Текст книги "Лжедмитрий"

Автор книги: Станислав Венгловский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 41 страниц)

18

Как только Андрей Валигура оказывался в покое на первом этаже княжеского флигеля, где жил теперь московский царевич, он всякий раз ловил себя на мысли, что его неудержимо тянет к окнам.

Окна были высокие, стрельчатые. А то, что можно было видеть сквозь небольшие стёкла, забранные свинцовой тонкой рамой, складывалось в чудесную картину. Украшением картины выступало каменное крыльцо с белой балюстрадой в доме напротив, в котором жил теперь воевода Мнишек. Андрей без труда, но с волнением заключал: притягательной для него в этих окнах стала сама возможность появления на крыльце воеводской дочки, панны Марины.

Простоватый Харько, который везде находит обожающих его молодиц, осторожно сказал, завидев впервые княгиню Урсулу: «Вот это краля! Во сне бы такую... прижать!» Андрей ответил сразу: «Сестра у неё красивей!» Харько посмотрел недоверчиво. «Красивей не бывает! – ответил, подумав. – Впрочем, что пирогу до ветряка? Нам и наших красоток хватит!»

Эти слова несколько остудили Андрею голову. Почудилось, будто Харько, можно сказать бродяга, ставит его, Андрея, потомственного дворянина, на одну доску с собою. Это не понравилось.

А царевич, услыхавший разговор случайно, даже не откликнулся. Андрей был готов пожалеть царевича: для него, конечно, существуют царевны. Да все ли царевны так хороши? Этого Андрей не знал. И не задумывался над подобными загадками. Он только понял: прекрасней девушки, увиденной когда-то в лесу, над речкой, ради которой, конечно же, прыгнул в ледяную воду, не из-за какой-то шкатулки, – прекрасней этой девушки нет существа на свете!

Теперь он мог рассматривать Марину из своего окна всякий раз, как только она выходила на крыльцо, чтобы скрыться в карете, чтобы сесть на коня, прогуляться в окрестностнях Вишневца в сопровождении брата да ещё князя Корецкого, которому он, Андрей, утёр нос, лишив его возможности сразиться на дуэли с царевичем.

А царевич, которому Андрей впервые показал дочку сандомирского воеводы вот от этого окна (царевич случайно заглянул было сюда), – царевич тогда просто застыл на месте. Выражение его лица и навело на новую, удивительную мысль. «Что же, – сказал себе Андрей. – Харько прав. Не моего поля ягода... А такое, говорят, бывает: женятся царевичи не на царевнах».

С новой мыслью Андрей носился теперь как дурень с писаной торбой.

Впрочем, и так было за что хвалить самого себя. Андрею было достаточно понимания, что он достоин похвалы. Понимания того, что всё сейчас получается так, как хотелось. У него появилась надежда возвратиться когда-нибудь на землю предков. Да что там когда-нибудь! Возвратиться очень скоро, если поможет Бог.

Слов нет, Андрея огорчил приём, оказанный царевичу на Запорожской Сечи. Огорчали поступки не простых казаков, но кошевого Вороны.

Петро Коринец обещал лично отвезти на Дон новые царевичевы грамоты. Коринец, конечно, слово сдержит. Но куда звать казаков? Где им собираться? Под Киевом? На московских рубежах? Под Киевом – неплохо бы. Да вот старый князь Острожский пригрозил употребить силу. Сам он, конечно, одной ногою стоит в могиле. Но во главе его войска – сын Януш, решительный и дерзкий. И Януш вроде бы заверил отца: «Ни одного мятежного горлопана не выпущу отсюда, который захочет воевать с московским царём Борисом!»

Обретаясь на Сечи и по дороге назад, Андрей наслушался рассказов о князе Адаме Вишневецком. Много людей убегает из его владений, спасаясь от непосильных тягот. Они и поведали, как враждует князь с московскими порубежными воеводами. Московиты в конце концов отняли у него город При луки. И не отдают назад.

Стремясь настичь царевича, Андрей загнал коня. Последние вёрсты преодолевал пешком. Но царевича настиг. Тот сидел в пустующей келье в маленьком монастыре. Корпел над церковными книгами. А на самом же деле – размышлял. Как поступать ему дальше?

Андрей поведал об увиденном на Дону. Царевич слушал, ни о чём не расспрашивал.

Андрей подозревал, что к царевичу неспроста приходят по ночам какие-то люди. Они отыскивают его везде. Говорят с ним обязательно наедине. Тихонечко. Если что-то говорят. Затем исчезают, словно мыши.

Андрей проговорил с царевичем в тесной келье весь вечер. А наутро они незаметно ушли. Подобно людям, которые навещают царевича. Конечно, прихватили с собою Харька и Мисаила. До Брагина, где обычно любит жить князь Адам, добирались ещё два дня. Шли пешком, как ни стонал Харько, подбивая купить новую повозку и нового коника. Нет, было сказано твёрдо. Скоро будем ездить на иных возах. Харько пропускал намёки мимо ушей. Ничего не отвечал. Но было понятно: после поездки на Сечь Харько слегка разуверился, что перед ним действительно царевич. Что же, тем более сильное удивление его ожидало...

Маршалок княжеского двора в Брагине с удовольствием записал пришедших в подвластную ему либерию. Приказал одеть в кунтуши, выдать сапоги и шапки.

«Пока в гайдуки вас, хлопцы! А там и в казаки переведу. Если сами на глаза князю не попадёте!» – «Да как не попадёт на глаза московский царевич?» – хотелось крикнуть Андрею. Но сдержался.

И верно поступил. Сам Бог помог царевичу объясниться с князем Адамом. Как уж там было – неизвестно. Царевич не открывает. Говорит, слово дал. Да только князь Адам приказал вдруг одеть царевича как пана. Подарил великолепную карету, в которую запрягают шестёрку коней. Приставил к гостю гайдуков, разных слуг. Громогласно объявил: «Это московский царевич Димитрий Иванович!» Конечно, хорошее отношение князя ощутили на себе Андрей и Харько. Даже Мисаил получил в дар удивительную рясу, о каковой и не мечтал.

Вишневец продолжал свою весёлую жизнь. Она была наполнена банкетами, маскарадами, танцами, охотой и разными забавами. Задумывали всё это княгиня Урсула и её сестра Марина. Скорее, конечно, княгиня Урсула, как хозяйка. Марина подчинялась сестре. Собственно, Марина выступала душою маскарадов. Ради них одевалась то скромною пастушкою с венком на голове, то поселянкою, а то разбитною корчмаркою. Но как ни одевалась – никакие костюмы и никакие маски не могли скрыть или изменить её красоты.

Впрочем, красота эта, увиденная вблизи, просто-напросто испугала Андрея, когда он однажды, в танце, будучи одет немецким рыцарем, позванивая доспехами, встретился с Мариной и заглянул ей в глаза, прикрытые золотистою маскою. Показалось – заглянул в бездну. Тогда ещё гостил в замке воевода Мнишек (он уехал через день после банкета, оставив дочь на попечение хозяев Вишневца), и Андрей поспешил сразу после мазурки отвести дочь под отцовскую опеку. Марина была одета черкасскою крестьянкою, а пан Мнишек – усатым черкасским хлеборобом.

Помимо шермерки[13]13
  Фехтование.


[Закрыть] и верховой езды – во всём царевич показывал отличные успехи ещё в Брагине, у князя Адама, – князь Константин снабдил его теперь ещё учителем танцев, старым и сухим, как полено, итальянцем по имени синьор Капричелли. И вот в самом просторном зале флигеля, где жил царевич, теперь каждое утро, после непременной шермерки, давались уроки танцев. Синьор Капричелли с одинаковым увлечением наставлял не только царевича, но и Андрея, и даже Харька, даже молодых казаков и московских людей, прослышавших о царевиче и влившихся в его свиту. Надо сказать, царевич и в танцах проявлял себя дельным учеником, так что синьор Капричелли хвалил его более прочих, и хвалил заслуженно!

Однако в просторном княжеском зале, где танцы были многолюдные, где взоры танцующих устремлялись непременно на царевича, последний снова чувствовал себя всё тем же учеником, что и в зале флигеля. Он не мог пока сравниться с людьми, которые учились танцам с детства. Какая-то скованность не оставляла царевича и на маскарадных балах. Особенно в паре с панной Мариной. Такое поведение царевича озадачивало Андрея. Андрей пробовал заводить с царевичем разговор о девушке и вскоре удостоверился, что Марина с каждым днём всё сильнее нравится его господину. Андрей уже свыкся с мыслью, что эта панна не его поля ягода. Ему оставалось сожалеть, почему Господь Бог не наградил царевича такой же лёгкостью в обращении с женщинами, какую получил от рождения, скажем, Харько. Для Харька, позволь ему его положение, не было бы трудностей в разговорах с панной Мариной, в разговорах с царицею, царевной, королевной.

Подобного рода мысли не оставляли Андрея даже тогда, когда он в свободное от увеселений время помогал сочинять грамоты. Грамоты предназначались для московитов. В первую очередь – для населения тех мест, по которым царевич намеревался начать поход на Москву.

– Это будет Севера, Андрей, – сказал царевич как о деле решённом. – Я там был. Я знаю: там всё дышит ненавистью к Борису. Там меня поддержат. И там найдут поддержку казаки.

– Значит, на Чернигов? – интересовался Андрей. – Почему же ты, государь, не сказал о том раньше? Когда мы были на Сечи. Казаки бы знали, куда отправляться.

– На Чернигов, – подтвердил царевич. – Да о том не следует до срока распространяться. Особенно перед казаками. Иначе Борис начнёт укреплять Северу. Пускай в Москве помышляют, будто я пойду там, где всегда ходили поляки, – через Смоленск.

Грамоты для русского народа получались изрядные. Начисто перебеливать их приходилось Андрею да ещё писарю пану Пеху, приставленному к царевичу князем Константином. Царевич только высказывал главные мысли. Андрей использовал свои знания, чтобы эти мысли расцвечивать.

А затем, ночью, появлялись во флигеле люди, о существовании которых, быть может, не ведал даже князь Константин. Они забирали готовые грамоты и уходили прочь не мешкая. Приходили под видом православных монахов, калик перехожих, нищих бандуристов с огромными бельмами на глазах, что не мешало им, однако, видеть дорогу даже в темноте.

Однажды, взяв из рук Андрея свежеизготовленную грамоту, один из таких таинственных людей, не открывая лица, спрятанного под чёрным наголовником, заговорил.

– Знаешь, сын мой, – сказал он, – нашему государю грозит много бед ещё до того, как он отправится в поход. Скоро здесь появится человек от литовского канцлера Льва Сапеги. Тот человек должен подтвердить, что царевич – истинный сын Ивана Грозного. Ты правильно поступил, отведя от царевича опасность, исходившую от князя Корецкого. Ты славно поступаешь, способствуя сближению царевича с панной Мариной. А теперь ты должен добиться, чтобы человек Сапеги принародно признал царевича!

– Как? Откуда знаете? – успел прошептать Андрей. – И как узнать того человека? Сам он скажет? Или...

Однако пришелец в чёрном не стал отвечать. Он только сунул в руку Андрею увесистый кожаный мешочек, набитый монетами, – их округлость ощущалась даже сквозь кожаную оболочку.

Андрей выскочил за пришельцем на крыльцо, под колючий осенний дождик. Но человек успел раствориться в темени.

Андрей спустился с крыльца. Пройдя несколько шагов, увидел вдали сторожевых казаков с фонарями, услышал шаги. Но как ни напрягал слух – ни во дворе, ни за его пределами уши не различали никаких иных звуков, кроме топота казацких сапог. Ночь же выдалась чёрная, непроницаемая, как хорошее немецкое сукно.

Андрей снова взобрался на крыльцо, поднял голову. Наверху, над ним, во втором этаже, колыхалось в окошке слабое сияние, там читал свои книги царевич.

Андрей посмотрел на дом напротив – на верхнем этаже в нём тоже горело окошко. Андрею подумалось, что там сидит панна Марина. Что занимает её душу? Панна понимает: она нравится царевичу...

Андрей так живо представил себе сидящую при столе девушку, что тут же решил: «Сегодня же расскажу ей на маскараде, как её любит царевич. А там... Придумаю, как обнаружить человека, которого послал канцлер Сапега...»

Андрей покачал в руке увесистый мешочек с монетами и впервые почувствовал себя очень уверенно.

19

Графу Замойскому чудилось, будто он снова в Италии, в Падуе, снова торопится в тамошний университет.

Извозчик, по-местному – веттурино, стоял возле белой стены. Коричневую кожу на его лице прописала кисть самого Тинторетто.

«К фонтану... Снова...»

Веттурино вскрикнул. Мулы вздрогнули и потащили скрипучий возок.

Перед глазами плыла разноцветная шумная толпа.

Возле фонтана выросла фигура девушки. На узком плече в золотистого цвета кувшине плескалась вода. Капли сверкали под солнцем.

«Здесь!»

Веттурино повернул голову, протянул руку. Пальцы впились в плечо седока.

«Иди за мною!» – вдруг оскалились белые зубы между чёрными губами.

Стало нестерпимо больно...

– О Господи! – сказали знакомым голосом. – Вот сюда, синьор Паччионелли. Езус-Мария!

На крепких руках у лекаря Паччионелли застывали капли крови.

– Что снилось, serenissime[14]14
  Светлейший (лат.).


[Закрыть]? – спросил, улыбаясь как всегда, лекарь.

– Всё то же. Был студентом в Падуе.

Пациенту хотелось ответить бодрым голосом. Но голос звучал тихо.

– Это хорошо, – выразил своё мнение лекарь. – Но сегодня придётся отдохнуть, пан канцлер. Поспать... Даст Бог, снова побываете в Падуе. Теперь хотя бы во сне.

– Но... Мне надобно работать. Надо успеть.

– Завтра, полагаю, serenissime, всё уладится.

– Завтра... Завтра...

Граф Замойский, великий канцлер и коронный гетман Речи Посполитой, молил сейчас Бога только об одном: дать ему возможность составить надлежащую речь для произнесения её в сейме.

Речь могла стать его vox ultima cygnea[15]15
  Лебединая песня (лат.).


[Закрыть]. Его завещанием. А потому канцлеру хотелось выразить свои опасения и свои советы: как надлежит поступать в дальнейшем королю и сейму ради благополучия государства.

И вот...

Болезнь отыскала во сне.

– Нет ли известий из Кракова? – спросил канцлер.

Из Кракова – это от короля.

Секретарь понимал. Секретарь ответил:

– Нет.

Лёжа на постели, приготовленной в кабинете, канцлер сожалел, что не успел, не смог и уже не успеет и не сможет обезопасить государство, как успел, ему казалось, обезопасить своё родное гнездо – Замостье. С юга Замостье прикрыто глубокими прудами, с севера и запада – непроходимыми болотами. С востока крепость обрамлена особой оборонительной стеною. Это при том, что оборонительные стены города по всему периметру способны выдержать продолжительную осаду неприятельского войска. На них достаточно башен и достаточно пушек. Расставлены они к тому же по науке и требованиям первейших европейских авторитетов. А в ширину эти валы, тоже по всему периметру, достигают таких размеров, что на них спокойно разминутся встречные экипажи.

Но Речь Посполитая, огромное государство, открыта почти со всех сторон. И защищать это государство должны люди. А этих людей надо уметь организовать.

– Именно. Организовать. – Канцлер поднял с подушки голову.

Мысль его подтверждали самым наглядным образом две карты, которые висели на стенах кабинета. Одна из них представляла собою Замостье в развёрнутом виде, как бы с высоты птичьего полёта. Границы города, его стены, очерчивали чёткие линии. На другой, где изображена вся Речь Посполитая, государственные границы проступали как-то размыто, особенно на востоке. Но в ещё большей степени размытость их представала на юге. Будто картограф не успел там вывести всем известную надпись: «Hie sunt leones»[16]16
  Здесь львы (лат.).


[Закрыть].

– О Господи! Дай мне своё позволение!

Уже не первый месяц Замойский с горечью чувствовал, как оставляют его телесные силы. Прожитые сейчас дни начинал считать подарком судьбы и нисколько не был уверен, придётся ли ему вот так же завтра отходить ко сну, как удалось это сделать сегодня.

Горькие раздумья лишали сна, хотя и поддерживали дух, когда становилось невмоготу, посреди ночи он скатывался с постели, пробирался к конторке и склонялся над рукописью. Писал, писал, зачёркивал и снова писал. Чтобы наутро снова всё переиначить. Он понимал, что речь должна быть чрезвычайно краткой (длинных речей в сейме не слушают), зато очень убедительной. В сейме достаточно не угодить кому-нибудь одному: тот прокричит своё veto – и все твои старания пропали даром.

– Serenissime, – предупредил его, качая головою, синьор Паччионелли, – давайте говорить о чём-нибудь ином. Нельзя так...

А ещё в промежутках между писанием канцлер погружался в чтение книг римских авторов. Его увлекал не столько строгий стиль и выверенность композиции, присущие Цезарю, Цицерону, Вергилию, сколько выразительность языка, которую чувствовали Плавт или Теренций. Сочинения Плавта и Теренция постоянно лежат на его столе.

Он понимал, что речь, при своей краткости, должна быть чрезвычайно убедительной. Стоять у конторки с каждым днём становилось труднее. И всё же старый канцлер не полагался на помощь многоопытного врача. Синьор Паччионелли окончил курс в том же Падуанском университете, в стенах которого 3амойский провёл свои лучшие, студенческие, годы жизни. Он, Замойский, тогда ещё совершенно юный, успел к тому времени объехать всю Европу, надолго задерживался в Париже, в Страсбурге. Увлекаясь латынью, написал трактат о римском сенате. Надо сказать, что синьор Паччионелли обучался в Падуе примерно в то же время, прибыв туда, правда, несколькими годами раньше. Возможно, они не раз встречались на узких улочках и уж точно носили одинаковые широкополые шляпы с перьями, одинаковые длинные шпаги с серебряными колёсиками на кожаных ножнах. Обучаясь на разных факультетах, они лично не познакомились. Зато теперь в разговорах воскрешали названия падуанских улочек и площадей, припоминали, как выглядят развалины античных строений, чем пахли замшелые стены древних замков. Толкуя о давнем, они отчётливо представляли глаза итальянских девушек, таскавших от фонтанов кувшины с водою. Они слышали голоса тогдашних веттурино и скрипы возков, влекомых медлительными мулами. Девушек могли назвать по именам. То были очаровательные создания, красотою которых любовались питомцы всех факультетов. Господи, мысленно произносили бывшие падуанские студенты, глядя друг на друга, как быстро убегает время – tempora effugiunt[17]17
  Времена убегают (лат.).


[Закрыть].

Синьор Паччионелли, старше графа двумя годами, выглядел сейчас довольно моложавым человеком. Нельзя было сказать, что ему пошёл шестьдесят шестой год.

«Такого ещё могут взять в гусары!» – одобрительно говорил Замойский. «Готов служить только под вашими знамёнами, serenissime», – в тон ему отвечал синьор Паччионелли.

Сам же Замойский старился на глазах. У него недоставало передних зубов. Он уже плохо различал буквы, всё чаще поручая чтение секретарю. Но неважно и слышал. Он почти лишился сна. Особенно донимали длинные зимние ночи. Не приносила утешения даже возможность бесконечного бдения над книгами, о чём когда-то мечтал, обретаясь в дальних походах. Утомляло однозвучное завывание ветра в бесчисленных трубах на свинцовых крышах замка. И это при том, что едва-едва миновало три года с последней уже наверняка победы, когда войско под его руководством разбило турок в молдавских горячих степях.

«Что же, – утешал себя старый воин и дипломат, – состарила меня до срока верная служба Речи Посполитой. И мне нечего стыдиться». – И тут же припоминал, как подкосило его здоровье известие о смерти короля Стефана Батория. Horret animus meminisse[18]18
  Дух замирает от воспоминаний (лат.).


[Закрыть].

Стефан Баторий, избранный на престол после смерти Сигизмунда-Августа, пленил молодого Замойского грандиозными планами о создании славянского союзного государства, способного противостоять исламскому миру. На турок следует ударить из Москвы, через Персию! В новосозданное государство должны были войти славянские земли. Именно на войну с турками были даны деньги в Ватикане. Но война, которую Баторий вёл с московитами, утомительная осада Пскова – всё это воочию показало: осуществить задуманное очень трудно. Если вообще возможно. Если доступно человеку. Баторий понял, какими неистощимыми силами обладает Московское государство. Заключив в конце концов мир с Иваном Грозным, Баторий тут же обратился к реорганизации самой Польши. Он многого успел добиться. Он бесстрашно ограничивал власть польских магнатов. Он был уже на пути отмены права liberum veto[19]19
  Свободное вето (лат.).


[Закрыть]. Но Баторий вдруг уснул навеки. Папа Римский Сикст, узнав о том, говорят, заплакал.

Баторий умер, не оставив наследников.

Замойский тогда использовал всё своё умение и всю свою ловкость, для того чтобы на престоле сел нынешний король Сигизмунд III. Замойский надеялся найти в нём единомышленника и продолжателя дела Батория. Тем более что за Сигизмунда стояла его родная тётка Анна Ягеллонка, супруга покойного Батория.

Но как горько осознавать ошибку сейчас. Когда уже иссякают силы. И почти ничего не сделано. Король Сигизмунд, оставаясь в душе шведом, уповает на слепое поклонение всех народов Папе Римскому. Себя он считает папским вассалом. Сигизмунд не понимает, каким благом для Речи Посполитой может стать мир, заключённый с Москвою на ближайшие двадцать лет. Мир стоил больших усилий. И его надо оберегать. Болью для Речи Посполитой остаются сейчас отношения с Оттоманской империей. Турки всё ближе. Всё ожесточённей рвутся к сердцу Европы.

А Сигизмунд способен в любой момент разорвать мир с Москвою. Он тешит себя надеждами на появление царевича Димитрия, сына Ивана Грозного. В последнее время тень московского царевича связывают даже с именами князей Вишневецких. Будто он – в их владениях. Будто они его признали, помогают готовить войско для похода на Москву. И король не отмежевался от подобных деклараций. Точно известно: он потребовал от князя Адама Вишневецкого объяснения, вернее – подтверждения, что у него находится царевич Димитрий. Вместо того чтобы взять самозванца под стражу.

Стоять у конторки иногда уже невозможно. И вот – новая напасть.

Однако это вовсе не означало, что канцлер полностью передал свои обязанности вице-канцлеру Петру Тыльскому, с которым, кстати, как с человеком покладистым, старается общаться король Сигизмунд.

После привычной утренней молитвы и утешительной беседы с духовником иезуитом да с лекарем Паччионелли канцлер с особым интересом приготовился следить за докладом секретаря. Его тут же насторожило послание короля. Подобные послания теперь нечасто прибывают в Замостье.

Сначала канцлеру показалось, будто это один из тех элементов переписки, которую следует поддерживать между собою королю и канцлеру, лишь бы не вызывать нареканий сейма. Которая, впрочем, ни к чему не обязывает ни того, ни другого. Но тут же канцлер понял: дело обстоит не так.

То был запрос сенаторам. Король извещал о появлении в пределах государства московского царевича Димитрия Ивановича и спрашивал мнения, как поступить ему в необычных обстоятельствах.

– Он ещё спрашивает! Езус-Мария! – вырвалось из уст канцлера. – Будто он не король.

Из слов запроса получалось, что король нисколько не сомневается: да, царевич – истинный. Король как бы исподволь старался навести на такую мысль сенаторов. А в качестве предварительного доказательства, что речь идёт именно о той особе, о которой говорится, к запросу было приложено жизнеописание предполагаемого царевича, рассказанное им самим, а записанное рукою князя Адама Вишневецкого.

Канцлер велел прочитать жизнеописание трижды. Рассказанное совпадало с известиями, которые канцлер получил уже из других источников, так как ещё располагает властью в государстве.

Негодованию не было предела.

– Как? – прервал канцлер секретаря на третьем чтении. – Поверить сказке? Убили в Москве человека и даже не посмотрели, того ли убили? Убили у матери сына, она же сидела у гроба покойного на протяжении шести суток, знаем точно, – и не поняла, сердцем не почувствовала, что это вовсе не сын? Езус-Мария! Нет! Это похоже на комедии Плавта или Теренция! И король посылает нам подобные сказки! Он не заботится, как отнесутся к этому в Москве. Он терпит такого человека в своём государстве. Он не выражает негодования князю Адаму Вишневецкому, у которого, понятное дело, имеются причины враждовать с московскими воеводами. Но почему должна страдать Речь Посполитая? О temporal О mores![20]20
  О времена! О нравы! (лат.)


[Закрыть]

– Serenissime! Умоляю вас!

Синьор Паччионелли, тут же явившийся в кабинет, ломал пальцы рук, понимая, насколько бессильны сейчас все средства, которыми он располагает и которые, по его указаниям, пахолки уже подавали пациенту.

– Serenissime! Умоляю! – складывал на груди руки синьор Паччионелли. – Что всё это значит перед вечностью? Подумайте! Умоляю.

Замойский срывался с подушек:

– Нет! Нельзя допустить, чтобы он усыпил бдительность сенаторов! Мир с Москвою надо беречь! Мы – соседи. В этом со мною солидарны, я знаю, многие. Князь Константин Острожский, канцлер Сапега, гетман Жолкевский, Ходкевич... Самозванца поддержат, помимо Вишневецких, сандомирский воевода Мнишек, его брат Мацеевский – епископ Краковский, ещё краковский воевода Николай Зебжидовский, ещё найдутся такие... Но что они могут противопоставить Москве, когда у нас нет Батория? Когда у нас каждый сам себе начальник? Что значит храбрость каждого в отдельности?..

Больному стало дурно. Он начал бредить. Ему вновь виделась Падуя...

Канцлер пролежал целый день. Он повторял слова королевского запроса и слова из жизнеописания предполагаемого московского царевича.

Однако синьор Паччионелли вскоре сделал верное заключение: пациенту станет гораздо лучше, если он избавится от своих забот хотя бы частично, если его гнев выплеснется на бумагу, а бумага будет отослана.

– Serenissime! – сказал синьор Паччионелли. – Давайте напишем ответ!

Ответ писали, можно сказать, втроём: канцлер диктовал, секретарь облекал сказанное в более мягкие формы, стараясь не пропустить ни одной буквы, а лекарь следил за состоянием здоровья канцлера, время от времени подбрасывая бодрые замечания.

– Главное, – говорил в изнеможении канцлер, – убедить его, чтобы он дождался сейма.

«А там будет видно, – думал он про себя. – На сейме дадим ему сражение!»