Текст книги "Лжедмитрий"

Автор книги: Станислав Венгловский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 41 страниц)

20

Снега в Вишневце ждали с нетерпением.

Князь Константин, выходя по утрам на балкон, распахивал на груди турецкий халат разительно алого цвета и с надеждой всматривался в небо, но тучи со снегом не появлялись.

Князь покручивал длинный чёрный ус. Он возвращался в кабинет и посылал казачков с приказами к маршалку двора:

– Готовиться к охоте!

Княжеский приказ будоражил Либерию и всех гостей, как тех, кто радовался предстоящему занятию, так и тех, кто уже пресытился подобным до отвращения. Всё приходило в движение. Собаки на псарнях визжали и лаяли. Кони в конюшнях били копытами по деревянным полам. Охотники пением придавали себе дерзости.

А в замке было известно – у князя лежит королевское письмо. Его величество призывает князя в Краков. Да не одного. Но с московским царевичем.

Бесконечная осень, кажется, не удручала только Андрея Валигуру. Он был уверен: время работает на царевича. Он убеждался, что люди в Вишневце с каждым днём проникаются всё большим уважением к высокому гостю. Уважение это усилилось после того, как здесь побывал человек из свиты литовского канцлера Льва Сапеги, по фамилии не то Петров, не то Петрушевский. Как потом оказалось, он видел царевича в Угличе, в детстве. Ему запомнился золотой кафтанчик, отороченный собольим мехом. Ещё – игрушечная сабелька в тонких ручках. И вроде бы небольшое пятнышко на детском личике.

С той поры уплыло много времени. Сам Петров (или Петрушевский) на войне попал в плен, скитался, пока его не приметил канцлер Лев Сапега.

Всё это Андрей узнал заранее, задолго до того, как Петров добрался до княжеского замка. Потому что Андрей предупредил корчмарей на дорогах, ведущих в сторону Литвы, кого он ждёт. Один из предупреждённых известил о вроде бы желанном путнике. Более того, корчмарь задержал гостя под благовидным предлогом: под коляской у того обнаружили сломанную ось, хотя коляска стояла во дворе корчмы. Андрей явился в корчму, потолковал с проезжим. Деньги, полученные некогда от таинственного ночного гостя, очень пригодились при этом разговоре. Посланец Сапеги любил выпить. Оказалось, с одинаковым успехом мог он подтвердить как то, что узнал царевича, так и то, что не узнал его. Затем он несколько дней просидел в княжеском замке, убеждая маршалка двора, будто привёз из Литвы бумаги для князя. Когда же князь принял его в зале, в присутствии важных гостей, посланец этот сделал неожиданное заявление.

«Ваша светлость! – обратился он к князю, указывая на присутствовавшего там царевича. – Я готов под присягою подтвердить, что этот человек – сын Ивана Грозного. Это Димитрий Иванович. Точно такое же пятнышко, как и на лице, есть у него на правой руке, у основания кисти. А правая рука его к тому же длиннее левой!»

Удивлённый царевич взглянул на свою кисть, поднял её – и все увидели: посланец Сапеги прав!

Царевич был предупреждён, что́ ждёт его в княжеском кабинете. Царевич внимательно посмотрел на гостя и радостно прокричал: «Я так и думал! Ты – Петров!» – «Господи! – завопил Петрушевский (или Петров). – Да ты, государь, до сих пор помнишь моё прозвище! Я сам его позабыл. Потому что давно уже отзываюсь на прозвище Петрушевский!»

Князь и его гости были приятно удивлены увиденным и услышанным. Гости рукоплескали.

Конечно, Андрею снова было чем гордиться.

Он гордился уже тем, что в замке никого больше не удивляли постоянные встречи панны Марины с московским царевичем. Молодых людей видели на прогулках в опустевшем парке. Царевич верхом сопровождал карету панны в экскурсиях из Вищневца.

Он скакал, прижимая коня к стенке кареты. Раскрасневшееся лицо его делалось неузнаваемо красивым, когда он склонялся к окошкам кареты при каждом удобном случае.

Князь Корецкий сообразил, в чём тут дело: он навсегда вытеснен из сердца очаровательной девушки. Он смирился и перестал участвовать в прогулках и в охоте, оправдываясь нездоровьем.

А всё это стало возможным в результате того, что он, Андрей, одевшись на костюмированный бал испанским разбойником и скрыв лицо под плотной маской, поведал панне Марине, что о ней постоянно думает человек, которому скоро будет подчиняться полмира. Девушка, естественно, сразу поняла, о ком речь. Голос её задрожал. Она с достоинством возразила: «Таким людям, господин разбойник, суждено думать о королевнах!» – но тут же спросила, не дождавшись ответного хода Андрея: «Царевич сам поручил вам это сказать?» Марина была одета в костюм московской боярышни (очевидно, не без умысла). «Конечно, боярышня», – отвечал Андрей.

Он не грешил против истины. Царевич не скрывал своей любви к Марине. Вечером накануне бала он признался Андрею: «Ничего на свете не боюсь. А вот боюсь услышать отказ. Я ведь ещё не сел на отцовский престол. А пока мне это удастся – Марина может стать чужою женой!» – «Такого не случится, государь!» – твёрдо пообещал ему Андрей. И царевич признательно улыбнулся...

Разве это не значит, что царевич поручил передать его слова панне Марине? В тот же вечер царевич, одетый испанским идальго, постоянно танцевал с Мариной...

Однако вскоре Андрей понял, что только зима поможет развитию событий. Осеннее бездорожье удерживало князя Константина дома. А так всё уже было приготовлено для зимнего путешествия. Ведь князь не может ослушаться короля. Preces regis – praecepta![21]21
  Просьбы короля – приказ! (лат.).


[Закрыть]

Снег выпал в середине января. Он бесшумно валился с неба на протяжении трёх дней и трёх ночей. После этого выглянуло солнце и ударили морозы. Всё вокруг настолько и вдруг переменилось, всё показалось до того новым, очищенным, что людям в Вишневце и в его окрестностях почудилось, будто они покончили со своей вчерашней жизнью, полной прегрешений, обмана и слёз. Целый день люди топтались по белому снегу в обманчивом обаянии, в приподнятом настроении, боясь показаться друг другу по-вчерашнему грубыми и глупыми. И только через несколько дней, когда снег осел, уплотнился, когда на его белой поверхности появилось множество следов, когда эта поверхность была уже осыпана остатками зелёного сена, золотистой соломы, серой древесной корою, испещрена испражнениями животных и людей, – лишь тогда люди начали вести себя по-прежнему, если даже ещё не хуже, не шумней, потому что жизнь зимою не заполнена теми занятиями, какие припадают на тёплое летнее время. Зима дана человеку для отдыха от трудов.

А ещё через день Вишневец узнал княжеский приказ: послезавтра отправляться в дорогу. На свежем снегу уже были пробиты хорошие следы. Путь к Кракову пролегал через Самбор.

Самбор встретил мощным вороньим криком. Птицы кричали в облепленных снегом деревьях.

Извилистая дорога, глубоко врезанная в белые заносы, долго петляла между выступами каменных скал. Наконец привела к замку на крутом днестровском берегу. Укрепления под снегом казались огромными, загадочными и неприступными. Их окружали густые бесконечные леса.

Андрей уже знал, что король никогда не жил в этом замке. Самбор превратился в родовое гнездо панов Мнишеков, поскольку сандомирскому воеводе король доверил управление своими здешними землями. Под защитой замковых стен появилась на свет и выросла панна Марина. Здесь родились и её многочисленные братья и сёстры. Андрей слышал разговор Марины с царевичем ещё во Львове, где останавливался обоз князя Вишневецкого (там у пана Мнишека также имеется дворец как у старосты львовского). Так что Андрей кое-что знал о Самборе.

Как только обоз достиг замка – из его башен ударил гулкий гром. В глазах у людей зарябило от взмахов чёрных вороньих крыльев и от взметнувшегося пушистого снега.

Сандомирский воевода встречал гостей у главных замковых ворот. Перед воротами только что с грохотом опустился подъёмный мост. Над головой у воеводы красовался на стене башни его родовой герб – пучок взъерошенных соколиных перьев. А королевский герб был помещён на башне слишком высоко. Из-под снега проступал угол квадратного щита, изображённого на красном фоне.

– Какая честь! Какая честь! Дорогие гости! Как я рад!

Пан Мнишек говорил заученные слова, предназначенные для зятя и дочери Урсулы. Впрочем, обращался он и ко второй своей дочери, Марине. Но главное внимание его было направлено всё же не на них, но на московского царевича.

– Как перенесли путешествие, государь? Как показались вам наши земли? Как находите наши города?

Пан воевода нарочито громко произносил слово «государь», кажется впервые употребляемое им в разговоре с царевичем, и Андрею понравилось такое обращение. Понравилось оно, безусловно, и самому царевичу. А князя Вишневецкого вроде несколько озадачило.

Царевич учтиво отвечал:

– Путешествие меня нисколько не утомило, но было в радость. Я ехал с такими очаровательными особами! А земли и города, которые нам встречались, могут благодарить Бога за своего земного попечителя!

От похвал пан Мнишек возносился до нависавших над Самбором туч.

Что касается прочих гостей, присутствовавших при этом и слышавших всё это, не говоря уже о простом народе, – прочие гости воспринимали всё как должное. Конечно, это государь. Ведь столько людей его признало! Ведь признали сами московиты, которые видели его ещё в Угличе. Даже которые ему прислуживали, как вот нынешний пан Петрушевский из свиты литовского канцлера Сапеги! О том говорится сейчас везде и всеми.

Для царевича пан Мнишек заготовил речь, пересыпанную латынью, которую произнёс без единой запинки. Речь начиналась словами: «Serenissimus et invictissimus rex Demetrius!»[22]22
  Сиятельнейший и непобедимый царь Димитрий! (лат.).


[Закрыть] Андрею даже понравилось, что пан воевода не допустил ни малейшей ошибки в латинской грамматике.

Восторг народа и окружавших пана Мнишека шляхтичей после этой речи не поддавался никаким сравнениям.

– Виват!

– Виват!

– Да здравствует московский царевич!

– Да здравствует московский государь Димитрий Иванович!

– Сто лет!

– Сто лет!

А ещё рядом с паном Мнишеком стояли важные духовные чины в золотистых с красным облачениях и в высоких остроконечных шапках; потом лишь Андрей узнал, что были то аббат Помаский и отец Анзеринус. Они ласково смотрели на московского царевича и осеняли свою паству взмахами золотых увесистых крестов.

Внутри замковых стен в Самборе стояло несколько отдельных дворцов: для короля, для королевы, для гостей.

Царевичу отвели самое большое здание: дворец короля.

Развлечения на новом месте последовали своим чередом. Однако были они разнообразнее, нежели подобные им в Вишневце. Но это уже не удивляло Андрея. Он лишь отметил, что пан Мнишек изо всех сил старается выставить напоказ своё богатство.

А ещё то поразило Андрея, что его всё чаще и чаще разъединяют с государем. В замок к пану Мнишеку каждый день наведывался аббат Помаский, и каждый раз аббат уединялся с царевичем да ещё с князем Константином во внутренних покоях королевского дворца. Они вели там бесконечные беседы. Иногда к ним присоединялся и отец Анзеринус – тогда беседы длились ещё дольше.

Через неделю Андрей уже знал, что аббат Помаский является секретарём королевского двора. Он чрезвычайно красноречив, и при королевском дворе его чтут, а мнением его дорожат, как ничьим иным. Отец Анзеринус, сказали ему, долгие годы провёл за рубежами Речи Посполитой. Там изучал богословие, да так основательно изучил, что нынче в государстве с ним не сравниться никому. Его называют «Замойским ордена бернардинцев».

Андрею всячески давали понять, что эти люди – вместе, конечно, с князем Вишневецким, который тоже стал ревностным католиком – наставляют царевича, готовят его к встрече с польским королём. Ведь он был лишён в Москве правильного обучения. Кроме того, царевич незнаком с порядками католического государства. Эти люди помогают составлять нужные письма к высоким властителям.

Андрею оставалось довольствоваться подобными объяснениями. А сам он радовался коротким встречам с царевичем. И царевич, как-то вроде стараясь избегать глядеть Андрею прямо в глаза, подтверждал: да, это правда.

21

Нунций Клавдио Рангони порою чувствовал себя вознесённым на вершину судьбы, а порою – низвергнутым в пропасть. Подобное ощущение он стал замечать в своей довольно ровной и счастливой прежней жизни с того самого момента, как был неожиданно вызван к Папе Римскому и направлен на берега Вислы, в загадочный город под названием Краков.

В Риме Краков считают городом вполне европейским, но при более близком рассмотрении, полагал Рангони, Краков совсем не достоин такого названия. Конечно, здесь неприступная крепость. Здесь высокие дома, узенькие улочки, которые на ночь можно запросто запирать при помощи цепей. Но сарматы, чьими потомками почитают себя утончённые представители этой страны, – они и есть сарматы, дикие кочевые племена. Правда, поляки пытаются увязать свою историю с историей древнего Рима, но это так наивно, бездоказательно, по-детски...

В часы раздумий, прогуливаясь в карете по весеннему Кракову, нунций вызывал в памяти благостное настроение, какое овладело им в Ватикане, в кабинете Папы Климента VIII. Ровным голосом его святейшество говорил о важном дипломатическом назначении, об объединении двух важнейших ветвей христианства. Польское королевство, утверждал он, исходное место для распространения католической веры на восток. Упомянутое должно совершиться под верховенством Рима. Папа рассматривает православие как отколовшуюся ветвь истинной христианской веры. Но православие избрало себе особый путь. А сейчас, во время величайшей угрозы христианству со стороны ислама, это способно принести страшные бедствия. Христианство должно собраться в единый кулак, и в этом кулаке славянские народы могут, обязаны, сделаться главной составной частью. С Божией помощью польский король способен совершить очень многое. Если ему удастся объединить под своей властью два соседних государства – Польшу и Швецию, престолы которых принадлежат ему по законам обоих государств.

Так говорил Папа Римский, сидя в глубоком фотеле[23]23
  Кресло.


[Закрыть] и потрясая лиловой мантией, по которой струились солнечные лучи.

Но то, что видится в радужном свете на расстоянии, часто теряет весёлые краски при более пристальном взгляде и в действительности представляется вовсе не таковым. Сигизмунд, не очень надёжно сидя на польском престоле, назначил правителем Швеции своего дядю Карла Зюндерманландского. Однако этот правитель был признан шведами за своего законного короля. Сторонники Сигизмунда в Швеции терпят поражение за поражением. Чтобы им помочь, необходимо вести со Швецией войну. А в Польше такая война никому не нужна. С Московией Речи Посполитой удалось заключить мир на двадцать лет. Когда же на мирных переговорах в Москве литовский канцлер Лев Сапега затронул вопрос объединения двух религий, то тамошние бояре сразу дали понять: о подобном бесполезно даже заикаться. Всё дело в том, что католицизм в Москве считают не ветвью христианства, но ересью. Особенно там не доверяют иезуитам. Их не любят.

Посматривая из кареты на неприступную твердыню Кракова, на так называемый Вавель, где находится резиденция короля, Рангони соглашался: Сигизмунд – никудышный полководец и слабый государь. Однако Сигизмунд готов ухватиться за малейшую возможность, чтобы доказать свою преданность Папе Римскому. Именно так поступил он, заслышав о царевиче Димитрии Ивановиче.

Получив копию жизнеописания царевича, рассказанного им самим, а записанного князем Адамом Вишневецким на польском языке, Рангони велел перевести всё это на латинский язык. Копию перевода спешно отослали в Рим. Нельзя сказать, чтобы Рангони надеялся на большую себе похвалу, но то послание, какое он получил в ответ от кардинала Сципиона Боргезе, личного секретаря Папы, показалось ведром холодной воды. Со свойственной ему скрытой издёвкой Боргезе извещает, будто его святейшество внимательно перечитал полученное и на полях манускрипта собственноручно начертал: «Sara uno alto re di Portogallo resuscitato»[24]24
  Еще один воскресший португальский царевич (ит.).


[Закрыть]. Конечно, имеется в виду самозванец, осмелившийся недавно выдавать себя за португальского короля.

Было бы хорошо, если бы история с жизнеописанием на том и завершилась.

Но не успела депеша уйти в Рим, как нунций получил послание от предполагаемого царевича с описанием его бедствий и с просьбою помочь в его бедах. С просьбою рассказать о нём королю.

Конечно, тогда ещё нельзя было предположить, каков будет ответ Папы Римского. Только осторожность подсказала не отвечать на письма пока что загадочного человека. Между тем слухи о царевиче наводнили Польшу. В чудесное спасение верит много людей. Охотно поддавшись всеобщему мнению, король желает знать и мнения сенаторов. Он разослал опросные листы. Более того – король ждёт к себе в Краков князя Адама вместе с таинственным московитом.

И вот совсем недавно на имя папского нунция в Кракове получено новое письмо царевича. Чья-то рука продолжает упорно направлять ум этого молодца. Потому что сам он, по всем данным, по всем рассказам и слухам, очень молодой ещё человек. Он не мог постичь тонкостей государственной политики, не будучи при дворе, но скитаясь в низах народа. Или он сам – выдающихся способностей? Но об этом не говорилось в период его младенчества, когда он жил в Угличе, считаясь номинально тамошним удельным князем. А может быть, он и проявлял подобные способности, но слухи не могли распространяться из-за противодействия всесильного Бориса Годунова? Может, получилось даже наоборот: способности царевича как раз и подстегнули Бориса на убийство. Или же в Угличе под присмотром царицы рос совершенно иной какой-то мальчишка, смерть которого на время усыпила бдительность кровожадного Бориса?

От раздумий и разного рода предположений у нунция кружилась голова. Может быть, смелому молодцу покровительствует всевышний Бог? Тогда подобные предположения не имеют абсолютно никакого значения.

Кто бы он ни был, этот молодой человек, – сделал заключение Рангони, продолжая прогулки вдоль берегов Вислы, – но им задумано и начато опасное и очень значительное дело. Оно может привести к чему угодно.

И всё же Рангони подкупало то, что новое письмо царевича показалось ему очень лояльным по отношению к польскому королю и к Католической церкви. Молодой человек, получалось, благоговеет перед Папой Римским. Он напоминает, причём с пониманием государственных интересов, какую пользу извлечёт Польша, если она поддержит его в трудную минуту. Выиграет дело, которому служит польский король, истинный католик!

Письмо полно обещаний щедрой оплаты в будущем.

И как бы там ни было, думалось Рангони, но то, на что намекает автор послания, действительно очень важно. Московия не Польша, где слово короля иногда ничего не значит. В Московии царь – настоящий повелитель. В сознании тамошнего народа царь стоит на втором месте после Бога. Говоря о непонятном, московит обязательно скажет: «О том ведает только Бог, а ещё царь!» Если помочь такому человеку занять престол, кем бы этот человек ни был, то от него действительно можно ждать огромной пользы. Следует лишь взяться за дело осторожно и умело. Пока надо тщательно собирать и хранить бумаги и документы, исходящие от него. Чтобы потом, в случае удачи, иметь на него воздействие... Но как это понять кардиналу Боргезе, сидящему на вилле в окрестностях Рима? И как доложить о том самому Папе, когда все донесения проходят через руки кардинала Боргезе?

Да, новые надежды не могли не взыграть в голове нунция. Он уже перебирал в памяти имена первейших польских вельмож, мысли которых так или иначе перекликаются с его мыслями, вспоминал известные высказывания представителей высшего польского духовенства. Он прикидывал, какие ответы от важнейших сенаторов мог получить на запрос король Сигизмунд. Картина складывалась пёстрая, не совсем понятная. Однако он чётко знал, что самое главное во всём этом заключается в личности предполагаемого царевича.

Где-то в глубине души Рангони был почти уверен, почти знал: настоящий московский царевич не мог уйти от ножей убийц, подосланных Борисом Годуновым. Но с другой стороны, он был полностью уверен: от его собственного зоркого глаза ни за что не ускользнут попытки любого человека выдать себя не за того, кем он является, фальшь в поведении людей Рангони научился определять с первого взгляда.

Да, прогуливаясь по Кракову, нунций с нетерпением ждал возможности лично увидеть московского царевича. Пока что так называемого. А там будет видно.

Желание Рангони осуществилось через неделю. Мартовское небо над свинцовыми крышами сияло в полдень римской синевою. Правда, в благословенной Италии подобной синевы оно набирает уже в феврале.

Разогретые солнцем деревья исходили паром и готовились утонуть в зелёных брызгах. Весело щебетали птицы.

Расплёскивая голубые лужи, карета остановилась у крыльца дома Фирлеев. Там уже теснились различные экипажи. Там стоял весёлый гомон и толпилось множество народа в разнообразных нарядах.

Рангони поднялся на вычурное крыльцо, вступил между белыми колоннами во внутренние покои дворца. Его приветствовали хозяева предстоящего банкета – сандомирский воевода Юрий Мнишек со своим зятем, черкасским князем Константином Вишневецким.

– Сюда, сюда, ваше преподобие!

– Как мы рады вас видеть!

Рангони прошёл по красивому ковру, удивляясь, что роскошный дворец обычно пустует и лишь изредка используется для различного рода торжеств. А ещё удостоверился: князя Адама Вишневецкого здесь нет, правду говорили. Его замещает брат Константин.

Едва Рангони добрался до огромного зала, где удивительным блеском лоснился каменный пол, исходящий благовониями, сверкали хрусталём да золотом сервированные столы, поставленные вдоль голубых высоких стен, а по всему пространству сновали бесчисленные слуги в причудливых пёстрых одеждах, как уже раздался удар колокола – призыв к началу банкета.

Сидя за столом, на одном из самых почётных мест, в соседстве с краковским епископом Бернардом Мацеевским, Рангони тешил глаза разнообразием красок. Ими переливалось убранство польской знати.

За столами, вперемешку с мужчинами, сидели женщины в роскошных светлых нарядах. Разговоры и хохот сопровождались аккомпанементом звонкой посуды. На высоких хорах, опоясывающих полукружием весь зал, попеременно играли два оркестра придворных музыкантов. Музыка не прекращалась ни на минуту. Музыканты подчинялись малейшей прихоти маэстро – высокого и тонкого человека с развевающимися волосами. Он был одет в тёмный узкий кафтан, стоял на возвышенном месте. Взмахи длинных рук с выразительными в жестах пальцами были видны отовсюду. Музыка звучала задорно, и этот задор раньше всех ощущали шуты. Они кривлялись и плясали в разных концах зала.

Рангони приготовился увидеть человека, ради которого явился сюда. Рангони осаживал ретивых пахолков, которые неустанно стремились наполнить его чашу. Он весь превратился во внимание. Но пан Мнишек, произнося тост, выражался так замысловато, так туманно, что в его словах позволительно было уловить что угодно, да о московском царевиче понять можно было только одно: он здесь, среди московских людей, одетых в красивые красные одежды, отороченные собольими мехами. Московиты сидели справа от пана Мнишека. Их насчитывалось с десяток. Нунций знал, что московиты садятся за стол по установленному ими же порядку. Если следовать этому порядку, то московит, сидящий первым от хозяина, и должен быть царевичем. А ближе всего от пана Мнишека сидел черноволосый стройный красавец, очевидно – высокого роста, с открытым лицом и чёрными же усами. Как бы там ни было, молодой человек Рангони понравился. Рангони стал прислушиваться, намереваясь уловить, о чём там говорится. Но расстояние оказалось приличным, слов он не различал. А вскоре в голове у него возникли сомнения: да царевич ли это? Ему почудилось, будто черноволосый красавец выражает явные знаки почтения другому московиту, сидящему от него справа.

Как только разговоры после первых тостов, произнесённых паном Мнишеком и князем Вишневецким, достигли высокого накала, Рангони решил обратиться с вопросом к епископу Мацеевскому.

– Ваше преосвященство, – старался он казаться как можно более равнодушным, – а где же, по-вашему, главный виновник торжества?

Мацеевский, работая крепкими челюстями, придержал кубок с венгржином.

– Царевич пока здесь инкогнито, – заметил епископ. – Его не надо показывать.

– Помилуйте! – возразил Рангони. – Да весь Краков знает, что это всё делается ради него. Что его привезли князь Вишневецкий и пан Мнишек. Что его хочет видеть король. Разве нет? Наверное, в этом зале один я не знаю, который из московитов их царевич.

– Не наговаривайте на себя, ваше преподобие, – сказал епископ. – Вы, конечно, сразу поняли, что царевич тот, кто сидит дальше всех от пана Мнишека. Но я... Я этому никак не могу поверить, хотя знаю истину от самого пана Мнишека.

Рангони направил взгляд на того, о ком говорил епископ. То был светловолосый молодой человек, весьма сдержанный в движениях, широкоплечий, крепкий телом. Что выделяло его из числа собратьев – так это голубые глаза. А ещё – он как-то по-особому, с достоинством, поднимал и подносил к губам кубок.

Заинтригованный Рангони совершенно перестал следить, как делал обычно, уже по привычке, за всем происходящим в зале. Его внимание поглощали люди, на которых указал епископ Мацеевский.

А банкет продолжался. Кушанья и напитки на столах поражали разнообразием, тосты – высокой торжественностью, скрытым подтекстом и наполненностью латинскими выражениями. Рангони удивился, как быстро настало время «цукеров». На столах уже появились сверкающие сооружения из сахара. И вот в зал внесли нечто белоснежное в виде двуглавого московского орла. Царевич первым поднялся с места и громко, на весь зал, произнёс звонким высоким голосом:

– Да поможет нам Всевышний Бог возвратить отцовский престол! Да покарает он злодея, заставившего нас искать прибежища и взывать к помощи добрых людей!

Московиты за столом тотчас отреагировали на первые же слова своего предводителя. Они стояли с суровыми выражениями лиц и осеняли себя крестным знамением. Молодые, крепкие, уверенные в справедливости своего дела, одетые в одинаковые одежды, они показались Рангони представителями священного воинства. Они ему нравились уже шее.

Конечно, московская дружина понравилась публике.

Крик одобрения плеснулся о высокий потолок:

– Виват!

– Сто лет царевичу Димитрию!

– Да здравствует московский царь Димитрий Иванович!

Оживление в зале перешло во всеобщий восторг. И этот восторг усилился вместе со звуками музыки и стараниями шутов. Одновременно заиграли оба оркестра. Казалось, в зале может сорваться с места потолок – с нависающими люстрами, со множеством свечей, – и тогда все люди враз поднимутся над столами и куда-то унесутся.

Танцы открыл князь Константин Вишневецкий (говорили, что пан Мнишек плохо себя чувствует, устал). Князь вышел в паре с молодой женою Урсулой. То была удивительная пара. Князь сверкал белозубой улыбкой. Он с таким усердием да удалью стучал о каменный пол красными высокими сапогами, что из-под сапог сыпались искры. А карабеля[25]25
  Декоративная сабля.


[Закрыть] в золотых ножнах не находила себе места. Пани Урсула порхала степною птичкой. Ноги её не касались пола.

Следом за княжеской четою выскочила другая пара – и Рангони, наблюдавший за всем этим от блестящих колонн, просто не поверил своим глазам. Во второй паре был московский царевич с молодою княгиней Червинской, племянницей пана Мнишека.

Рангони, не искушённый в искусстве танца, не мог даже объяснить, что ему понравилось в танце молодого московита. Однако он почувствовал во всём его облике какую-то особую силу.

Одним словом, Рангони еле дождался окончания банкета, вернее, того момента, когда позволительно прощаться с хозяином.

Сидя в карете, Рангони уже воочию видел своё донесение в Рим. Оно будет написано сейчас же, а утром отправлено. Первые строки там будут выглядеть так: «Московский царевич – чуть старше двадцати лет. Во всём облике его чувствуется царская порода».