Текст книги "Лжедмитрий"

Автор книги: Станислав Венгловский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 41 страниц)

7

Ян Замойский умер в самом начале лета.

Говорили, что в день смерти он велел привести ко дворцу коня, на котором руководил своим последним сражением. Старику хотелось вроде бы даже посидеть в седле, да силы оставили его от одних нахлынувших воспоминаний. Он умер на вольном воздухе, рухнув, как отжившее дерево, на зелёную траву. Его не успел подхватить даже верный лекарь Паччионелли.

О недугах старого канцлера знали давно и повсеместно.

Все были заранее готовы к поездке в Замостье. К тому же время оказалось подходящее. Лето обещало надёжное тепло и сухие дороги. А похороны – лишняя возможность встретиться с родственниками, старыми знакомцами, с давними друзьями. На похоронах всегда услышишь такое, о чём и не догадывался прежде.

Пан Мнишек отправиться лично в Замостье не мог. О неприязненных отношениях между ним и покойным, которые в последнее время только ухудшились, известно тоже всем. Конечно, о таком пока не стоило заговаривать. Рассылая многочисленные письма, сандомирский воевода старался красочнее описать свои болезни. Они его измучили в самом деле. А после московского похода усилились. После запоздалого этого гетманства, к тому же, можно сказать, неудачного. Ничего не стоило пану Богу дать возможность пробыть гетманом ещё несколько месяцев, хотя бы до кончины Бориса Годунова. А там...

– Последняя возможность, – с болью в голосе повторял пан Мнишек, глядя на себя в зеркало. – Старею.

Перед тем как отправить на похороны сына Станислава, пан Мнишек перечитал письма от московского царевича. А ещё основательно расспрашивал дочь Марину, что писано о военных успехах царевича в тех письмах, которые теперь не ежедневно, но всё же часто приходят к ней откуда-то из-под Москвы.

Дочь старательно выискивала для отца военные сведения.

После смерти Бориса Годунова всё явно клонилось к тому, что Димитрий Иванович усядется на московский престол и наденет на свою голову корону Ивана Васильевича Грозного.

Давая затем наставления сыну, пан Мнишек повторял:

– Всем говори: победа царевича в Москве – дело решённое. В Замостье приедут не только первые наши вельможи, но сам король там будет. Так чтобы и король знал, как близка теперь свадьба московского царя с дочерью сандомирского воеводы. И пусть соображают, кто был прав.

Пан Мнишек не располагал сведениями, узнал ли Ян Замойский перед кончиной о смерти Бориса Годунова. Возможно, падуанский студент ушёл из жизни в уверенности, что он был прав на последнем сейме. Будучи убеждённым, что Годунов в конце концов расправится с царевичем Димитрием. Более того, умер, полагая, что царевич Димитрий вовсе и не царевич.

Но стоило сыну Станиславу отправиться в Замостье, как новые известия из Московии подтвердили его, пана Мнишека, правоту, но не Замойского.

Известия становились всё более приятными день ото дня. Дела царевича улучшались так стремительно, что гонцы не успевали о том сообщать.

– Отец, – сказал, возвратившись из Замостья сын Станислав, – покойный гетман, умирая, твердил своё: не разрушайте мира с Московией! О том говорили на похоронах.

Что же, вскоре после возвращения сына из Замостья пан Мнишек решил махнуть рукою на собственные недуги и отправиться в Краков. Он сам не мог объяснить, зачем надо именно так поступить. Однако видел радость в глазах дочери. Видел, как всё царственней становится её походка после прочтения очередного письма от жениха. А потому хотел выплеснуть свою радость где-то там, в Кракове, а не носиться с нею здесь, в своём Самборе. Конечно, он знал, что в Кракове тоже многое известно о делах царевича в Московии. В Кракове постоянно читают и даже переписывают письма от отцов Андрея и Николая, которые сопровождают царевича в походе. Но в Краков известия приходят всё же запоздало. Свидетельством тому – письмо нового Папы Римского, Павла V, доставленное в Самбор.

Новый Папа Римский, не в пример сейму, одобряет действия пана Мнишека. Новый Папа надеется на близкий брак Марины с московским царём и возлагает на этот брак большие надежды. Потому что в Москве, уверен он, легко подчиняются верховной власти. А верховный тамошний правитель, то есть царь Димитрий Иванович, уже принял католическую веру. Святой отец знает это отлично и возлагает на это большие надежды.

Пана Мнишека подобные вопросы по-прежнему не очень задевали. Его мучило иное.

Он опасался, не повредило ли его планам вынужденное отсутствие в войске царевича Димитрия. Не переменились ли у того мысли относительно женитьбы? Не удалось ли королю Сигизмунду каким-нибудь образом повлиять на царевича, склонить его к браку с сестрою короля, шведской королевной Анной?

Вскоре в Самборе действительно стало известно: в Москве уже почти всё завершилось. И завершилось весьма благополучно для царевича. Он вошёл в Москву безо всякого сражения. Без единого выстрела. Под восторженные крики народа. Под благословения священников. Приветствуемый боярами и дворянами. Он уже возвратил из ссылки, из дальнего монастыря, свою мать. Его уже венчали на царство. Ему на голову возложили корону его отца, Ивана Васильевича Грозного! Новый московский царь признан всеми, исключая разве что нескольких бояр. Правда, во главе недовольных стоял князь Василий Иванович Шуйский. Но Шуйского уличили, и наказал его верховный суд, без участия самого царя.

Известия требовали немедленного общения с друзьями и знакомыми в Кракове. С самыми влиятельными и сильными людьми.

Да и в Кракове тоже быстро сообразили: нужен им пан Мнишек.

Ещё из Замостья сын Станислав привёз пану Мнишеку сожаления брата Мацеевского и прочих важных панов: они-де хотели видеть пана Ержи, а он не смог явиться. Потому из Кракова, одно за другим, прибывали письма. Пана Мнишека умоляли в них поскорее приехать туда.

Особенно поразило письмо Мацеевского. Епископ не стал расписывать заранее причины, побудившие его просто потребовать присутствия пана Мнишека в Кракове. По своему обычаю, он ограничился краткими интригующими словами: «Пан Ержи! От твоего присутствия здесь зависит очень многое, в том числе и в твоей судьбе».

Прощаясь с домашними, пан Мнишек то ли в шутку, то ли уже всерьёз велел Марине готовиться к путешествию в далёкую Московию.

– Дорога туда будет сейчас довольно лёгкой. Я знаю, – уверял он.

Девушка воспринимала отцовские наказы весьма внимательно.

Многозначительно прозвучали они и для непоседы Ефросинии.

– Мне бы тоже хотелось посмотреть на Москву! – сказала она и подпрыгнула совсем по-детски.

И даже постоянно настроенный скептически писарь Стахур не находил на этот раз никаких возражений.

– О том тебе нечего думать, – отрезал дочери пан Мнишек. – Мне не хочется и тебя отдать за московита. Кто останется в Самборе?

Ефросиния покраснела от отцовского предположения. Но ещё раз повторила:

– Мне бы хотелось увидеть Москву!

А в Кракове Бернард Мацеевский не скрывал своей радости.

– Пан Ержи! – закричал он. – Брат! Наконец-то! Ты явился вовремя. Сейчас же едем к нунцию Рангони. Иначе будет поздно.

– Да что случилось? – не очень-то понимал подобное настроение пан Мнишек. – Обязательно сию минуту?

– Нельзя медлить, брат. Ты меня знаешь.

Уже по дороге к Рангони пан Мнишек узнал от Мацеевского, что из Рима неделю тому назад прибыл граф Александр Рангони, племянник нунция. Он направляется в Москву. У него – верительные грамоты от Папы Римского. Святой отец куёт железо, пока горячо.

Пан Мнишек замахал руками, задохнувшись:

– Нет! Нет! Рано... Нельзя! Это может только повредить молодому царю!

Мацеевский был доволен реакцией брата. Однако добавил:

– Святой отец уверен: в Москве готовы признать его покровительство!

– Рано! – был уверен пан Мнишек, к которому возвратилась речь. – Святому отцу не то докладывают!

– Пан Ержи! – чрезвычайно обрадовался такому началу разговора Мацеевский. – Ты теперь у нас вроде покойного Замойского. Предупреждаешь. Я на тебя надеюсь. Ты побывал там. Ты один способен обрисовать нунцию и его племяннику положение дел в Московии. Ты один способен охладить не в меру горячие головы!

И тут же пан Мнишек понял: в Риме зашли уже слишком далеко в самообольщении. Усыпили себя надеждами. Там совершенно не представляют, насколько московиты преданы православной вере. Они и не подозревают, что отцы Андрей и Николай, сопровождавшие царевича в этом походе, не могут полною мерою понять настроение русских.

В Риме, да и в Кракове, верят донесениям молодых людей, искренно заблуждающихся. А между тем иезуиты воспринимаются русскими просто как необходимость. Для русских это чужие люди, в обязанности которых входит исповедовать да причащать польское и прочее католическое воинство, которое на службе у царевича. Не более того. В Риме тешат себя надеждами, будто русские настолько покорны своим властителям, что слепо подчинятся им при нарушении принципов православной веры. В Риме не понять московского духа. Не понять, пожалуй, и в Кракове. Особенно сейчас, когда затих голос Замойского, прозревшего, правда, только к старости. Потому что в юности он всячески поддерживал Стефана Батория. Мечтал о победе над Москвою. Зато царевич Димитрий усвоил всё отлично. Как только его войско пересекло московский рубеж – он, Мнишек, не слышал от царевича никаких намёков об уступках чужой вере. Ни о каком принятии католической веры, о котором говорят между собою иезуиты. Более того, оставшись наедине с будущим тестем, царевич заявил однажды, что ни на йоту не отступит от веры отцов. Пускай, мол, тесть не строит на этот счёт никаких планов. Этого не потерпят на Руси. Конечно, пан Мнишек обеспокоился другим: а не переменит ли царевич взглядов относительно будущей своей женитьбы? Но был успокоен и без собственного вопроса. Что касается женитьбы – царевич остаётся непреклонным. Он женится на Марине, как только войдёт в Москву. Он подарит тестю всё обещанное.

Нунций Клавдио Рангони встретил гостей с нескрываемой радостью.

– Пана Мнишека нам как раз и не хватало, – многозначительно посмотрел он на епископа Мацеевского. – Вы можете рассказать много интересного. Вы видели всё своими глазами.

Очевидно, нунцию уже доводилось выслушивать возражения пана Мацеевского.

Пану Мнишеку сразу всё это не понравилось. Почему нунций не поинтересовался мнением очевидца ещё зимою? Что мешало?

Рангони тут же подтвердил худшие опасения. Да, граф Александр послан его святейшеством в Москву.

– Вместе с ним, – сказал нунций, – едет многоопытный в дипломатии аббат Прассолини. Его святейшество давно ведёт переписку с молодым московским царём. В Риме возлагают на это посольство большие надежды. Графу Александру желательно побеседовать с вами.

В голосе нунция звучала гордость. Папа Римский завёл дипломатические отношения с Москвою при его помощи.

В душе у пана Мнишека заговорила злость: ах, как легко испортить дело, которое готовилось годами!

А нунций говорил уже о согласии самого короля Сигизмунда.

– Его величество, – пел сладкий голос, – собирается послать своё посольство. Корвин-Гонсевский дожидается верительных грамот. Король надеется на благодарность за поддержку царевича в трудные для того моменты.

Тут уж пан Мнишек не сдержался:

– Конечно, королевское посольство будет выглядеть более уместным. Король может поздравить московского государя с венчанием на царство. Это укрепит репутацию молодого царя.

Нунций опешил. Вначале ему показалось, наверное, что он ослышался. Он посмотрел на пана Мнишека – тот, высказавшись, принял каменное выражение лица.

– Вы полагаете, пан Мнишек, – начал нунций, – что этого не произойдёт с посольством его святейшества?

– Уверен, ваше преподобие, – сказал решительно пан Мнишек, удивляясь собственной смелости. И начал выкладывать свои аргументы.

Лицо нунция становилось всё более огорчённым.

Стало заметно: он и сам уже понимает, насколько неуместно сейчас посольство Папы Римского в Москву. Он уже готов согласиться с доводами пана Мнишека. Но что-то ему мешает.

8

Человеку, которого в последнее спасительное мгновение выдернули из-под лезвия острого топора, казалось бы, нечему больше удивляться на этом свете. Ан нет.

– Удивление Господь посылает мне ежедневно, Прасковьюшка, – повторял каждое утро князь Василий Иванович Шуйский, принимая из рук Прасковьюшки чашу холодного кваса. – Удивлению я сподоблен.

Как только Василий Иванович возвратился в Москву из ссылки, где он даже оглядеться не успел, удивлению его уже вообще не было предела.

В Москве от возвращённого потребовали новой присяги царю, да на том вроде и успокоились.

Поверили.

Братья опустили руки, смирились. Чего и от него со слезами ждали. А он – как сказать.

Он размышлял.

Размышлял в первую очередь над тем, ведомо ли нынешнему царю, кто уготовил ему взлётный путь, окромя Шуйских? Либо же безбожник думает, что всё это ниспослано на него Богом, а не человеческими стараниями да ухищрениями?

Нет, конечно, был уверен Василий Иванович, не всё так просто. Большой ум даден расстриге от Бога (от Бога ли?). Большой. Потому, что весь народ сейчас за него горою. Он ли сумел так устроить, само ли по себе так получилось, да только так уж пошло-поехало. И ни одна, кажется, волосинка не упала по его велению с человеческой головы. А сколько между тем народу уже погибло? Скажи что не так на улице московской, в кабаке ли, в харчевне, среди непотребных жёнок, среди всяких отбросов человеческих, которыми полны кабаки да ночлежки всякие, – откуда ни возьмись может появиться атаман Корела. Тенью витает он по Москве – длиннорукий, на коне быстром. И схватили человека казаки. Новый Малюта Скуратов. Казаки сразу проткнут виновника пиками, изрубят саблями. Истопчут конскими копытами. А ещё есть атаман Заруцкий. Красавец, на ангела похож. Внешне. А по сути – дьявол. Либо же стрельцы Басманова явятся – так изобьют до смертушки бердышами. Ещё – сапогами, подкованными железными гвоздями. Но царь... Царь и после этого вроде бы ни при чём. Народ сам за него заступается.

Потому как у царя ум изворотливый.

Да ещё Басманов постоянно при нём. Друзья...

Да ещё Андрей Валигура. О, Андрей...

Злость закипает в груди при одном упоминании этого имени. Пусть уже Басманов. Род знаменитый был. Но кто таков Андрей? Какого роду-племени? Почему возвысился до звания первого царского советника?

Между ними тремя и решено было наверняка держать князей Шуйских не в их вотчинах, отдалённых от Москвы, но при самом царском престоле, на привязи. Как собак.

Но где это видано, чтобы холоп бросил царю в глаза обвинение в самозванстве, нарёк его расстригою, вором, – а царь простил смельчака и даже к себе приблизил?

Кровь стынет от предположения, какое наказание придумал бы за подобное царь Иван Васильевич Грозный...

Но коль назвался грибом... Следует делать вид, будто покорился ты теперь навсегда. Будто тебе всё равно, кто бродит по улицам твоего родного города. Будто готов ты всё стерпеть.

Отныне часто приходится являться в сенат. Так называется теперь прежняя Боярская дума. Не иначе как по наущению Андрея. И являться часто лишь затем, чтобы терпеть всяческие посрамления. Потому что без царя ни одно заседание там не проходит. Мужики там в основном степенные. Пускай кто даже из новых, из царских любимчиков, как вот князь Татев, князь Рубец-Мосальский, дьяк Сутупов, а всё равно каждый понимает: решаются государственные дела. Потому никто не суетится. Никто не хочет выставить себя дураком. Если нечего сказать, присоветовать – лукаво делают вид, будто призадумались. Но тут непременно появляется расстрига. И всегда с весёлым выражением лица. Для него, мол, не существует ничего сложного. Ничего неразрешимого. Приходит чаще всего в сопровождении своего Андрея. Едва, кажется, вникнув в суть того, о чём говорится, он тут же подсказывает решение, разумное правда, и всех поражает настолько, что от удивления «сенаторы» руками разводят да бьют себя кулаками в лоб.

– Царь-батюшка! – кричат истошно. – И что бы мы без тебя здесь делали?

– Кормилец ты наш!

– Ума палата!

– Да хранит тебя Бог на радость нам!

И каждое своё посещение сената царь завершает одними и теми же словами:

– Надо готовиться в поход на басурмана! Загоним его за Чёрное море – и тогда наша земля расцветёт пуще прежнего! И тогда народ наш вздохнёт свободно! Никто не будет опасаться, что завтра или послезавтра его угонят в вечное рабство! Вот что для нас сейчас самое главное!

Сенаторы и на это хором:

– Правильно, государь!

Но долго ему в сенате не удержаться, непоседе. Его уже понесло по городу.

А там казаки, и запорожские, и донские. Там польские вояки, которых, говорят, всего семь сотен насчитывается, а шума от них столько, как если бы их было семь тысяч в Москве. Буйствуют. Словно город завоевали.

Василию Ивановичу часто приходится сопутствовать молодому царю.

Впереди идёт Андрей Валигура. Либо Басманов. Оба долговязые. Оба передвигаются быстро. Но уступающий им в росте царь шагает ещё быстрее. Словно пострел, прости Господи! Что в лавку ему чужую забрести, что в мастерскую чью-либо. Обо всём расспросит, всех ободрит. Всех улыбкою как бы смягчит и голубыми глазами обласкает.

– Ещё лучше станем жить, люди добрые, как только басурмана побьём и прогоним его подальше от наших рубежей!

А народ легко поддаётся бесовским речам. Народ вроде бы видит, сколько чужеземцев на московских улицах. А они болтаются без дела. Не дают прохода честным жёнкам. Они запросто заходят в православные храмы, не сняв шапки, не оставив при входе оружие. Народ не задумывается, что в таком виде ещё никогда прежде не ходили по Москве настоящие русские цари. Даже Бориска Годунов. Идёт, бывало, Бориска, так земля под ним прогибается. Потому что народу вокруг него сотни. Да и не мог царь вот так сорваться с места и бродить по улицам. Господи! Это разве что по обету куда в монастырь. На моление к святым образам. Не иначе. Господи!

Но царя чаще всего заносит на Пушечный двор, на берег Грязного пруда.

Как увидит освещённые огнём грубые лица бородатых мастеровых, как уставится на раскалённый докрасна металл – о Господи, что тогда с ним происходит! А готовые стволы пушек – для него дороже золотой казны.

– Вот чем зададим острастки злому басурману! О! – И всё в таком роде.

А когда возвращаются во дворец – подавайте ему капитана Маржерета.

Француз появляется без промедления. Язык у него не устаёт. Француз французом, а речь московскую усвоил так, что иной русский позавидует. Всякие шуточки-прибауточки сыплются из его уст. И более всего любит рассказывать про своего нынешнего короля по имени Генрих. И ему, мол, довелось добиваться законного отцовского престола, как и Димитрию Ивановичу. Так же одолевать злых людей. А вообще-то, французский король добр, справедлив, получается. Он любого подданного выслушает внимательно, прежде чем принять какое решение.

На француза с одобрением смотрит Андрей Валигура. Они, оказывается, давно знакомы друг с другом. Ещё из Литвы.

– Вот бы с кем объединиться! – кричит восхищенный царь. – Да на турка! Да так поколотить, чтобы ног не унёс!

Царь с большой охотой поддерживает разговоры с Маржеретом. Особенно в присутствии поляков. Дескать, французский король не чета вашему. Поляки, особенно Домарацкий, их главный теперь предводитель вместо ставшего ненужным Дворжицкого, крутит носом при таком разговоре. Не по нраву.

Но до французов от Москвы далеко. Военный союз придётся держать с соседями, которые поближе.

Во время таких хождений по городу Василий Иванович хорошо присмотрелся к Андрею Валигуре.

И вроде бы даже наметилось между ними какое-то сближение. Потому что Андрей этот оказался человеком общительным. И лет ему ещё меньше, нежели молодому царю.

Андрею даже очень понравилось, что князь Шуйский с уважением отозвался о благородстве нового царя.

– Виноват я перед нашим государем! – пустил как-то слезу Василий Иванович. – Бес попутал... Чего там... А он – простил...

– Никто, кроме него, не способен на подобное, княже, – тут же отозвался Андрей, озаряясь по всему лицу приятною улыбкою, как будто князь Шуйский оказал ему лично неоценимую услугу.

И пошёл у них разговор между собою, на удивление Басманову и даже самому случившемуся рядом царю.

– Похвально! – заметил царь, взглянув на них, но не уточняя при том, кого же именно хвалит, Андрея или же Василия Ивановича. Очевидно, ему хотелось, чтобы подумали: обоих.

И поведал Андрей о своём родном деде, о своём уже умершем отце, о своих детских годах, проведённых в далёком лесном краю.

– Что там сейчас творится у меня в имении? – вспомнил Андрей, и враз переменилось выражение его лица. Вроде бы тоска промелькнула.

Оказалось, сам Андрей из знатного московского рода. При царе Иване Васильевиче его дед имел в государстве большой вес. А прозывался род – Великогорские. И вотчины Великогорских лежали невдалеке от самой Москвы. В Москве же у них стояли славные дома. А новое прозвище – Валигура – дед Андрея получил в Литве за свой громадный рост и за свою небывалую удаль.

– Как же! – сразу припомнил Василий Иванович слышанное ещё от своего отца. – Знаю про твой род.

Коли так, подумалось князю Шуйскому, то не может в тебе, молодец, не взыграть благородная кровь, когда тебе станет известна истинная правда о твоём кумире, о государе. Конечно, сказать вот так сразу правду в глаза – ничему не поверишь. И как бы снова не довелось состязаться с палачами на Лобном месте. Но если помаленечку подводить тебя к подобной мысли, так при твоём уме очень скоро станет всё на свои места. Прозреешь, даст Бог.

Пока что Василий Иванович выведывал вопросами разные разности из жизни Андрея Валигуры. Расспросил и с удивлением выслушал, даже с нарочитым благоговением, как удалось Андрею встретиться с царевичем в далёком изгнании, как он его узнал, своего государя, что их сблизило. И был удивлён князь Шуйский: большой ум у Андрея. И цепкая память.

Андрей же обрисовывал прошедшее так, будто оно доныне стоит у него перед глазами.

Князь Шуйский видел и слышал беседы двух молодых людей. И мнимый царевич Димитрий Иванович, уже царь, поворачивался к нему тоже весьма приятной стороною своего ума. Не будь он грешник...

– Был бы новый Марк Аврелий на нашем московском престоле, – сделал заключение Андрей о молодом царе, – если бы у него не отняли в детстве возможности учиться, как он того заслуживал по праву царского происхождения.

Признаться, Василий Иванович смутно представлял себе, кто такой Марк Аврелий, но легко догадался, что должен это быть какой-нибудь славный древний правитель, возможно царь. А потому, без опасения показать себя с дурной стороны, Василий Иванович уверенно кивнул головою и даже выразил мнение, которое Андрею следовало счесть похвальным:

– Скажу тебе, Андрей, он наверняка наверстает всё это. Теперь я всё понимаю. Ослепление с меня сошло.

– Наверстает! – не было сомнения у Андрея. – Особенно когда у нас появится свой университет. Когда наши студенты будут читать в нём книги, собранные по всей Европе.

Разговор продолжался уже на Пушечном дворе, под крики мастеровых людей.

Царь, стряхнув с себя лёгкое и пышное убранство, накинул на плечи опрятную, правда, но всё же грубую на вид одежонку и бросился на помощь работным людям, тащившим на ровную песчаную площадку готовый уже пушечный ствол. Его руки, защищённые толстыми громадными рукавицами, любовно хлопали по шероховатой поверхности этого ствола, словно перед ним стоял добрый скаковой конь, да притом ещё и породистый аргамак.

Василий Иванович не стал говорить об университете, чтобы вконец не запутаться, но расспросил Андрея ещё, где постигал тот разные премудрости, вроде языков древнеэллинского да латинского, а также философию. И когда услышал, что в академии у князя Константина в Остроге, – похвалил уже вполне искренно:

– Князь тот православной веры крепко держится! Люблю таких. Не то что иные тамошние вельможи православные, которые сейчас пятки королю Жигимонту лижут! Ненавижу!

Он чуть не назвал князей Вишневецких. Да вовремя вспомнил: в Москву, по слухам, должен вскоре явиться князь Адам Вишневецкий, который первый и приютил у себя в имении непризнанного ещё московского царя. Который первый и подготовил ему этот взлёт.

Разговор пришлось оборвать. Потому что царь укорил их обоих совсем по-приятельски:

– Что же вы, друзья, пособить не торопитесь? Пушечка-то тяжёленькая!

Конечно, князь Шуйский не снизошёл до того, чтобы сбросить с себя боярскую шубу тяжёлую да горлатную шапку высокую. Чтобы надрываться по-простонародному при пушке. Он лишь прикоснулся к тёплому ещё металлу. Но Андрей в работе был таким же упорным, как и царь. Андрей так поднапрягся, что пушечный ствол пошёл без сопротивления, а работные люди удивлённо переглянулись.

– Ай да боярин!

– Вот где сила пропадает!

А на Пушечном дворе вертится много военного люда. Каждому охота поскорее отправиться в поход. С таким царём, молодым да прытким, смелым до одури, навоюешься всласть. Он уже, говорят, всякие посольства приготовил для отправления за рубеж. С польским королём у него по этой причине намечается большая дружба. Потому что поляки тоже много вреда терпят от турка. Потому что помощь Димитрию Ивановичу большую оказали поляки, когда он скитался по белу свету. Да и невесту там себе он красавицу подыскал, в Польше. Всё там.

Такое мнение больше всех поддерживали польские воины.

А в самом деле, Василий Иванович знал, молодой царь косо смотрит на польские порядки. Оно и понятно. Там короля ни во что ставят. Там своеволие в чести. Там вельможи возносят себя выше короля. А на Руси такому не бывать. Он понимает. Если порассуждать. Только нельзя допустить, чтобы это понял простой народ. Народу, конечно, следует говорить, будто молодой царь желает завести у себя в государстве польские порядки. Что он хочет отдать иезуитам все православные церкви, ввести ограничения для православной веры. Унию ввести на Руси, от которой уже страдают православные в пределах Речи Посполитой. Вот что надо толковать и вдалбливать народу, был уверен князь Василий Иванович.

Подобные мысли окрепли в его голове после одного разговора с Андреем Валигурою, очень осторожно начатого и проведённого весьма тонко.

– Смотрю я на наших людей, Андрей, – сказал Василий Иванович, – и душа моя радуется. Хорошо как, что они царю своему верят. Что он такой простой и доступный. У меня оттого легко на душе. Вот и ты на меня хищным волком зыркал, когда я недоверие царю выказывал по бесовскому, знать, наваждению. Когда на Лобном месте меня палач терзал, как ворон зайца, не давая по-христиански умереть мне... А что бы ты сказал, если бы тебя убедили, будто бы государь твой тебя обманывает, избавь тебя от подобного Господь? Пошёл бы ты за него в огонь и в воду?

– Ни за что! – отвечал коротко и без раздумий Андрей. – Наверное, все мы такие, Великогорские. Несправедливо обошёлся с моим дедом Иван Грозный (Бог им теперь обоим судья!) – так и не стал дед царю служить. А сорвался с места, бросил вотчины в Московском государстве, бросил весь достаток – и ушёл. Нельзя сказать, чтобы лучшие земли его ждали в Литве, богатство какое-то особенное. Нет. Но ушёл. Так и я поступил бы. Человек должен чувствовать себя свободным.

Василий Иванович довольно крякнул. И направил разговор на безопасную дорожку:

– Счастлив ты, Андрей. Нет у тебя в душе сомнений.

Впрочем, на душе у самого князя стало легче.

И когда он вечером возвратился к себе домой, то первым делом заглянул в покои к Прасковьюшке. Обнял её тугой горячий стан и поцеловал в румяные солоноватые губы.

Прасковьюшка от удивления даже заплакала.

– Господь с тобою, Василий Иванович, – сказала она. – Неужто пора?

Он сразу понял причину её слез, засмеялся.

– Нет, нет, голубушка, – заверил. – Ничего подобного.

Прасковьюшка недавно узнала, что молодой царь отменил запрет Бориса Годунова и разрешил Василию Ивановичу жениться, что даже невеста для него подыскана – молоденькая княжна Мария Буйносова-Ростовская.

Прасковьюшку грызла теперь ревнивая и постоянная тревога за своё будущее.

И ещё раз успокоил её довольный собою князь:

– Ты же знаешь, голубушка, жениться мне велено вместе с самим царём, во всяком случае не прежде того. А у царя ещё и сватовства не было. Одни разговоры. И невеста его не под боком живёт, а вона где... Сандомирского воеводы ляшского дочь! Будто у нас своих девок на Москве мало... Но пока мы все под Богом ходим. Пока... – Сказал – и впился в Прасковьюшкино лицо прицельными глазами. А вдруг...

Однако Прасковьюшка своим умом, кажись, одно отследила: не скоро ей грозит разлука с князем. Ещё погуляет в девичестве княжна Машка Буйносова-Ростовская.

– Князюшко! – бросилась Прасковьюшка ему на шею.

А Василий Иванович улыбался своим тайным мыслям.