Текст книги "Лжедмитрий"

Автор книги: Станислав Венгловский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 41 страниц)

Лжедмитрий

Да ведают потомки православных

Земли родной минувшую судьбу,

Своих царей великих поминают

За их труды, за славу, за добро —

А за грехи, за тёмные деянья

Спасителя смиренно умоляют.

А. Пушкин. Борис Годунов

Пролог

I

  небе над чёрным лесом прорезалось яркое пятно. Там поднимался кроваво-красный месяц. Так выглядит натруженное око.

И вслед за этим от леса отделились и бросились наперерез проворные тени.

– Бежим?

– Бежим!

За спиною вопили отчаянными голосами. Будто всё уже окончательно пропало.

Но пока ты отстоишь далеко от места, где скрывается опасность, если колени твои наполнены силою – у тебя ещё достаточно надежд укрыться от беды.

– Бежим!

Новый крик стеганул по ногам. Ноги понеслись удивительно легко, как никогда ещё прежде.

– Стой! Стой! – раздалось вдруг властным и грубым голосом.

Он бежал не оглядываясь. А когда оглянулся, то увидел, что люди, находившиеся ближе к опасности, – остались далеко позади. Погоня их не задела.

Погоня устремилась за ним. Взопревшим ухом уловил тоскливый волчий вой из ближнего леса. И тут его сбили с ног – одним ударом.

Затем куда-то тащили. Злодеи держали за руки железными пальцами. Он едва успевал переставлять обмякшие после ударов ноги. Он понимал, что сейчас убежать не смог бы. Даже со свободными руками.

А месяц вдруг спрятался. Сгущалась ночь. Снег под ногами шевелился, как вздыбленная шерсть на звериных спинах. Снег мешал ходьбе.

Короткая передышка наступила перед громадными тёмными воротами. За высокими заборами зловеще рычали псы.

Злодеи постучали с особым почтением, и там, за воротами, долго не улавливалось никаких признаков того, что стук услышан.

Один из злодеев между тем обронил:

– А что? Не пора?

– Надо, – ответил спокойно другой. – Пора. А то подумают, будто хлеб наш лёгок.

И тут же новый страшный удар потряс пленника. Удары сыпались один за другим. Осталось понимание, что надо беречь голову. Пленник прикинулся бездыханным.

Его подняли с размякшего снега и понесли.

Однако он и дальше держал себя очень умело. У злодеев не возникало сомнения: они несут беспамятного человека. И всё. Они не подозревали, что до него доходит каждое слово.

Впрочем, слов было немного.

– Хорошо ещё, что Данила руку не приложил, – сказал уже знакомый грубый голос. – Не то было бы незачем нести.

– Да, я отчаянный, – похвалил сам себя тот, кого назвали Данилой. – Я такой.

Третий злодей подал голос смехом.

Первый добавил:

– Очухается...

Пронесли ещё какое-то расстояние. Спускались по ступенькам. Стучали сапогами. Отвечали на вопросы. Наконец со всхлипыванием и стоном скрипнула тяжёлая дверь – и его бросили на каменный пол. Так на монастырской кухне швыряют оледенелые дрова, спеша поскорее выставить к огню озябшие руки. А дверь всхлипнула снова и закрылась со страшным грохотом.

Через какое-то время узник открыл глаза. Его окружала тьма. Чуть приподнявшись, он попытался утереть рукавом пот с лица, но этот пот был липок и не поддавался. Тогда он понял, что на лице у него вовсе не пот, но кровь и что с этим ничего сейчас не поделать. Он подсунул под голову второй рукав своей одежды, который, помнилось, был пошире, и вскоре погрузился в зыбкое забытье, слегка постанывая от боли.

Разбудил новый грохот дверей.

В руке у вошедшего качался фонарь.

– Ах ты, Господи, – завис дребезжащий стариковский голос. – Что за образина... Ну-ка давай её скорее... Велено привести в человеческое подобие... Потому – там не любят непорядок...

Вошедший опустил фонарь на пол. В руках у него появился кусок рогожки, которой он с усердием провёл несколько раз по лицу узника, но тут же отказался от своей затеи.

– Да, – махнул старик рукою. – Ничего не придумаешь. Ещё хуже. Харя на месте. С потылицей не перепутаешь. Потому что потылица волосатая. А кровь на харе сама сойдёт с божьей помощью. Дай только срок... – И тут же старик поинтересовался с невольным восхищением:

– Неужто, милок, с такими бугаями не убоялся сцепиться? Господь с тобою! И как только жив остался? И все они, три брата, такие. Особливо Данила... Таких бы в службу Малюте Скуратову. Пускай моё слово Малюте не в укор. Пускай на том свете не серчает. Полютовал он при батюшке Иване-то Васильиче... Зверь был...

– А где я, дедушка? – спросил наконец узник, усаживаясь на полу.

– «Дедушка»? – вздрогнул старик. – А таки дедушка... Чай, лет сорок от роду... Да того, болезный, знать тебе не велено. Заказано, коль ничего не поведали. А мне неохота на дыбу. Нагляделся на муки... Нанюхался христианской кровушки... Э, да ты ещё и в чернецком чине? – добавил он, поглаживая одежду узника. – Ах, Господи! Нешто дозволено бить чернецов смертным боем? Ой-ой-ой! Грехи наши... Пойду-ка я, что ли, да хоть водицы тебе принесу. Авось и мне на том свете зачтётся...

Оставив фонарь на полу (знать, известна здесь каждая щель в стене), старик куда-то поплёлся, плюя себе под ноги и беззлобно ругаясь.

Узник попытался оглянуться вокруг, но, кроме каменных стен, ничего не различил.

А между тем за дверью раздались уже чьи-то шаги. Это явились вчерашние злодеи.

– Жив, – проворчал один из них. – Вставай и пойдём.

Двое других злодеев держались у порога. Ото всех пришедших несло запахом перегара и кислой капусты.

Узник, поднимаясь, вбирал голову в плечи. Однако злодеи сегодня показались спокойными. Никто не хватал за руки. А только распределились они так, что один устремился вперёд, как бы указывая дорогу, а двое поотстали и плелись позади узника.

Поднялись сначала по тёмной лестнице. Затем пробирались по узкому проходу, скупо освещённому из зарешеченных отверстий. Но шли недолго. Вскоре узника втолкнули в дверь, и он очутился в полутёмном помещении. На громоздком дубовом столе гнулась под собственной тяжестью высокая ещё свеча. Огненный хвост на ней попытался оторваться от своего основания, но ничего не получилось, и он отчаянно, по-бабьи, затоптался на месте.

– Подойди сюда, – раздался голос.

Это сказал человек, сидевший в тени. Лицо его утопало в густой бороде. В руках он держал гусиное перо, которое время от времени пихал в чернильницу.

Узник, заметив на полу под ногами свежие влажные пятна, не смел их перешагнуть. Но подтолкнули в плечи приведшие злодеи.

– Зачем украл боярское добро? – нехотя и равнодушно спросил бородач.

Узнику отлегло от сердца. Ему почудилось, что пятна под ногами – это просто доказательство того, как часто моются здесь полы.

– Мы ничего не воровали. Мешок валялся на дороге. Наверное, выпал из чьих-то саней. Мы просто подобрали.

– Зачем?

– Ну, хотели отдать.

– Кому? Где?

– В монастырь. Кому уж придётся.

– В какой монастырь?

– В Чудов.

Сидевший за столом бородач подпрыгнул на месте.

– Ты хочешь сказать, – завопил он без злости, а словно бы ждал подобного ответа и был теперь доволен, – будто в Чудовом монастыре принимают ворованное? Ври, да не завирайся. Бога да архимандрита не забывай! Ну-ка всыпьте ему для острастки батогов!

Злодеи с готовностью подхватили узника и потащили его вглубь помещения. Он не успел опомниться, как уже был брошен на узкую деревянную скамью, привязан к ней ремнями и как на его спину посыпались режущие удары.

Длилось это, правда, совсем недолго.

– Хватит! – равнодушно, но громко приказал бородач.

Узника окатили водою и возвратили на прежнее место, перед столом. Свеча на столе как бы снова взметнула над собою руки.

У злодеев все получалось без задержки.

Но пока его вели, он различил в полумраке какие-то крюки, намертво вделанные в стены, какие-то свисавшие с потолка цепи и красные широкие ремни – и волосы на голове у него встали дыбом.

Вот о чём говорил старик... Вот о какой кровушке...

Но чей же это дом? Голицыных, Романовых, Черкасских, Шуйских... Господи!

Он уже начал догадываться, какое отношение может иметь всё замеченное к нему лично.

– Ну, теперь скажешь, зачем воровал бояриново добро?

У несчастного оставалось последнее средство защиты.

– Видит Бог, – сказал он, – мы не виноваты.

Его удивляло, что бородача нисколько не интересуют прочие люди, которые тоже находились там, на дороге.

Бородачу и такой ответ понравился.

– Ага, – промолвил он почти ласково. – Запирательство. Но дыба и не такие языки делала говорливыми.

За спиною узника с готовностью заржали.

Несчастный не успел произнести больше ни слова.

Его схватили и потащили снова в полутёмный угол. Впрочем, он так дрожал от холода, от негодования, что не сказал бы ничего, если бы и разрешили, дали возможность высказаться. Он только сопротивлялся, как мог, когда его руки вдевали в железные холодные кольца, когда их заломили и стали выворачивать за спиною, со страшной болью в затылке и в плечах. Прямо перед ним лоснилось от пота обнажённое до пояса волосатое тело человека с узкими татарскими глазами. На квадратной голове топорщились острые, как у волка, уши.

– Не греши – и ничего не будет! – поучал этот человек, одной рукою помахивая перед глазами своей жертвы, а на другую тем временем наматывая упругую скользкую верёвку.

И вдруг узник почувствовал под ногами пустоту. Тело устремилось ввысь, вонзилось в царство боли. Боль уже дотекала до кончиков ногтей в сапогах а руки и спина уже перестали существовать.

– Не греши впредь, – расплывалось всё шире и шире лицо полуобнажённого человека. – Не гре-е-ши-и-и...

Узник едва не лишился чувств. Спасло его то, что истязатели на мгновение ослабили натиск, и обнажённый до пояса человек спросил не без уверенности в голосе:

– Аль покаешься?

– Я не воровал! – прозвучало в ответ.

И тут же послышалось:

– Давай!

Этот голос принадлежал бородачу, который сидел за столом.

Очнулся узник вовсе не в темнице, но в душной горнице. В углу увидел лампаду под старинного письма тёмной иконой, с которой в упор смотрели глаза Христа Спасителя. Глаза горели укором, но обещали защиту и прощение.

Первым побуждением было встать и броситься к иконе, распластаться на полу, запричитать что-то, произнести молитвы, которые зазвучали в голове и стали подниматься до небес, которые требовали выхода, как из темницы, – однако он понял, что ничего подобного ему сейчас не сделать по причине боли. Она сильнее всяческих намерений.

Лёжа на постели, он догадался, что за ним следят. Он это чувствовал, хотя не мог понять, где скрываются глаза, которые не дают покоя. Потому старался расшевелить себя. Старался привести в движение руку, ногу, поднять голову. Когда наконец он свыкся с болью, когда она начала уже сливаться с телом – он приподнялся. Сил хватило, чтобы сесть. Затем оторвался от лежанки, но не удержался на ногах, а полетел головою под икону. Падение, однако, не причинило иконе вреда. Получилось так, как если бы он упал нарочито, ради молитвы.

– Господи, иже еси на небесех...

Он не успел прочитать ещё ни одной молитвы, как в горнице появился человек, который совсем недавно (или уже давно?) допрашивал в полумраке страшного подземелья, а затем отдал на расправу палачу.

– Это хорошо, – начал вошедший. – Бог наградил тебя великой силой духа. Это похвально.

Узник в ответ на похвалу почувствовал в себе прилив новых сил. Он поднялся почти без напряжения и посмотрел в упор на ненавистного человека.

Тот принял всё за должное.

– Ты заслуживаешь большого наказания, – говорил далее вошедший. – Сказано ведь: не укради. Сё – страшный грех. Но с твоим умом можно заслужить прощение.

Узник молчал. Всё так же, не скрывая ненависти, всматривался в своего мучителя.

А тот, не дожидаясь вопросов или возражений, продолжил:

– Ты волен выбирать: либо завтра будешь повешен как тать, либо будешь готовиться к тому, что тебе будет поручено от имени высокого боярина. Поручение очень важное и очень нужное государству. И Бог сподобит тебя справиться.

– Какого боярина? – спросил узник.

Бородач, уже сидя верхом на высоком стуле посреди горницы, криво ухмыльнулся:

– Того тебе не дадено знать. И не будет дадено никогда. Про тебя же нам всё известно. Каждый шаг... Когда бояре Романовы задумали было злое дело на государя Бориса Фёдоровича и когда их разоблачили – так последняя собака была согнана с позором с их двора, не то что человеки... А тебя не тронули. Думаешь, не нашли? Из-под земли достали бы... Узнаешь только то, что тебе будет велено знать. А думать сейчас можешь до утра. Ночи ныне длинные. И Господь Бог тебе поможет думать, если хорошенько помолишься...

– Да что обо мне известно?

Бородач уже смеялся:

– А всё, отче Григорий, как тебя называли в последнее время. Так-то. Всё. – И с этими словами бородач поднялся и ушёл.

После его ухода узник упал перед иконой, но не для того, чтобы читать, по обыкновению, молитвы. Он даже рта не раскрывал.

Молитва его была особой, безголосой. Он разговаривал с Богом. Он просил помочь, если его поступки Господь сочтёт достойными одобрения, или же послать наказание, буде Господь сочтёт их достойными наказания, а его – грешником.

– Если я прав, Господи, – сказал он наконец зловещим шёпотом, – то отдай мне врагов моих на расправу. Нет, Господи, так лишь говорится – на расправу. Я пощажу их. Но хочу, чтобы содрогнулись они от одного понимания: и я могу с ними сделать то же, что они сейчас делают со мною... Но я ничего такого с ними не сделаю! Я уповаю на тебя, Господи! Потому что верую в тебя так, как они никогда не смогут уверовать.

II

Андрей Валигура с трудом припоминал вчерашнее.

Минувшей ночью бушевала буря. Ветер с корнями вырывал деревья и бросал их в бездонные ущелья. Молнии до утра въедались в неподвижные скалы.

В корчме же царил прежний беспорядок. Крепкий дубовый стол, почерневший от древности, кажется, один и выдерживал удары кулаков. Остальное легко превращалось в обломки. Расписные деревянные миски стали разрозненными цветными пятнами. Глиняные кружки – крошевом черепков. Правда, можно было использовать ещё дубовые чурбаны, заменявшие стулья. Люди передвигали их в пьяном угаре. Силились поднять, но с проклятиями роняли на каменный пол. Ещё в пригодности стояли по углам крепкие палицы и топоры – молодецкое оружие. Андрей попытался отыскать какого-либо питья. У него гудела и раскалывалась голова. Однако положение уцелевших сосудов из тёмного стекла не могло обнадёжить. Парень толкнул ногою окованную железом дверь и оказался за порогом.

Увиденное его смутило.

Над горами, в чистом небе, висело радостное солнце. Вымытые дождями деревья казались нарисованными.

Ничто в природе не напоминало о ночном потопе. Если бы не повсеместные лужи. Вода в них слепила глаза.

Андрей успел почувствовать лёгкое сожаление, что ничего подобного не видят его товарищи. Они лежали на просторном корчемном дворе, под защитою огромных дубов с оголёнными вершинами, и не собирались просыпаться. Даже такой чуткий ко всему Петро Коринец. Они храпели так громко, что их храпа пугались стреноженные на поляне лошади, за которыми присматривал корчемный казачок – одноглазый парнишка с усохшей правой рукою. Парнишка привстал с земли и хотел уже было протянуть гостю набитую табаком трубку (для того казачок и содержался на службе), как вдруг неподалёку, за рядами сбегавших в долину тёмных елей, раздался непонятный грохот. Донеслось лошадиное ржание, человеческие голоса. А всё услышанное пересилили женские визги.

– Айда! – крикнул Андрей непонятно кому, вроде бы казачку при лошадях, и метнулся в направлении криков.

Это не было для Андрея ответом на зов чужой боли. Скорее простым любопытством. Ещё он чувствовал досаду. Ватага три дня дожидалась богатого путешественника, да так ничего и не высидела. И вот... Кто-то попался в западню, устроенную самой стихией, без участия человека.

На берегу реки сразу бросились в глаза колёса опрокинутой кареты с ободранными грязными боками да ещё белоснежные лошади с мокрыми тёмными гривами. Лошади дрожали каждой жилкой, и нельзя было разглядеть на них сбрую и понять по вензелям, кому из пышных панов принадлежит такой богатый выезд.

– Чего медлите, болваны? Чего стоите, словно каменные бабы в степи? – раздался голос человека, одной одежды которого ватаге хватило бы на месяц разгульной жизни. – Прыгайте кто-нибудь! Шкатулка стоит мне дороже ваших голов!

Гайдуки пытались стаскивать с голов чёрные смушковые шапки, но не более того. Все без исключения гайдуки старались отступить подальше от грохочущих волн.

– Трусы! – выходил из себя властный пан, готовый взяться за саблю.

Впрочем, и среди молодых панов в военных нарядах, которые свидетельствовали б необыкновенном богатстве их владельцев, тоже никто не отваживался оставаться на глазах у разъярённого пана.

– Пан капитан! – прозвучало наконец решительное. – Прикажите своим гусарам! В шкатулке – королевские драгоценности!

Черноусый человек, уже немолодой, но с юношески стройным телом, со сверкающими металлическими оплечьями, покачал выгнутыми перьями на бархатной шапке и тут же обратился к своим подчинённым. То были немцы. Очевидно, они только что спешились. Они ехали позади панского оршака[1]1
  Свита, кортеж. Здесь – обоз со свитой.


[Закрыть].

Стройный человек говорил по-немецки, насколько понимал Андрей, и немцы не заставили себя ждать. Двое из них, совсем юные, тотчас принялись стаскивать с себя доспехи, пользуясь помощью своих товарищей.

Андрей сразу понял: если суждено ему сейчас в чём-то обнаружить своё превосходство над всеми этими людьми, своё отточенное умение, – так это в деле, которое неожиданно подвернулось.

Он представил себе, где успела вот только что побывать опрокинутая и ободранная карета, даже удивился, что её удалось вытащить на берег, что никто из людей не утонул (хотя слышал отчаянные крики).

Очевидно, люди успели вывалиться в дверцы во время её падения. Оставалась ещё какая-то надежда, что никто не отважится лезть в незнакомом месте в бурлящую воду, а если и отважится, так ничего там не отыщет. Однако, взглянув на молодых решительных гусар с орлиными носами, Андрей тут же отбросил свои надежды.

Он прыгнул в воду безо всякого предупреждения и безо всякого разрешения, осыпав брызгами стоявших над волнами людей. Его охватил могильный холод. Упругость воды оказалась настолько сильной, что он сразу понял: вчерашнее его ныряние в этом месте – просто ничто по сравнению с нынешним. В глубине сознания шевельнулось даже сомнение: удастся ли вообще исполнить то, с чем легко можно было справиться вчера? Но о возвращении назад – на поверхность, на берег – уже не могло быть и речи. Его прикажут схватить и бросить в подземелье. Возвращаться он мог только со шкатулкою в руках. Шкатулка должна принести спасение и награду. Оставалось превозмочь себя...

В конце концов всё получилось. Шкатулка, правда, оказалась довольно увесистой. Она лежала в той пещере, в том углублении, куда течение относит здесь любую вещь. Андрею, правда, пришлось напрячь свои силы, чтобы вовремя оттолкнуться от подводных камней. Пришлось поторопиться, чтобы адский холод не сковал руку или ногу. Но всё обошлось. Его выбросило на прибрежный песок чуть ниже того места, где выбрасывало прежде. Шкатулка была намертво зажата в пальцах. Когда он захотел поднять её в руках уже на суше – ему пришлось снова поднатужиться.

Он успел заметить на крышке шкатулки, рядом с широким отверстием, куда вставляется ключ, замысловатую литеру «М» и никак не мог сообразить, чей же это вензель. Ясно, не князя Константина Константиновича Острожского, как предполагалось вначале. И тут шкатулку вырвали у него из рук. Его самого поставили на ноги и крепко держали за руки.

– Пастух? – раздался негодующий голос. – Кто позволил прикасаться к шкатулке?

Голос приближался. Он принадлежал пану, который распоряжался здесь всем и всеми. И тут только Андрей, скованный крепкими руками чужеземных вояк, начал соображать: да ведь его, Андрея, и нельзя было принять за кого-либо иного, кроме как за обыкновенного пастуха, стерегущего овечьи стада! Он был сейчас даже без сапог, в мокрых истрёпанных шароварах, с прилипшими ко лбу, в беспорядке рассыпанными волосами, которые обычно кудрявыми волнами прикрывают его голову. Да и весь был мокрый, как только что явившийся на свет щенок. Однако что-то в нём воспротивилось такому пониманию его личности. Он припомнил свой двор, своё убогое жилище под тёмной камышовой крышей на берегу быстрой лесной реки (но своё!) и почти закричал:

– Я дворянин, вельможный пан!

– Дворянин? – приостановился пан, уже наверняка готовый отдать жестокое приказание. – Что же, – добавил он, усмиряя свой голос. – Освобождаю от наказания, так и быть. Ты получишь свою награду.

По какому-то знаку, даже не замеченному Андреем, его освободили. Он услышал звонкие девичьи голоса. Быстро оглянулся – возле грозного пана, от которого зависела теперь его судьба, стояли две панночки в розовых платьях, обе с роскошными длинными волосами, которые струились у них по плечам. Он поднял глаза и заметил, что одна из них, очень молоденькая девушка, девочка, с лицом удивительной красоты, с интересом смотрит на него, Андрея, и что-то говорит грозному пану, очевидно своему отцу. Слов Андрей не различал, но догадывался, что она говорит о нём, Андрее, что она им довольна, даже восхищается им – так выразительно горели её огромные, во всё лицо, глаза.

– Бери! Бери! – Андрею насильно разжали скрюченные пальцы и всучили несколько увесистых монет.

И тут же его властно повели вдоль рядов смеющихся немецких гусар, вдоль каких-то сгрудившихся повозок, фыркающих лошадей, которых успокаивали усатые возницы. Он попытался приосаниться, когда оказался вроде бы напротив яркого цветника – то были гомонливые женщины, – но не смог. У него в глазах стояло лицо удивительной девушки, девочки, в розовом платье. Он заметил, правда, одноглазого казачка из корчмы (наверное, увязался следом, а теперь торчал под кустом!), но больше никого здесь не видел, никого из знакомых. И только когда всё это промелькнуло и осталось позади – он услышал обращённый к нему спокойный голос, очень старательно и несколько странно выговаривающий вроде бы понятные слова:

– Такие молодцы везде нужны! Запомни, казак: я – Жак Маржерет. Через неделю буду возвращаться назад, в крепость Каменец. Ты можешь ко мне присоединиться. Я возьму тебя на королевскую службу.

Говорил же эти слова стройный черноусый человек, который командовал немецкими гусарами.

– Запомни!

И тут же говоривший резко повернулся на каблуках и тотчас исчез, вместе с несколькими гусарами, с которыми вывел Андрея на лесную дорогу, – на обочине её стояла старая корчма.

За кустами мелькнули кончики длинных шпаг. И всё.

Денег, вручённых Андрею по приказанию проезжего пана, хватило, чтобы возместить корчмарю понесённые им убытки.

Сначала ватага пила и хвалила Андрея на все лады. Так цыгане расхваливают на ярмарках своих неказистых коняг. Атаман Ворона гладил ему курчавую голову шершавой тяжёлою рукою, которою мог бы свалить вола.

– Хорошо, братец, – бубнил Ворона, – что я не отпустил тебя на шведа, когда королевские слуги нас на это дело сватали! Далеко ли там до беды? А тут... Сидим, гуляем! Даст Бог, не в последний раз гуляем! Что нам король? Что нам его война?

Яремака, отчаянная голова, поддерживал:

– Точно! Точно!

Андрей припоминал: такое же чувство он испытывал в детстве, когда его голову лизал телёнок. Прикосновения атамановой руки вызывали приятные видения.

Когда же старый корчмарь, щуря и отводя в сторону припухшие глаза, и без того едва заметные под нечёсаной чуприной, напомнил, что привезённой из Острога горелки осталось в бочке на донышке, – тогда первым взъерепенился Панько Мазница.

– Братове! – взвизгнул Мазница. – Да ведь это Андрей... во всём виноват! Собачий сын! То подбивал на шведа отправиться, то в запорожцы, чтобы с ними – на татар, то на службу к князю Острожскому. А теперь, оказывается, он уже служит пану Мнишеку!

Для ватаги не оставалось секретом, что за пан проследовал с оршаком по старому лесному шляху. Это сандомирский воевода Юрий Мнишек (о том говорила литера «М» на крышке шкатулки, побывавшей в руках у Андрея). Гостил воевода у князя Вишневецкого, да, видать, опаздывал на зов короля – вот и заторопился по старому лесному шляху.

С упоминания о воеводе Мнишеке всё и началось.

Панько Мазница первый сообразил, что могла упустить ватага.

– Да за ту шкатулку можно целый год гулять! – закричал он.

– Оно, конечно, так! – перевернул вверх дном пустую глиняную кружку атаман Ворона. – Именно, говорю.

Старый хитрюга всегда держал нос по ветру. И как запустит он пустую посудину в окованную железом дверь! Только черепки брызнули.

Кое-кто вступился за Андрея. Особенно же Петро Коринец. Ещё – Яремака. Принялись упрекать Ворону.

Но прочие ватажники закричали-завопили:

– Чёрт понёс Андрея к реке, пока мы спали! Не иначе!

А кто-то, из самых молодых, не стал трудиться, чтобы брошенная кружка угодила в дверь. Увесистый сосуд с силой ударился Андрею в голову...

Очнулся Андрей неизвестно на какой день.

Он лежал на сеновале. Вокруг со звоном роились навозные синие мухи – как над сдохшей собакой.

Одноглазый казачок, заметив пробуждение постояльца, молча осенил себя крестом, притом здоровой рукою. Потом судорожно подал кварту с водой.

Когда вода пробила дорожку в засохшем горле и Андрей отодвинул казачкову руку с квартой, казачок заговорил:

– Ох и живуч же ты! Полковником тебе быть! Тут за тобою какой-то пан присылал своих гусар. Говорили, что с трудом дознались, где ты можешь быть. Да как увидали тебя без памяти – так их старшой махнул рукою и все ускакали.

– Когда это было? – попробовал Андрей самостоятельно поднять голову. – Хотя... Врёшь ты... Он собирался возвращаться только через неделю!

Казачок, видать, докумекал, о ком речь.

– А позавчера ещё! – сказал он без особой уверенности, будет ли это приятно для гостя.

Страшная догадка пронизала Андрею голову.

– Да сколько я здесь лежу?

– Вторую неделю! – пытался успокоить его казачок. – Друзья твои сколотили для тебя дубовый крест. Хороший! Пока что к погребу прислонили. Сам Ворона мастерил. И гроб – хороший. И могила – глубокая. Особенно побратим твой, Петро Коринец, старался. Плакал даже. А хоронить велели – когда тело уже завоняет.

Андрей слушал как во сне. Он снова остался всеми покинутый... Он – сирота.

Конечно, ватага увела коня. Для чего мертвецу конь? Унесли и боевой топор, добытый в схватке с надворными казаками пана Гойского из Гощи. Теперь не с чем возвращаться под родную крышу. Там, быть может, не околел ещё старый дворецкий Хома Ванат. Ещё топчет тропинку к колодцу.

Андрей был готов прослезиться. Если бы не зыривший своим внимательным глазом убогий казачок. Если бы не старый корчмарь. Старик приблизился, услышав разговор, и приподнял над головою шляпу.

– Чудеса, – прошамкал он.

Андрей попытался привстать с помощью казачка – и вдруг увидел над собою синее небо. В дубовых шелестящих листьях пели птицы. В синеве жужжали невидимые пчёлы. Под забором кудахтали куры.

И парень улыбнулся. Да так широко – что ему ответил тем же одноглазый казачок.