Текст книги "Лжедмитрий"

Автор книги: Станислав Венгловский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 41 страниц)

9

Андрей сразу сообразил, что бесконечное восхищение посла Корвин-Гонсевского переходит уже в недоумение. Посол вот-вот должен высказаться на этот счёт. Да ещё не знает наверняка, перед кем открыть душу.

Андрей был направлен навстречу послу, когда обоз его уже приближался к Москве. А до того почётный гость подъезжал к столице в сопровождении множества русских знатных дворян.

Русские наперебой старались высказать высшему гостю благодарность, каковую их народ питает к польскому королю за его поддержку царевича Димитрия Ивановича в бытность его в Речи Посполитой.

– Это повторяется уже много раз, – решился наконец посол, обращаясь к Андрею. – А слова одни и те же. Как-то странно слышать. Может быть, говорится это по приказанию царя?

– Пан Александр! – отвечал с подобающей улыбкою Андрей. – Всё исходит из глубины души. И это главное. A donato equo...[45]45
  Дарёному коню... (лат.).


[Закрыть]

Посол улыбнулся и замолчал. Он был приятно удивлён латинским языком, исходящим из уст приближённого к царю московита. Для него это много значило. Он, по-видимому, хотел на этот счёт даже потолковать с Андреем, да не тут-то было. Обстоятельства не позволяли.

Народ встречал его всё так же буйно и так же словами благодарности:

– Многая лета королю Жигимонту!

– Да живёт он с нами отныне в дружбе!

Посол воспрянул духом, когда Москва встретила его громом пушечных выстрелов. Воздух наполнился праздничным колокольным звоном. Везде сверкали литавры, пели трубы. А ещё был говор, крики, приветствия нарядно одетых дворян и простого народа.

– Многая лета королю Жигимонту!

– Да живёт он с нашим царём-батюшкой в вечной дружбе!

– Спасибо ему от всей Русской земли!

– Не дал погибнуть нашему царевичу!

Посол махал в ответ рукою, энергично вскакивал с места, прижимал к сердцу руки:

– Спасибо! Спасибо!

Ему хотелось всех убедить: он обязательно передаст своему государю всё здесь услышанное и расскажет с точностью обо всём увиденном.

– Мой король – государь справедливый и добрый. В неведомом юноше он сразу признал великого царевича!

– Многая лета вашему королю!

Приблизясь к Кремлю, поражённый видом его мощных стен, посол, кажется, забыл обо всём неприятном. Потому что в говоре собравшихся толп он не различал полных отдельных фраз, но лишь слова благодарности.

Однако в Кремле – уже в Грановитой палате, перед царским троном, на котором, в блеске своего облачения, восседал Димитрий Иванович, а вокруг него стеною стояли духовные пастыри и светские вельможи, посол снова услышал почти те же слова, которые озадачивали его сегодня уже не раз.

На короткую выразительную грамоту от короля, прочитанную послом, отвечал от имени царя воевода Басманов. Голос Басманова звучал низко и густо.

От внимания находившихся в палате скорее всего не ускользнуло то обстоятельство, что у царя невольно дёрнулась голова, когда он услышал в королевской грамоте обращение к себе не в таком виде, как ему хотелось бы, как он уже успел установить. Польский король в своей грамоте называл его просто великим князем московским.

Царская голова дёрнулась и тут же успокоилась.

Царь взял себя в руки.

Андрей видел, как беспомощно посмотрел на него Корвин-Гонсевский. Но никто из присутствующих не заметил двусмысленности в услышанном из уст посла. А кроме московских вельмож там был ещё и посланец от Папы Римского, Прассолини, которого в Москве недавно встречали не менее пышно, нежели сегодня пана Корвин-Гонсевского. Стояли оба иезуита, отец Андрей и отец Николай. На них настороженно посматривал князь Василий Иванович Шуйский, не скрывая своего неодобрения такой вольности.

Главный разговор у царя с королевским послом состоялся на следующий день, в присутствии князя Василия Ивановича Шуйского, Андрея Валигуры, дьяка Афанасия Власьева и боярина Басманова.

Откашлявшись, Корвин-Гонсевский начал доверительным голосом произносить то, что ему было поручено его государем:

– Не только в прошлом мой государь оказывал тебе, великий князь, всяческую помощь и поддержку, но и сейчас готов её оказывать. А потому он вправе от тебя ждать подобного выражения дружеских чувств.

Царь прервал посла взмахом руки:

– Конечно, я принял грамоты моего соседа и брата. Но впредь я требую величать меня полным титулом: не только великим князем, но и царём всея Руси, императором. Этот титул носили мой отец Иван Васильевич и мой брат Фёдор Иванович. Достался он мне по наследству.

Посол внимательно выслушал замечания царя и в продолжение дальнейшего своего разговора с ним ни разу не употребил от себя лично слов «великий князь», но довольствовался только словом «государь».

– А в доказательство своей дружбы мой король велел передать тебе, государь, что появились у нас по всем литовским и украинским землям странные слухи, которые грозят тебе большими неприятностями, поскольку сейчас развелось на свете много недобрых людей, которые стараются извлечь для себя пользу из любого случая. Они легко обучаются злу!

И пан Гонсевский весьма обстоятельно, очень подробно поведал о том, что у польского короля имеются данные, будто бы Борис Годунов жив. Будто бы Борис, наученный колдунами ещё в то время, когда Димитрий Иванович пребывал в Путивле, задумал и осуществил коварное дело. Понимая, что ему никак не устоять в борьбе с законным наследником престола, Борис приказал отравить и положить вместо себя в гроб одного из своих двойников. Двойника похоронили. Да так искусно всё это проделали, что ни царица Марья, ни царевич Фёдор и никто из семейства Годуновых ни о чём не догадывались. Один боярин Семён Годунов знал. А сам Борис Годунов, собрав достаточно средств, так же тайно отправился на судне в Англию, чтобы оттуда начать борьбу за Московский престол. Польский король, узнав обо всём этом, захотел удостовериться в справедливости слухов. И поскольку ему хорошо известно, что в самом московском государстве есть сейчас немало людей, не доверяющих своему государю, то король повелел своим воеводам, земли которых соседствуют с Московским государством, содержать наготове достаточно войска, чтобы в любое мгновение они могли выступить на защиту московского государя, друга и приятеля короля польского.

С гордым видом посол огляделся вокруг. Он скользнул взглядом по едва приметной улыбке на лице Басманова, по колючим глазам князя Шуйского, по безразличному выражению на лице у дьяка Афанасия Власьева, передохнул и продолжал.

– Это ли не доказательство верной дружбы, государь? – спросил посол. И сам себе отвечал: – Король признал все ваши договорённости и взаимные обещания. Он будет их и впредь выполнять. Ради того будет прислано к тебе новое посольство. А ещё к тебе едет папский посланник Александр Рангони, он только задержался в Кракове. А пока король просит тебя, государь, пособить ему в его борьбе с коварным узурпатором Карлом, захватившим шведский престол и называющим себя шведским королём. Просьба заключается в том, чтобы ты не только не принимал от Карла послов, буде они к тебе явятся, но задержал их и отправил в Краков, поскольку не имеют они права называться послами!

Просьбы и требования польской стороны так и посыпались из уст пана Гонсевского.

Почти все они были известны Андрею. Поэтому Андрей с интересом наблюдал, как откликаются на сказанное Басманов, Шуйский и дьяк Афанасий Власьев. Если лицо Власьева оставалось каменно непроницаемым – он умел владеть собою, если Басманов изредка позволял себе поднимать крутую бровь, то князя Шуйского так и подмывало возразить. Однако и ему приходилось молчать в присутствии царя.

Требования заключались в том, чтобы польским служилым людям в России было выплачено задержанное жалованье. Чтобы людям из королевства была предоставлена свобода торговли. Чтобы было дозволено возвратиться в Россию беглецам, которые обосновались в пределах Речи Посполитой, спасаясь от Бориса Годунова. А ещё – чтобы наконец было разрешено строительство в Московском государстве католических храмов и чтобы Польше были возвращены Смоленская и Северская земли.

– Что касается строительства храмов – о том ещё будет толковать папский посланец Прассолини!

Посол говорил. Царь слушал со спокойным видом. Но князь Василий Иванович метал глазами молнии.

Когда посол остановился, царь отвечал ему как по писаному:

– Передай своему государю, пан посол, что за хлеб-соль ему спасибо шлю не только я, но и весь русский народ, и в том ты сам, наверное, не раз уже убедился. И того я никогда не забуду. Но королю следует знать, что не он посадил меня на престол моего отца, но сделал это верный мне народ мой. Потому что если бы народ не захотел видеть меня царём, то никакие силы не могли бы этого сделать. Вот так и случилось с Борисом Годуновым. Я, конечно, уверен, что Борис мёртв. Да если бы и оставался он в живых, то надеяться ему на московский престол было бы нечего. Его ненавидел весь народ, начиная от первостатейных бояр и кончая последним холопом. В знак нашей дружбы я готов выполнить всё, что подобает делать хорошим соседям и друзьям. Жалованье служилым людям задерживаться впредь не будет. Торговать королевским подданным дозволяется у нас без ограничений. Беглецам сам Бог велит возвратиться на родину. Однако строить католические храмы на русских землях позволить не могу. Потому что нанесу тем самым ущерб православной вере. А вот молиться католикам, протестантам и лютеранам, состоящим у меня на службе, дозволено будет в храмах, которые будут построены в достаточном количестве.

Дальше царь спокойно и рассудительно отвечал, что если от самозваного шведского короля прибудут послы, так и разговор тогда о них будет. А что касается самозваного шведского короля Карла, тому будет написано нелицеприятное письмо. Самозванство – дело богопротивное. Это видно на примере Бориса Годунова.

Когда же речь дошла до требования возвратить польской короне Смоленскую и Северскую земли, голос царя вдруг преобразился.

– Не могу уступить ни пяди русской земли кому бы то ни было! – твёрдо заявил он. – И если короли польские и владели когда-то названными землями, то, в знак особой нашей дружбы с нынешним королём польским, в будущем я возмещу потери деньгами, но только когда у меня появится подобная возможность. Всё это зависит от нашей дальнейшей дружбы. Дружба между нашими государствами и народами должна окрепнуть в совместной войне против басурмана, который топчет наши земли, уводит в полон наших людей. А пока что король, мой друг и брат, умаляет мой титул, и о том я уже сказал. Конечно, я уверен, что мы не дойдём таким образом до чего-нибудь плохого, но всё же беспокоюсь о нашем будущем. А я ведь нисколько не переменил своих твёрдых намерений жениться. Я уже испросил разрешения моей родительницы взять в жёны дочь сандомирского воеводы панну Марину. Вскоре отправлю в Польшу сватов. Главным человеком в посольстве будет мой верный слуга Афанасий Власьев!

Дьяк Афанасий Власьев, заслышав царские слова, со всего размаха ударил земной поклон.

Ни Басманов, ни Шуйский поведению дьяка нисколько не удивились. Но пан Корвин-Гонсевский был поражён несказанно. Некоторое время он переводил взгляд с царя на Власьева в ожидании, что скажет царь.

Царь спокойно улыбался.

– Брат мой, король Сигизмунд, – продолжал царь, – должен в этом поспособствовать. Потому что я хочу успеть с женитьбою до того, как отправлюсь с войском против турецких недругов. О том буду ещё сноситься с королём, с Папой Римским, с германским императором. Папа Римский обещал мне полное содействие.

Царь сделал красноречивый перерыв в своей речи и вдруг вскочил на ноги:

– А пока что хочу показать господину послу свой новый дворец! Он состоит, собственно, из двух частей. В одной буду обитать я, в другой – моя будущая супруга. Пойдёмте.

Новый дворец, сооружённый по приказу царя, выглядел необычно среди московских дворцов и теремов. Он казался удалым молодцом, затесавшимся в толпу чопорных стариков.

По широкой лестнице, убранной яркими коврами и обрамленной деревянными перилами, приглашённые поднялись вслед за царём во дворцовые покои. Покои находились довольно высоко над землёю. Очень вместительными и куда более многочисленными были помещения под ними – для дворцовой прислуги.

Внутри дворец выглядел наподобие игрушки. Окна в нём оказались необычно большими, просто огромными. Сквозь прозрачные стёкла вливалось много света, так что без труда можно было любоваться золотистыми тканями, которыми были обиты стены.

Андрею уже не раз приходилось бывать в этом дворце. Сейчас он мог наблюдать за царскими гостями.

В таком же положении, что и Андрей, находился Басманов. Он только делал вид, будто интересуется царскими покоями.

А вот князь Шуйский и дьяк Афанасий Власьев попали сюда в самом деле впервые. И если Власьев ничем не выдавал своего восхищения, то Шуйский был вне себя. Однако сделать правильное заключение, нравится ли ему дворец, было трудно.

Посол Гонсевский сразу сказал, сверкая вдруг округлившимися глазами:

– Государь! Я такого чуда ещё не видел! У нас похожее можно встретить в усадьбах некоторых молодых панов, которые долго жили за границею... Кто такое придумал?

– Нашлись умельцы! – с весёлой готовностью отвечал царь. – Строили наши люди, наши мастера.

В новом дворце наверху насчитывалось всего четыре палаты. Зато какие палаты! В каждой из них сверкали изразцовые печи. На стенах висели огромные картины, содержание которых, очевидно, не совсем было понятно Басманову и Шуйскому с Власьевым. Однако картины привели в восторг пана Гонсевского.

– Чудо! Чудо!

Василий Иванович строгим взглядом отыскивал в каждом помещении иконы. Это его успокаивало. Было понятно, что ему, привыкшему к мощным стенам своего дворца, к сводчатым потолкам в нижних хоромах, в этом помещении приходится чувствовать себя так, как если бы с него сняли тяжёлую соболью шубу, стащили с головы горлатную шапку, – он чувствовал себя здесь беззащитным, и всё.

– Подобный дворец будет и у моей супруги, – указал царь в окно на строительные леса. Там угадывалось похожее сооружение. – Здания будут соединены крытой галереей, – добавил царь.

Когда спускались вниз, то Василий Иванович задержался у лестничных перил. Андрею, остановившемуся рядом, он неожиданно сказал:

– Ох, посол этот... Не всё он поведал, что ему велено в Кракове. Чует моё сердце... Говорили они наедине и ещё будут говорить... А мы – лопухи...

Андрей посмотрел на князя Шуйского с удивлением. Ждал, не добавит ли тот ещё чего-нибудь.

10

В конце октября прискакали в Самбор быстрые гонцы.

В самборском замке, усыпанном кленовым золотом, готовились к маскараду.

Панна Марина не знала отдыха. Младшие сёстры и братья не отходили от неё ни на шаг. Они ловили каждое её слово и тут же стремглав бросались исполнять приказания. Измотанные домашние живописцы, в испачканных красками халатах, валились с ног, стремясь угодить молодой хозяйке. Они уже не пытались искать защиты у пани Софии Мнишековой, которая с кислой улыбкою смотрела на свою падчерицу Марину, сидя в кресле на верхних хорах, куда не так резко доносился топот молодых неутомимых ног и крики необузданной юности. У неё не было сил им противостоять. Не надеялись живописцы и прочие слуги и на помощь старой пани Гелены Тарловой, родной бабушки панны Марины, – старушка наведывалась в гости к пану Мнишеку, горою стояла за свою любимицу, панну Марину. Юная внучка напоминала бабушке о годах её собственной весёлой молодости.

Гонцы привезли пану Мнишеку такие радостные известия, после которых он не мог усидеть в кабинете на верхнем этаже. Он распахнул вызолоченные двери и просто скатился по ступенькам вниз.

– Марыся! – закричал пан Мнишек таким зычным голосом, что всех удивил. А он размахивал свитками: – Марыся! Дочь моя! Бог тебя любит! Бог о тебе заботится! За тобою едут сваты! Марыся! Молись! Вот! Вот! – Пан Мнишек потрясал бумагою.

Дети, особенно юная Ефросиния и её погодок, сын Николай, заглядывали в бумагу, стараясь рассмотреть там красиво выведенные литеры и вторя отцу изо всех сил:

– Марыся!

– Марыся!

Испуганная пани София не знала, что ей делать: то ли радоваться, то ли печалиться. С того самого дня, как она, урождённая княжна Головинская, переступила порог Мнишекова дома, где уже было четверо детей от его первой жены, рано умершей пани Ядвиги, родом из дома Тарлов, она с тайною опаскою посматривала на двух своих падчериц, Марину и Урсулу, обещавших стать необыкновенными красавицами, а когда это случилось, когда Урсула вышла в молодых годах замуж за князя Константина Вишневецкого, пани София дальше не могла отделаться от мысли, что эти красавицы каким-нибудь образом повредят судьбе её собственных, ещё малолетних, детей.

Марина, заслышав слова отца, остановилась как вкопанная. В её тонкой руке дрожала маска эллинской богини Немезиды, которую она только что намеревалась возвратить весьма одарённому живописцу Мацею с выговором, что малевание чересчур страшно, что подобного нельзя показывать детям. Однако Марина тут же забыла о своих намерениях. Искусно исполненное подобие перекошенного гневом лица в её руке вдруг перестало её раздражать.

– Дочь моя! – продолжал пан Мнишек. – В Кракове скоро появится царское посольство. Посол Афанасий Власьев отправлен из Москвы самим Димитрием Ивановичем. Царский обоз состоит из нескольких сотен подвод. И везёт он, помимо всего того, что отправил царь в подарок королю, ещё и богатые подарки царской невесте и царскому тестю. Ты слышишь, Марыся? После этого у тебя не может быть никаких сомнений!

Конечно же, она всё слышала. Она слышала, но ничего вот так с ходу не могла ответить.

В последнее время панна Марина наслушалась всяких заверений отцов-бернардинцев. Они появлялись в замке ежедневно. Они заученно твердили, будто бы теперь жених её только то и делает в далёкой Москве, что печалится о ней день и ночь.

– Марыся!

– Марыся!

Братья и сёстры тормошили Марину, удивляясь внезапной перемене в её настроении, – они не видели радости на её лице! А радость, по их мнению, должна захлестнуть её.

– Марыся!

– Марыся!

А она уставилась взглядом в тёмное стрельчатое окно. Что-то тревожило её, нашёптывало: остановись! Разве ты можешь оставить эти стены?

– Марыся!

– Марыся!

– Марыся! Дочь моя!

Что говорить, порою ей уже хотелось скрыться от постоянных нашёптываний отцов-бернардинцев, от их бесконечных увещеваний, хотя она знала, что такие мысли сами по себе уже большой грех. Монахи же говорили, как надлежит ей вести себя в Москве.

Она уже давно не писала в Москву, а ей хотелось отвечать на письма царевича, теперь уже коронованного царя. Хотелось написать что-то такое, что заставило бы его вспомнить прежние встречи в Самборе, бесконечные разговоры, взаимные клятвы и обещания, слёзы при расставании. Однако ей не разрешали этого делать. Монахи говорили, что поступать подобным образом неприлично девушке из достойного рода. Девушке, которой предстоит, быть может, стать царицею.

«Почему «быть может»? – не выдерживала она. – Я стану московскою царицею!»

Ей показывали письма Папы Римского, начертанные на аккуратных листах бумаги. Она впитывала необычный запах, исходящий от них. Глаза разбухали от слёз, когда она скользила взглядом по чётким литерам. И хотя она довольно бегло читала латинские тексты, однако письма Папы оставались для неё как бы за семью печатями. Трудно было поверить, что в письмах стоит её имя. Оказывается, святой отец радовался её предстоящему браку. Он благословлял дочь сандомирского воеводы, верную последовательницу Божия слова.

– Марыся! – сказала ей бабушка, пани Гелена Тарлова, которая не могла не услышать в своих палатах беготню и шум в доме. Старушка сразу всё поняла, и поняла правильно. – Марыся! Внученька моя! Жаль, что твоя покойная мать всего этого не видит и не слышит! Марыся!

Старушкины глаза, наполнившись слезами, уже не просыхали.

Прибытие в город гонцов и переполох, вызванный их появлением в замке, заставил немедленно прийти к пану Мнишеку отца Дамаския. Едва монах вошёл в залу, где всё ещё были крайне возбуждены, где живописцы не скрывали своей радости по причине неожиданного избавления, как старое лицо его сморщилось ещё заметнее и слёзы потекли по глубоким тёмным бороздам.

– Дочь моя! – сказал отец Дамаский. – Всё уже знаю. Я ещё не слышал, что привезли гонцы пану Ержи, но уверен, что пан Бог не оставит тебя своей милостью. Он услышал твои молитвы. Он оценил твоё смирение и твою готовность. Святой отец в Риме, извещённый о твоих намерениях, благословляет тебя на подвиг. Святой отец видит в тебе не просто будущую супругу московского царя, но верную посланницу свою, которая поможет престолу апостола Петра обратить в истинную веру целые народы, подвластные сейчас твоему будущему супругу. За такие поступки ждёт тебя вечное спасение на том свете, а на этом – вечная память в умах потомков, oboedientissima et devotissima filia et serva[46]46
  Самая послушная и самая преданная дочь и раба (лат.).


[Закрыть].

Марина, целуя руку отцу Дамаскию, снова вспомнила папское послание, и волнение стало наполнять её душу.

Она заплакала, сама ещё не понимая отчего. Отделивши свои уста от рук отца Дамаския, она уже каким-то иным взором окинула мачеху, у которой на измождённом болезнью, всё ещё красивом лице сверкали точно такие же слёзы, как и у отца Дамаския, как у бабушки Гелены. Тем же взором охватила обступивших мачеху её детей, своих сводных братьев и сестёр. В ней зашевелилось уже какое-то новое чувство. Движением руки она постаралась смахнуть с лица слёзы, чего, конечно, произойти не могло никак, но после этого мысли о предстоящем маскараде и о самом пребывании в этом замке, о самих разговорах с привычными ей людьми показались ей вдруг такими наивными, незначительными, даже недостойными.

– Пан Ержи! – первая опомнилась бабушка Гелена Тарлова. – Скорее отправляйся в Краков, коли так! Пан Ержи...

– Именно, милый, – вторила ей пани София.

А пан Мнишек собирался с мыслями. Он не хотел попусту тратить слов.

Как ни торопился пан Мнишек, а царского посла не опередил.

Афанасий Власьев, наместник муромский, к тому же назначенный царём на должность подскарбия, остановился в доме краковского воеводы Николая Зебжидовского. С ним приехало столько московитов, что их пришлось разместить и в доме Бернарда Мацеевского, и в доме ксёндза Фирлея, в домах краковских вельмож, не говоря уже о домах королевских.

Посла поздравляли со счастливым прибытием первые в государстве вельможи. А пан Мнишек тем временем готовился встретить его в своём краковском доме. Ему уже было ведомо – у московского посла два важнейших поручения: государственное, которое он откроет королю, и частное, которое, с королевского благословения, откроет сандомирскому воеводе, будущему царскому тестю.

– Московский царь желает обручиться с твоею дочерью здесь, в Кракове, – огорошил брата епископ Мацеевский. – А представлять царя будет посол Власьев. – Пан Мнишек опомниться не успел, как епископ уже высказал собственное мнение: – Не противься, вот мой тебе совет. На это согласен король. Это по нраву святому отцу в Риме. Я обручу молодых. Уже и место подобрано: каменный дом ксёндза Фирлея.

Епископ говорил правду. Что подтвердил посол, явившийся в дом пана Мнишека. Посол оказался внушительного роста человеком, с узкими, по-татарски, глазами, с умной, рассудительной речью и с такими познаниями в науках, что пан Мнишек был поражён этим обстоятельством и дал себе в уме зарок не входить с послом ни в какие умные беседы, чтобы не осрамиться. Пан Мнишек учился в своё время мало, да и выученное успел позабыть, во всём полагаясь теперь на ум писаря Стахура. Правда, после общения с ныне покойным московитом Климурой пан Мнишек не удивлялся учёности московитов.

Власьев привёз пану Мнишеку дорогие подарки от царя и сказал, что надеется, даже уверен: разрешение на брак король даст непременно.

О просьбе московского царя касательно польской невесты, дочери сандомирского воеводы, посол поведал королю уже во время второй аудиенции, данной ему через несколько дней после первой (а на первой он говорил о предложении царя совместно организовать поход против турецких захватчиков).

Сразу после второй аудиенции из Самбора в Краков явилась с мачехой и панна Марина.

Как ни желанна была предполагаемая свадьба и для невесты, и для её родни, как ни готовились они к ней, что уж там говорить, а всё-таки близость этой свадьбы повергла Мнишеков в замешательство. Так быстро подобное не делается...

Но Афанасий Власьев был неумолим.

– Мой государь, – сказал он, сощуривая и без того узкие глаза, – намерен успеть жениться до летнего военного похода. Он отправится войною на турецкого султана. Мы обручим молодых. Затем вы, пан воевода, сможете уехать с дочерью в Самбор. Я буду вас ждать в Прондике. Но умоляю – не задерживайтесь. Мы должны добраться до Москвы по зимней дороге!

В день обручения пани София лишилась сил и не могла подняться с постели. Она и прежде не отваживалась представить себе, что будет стоять рядом с королём и королевичем Владиславом, рядом с сестрою короля – шведской королевной Анной, которую, поговаривали в Кракове, король готов был выдать замуж за московского царя. Признаться, даже то, что московский царь предпочёл королевне её падчерицу, красавицу Марину, не очень действовало на воображение пани Софии. Иное бы, конечно, дело, если бы на месте Марины оказалась Ефросиния. Но Ефросинии ещё рано думать о замужестве. Так что, по правде сказать, приступ болезни скорее утешил пани Софию, нежели огорчил. Она внимательно оглядела невесту, вместе со старушкою пани Тарловой, и обе нашли всё великолепным. Пани София поблагословила девушку материнским благословением и отпустила от себя.

– Тебе не хватает только короны! – сказала она на прощание.

Впрочем, панна Марина и сама верила в безукоризненность своего наряда, в свою красоту, хотя и не узнавала себя в зеркалах. В волнах яркого света от пылающих свечей перед нею представала загадочная особа с огромными тревожными глазами. По плечам этой юной особы растекались волны чёрных пушистых волос, в которых сверкали тонкие нити жемчуга и вспыхивали искрами драгоценные камни. Замысловато струились по нежной коже белые ослепительные ткани, образуя удивительные складки, которые переходили в длинный шлейф. Его готовились нести юные пахолки с ангельскими личиками.

Конечно, убор невесты панна Марина примеряла ещё в Самборе. Но там всё это казалось ей сродни детским играм. Там она была в окружении братьев и сестёр. Они глядели на неё как на огромную ожившую куклу, почему и сама она поддавалась их настроению, и сама себе казалась просто одетою в нарядное платье куклою, не более того. Но здесь...

Здесь за нею приехали такие важные люди, как не виданные ею никогда прежде воевода ленчицкий пан Липский и кастелян малогосский пан Олесницкий. Её усадили в необычайной красоты и пышности карету, и она сразу почувствовала, что навсегда отъединяется от прежнего мира, в котором оставляла мачеху, младших братьев и сестёр (они не приехали в Краков), даже бабушку Гелену, даже отца.

Карета оказалась не только чересчур пышной, но и очень вместительной. Кроме панны Марины в неё уселись её девушки-служанки и бабушка Гелена. Пан Мнишек вместе с панами Липским и Олесницким ёкали в другой карете, не менее пышной и вместительной, с гербами пана Зебжидовского, воеводы краковского. Панна Марина успела заметить, что карет возле их дома собралась целая вереница. Но рассмотреть, кто в них садится, что это за кареты, ей не удалось. И только внутри своей кареты, уже движущейся, освободившись от тяжести шуб, в которые её завернули лакеи, она сквозь окошки могла разглядеть, что карет позади движется очень много, что все они едут в сопровождении драгун, причём не тех, которых отец взял с собою в Самборе, но иных, королевских, с крыльями за спинами.

Привезли её в какой-то большой дворец. Она расспрашивать ни о чём не стала. И как только её ввели внутрь дворца, по роскошному ковру, от неё уже ни на шаг не отходили паны Липский и Олесницкий. Они, правда, отдали её в руки каких-то итальянских галантных мастеров, которые надели на неё лёгкую корону в сверкающих камнях и ещё долго мудрили над её волосами, над её убранством, так что она поняла окончательно: вопросы ни для кого сейчас ничего не значат и никто на них отвечать не станет. Под короной же она себя совершенно не узнавала. Ей сделалось страшно. Ей вдруг захотелось перенестись в привычный Самбор.

Однако подобное желание только мелькнуло где-то в глубине мыслей – и пропало. Сразу вспомнилось опечаленное разлукой лицо жениха.

Её увлекало будущее. Манило своей таинственностью.

Сначала её вели мимо высоких зеркал. Вели под руки ловкие дамы. На неё с разинутыми ртами смотрели мужчины и женщины, очень пышно разодетые, но все с одинаковыми для неё, ничего не значащими лицами. Так продолжалось довольно долго. И лишь перед какой-то высокой дверью ловкие дамы уступили её панам Липскому и Олесницкому, которые следовали позади неотступно. Она чувствовала, что весь этот дом наполнен людьми, звуками музыки. Что здесь сейчас совершается нечто такое, от чего полностью зависит её будущая жизнь.

Громче зазвучала музыка – двери вдруг распахнулись, и паны Липский и Олесницкий взяли её под руки и двинулись вперёд. За дверью оказался огромный зал, тоже наполненный народом. Как ни была она напряжена, как ни мутилось её сознание, однако она сразу заметила того, кто сейчас должен был исполнять здесь главную роль. Перед нею стоял кардинал Мацеевский в сверкающих одеждах, по обеим сторонам от него высились прелаты. Все готовились к обручению. И лишь тогда она заметила короля – он единственный в зале был в квадратной шапке. Всё шло как полагается, как обещали отец и бабушка. Ещё она увидела рядом с королём его сына – королевича Владислава. То был высокий мальчик, без шапки, с распущенными, как у девушки, длинными сверкающими волосами. Лицо его показалось весьма привлекательным и открытым.

Присутствие короля и королевича вселило в неё уверенность в том, что она отныне как бы приобщается к сонму лиц, стоящих над прочими людьми. Она всё же встретилась взглядом с отцом, с бабушкою Геленой – эти люди напомнили ей о прошлой жизни.

Паны Липский и Олесницкий поставили её на яркий шёлковый ковёр, на котором уже стоял какой-то высокий и весьма красивый, но немолодой человек с аккуратно подстриженной русой бородою и с такими же короткими, слегка вьющимися волосами. Она тут же поняла, что это и есть московит, который будет сейчас представлять её жениха, Димитрия Ивановича. Как ни тяжело, страшно и неловко было взглянуть московиту в глаза, она всё же пересилила себя, подняла голову и чуть не вскрикнула. Лицо московита было действительно красиво, хотя и по-татарски скуласто. Однако в глазах московита она прочитала вовсе не радость, не восторг красотою, но какую-то собачью преданность и тоску. Лицо поэтому показалось тупым. Она помнила объяснения отца, что Димитрий Иванович не может оставить свою Москву даже ради такого желательного для него события, как обручение, как встреча с невестой, но всё же ей стало несколько обидно: ведь над царём Димитрием нет никого, кто бы мог ему запретить сделать то, что ему хочется. Почему же он поручил всё это незнакомому ей человеку? Он, который говорил ей столько приятных и нежных слов? Что для него какие-то там древние обычаи, если он сумел победить прочно сидевшего на московском престоле коварного Бориса Годунова?