он хоть и прогулял во дворце всю ночь, но меру, видать, крепко знает. У слуг его нет надобности укладывать его в возок, тогда как родные его братья петли по двору ногами пишут. Оба. Он же вообще возком не воспользовался. Пошёл бойкою походкою, а возница за ним повёл запряжённого в возок вороного жеребца со звездою на лбу. Заметил Шуйский вдруг Басманова – улыбнулся по-приятельски.

Вот и пойми его.

Что он скажет, придя домой и не завидев там своей Прасковьюшки? Догадается, где побывала? Она же твёрдо решила к нему не возвращаться. В монастыре укроется. А Варсонофий-писарь... Каков?

А так в Кремле ничего особого не случилось. Если не считать очередных наглецов, которые на этот раз попались ночью в подвалах царского дворца. Что высматривали? Кем посланы? Правёж должен сказать, если будет на то царское дозволение. А то будет сказано: «Отпустите! Разве пьяный ведает, куда и зачем залез?»

Думал Басманов, что поздненько увидит сегодня царя. Надеялся отлежаться в своей горнице в царском дворце, собраться с мыслями, всё взвесить, потолковать там с паном Мнишеком. Может, через царицу удастся повлиять на царя? Кто ведает?

Ан нет. Царь почивал недолго. Уже явился своей чуть прыгающей походкою прямо к Басманову. Видать, не с какой-то целью явился, но шёл мимо.

– Пётр Фёдорович! – с порога закричал. – Пётр Фёдорович! Заходи обязательно. Сейчас буду принимать посланника Папы Римского. Так ты поприсутствуй. И для приличия, и как свидетель. Чтобы потом не говорили, будто я готов целовать башмак у Папы Римского. Политика. Его святейшество может побудить многих государей поскорее помочь мне в войне против турок. Вот. Скоро Андрей Валигура приедет. Он бы мне пригодился на аудиенции.

Не выпадало Басманову говорить сегодня с царём о доносе Прасковьюшки. Выгнул бы в ответ его величество свою светлую бровь, засмеялся бы. Ещё, чего доброго, и Прасковьюшку выдал бы невольно. Дело, мол, почти семейное...

Иезуит Каспар Савицкий долго дожидался аудиенции. Он вошёл бодрыми шагами, после приветствия заговорил с царём как со старым знакомым.

Царь заметил немного настороженный гостев взгляд, брошенный в сторону Басманова, успокоил:

– У меня от него нет секретов.

Иезуит вручил царю письма от генерала своего ордена, а также подарки. Ещё – послание и подарки от самого Папы Римского. В глаза бросилась красочная парсуна Папы.

Вручив всё это, отец Каспар сказал, что имеет поручение от его святейшества узнать волю русского государя относительно построек католических храмов в русском государстве.

– А также, ваше величество, относительно предоставления католическим священникам возможности отправлять в них службу.

При этих словах царь очень быстро взглянул на Басманова, как бы говоря ему: «Вот оно, начинается!» – тут же поднялся с места и принялся расхаживать, озабоченно морща лоб. Нарочитость всего этого было несложно угадать: царь никогда не задумывался так, чтобы это было заметно внешне. Он решает всё мгновенно. Значит, царь хотел показать, что не желает так с ходу давать ответ на подобный вопрос. Что Басманов – тому помеха. Однако царь не желал и отправлять Басманова. Царь хитрил.

Иезуит оказался как бы в неловком положении. Иезуит невольно двинулся вслед за царём. И царь заговорил с ним уже нарочито громко, но совершенно о другом, не о том, о чём был только что поставлен вопрос. Он отвлекал внимание собеседника.

– Мне нужна ваша помощь, ваше преподобие, – говорил он, – потому что в Москве мне надобно основать коллегиум, где будем готовить наставников молодёжи, в том числе и для будущего нашего университета. Я уже приказал собирать в какой-то степени подготовленных мальчиков, которые смогут стать учениками.

Иезуит кивал головою, но отвечал, что для исполнения просьбы требуется время.

Царь и этого ответа как бы не желал слушать, а то и боялся услышать что-то нежелательное. Он вдруг заговорил о войне:

– Я собираю сейчас войско, ваше преподобие. Оно у меня стекается к городу Ельцу. Князь Шуйский отправляет туда дружину за дружиною, как только находит, что воины достаточно оснащены, вооружены и обучены. А там уже другой мой верный военачальник приводит войско в полный порядок. И хотя по моему велению уже послан крымскому хану остриженный тулуп как знак, что мы на него пойдём войною, однако я ещё не решил, кого в первую очередь следует наказать, какого врага. Вот и польский король возгордился и не признает моего императорского титула, о чём я уже не раз толковал с его послами.

Признаться, услышанное покоробило Басманова. Конечно, подобное он уже не раз слышал от царя в минуты его раздражения, но говорилось всё это с глазу на глаз – о разговоре, царь мог быть уверен, никто больше не узнает, а вот заявить о том иезуиту, присланному Папой Римским, – ведь это же всё равно что сказать подобное лично самому польскому королю!

Басманов понял, что хотя иезуит внешне не подаёт виду, будто на него подействовало услышанное, однако голос его приобрёл вдруг какое-то новое звучание, как если бы он только что нырнул в ледяную прорубь, замёрз, вмиг простыл.

– Бог милосердный не допустит вражды между христианскими государями! – осенил он себя крестным знамением и снова дёрнулся всем телом, как бы желая завести речь снова о своём очень важном деле, но царь вдруг засуетился, объясняя второпях, что его дожидается сейчас матушка-царица.

– Жаль, – сказал он и тут же направил шаги к дверям, – что нету при мне моего верного человека – Андрея Валигуры. Это мой фактотум. Он бы с вами, ваше преподобие, поговорил более основательно о коллегиуме, а пока его нету здесь, можете обращаться к моему секретарю Яну Бучинскому. Он всё устроит и обо всём мне доложит. А там и Андрей Валигура приедет.

Тут уже Басманов окончательно понял, к чему клонится вся аудиенция: Бучинский – протестант. Обращаться к нему у отца иезуита нет никакого желания. Но именно на это и рассчитывает царь.

Впрочем, оставив дворец и совсем озадаченного иезуита, царь увлёк Басманова за робою вовсе не к царице-матушке, но на Пушечный двор, где их встретил князь Василий Иванович Шуйский. Князь докладывал царю, глядя прямо в глаза, сколько воинов стоит сейчас под Москвою, дожидаясь необходимого вооружения. А что касается стрельцов, стрелецкие головы, да и военачальники пониже – сотники разные, десятники, – сразу уводят своих людей к войску, в Елец.

Князь глядел на государя такими преданными глазами, что заподозрить его в тех грехах, в которых обвиняла его Прасковьюшка, ну никак не хватало смелости.

Пушечный двор работал в полную мощь.

На следующее утро оказалось, что ночная стража в Кремле снова наткнулась на злодеев. Нескольких немецкие вояки уложили выстрелами из мушкетов – полковник Маржерет показывал трупы, при нём дело было, – нескольких захватили и по ночному времени подвергли решительной пытке. Но ничего не добились.

Только царь и на это посмотрел сквозь пальцы. Более того, Басманову доложили, будто один из немецких капитанов, воспользовавшись встречей с царём в конюшне, когда его величество наведывался к захворавшему своему любимому коню, – что этот немецкий капитан подал царю записку о грозящем заговоре, направленном против гостящих в Москве поляков. Царь в ответ разорвал записку, едва пробежав её глазами. И ответил с явным раздражением: «Пустяки всё это!»

Басманов тут же направился к государю с самыми решительными намерениями рассказать о доносе Прасковьюшки, да царь целый день не расставался с князем Василием Ивановичем Шуйским, и разговор у них шёл о подготовке к походу. Василий Иванович, по его собственным словам, представлялся замечательным знатоком военного дела, организатором, если только не замечательным полководцем.

А ещё говорили о предстоящем воскресенье, о задуманном зрелище для народа, о всеобщем веселье за Сретенскими воротами. Ездили даже туда – там уже на свеженасыпанных валах стояли пушки; там высились крепостные башни.

Конечно, всё это, а ещё то, что царь торопился, стараясь поспеть к вечеру на пир, который он давал в своём новом дворце, – всё это обернулось тем, что Басманов всё-таки отважился напомнить царю о пойманных сегодняшней ночью злодеях, что их, дескать, надо допросить в Сыскном приказе. О Прасковьюшкином доносе, который, конечно же, по причине присутствия тут князя Василия Ивановича не мог никак найти подтверждения завтра утром, Басманов решил рассказать на следующий день, тем более что назавтра ждали в Кремль Андрея Валигуру.

Какое-то раздумье пробежало по лицу царя при упоминании Басманова о ночных происшествиях. Но длилось это недолго.

– Так и быть! – сказал царь. – Завтра разберёмся. С утра я буду в Потешном городке, а после обеда – займёмся. Если, конечно, успеем. Если Андрей Валигура, приехав, не отвлечёт. А ещё пану Мнишеку скажу, чтобы поляки вели себя поскромнее. Жалобы на них.

Басманов намеревался только показаться на царском пиру. Что бы там ни было, а он никак не мог забыть предсказаний насчёт завтрашнего, субботнего, утра. Особую роль в предсказаниях играла, конечно, Прасковьюшка.

Входя во дворец, Басманов невольно очень внимательно оглядел иноземных воинов (стояли в этот день люди не полковника Маржерета, но полковника-немца Кнутсена). Возле них расхаживал князь Василий Иванович Шуйский, вроде бы озабоченный чем-то своим. Иногда он заговаривал с полковником Кнутсеном, а тот подобострастно кивал ему головою в медном огромном шлеме.

Во дворце висел такой невообразимый шум, поднятый польскими музыкантами, что даже паи Мнишек, страдающий к тому же от телесных недугов, морщился и вбирал голову в плечи.

Князь Шуйский на пиру уселся по правую руку от царя, переговаривался с ним весело, – и это снова не могло не подействовать успокоительно на Басманова.

Как всегда, Басманов принял хлеб и вино из рук государя, а потом уже пил, беря кубки из рук виночерпиев да стольников. И враз, после очередного кубка, он почувствовал, что перепил. Потому что потолок вдруг сорвался с места и поплыл, увлекая за собою толстые колонны, столы, всех сидящих за ними, орущих и галдящих, включая даже самого царя... Басманову стало стыдно своей податливости хмелю...

Очнулся Басманов на широкой скамье в царском дворце. Он это сразу понял. Сквозь узорчатые стёкла уже пробивался утренний свет, и те лучи, которые пронизывали стёкла, падали на противоположную стену кровавыми алыми пятнами.

Басманов успел припомнить вчерашний пир. Подобного срама с ним ещё не случалось в жизни: чтобы его свалило вино! Это просто недопустимо. Неприлично для первого боярина, верного государева слуги. Да к тому же в такое время. Придётся держать ответ перед царём... И вдруг его внимание отвлёк раздавшийся звон набатного колокола. Он привстал со скамьи, приблизился к окну, чувствуя в теле неизвестную доселе слабость. Сразу нахлынуло вчерашнее. Он не мог пересилить охватившую сознание тревогу. Но окно из горницы, где он почивал, выходило на глухую стену дворца, так что ничего узнать было нельзя, кроме того, что набатный звон стоит уже надо всею Москвою, что он разрастается и приближается, давит, что уже раздались выстрелы, не один, много, всё чаще и чаще.

Басманов набросил на себя кафтан и устремился к выходу.

– Что там такое, Пётр Фёдорович? – упали ему на голову слова царя. – Князь Димитрий Иванович Шуйский мне сказал: это пожар! Я сейчас... Или нет...

Царь стоял взлохмаченный, – видать, только что поднял с подушки голову. Длинная белая рубаха, похожая на саван, ниспадала до самого пола. И если бы не этот, такой знакомый, голос, Басманов и не поверил бы, что видит царя.

– Сейчас я, государь! – ответил Басманов, бросаясь к ближайшему окну.

Он рванул на себя раму – колокольный звон заставил, наверное, вздрогнуть не только его. Звон нарастал, близился, а вместе с ним накатывалось море голосов – как ветер, как шум грозы. Как знамения Страшного суда, Божией кары. Человеческой лавине противостояло, он заметил, всего с десяток-полтора стрельцов в ослепительно ярких малиновых кафтанах, с алебардами в руках, а ещё, на крыльце, – мушкетёры, чужеземные воины, тоже примерно в таком же ничтожном количестве. Они растянулись на крыльце жиденькою цепочкой, безумно ненадёжной, чтобы удержать толпу.

«Где же остальные? – холодом осыпало Басманову спину. – Неужели Шуйский... Неужели он успел распорядиться, пока я... Неужели правда...»

– Государь! – громко и выразительно закричал Басманов, чувствуя, что в нём просыпается нечто такое, что помогло ему когда-то с честью удержать Новгород-Северский. – Государь! Это измена! Берегись! Я их задержу!

Он не уловил царского ответа. Его увлекала возможность очутиться снова в своей стихии, показать своё презрение к опасности.

Когда он вышел на крыльцо, то не услышал под собою ударов о камни своих подкованных гвоздями сапог. Стрельцы в сверкающих на солнце кафтанах, особенно на фоне серой толпы, были уже смяты и отброшены, зажаты со всех сторон, а чужеземцы на крыльце ещё не успели дать по толпе выстрелов.

– Стойте! – остановил их скорее даже не криком, но только решительным видом и решительными движениями Басманов. – Стойте!

Его появление, надо сказать, подействовало на толпу, которая уже добежала до первых ступенек крыльца.

С той же решительностью, грохая сапогами в наступившей тишине, Басманов спустился на самую последнюю ступеньку.

– Братья! – сказал он во всю силу своего голоса. – Что вы задумали? Кто вас подбивает на богопротивное дело? Бросайте оружие! Государь наш милостив!

Толпа будто бы и ждала только этих слов. Толпа издала ещё более угрожающий рёв. Хлопнуло сразу несколько выстрелов. Со стен упали-посыпались белые ошмётки дерева.

– Братья! – не сдавался Басманов, вздымая к небу обе руки.

Он никого и ничего не боялся. Он успел крикнуть какое-то гневное слово метнувшемуся к нему боярину Михаилу Татищеву, о возвращении которого из ссылки он недавно умолял государя, успел с силой оттолкнуть какого-то настырного дьяка, твердящего слова из Священного Писания, – и тут же с удивлением почувствовал, как на него самого наваливаются церковные купола...