Текст книги "Лжедмитрий"

Автор книги: Станислав Венгловский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 41 страниц)

За московитом торчало тоже двое важных польских панов, а возле Марины, помимо панов Липского и Олесницкого, встала ещё и королевна Анна. Она пожала Марине незаметно и ласково руку, как бы желая поддержать, вроде бы шепнула: «Не бойся! Здесь с тобою ничего плохого не случится».

Посол воспользовался неожиданно возникшим затишьем и по какому-то, наверное, знаку, который Марина не заметила, заговорил уже над ухом той речью, которую она слышала от московского царевича в Самборе, во время их доверительных бесед в тамошнем парке. Эта речь не требовала перевода. Она всё понимала. Все понимали, наверное, и прочие присутствующие в зале, так она полагала. Однако каждое слово московского посла очень громко и быстро повторял такой же видный из себя толмач, наряженный в более скромную одежду:

– Божией милостью великий государь царь и великий князь Димитрий Иванович, всея Руси самодержец, испросив у великого государя, приятеля и соседа своего короля польского Сигизмунда соизволения на брак с дочерью воеводы сандомирского Юрия Мнишека, поручил мне, холопу своему, просить руки девицы Марины у отца её, пана Юрия Мнишека. Великий государь мой помнит неоценимые услуги и безмерное усердие, которые оказал ему и выразил пан воевода в то время, когда государь мой находился в пределах государства польского. И потому государь мой просит у тебя, пан воевода, отцовского благословения на брак...

Что-то говорил после того канцлер Лев Сапега, вызывая крики одобрения, что-то отвечал ему не менее красноречивый пан Липский, расхваливал московского царя и достоинства польских красавиц. Что-то наставительно утверждал кардинал Мацеевский. Однако она понимала только то, что они все расхваливают будущую крепкую дружбу между московским и польским государствами.

Далее звучало пение. Все опускались на колени, кроме московского православного посла и протестантской королевны Анны.

– Слушай, дочь, и гляди, и приклони ухо, и забудь дом отца твоего! – сказал слова Священного Писания кардинал Мацеевский.

Она поняла, что он напоминает ей о самом важном: она уходит в чужую землю. Кардинал сравнивает московитского посла со слугою библейского старца Авраама, который посылал слугу в чужие земли в поисках невесты для своего сына Исаака.

Наконец, исполняя обряд, кардинал спросил представителя московского жениха:

– А не обещал ли царь прежде того жениться на ком-нибудь ином?

Посол что-то отвечал трубным голосом у неё над головою. Она не поняла слов ответа. Она не вслушивалась, потому что ведала: это просто обычай. Он, её жених, ни на кого её не променяет. После слов посла гости дружно смеялись и что-то ему ещё раз втолковывали, чего-то требовали, пока он не ответил на манер того, что если бы царь московский кому-нибудь иному обещал жениться, так его, посла, сюда бы не отправил.

Ответ удовлетворил кардинала.

Затем посол от имени царя передал Марине его обещание взять её в жёны, а Марина от себя пообещала выйти за него замуж. Послу подали сверкающую драгоценными камнями шкатулку, из которой он достал перстень с крупным алмазом. Перстень тут же оказался в руках у кардинала, кардинал надел его на палец Марине. Но когда он взял из рук Марины её кольцо и сделал ещё только движение, чтобы надеть его на палец послу, – тот издал настоящий вопль, будто увидел в руках у кардинала нож, которым тот намеревается отсечь ему пальцы.

– Нет! Нет! – спрятал он свою руку. – Этого делать нельзя! Ни за что! А вот как поступим...

Он взял тут же поданный ему белоснежный платок, завернул, не прикасаясь к нему, перстень в платок и спрятал его в шкатулку, в которой перед тем хранился перстень царя.

– Это я вручу государю в руки! Это я буду беречь как душу!

Марину всё происходящее сначала несколько удивило, однако удивление её на этом не закончилось. Потому что когда кардинал захотел, как это положено, связать полотенцем руки обручённых, то посол проявил ещё большее сопротивление. Он не мог, не смел, почитал страшным святотатством само намерение коснуться голой рукою руки девушки, которой уже точно предстоит стать московскою царицею. Он снова потребовал платок, обернул им свою руку, и лишь тогда удалось его уговорить хотя бы в таком виде подать свою руку для соединения её с рукою царской невесты.

Подобное отношение московских людей к своей будущей царице приятно озадачило Марину. Это приятное чувство крепло в ней и дальше. Ей пришлось наблюдать, как московские люди вручают подарки, предназначенные для невесты. Поскольку мачеха её из-за болезни не могла присутствовать на обручении, то подарки выпало принимать бабушке, пани Тарловой. Сначала были поднесены подарки от будущей свекрови, старой царицы Марфы Фёдоровны, затем – уже от царя лично. Подарков оказалось так много, ценность их и удивительный вид, редкость, необычность – такими притягательными, что все присутствовавшие в зале приходили в восторг.

Пан Мнишек, который принял свои подарки ещё прежде того, счёл за нужное рассказать о чудесном коне, уже стоявшем у него на конюшне, о сбруе для того коня, об огромной булаве в драгоценных каменьях.

– Что ни говорите, – вспоминал старый воевода со слезами на глазах, – но под моим руководством царское войско переправилось через Днепр. А не просто было такое сделать. Потому что многие нам мешали. И с огромными силами.

Он не называл, кто больше всего мешал, но всем было известно: князья Острожские в первую очередь.

Посол добавил к царским подаркам подарки от себя лично. Они тоже вызвали восхищение и даже зависть у людей, на радость пану Мнишеку.

Панну Марину, признаться, всё это занимало не очень. Зато она укрепилась в своём новом мнении, наблюдая за поведением посла и прочих московитов, когда начался банкет, когда её посадили в большом зале за одним столом с королём, по правую от него руку, а напротив неё оказались кардинал Мацеевский и папский нунций Рангони – он говорил изредка, чистой звонкой латынью, и она всё прекрасно понимала. Рядом с нею, как с невестою, полагалось сидеть жениху. Однако усадить московского посла, изображающего жениха, оказалось делом очень нелёгким. Он упирался, ссылался на то, что в инструкциях, данных в Москве, о таком ничего не говорится, что не годится холопу ничтожному пировать за одним столом с королём, притом сидеть рядом с будущей супругою своего государя. Согласился он занять место за столом лишь после того, как панна Марина сама обратила на него свой взор и очень тихо, почти шёпотом, сронила с уст одно только слово: «Садитесь!»

Посол подчинился тотчас.

Правда, он ничего не ел, всё по той же причине. Он только осушал поднесённые ему кубки, потому что за столом провозглашались тосты в первую очередь за здоровье молодых и за здоровье самого короля.

Глядя на всё это, Марина постепенно проникалась покоем, наполнялась уверенностью, что сама она будет ласковой с подданными, будет справедливой правительницей и на это же, на справедливость, она будет направлять помыслы своего супруга.

Она уже начинала гордиться тем, что подобным образом ей удалось поступить уже, по крайней мере, однажды: она убедила, пусть и не сразу, будущего супруга освободить из самборской темницы старого московского монаха. (Царевич прислал своё согласие ещё зимою).

В конце концов она успокоилась окончательно от выпитого вина, от музыки, от всеобщего веселья, от танцев, – она танцевала с самим королём, затем с юным королевичем (посол московский и здесь не осмелился нарушить своих обычаев). И лишь когда бал уже подходил к завершению, когда отец подозвал её к себе, когда они вместе подошли к королю, упали к его ногам, когда король, сняв со своей головы шапку, поздравил её с обручением и предстоящим замужеством, пожелал не забывать свою родину, своих родителей, братьев и сестёр, своих родственников и способствовать дружбе между обоими государствами, – лишь тогда она вдруг ощутила, что на неё надвигается что-то неведомое, огромное, страшное, неотвратимое, что ей самой нет ещё и семнадцати лет, что она не в силах понять происходящее, – и какое-то предчувствие сдавило ей горло.

– Ваше величество! – начала она свою речь, которую вытвердила заранее назубок, так как отцу, оказывается, было ведомо всё, что здесь состоится, но продолжить речи не могла.

Она обхватила руками королевские сапоги и зарыдала.

Вместо неё королю отвечал кардинал Мацеевский.

11

Отец Варлаам не удивился, завидев в своей темнице двух гайдуков в серых жупанах. Гайдуки, правда, были привычные для него, видел их ежедневно. Необычным показалось время их появления.

А гайдуки одновременно выдохнули:

– Собирай, отче, манатки и поднимайся на свежий воздух!

Подобное ему предлагали и прежде, да и не раз. Одно время почти ежедневно, из-за ведренной, наверное, погоды. Однако он всегда отвечал неизменным отказом. Он не желал смотреть на белый свет, чтобы не усиливать тоску по нему в тягостные мгновения, когда придётся возвращаться назад в сырое и прохладное подземелье, в башню самборского замка.

– Нет!

Отцу Варлааму не хотелось тогда даже вставать с постели. Он отвернулся на своём ложе к стене и начал громко читать молитву. Он почувствовал в своём и без того почти невесомом теле такую окрыляющую лёгкость, что мог бы, кажется, тут же взмыть ввысь, если бы не масса нависающих над ним камней.

– Нет! – повторил он ещё раз, обрывая на мгновение молитву.

Он предпочитал раз и навсегда отъединиться от суетного мира, в котором люди неспособны разобраться в своих делах, неспособны отличить плохое от хорошего.

Он предпочитал провести это время в молитвах, а не тратить его на пустые прогулки, к тому же в конце концов тягостные.

Однако гайдуки, переминаясь с сапога на сапог, уходить не спешили.

– Да ты не понял, отче, – совсем по-дружески, благостно пропел один из них. – Молодая панна Марина прислала повеление, чтобы тебя выпустить. Так что хочешь не хочешь, а придётся тебе...

Он хотел что-то добавить, да второй гайдук дёрнул его за рукав.

– Насовсем, что ли? – сверкнула какая-то надежда в мыслях у отца Варлаама. – Какое дело панне Марине...

– Ну да! – с готовностью подхватил второй гайдук, горбоносый и с тонкими чёрными бровями цвета воронова крыла. – Насовсем! Насовсем! Захочешь, сказала, – можешь жить при воеводском дворе. Не захочешь, сказала, – в монастырь куда подавайся. Либо к себе в Москву топай!

– Да, да! – подтвердил первый гайдук. – Панна Марина – дивчина ласковая... Ко всякой живой твари у неё ласковость...

Они помогли ему собраться. Они радовались его свободе и окончанию своей неприятной ежедневной службы при нём, хилом и немощном, совершенно безопасном и никудышном, по их мнению. Они вывели его под руки наверх, по каменным ступенькам, как выводят молодую красивую панну. А там, наверху, сияло солнце, таял снег и кричали в деревьях сотни ворон. У него перед глазами поплыли жёлто-чёрные круги.

– Ничего, ничего, – говорили гайдуки. – Это весна очи ворует... Ничего.

Они терпеливо ждали, когда он почувствует себя твёрдо стоящим на ногах. А когда это наконец произошло, они отвели его первым делом на кухню и накормили там до отвала. Потом уже не отвели, но отнесли в небольшую каморку рядом с конюшней, где и оставили отдыхать...

– Надо передать панне Марине, – сказал один на прощание, – что сделали мы всё, что надо.

С того дня прошло уже достаточно много времени.

В первые дни после освобождения отец Варлаам наслаждался Божиим светом. Он мог просто смотреть на белые пушистые облака, которые отсюда постоянно плывут в одну сторону, на восток, в русские земли. Он терпеливо дожидался, когда же минуют холода. Сушил себе сухари, готовил котомку, лапти. Разминал ноги в постоянных прогулках по Самбору и по окрестным густым борам. Но с наступлением тепла всё переменилось. Правда, его очень обрадовало возвращение из московского похода пана Мнишека. Уже по одному виду этого гордого прежде пана, считавшегося в походе кем-то вроде главного воеводы (некоторые называли его даже гетманом), он понял, что поход самозваного царевича не удался.

Конечно, отцу Варлааму очень хотелось поскорее узнать, что происходит на Руси, пленён или нет лжецаревич, казнили его уже в Москве, либо же по милости царя Бориса вор сослан куда-нибудь в вечное заточение. Однако расспрашивать ни о чём не осмеливался. Но и неведением пришлось томиться недолго. В народе узнается всё очень быстро, пусть и неточно, иногда превратно. И хотя говорили разное, часто совершенно противоположное, однако можно было сделать верное заключение: войско царевича хоть и ослаблено оставившими его польскими рыцарями, хоть и разгромлено почти наголову, однако сам царевич жив, находится в безопасности и надежды не теряет. Скорее наоборот, потому что народ к нему валит валом.

Тем временем из Карпат повеяли тёплые ветры. Это раньше всего почувствовали буковые боры вокруг Самбора. Они загудели ровным гулом. Весна пришла дружная. Очень вскоре отец Варлаам уже полностью был готов оставить свою каморку на замковом подворье, да неожиданно заболел. А когда оклемался, то в замке уже царило совершенно новое настроение. В замке поселилась радость.

– Что произошло? – спросил отец Варлаам у чернобрового гайдука, который по старой привычке наведывался к нему очень часто.

– Царь Борис в Москве умер! – сказал гайдук, не скрывая своей радости. – Теперь царевич Димитрий, говорят, точно возьмёт свою корону!

В замке уже успели позабыть, пожалуй, за что был брошен в темницу безобидный московский чернец, каким-то образом связанный с дерзким преступником Яковом Пыхачёвым, казнённым на рыночной площади.

Отца Варлаама тоже хотели обрадовать:

– Да, царь Борис умер!

– Бог наказал!

– Да, царевич Димитрий уже в Москве!

Ах, как сияло в небе июньское солнце! Как манила дорога, окаймлённая с обеих сторон свежей зелёной травою! Шагаешь по тёплому песку, а трава холодит тебе ноги. А в траве шмели, пчёлы, бабочки, стрекозы... Приляжешь где-нибудь в благодатном тенёчке, уставишься глазами в синее небо... Господи!

Но путь в Москву был закрыт для отца Варлаама.

Он ещё какое-то время подыскивал себе товарища, чтобы отправиться с ним в Святую Землю, да и такую надежду вскоре выронил из памяти.

Так потянулись дни за днями. Однообразные и тягостные. Потому что они действительно принесли всё то, о чём говорили теперь в Самборе стар и млад, кому только запомнился коварный самозванец. Говорили когда-то как о возможном, как о желанном для него – а всё получилось!

– Царевич в Москве! Его признали! Есть Бог на небе!

Царевича помнили все, кто хоть раз его видел.

– Признали!

«Дьявол дал ему притягательную силу, не иначе», – думалось отцу Варлааму.

Да и как упрекать простых неискушённых людей, погрязших в земных грехах, если даже он сам, отец Варлаам, постоянно очищающий свою душу молитвами перед Богом, и то на протяжении многих дней пребывал в тяжком греховном обольщении? Если он хлебал пищу из одной посудины с продавшим дьяволу душу? Если он своими ушами вбирал его обольстительные слова? Если он восхищался его удалью, умом и необыкновенной смелостью?

– Царевич ли, Господи? – говорил он тихо и творил молитвы.

Вот и панну Марину, думалось, околдовал окаянный. Потому что действительно, как говорили гайдуки, душа у этой девушки добрая. Панна Марина сама наведалась к отцу Варлааму в его каморку. Прямо так и вошла, словно солнце весеннее, тогда как сопровождавшие её молодые паны остановились на пороге, зажимая тонкие носы белыми длинными пальцами.

– Скажи, отче, что-нибудь по-московски, – попросила панна Марина по-польски, словно ангельским голоском. – Расскажи о Москве, – добавила чисто по-русски.

Он не знал, куда её посадить. Не мог представить, как это белоснежное платье коснётся простой деревянной скамейки, на которую он иногда ставит свои грязные сапоги.

«Господи! – думалось ему. – И такое создание попадёт в руки великого грешника?»

Конечно, за нею шли гурьбою слуги. Её усадили на изящный вызолоченный стул.

– Говори, отче!

Он рассказал ей о своём доме, который вдруг всплыл в его памяти подобно чудесному видению. Рассказывал язык, а ум чувствовал, что нету у него в душе против этой панночки никакой злости. Была жалость. Ведь она потому попросила говорить по-московски, что хочет под этот говор представить себе того, кто смутил её душу, а теперь зовёт к себе... Хотелось закричать, чтобы одумалась, чтобы осенила себя крестом, оградила себя молитвами. Чтобы молилась денно и нощно. И тогда, быть может, Господь Бог пошлёт ей прозрение, как послано оно ему, рабу смиренному, не разгибающему спины в молитвах.

Но ничего такого не мог сказать отец Варлаам.

Стала бы слушать юная девушка наставления старого монаха?

Юная девушка, которой светит призрачная московская корона?

Всякому овощу свой срок...

Но нет! Он решил молиться и за её душу. Потому что видел: душа её смущена. И никто не собирается помочь отроковице. Ни отец, ни мать (правда, слышал он, что девушка рано потеряла родную мать, а мачеха – известно...). А вот советчиков злых у неё... За порогом своей каморки видел он сутаны бернардинцев – и тогда уже чувствовал в себе кипение злости.

От тяжёлых мыслей бежал на берег Днестра. Вслушивался в шум воды, в гул ветра в чёрных елях, которые здесь называются смереками.

Но не помогало. В шуме деревьев чудились укоры, нисходящие с небес.

Единственным местом, где находил утешение, была небольшая православная церковь на краю Самбора. Туда ежедневно по утрам сходились богомольцы, чтобы присутствовать на службе, отправлявшейся стареньким батюшкою с лысою, как колено, головою. Отец Варлаам иногда заменял батюшку, произносил вместо него проповеди, и проповеди эти нравились прихожанам. Люди внимали и плакали.

Между тем, в бездействии его грешном, пролетело жаркое лето. Оно добавляло всё больше и больше горечи. Потому что знали уже все в Самборе, как зачастили из Москвы гонцы к панне Марине. Они везли ей письма от жениха. Правда, говорили люди и нечто утешительное: ни одного ответного письма она не отправила в этом году. Наверное, полагал отец Варлаам, Бог услышал его молитвы касательно девушки. Прозревает она. Но ответы в Москву писал её отец. Старому пану хочется стать тестем московского государя. Потому что все уже знали в Самборе, даже мальчишки, что царевич Димитрий венчан на московское царство, что уже и родная мать его признала! Коли так – боролась душа Марины, наверное. Не слышно было, чтобы торопила она отца с ответами на писания из Москвы.

И вот однажды, когда Самбор сверх меры наполнился слухами уже о царских послах, когда пан Мнишек вместе с дочерью, с женою, со старшим сыном и с прочими родственниками укатил в Краков, чтобы встречать там сватов, а кто говорил, что и обручение там должно состояться, – забрёл как-то отец Варлаам в глухой закуток на берегу Днестра. Забрёл, чтобы уединиться. Был ветреный день, солнце клонилось уже к закату. Отец Варлаам уселся на камне, подвернув под себя рясу, думал. О чём думал – и сам поведать не мог. Знал одно: не надеялся дожить до такого дня. До такого своего бессилия. Причём не телесного. Шёл сюда когда-то из Москвы – думал, что Богу душу отдаст вскорости. Но получилось наоборот. Здесь окреп. И перестал себя чувствовать стариком. На свежем воздухе, при хорошем питании даже сны его, Господи, стали греховными... Но сделался бессилен духом. Что делать бедному чернецу? У кого совета спросить? Конечно, Бог подаст советы, но их уразуметь надо. Ум для того надобен большой.

И тут явился какой-то старик. Вроде и не было его, пока отец Варлаам сидел с открытыми глазами, а как вздремнул под шум елей, а потом опять раскрыл глаза – старик и сидит. Сам по себе он неприметный, в кунтуше, вроде панок какой из дворовой братии, даже с карабелей и с усами длинными, двухъярусными, – усы, значит, и подусники. И взгляд такой пронзительный, как у лесовика.

– А в Москве, пожалуй, уже снег лежит? – спросил вдруг старик.

Отец Варлаам вздрогнул от такого начала разговора, но хотел сделать вид, что спит, что только на мгновение раскрыл глаза. И ничего не слышал.

– Ох-хо-хо! – сказал старик снова. – Кому Москва поверила? Смех.

Это задело отца Варлаама.

– А что такое? – спросил.

– Да будто ты не знаешь, отче, – отвечал старик. – Всё уже кончено, если и король Жигимонт от него дары принимает и посольство к нему сам готовит. А ведь он – вор! Тебе-то лучше знать, отец Варлаам?

– Да ты кто таков? – отпрянул от незнакомца отец Варлаам. – Откуда знать меня можешь? Я здесь человек перехожий. Иду в Святую Землю. Приболел, замешкался.

Старик хихикнул:

– В Святую Землю... Да одна у тебя она, земля святая. Русь наша. Москва наша... Знаю, как ты стал перехожим и как сюда залетел... На могилу Якова наведывался?

Отец Варлаам не отвечал. Да, не был он на могиле Якова Пыхачёва. И не верилось ему, что тот похоронен. Вместе с Андроном? Кто скажет. Где-то зарыли за городом, где преступников зарывают. Не спросить. Но к чему весь этот разговор?

– Молишься, отче? – наседал старик. – А думается мне, что для тебя действительно далёкий путь проляжет, когда я тебе обо всём расскажу да подскажу при том, как ещё можно нашему делу пособить, как можно отвратить беду.

– Да ты кто таков? – повторил своё отец Варлаам. – Что молчишь о том? Почему я тебе верить должен? Не велика важность меня узнать. А бояться мне сейчас нечего. Всё уже пропало... Антихрист на московском престоле, в московской короне...

– Ничего ещё не пропало! – вдруг улыбнулся старик. – Люди его поставили, не дьявол. Люди его и свергнуть в силе, коли что...

– Люди! – вскочил отец Варлаам с камня. – Ты сказал: люди! А сам ты видел его? Видел, каков он в деле? Для него нет никаких трудностей!

– Вот в том-то и дело, что мудрые люди выбрали, – сделал замечание старик. – Они знали, что делают.

– Знали? – встрепенулся отец Варлаам. – А знают, что сделали?

– Знают, – был уверен старик. – Но нуждаются в помощи. И мы должны им помочь.

– Как?

Старик поднялся на камне во весь рост.

– Завтра на этом месте, вечером, я дам тебе такие документы, которые сразу подскажут, что надо делать и как поступать.

И с этими словами чудный старик исчез. Соскользнул с камня, на котором сидел, словно ящерица, – без шороха скрылся где-то в узкой щели между камнями.

Отец Варлаам привстал на своём месте и даже прокричал несколько раз:

– Эй, ты где? Отзовись!

Но никто не показывался. Не было ответного звука.

Ночь отец Варлаам провёл без сна. Он даже не отправился на дворовую кухню, куда ходил по три раза в день и где его кормили гораздо сытнее и внимательнее, нежели прочих обитателей замкового двора.

В полудремоте ему чудилось, будто он уже снова шагает по людной Москве, будто рядом с ним тяжело сопит огромный и сильный Яков Пыхачёв и будто бы он, отец Варлаам, снова должен указывать Якову самозванца, на этот раз уже даже не царевича самозваного, но самозваного московского государя, царя, что ради этого надо проникнуть в Кремль, превзойти умом и смекалкою царскую стражу.

Отец Варлаам наутро не стал дожидаться завтрака, который готовился очень поздно, – собственно, повара с ним поспевали к такому времени, когда рабочий люд уже управлялся со своей работою.

Отец Варлаам сразу же отправился на берег Днестра, не дожидаясь вечера...

Он ушёл из Самбора с наступлением сумерек. За пазухой у него лежали бумаги, которые он намеревался донести до Москвы.