Текст книги "Лжедмитрий"

Автор книги: Станислав Венгловский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 41 страниц)

2

– Что вы на это скажете? – спрашивал князь Василий Иванович Шуйский.

Все молчали.

Василий Иванович ждал, что хотя бы кто-нибудь из братьев укорит его, старшего своего брата: дескать, сам виноват во многом из того, что происходит.

– Говорите!

Братья сидели с опущенными головами.

Василий Иванович сам вознамерился подбросить им в головы подобную мысль, ободрить их, а потому смело сказал:

– Разве можно было предположить, что так легко ему удастся проделать всё это? До сих пор невозможно поверить. А тогда, когда многие говорили о царевиче Димитрии, разве можно было подумать, что этой сказке так легко поверят...

Сидели в темноте, в жаре, в спёртом воздухе. Отирали пот. Наливали себя холодным квасом и угрюмо сопели. Собрались здесь самые надёжные люди. Собрались стихийно. Привела тревога, а созвал Бог. А сколько за ними стоит ещё таких, кто готов присоединиться, только скажи? Только дай намёк. Дай надежду.

Никто из братьев не думал бросать укор Василию Ивановичу.

А что говорить о гостях? Не прийти в себя после увиденного сегодня. Мир перевернулся. А как поставить его на место? За что Бог карает своих детей непослушных? А что ещё ждёт впереди?

Колокольный звон проникал и в верхние горницы. Звон напоминал, что творится сейчас по всей Москве. Не в одном Кремле. Не в одном царском дворце, но в любой лачуге за Китай-городом, за Белым городом и за городскими заставами.

– Басманов... Басманов! – повторил князь Василий Иванович, и это ненавистное сегодня имя вызвало наконец взрыв голосов.

– Выскочка! – сказал Василий Васильевич Голицын. – А ещё Рубец-Мосальский... А ещё этот чёрный Андрей Валигура, его дружок... Молчит, словно воды в рот набрал, но видит тебя насквозь. Где такого отыскали... И всё с Басмановым рядышком... Колдуны...

Князь Мстиславский не сдержался:

– Басманов... Это да... Как он нас тогда поносил перед Борисом! Зятем хотел стать... Ксения... Никому не досталась! Да! Тьфу!.. Будто мы погубили дело под Кромами!

Василий Иванович сам себя не щадил:

– Оно и верно. Не торопились брать Кромы. Какая была бы нам от того польза, удайся Борису разбить его сразу? Ради чего заваривали тогда кашу?

– Вот оно что, – удивлённо произнёс князь Мстиславский, заслышав такое. – Ещё тогда, значит?

Мстиславского почитали тугодумом. Недалёк умом. Некогда было с ним рассусоливать.

Его перебил Димитрий Иванович Шуйский, невольно вступаясь за Басманова.

– Басманов истинно верит, – сказал Димитрий Иванович, – что царевич – сын Грозного.

– Да кому после сегодняшнего придёт в голову, будто это и не царевич? – в сердцах прошипел Голицын. – Лицедей! Нет – сатана. И Андрей этот верит, и Рубец-Мосальский... Много сумасшедших. Андрей, говорят, университет учредить хочет, как у ляхов.

Князь Василий Иванович начал возвращаться к жизни. Он уже верил, что потеряно ещё не всё.

– Разносите, други мои, весть по Москве. Не настоящий это царевич, – сказал князь Шуйский. – Расстрига и есть расстрига. Проклят он Патриархом Иовом, так проклятие и висит на нём. Оно не пропало оттого, что Патриарха прогнали. Как бы смотрел расстрига в глаза святому старцу, при котором служил? Совесть не позволит. А старец не смолчал бы. Но проклятие висит надо всею Русью. Она согласилась принять себе в правители проклятого расстригу. И не спасёт Гришку то, что вместо Иова назначил он Патриархом Игнатия Рязанского. Народ наш доверчив. Трудно разубедить его теперь. А надо. Иначе грех ляжет на нас. Грех неискупимый... А в доказательство, что это расстрига и самозванец, приводите всё, что можете. И крестится он, и молится вроде бы по-православному, видел я, да не так, как следует. Замечал я, как вздымались в удивлении брови у истинных православных, когда он прикладывался к образам да к крестам. Не по-православному.

– Могут возразить, – сказал вдруг князь Мстиславский, – будто бы провёл он многие годы в Литве, вот и потерял там русские природные привычки. Дескать, всё это исправится... А вот слыхал я, что были явные знамения от Бога, когда Гришка этот въезжал в Москву-матушку. Что мгла покрывала в те самые мгновения кресты на церковных куполах, особенно на Архангельском соборе, над гробами наших царей...

– Да, – подхватил Голицын. – Верно это. Надо говорить народу. Надо убеждать народ.

В горнице поднялся гул. Оживали люди.

Князь Шуйский продолжал:

– Православные! Твердите народу заблудшему, что чужаки привели к нам Гришку. Что король Жигимонт, поборник латинства, стоит за ним! Что Папа Римский его вдохновляет. Что не просто так он пришёл, но вступив в преступный сговор. И что расплачиваться намерен землёю нашею. И что пришедшие с ним ляхи не дают ему вольно ступить ногою, но следят за ним. И что всё это грозит русской земле новыми бедами!

Тут и до Мстиславского что-то дошло. Он откашлялся и сказал, уставившись на князя Шуйского, выражения глаз которого видеть не мог, но сверкание его взгляда, как полагал, видит отчётливо:

– Василий Иванович! А что отвечать народу, когда народ будет на тебя указывать? Дескать, князь Шуйский сам поверил! Шуйский на площади говорил, что не было в Угличе, в гробу, царского сына, но лежал там попов сын, а царевич избежал погибели?

Все притихли враз.

Василий Иванович был готов к подобному вопросу.

– Про то, княже, – сказал без раздумий, – буду держать ответ перед Господом Богом. А пока скажу одно: открой я тогда правду, то Годуновых не спас бы, а дело погубил бы... Хотел я себя спасти, кривить душою не стану, но спасти ради Отчизны. А смерть мне, рабу Божию, не страшна. Вот что скажу. Используйте и вы, православные, всё, что можете, лишь бы не дать ему укрепиться в умах наших людей. Есть у нас ещё сила. Извели мы Бориску, мудрого и опасного, закоснелого в умении управлять государством, так неужто не справимся с учеником сатаны, который по своей неопытности и сам себя извёл бы, но который способен много бед при нести нашей земле?.. Двух месяцев, только двух месяцев, полагаю, достаточно для этого. Два месяца. И подготовим народ. И учиним бунт. И свалим. И освободим Русь! И стряхнём с себя грехи, которые вольно или невольно свалились на наши плечи. Аминь!

Говорили, молились, заверяли себя, бодрились.

И ничего уже и никого не боялись.

Князь Шуйский предполагал, что через два месяца всё на Руси переменится снова и окончательно. Да что говорить. Он уже видел себя московским царём. Он хотел видеть себя царём по праву. Но через два дня Василий Иванович был брошен в подвалы кремлёвской башни.

Собственно говоря, князь даже толком не понял, как и почему это произошло, кто его выдал. На рассвете огромный дом его над оврагом был окружён стрельцами, а к нему в горницу ввалился сам Басманов, так что Прасковьюшка с визгом убежала за перегородку, укрывая стыдливое тело на ходу схваченными платьями и платками.

– Всё о тебе ведаем, Василий Иванович, – сказал Басманов спокойным голосом, как если бы и не заметил неловкостей Прасковьюшки.

Был он высок, нечего говорить, а в горнице, рядом с Василием Ивановичем, высился вообще великаном.

Князю Шуйскому показалось, что явившийся к нему в дом Басманов радуется иному: Басманову удалось сейчас добиться того, что ускользнуло из его рук под Кромами. Он видит явное унижение князя Шуйского. Он видит то, чего жаждал.

– Ну, – отвечал Василий Иванович, крестясь на тёмный в углу образ Спасителя, перед которым металось пламя свечи, – ну и что обо мне известно? Я перед Русью чист!

– Всё знаем мы про тебя, – невозмутимо повторил Басманов, – потому советую не запираться понапрасну. Каждое слово, которое прозвучало в доме твоём позавчера вечером, нам известно.

Стрельцов тем временем набилось в дом так много, что они заполнили все проходы. Многочисленная челядь, обычно крикливая, голосистая и смелая, под стать горластому хозяину, жалась теперь с опаскою к стенам, словно бы людей этой ночью подменили, перед тем как их разбудили топотом сапог и звоном оружия, не говоря уже о криках и командах.

– Твоя взяла, – сказал Василий Иванович, прощаясь с родными горницами, быть может, надолго, а то и навсегда. Понимал.

Нет, он не холодел от ужаса. Он враз смирился с безнадёжностью своего положения. Но ему было обидно за будущее страны. Самое страшное заключалось в том, что он и не собирался от чего-либо отрекаться. Он так и сказал Басманову:

– Я чист и запираться не стану. Нас рассудит на том свете Бог. Я служу России. А ты поступил на службу к дьяволу.

Басманов, садясь на коня, отвечал высокомерно:

– Запутал ты себя, Василий Иванович, и людей губишь. Не от большого ума, но от гордыни. Мне тебя жалко. Поднапрягись умом: государь у нас теперь законный. Тебя в обиду не дал бы. И честь тебе была бы по заслугам. Уж я знаю.

– Пожалей себя самого! – отрезал Шуйский, полагая, что окончательно отвращает себя от пути к спасению. – Ты ещё проклянёшь тот день, когда переметнулся на службу к самозванцу.

Басманов отвечать не стал. Ударил коня алым арапником с золотою рукоятью, сдавил серебряными стременами лоснящиеся конские бока.

– Давай! – крикнул стрельцам.

Стрельцы принялись запихивать схваченного в крытый возок.

Такие же возки виднелись за воротами княжеской усадьбы. Их окружали плотным кольцом другие стрельцы, сплошь конные.

Василий Иванович рванулся было, догадываясь, что там находятся его братья, крикнул:

– Дайте попрощаться!

Но сразу почувствовал, насколько уступает в силах молодым стрельцам, которые дерзнули схватить его за руки, сдавить так, что слёзы навернулись на глаза.

Оттого содрогнулся всем телом. Неужели он так слаб? Он, князь Шуйский?..

– Будьте вы прокляты... – И молчал на всём пути. Оказалось – до самого Кремля. Потому что, когда вывели из возка, успел приметить кремлёвские замшелые стены.

Прежнее повторялось сызнова.

Однако он снова ошибся.

Прежнее повториться не могло.

И это открылось в тот же день.

Конечно, ему не дали возможности встретиться с братьями, но охотно подтвердили, что да, братья его находятся здесь же, в башне. Разумеется, этому он не удивился, и будет для него куда лучше, если он расскажет, кто приходил к нему на сборище.

Он снова рассвирепел.

– Да если обо мне всё ведаете, – отвечал молодому наглому дьяку, который чинил допрос и которого он видел впервые, – то вы должны знать и обо всех людях, которые были у меня в тот вечер. А я вам не доносчик. Я – князь Шуйский. О себе же таиться не стану. Вору вы служите и сатане. Говорил так и готов подтвердить принародно. И скажу, если Господь сподобит предстать перед народом. Надеюсь, доносчиками не сделаются и мои родные братья.

Такая решительность узника заметно озадачила и охладила пыл мучителей. Шуйских знали. Шуйских всегда опасались. И когда они в опале, и когда они в чести. Вчера Василий Иванович стоял рядом с новым государем, сегодня сидит в темнице. А завтра? То-то же!

Однако дьяк ухмыльнулся в бороду и отвечал с явным вызовом:

– Это точно. Они не говорят. И ты храбришься, князь, оттого, что уверен: ради тебя не станем прибегать к помощи дыбы или кнута. Не те нынче времена. Государь наш в Польше нагляделся, как обращаются с тамошними панами. Даже с преступниками. – И дьяк указал для пущей важности куда-то вверх, на камни нависающего свода, откуда капала вода.

Василий Иванович томился взаперти, но не в одиночестве.

За ним ухаживали привычные ему слуги, которых стража пропускала беспрепятственно. Ему приносили любимые кушанья. Его мыли, одевали. Лишь свободу отняли. Но больше не допрашивали. Его судьба, как он догадывался, решалась вором-самозванцем вкупе с Басмановым, с Андреем Валигурой, с Рубцом-Мосальским – бог знает с кем.

Он уже и с этим смирился, полагаясь на волю Бога, как вдруг на следующий день в подземелье явился Басманов в сопровождении Андрея Валигуры и бородатого дьяка и сказал коротко и ясно:

– Будут тебя судить, Василий Иванович. И держать тебе ответ не перед царём, перед которым провинился, но перед высшим государственным судом. А обвиняешься ты в том, что на государя клеветал!

Сказанное прозвучало так неожиданно и так невероятно, что князь Шуйский опешил и долго не знал, что отвечать.

Андрей Валигура добавил:

– Царь-государь устранился от суда. Заседать он там не будет. Но будет жаловаться на тебя за твою клевету. И царь дал слово, что подчинится всему, что только вынесет суд.

И тут князь Шуйский не нашёлся с ответом.

– Готовься, Василий Иванович, – бросил на прощание Басманов. – Завтра суд.

Такого суда князь Шуйский не думал увидеть.

О подобном ему приходилось только слышать.

Но чтобы в Москве...

Но быть обвинённым в непослушании царю... Чтобы боярин восстал, скажем, против Ивана Грозного, а царь передал дела в боярский суд... Сказка! Бред!

Или даже при Годунове! Нет... Тот такую бы хитрость задумал! Ты бы сам себя съел.

Такое, пожалуй, могло взбрести в голову блаженному Фёдору Ивановичу. Да и ему Борис Годунов не позволил бы что-то предпринять.

Что говорить, Василий Иванович не знал, как готовиться, перед кем именно он будет держать ответ. Ему принесли бумаги – вроде бы обвинение, где подробно и правдиво было рассказано, о чём толковал он в памятный вечер, но не было сказано ни слова, перед кем говорил, были названы лишь его родные братья. Получалось, никого и не было. Собирались вроде бы по-семейному. Вроде было их трое.

Сначала Василий Иванович подумал, что судьи ничего не ведают о прочих людях, что Басманов хорохорился, утверждая, будто царю всё известно. Стало быть, расчёт у судей прост: либо Шуйский отречётся от своих слов, отвергнет всё это как поклёп – и тогда принародно признает ещё раз власть самозванца, либо же признает истинность доноса. И тогда ему и его братьям придётся отвечать позором, ссылкою, бог знает чем.

Но, поразмышляв, он заподозрил, что дело выглядит ещё более хитро: царю-самозванцу угодно показать народу, будто князь Шуйский, закоренелый злодей, один и усумнился в истинности царевича, а не верит он в это просто потому, что считает себя обиженным, что воскресший царевич оказался у него на пути к царской короне, которая принадлежит ему по праву.

3

Тяжёлые раздумья не дали князю заснуть до утра.

Наутро ему вымыли голову, подстригли слежавшуюся бороду, нарядили, как он пожелал, в самое дорогое и яркое платье. После беспокойной ночи гудела и разрывалась на части голова. Иногда приходилось хвататься за малиновые рукава сопровождавших стрельцов. Иногда стрельцы сами успевали его подхватить. И так продолжалось до тех пор, пока князь не оказался в середине какого-то огромного зала, который был ему ведом и прежде, но признать который он почему-то долго не мог. Может быть, просто потому, что там всё было обставлено так, как он ещё никогда не видел в Москве. За широким и длинным столом, накрытым яркой сверкающей скатертью, восседали на креслах с очень высокими спинками люди в непонятных для него одеждах, вроде длинных накидок тёмного цвета, и в низеньких шапках, верхние части которых были сделаны в виде четырёхугольных плоских крышек.

Василия Ивановича усадили на широкую скамью, ограждённую деревянной решёткой. По обеим сторонам от него высились приведшие его стрельцы с бердышами, а прочие стрельцы толпились у входа и под стенами зала. Особенно много их оказалось возле окон. Василий Иванович видел всё это краешком глаза, потому что внимательно следил за столом.

Некоторые сидевшие за столом люди показались ему знакомыми сразу. Некоторых он узнавал с течением времени. И не столько узнавал, сколько догадывался по голосам, кому эти голоса принадлежат. Только это уже было после того, как люди заговорили.

А вначале в зале стояла жуткая тишина. Было понятно: то, что здесь предвидится, – в диковинку почти всем собравшимся, исключая, может быть, царя, нескольких поляков, а ещё Андрея Валигуры.

Царь сидел в стороне. Он был в простом военном убранстве, безо всякой охраны или же эскорта, как простой человек. Андрей же – его Василий Иванович признал сразу, как и Басманова. – Андрей сидел за отдельным столом, тоже одетый в странную накидку и накрытый странным головным убором. Басманов возвышался в центре стола. Он выделялся благодаря своему крупному росту, который был заметен, даже когда он сидел.

Тишина прервалась треском барабанов. Все в палате поднялись со своих мест. Стрельцы, не говоря ни слова, взяли Василия Ивановича под мышки и поставили на ноги. Но ненадолго. Тут же незнакомый голос что-то проговорил. Василий Иванович не различил, что именно. Все опустились на свои места, и ему стрельцы позволили сесть.

– Сиди, сиди, дед...

После этого заговорил Андрей. Говорил красиво, напевно произнося слова. Правда, некоторые слова произносил явно на польский лад, некоторые – по-латыни. Но это тоже не мешало общему приятному впечатлению от его речи.

А речь Андрея сводилась в конце концов к тому, что было написано в обвинении, которое вручили Василию Ивановичу накануне.

– Царь московский и великий князь Димитрий Иванович оскорблён поклёпами, которые распространял о нём князь и боярин Василий Иванович Шуйский. Царь просит суд защитить его от этих поклёпов! – закончил Андрей речь.

Пока всё это говорилось, Василий Иванович успел почувствовать, что к нему возвратилось обычное его состояние. Он снова стал здоровым. Он был готов дать сражение этим людям, которые наполняют зал. Особенно поразило его то, что среди сидящих за столом он различил князей Мстиславского и Голицына. Они сидели с таким видом, как если бы запамятовали, что находились у него в горнице в тот злополучный вечер. Правда, они старались на него не глядеть, не встречаться с ним взглядом, как бы опасаясь, что он может сейчас, здесь, раскрыть их тайну. Это при всём при том, что они отлично знали: Шуйские никогда не были доносчиками.

Басманов громким голосом произнёс:

– А теперь слово обвиняемому!

Стрельцы тут же подняли Василия Ивановича, и он понял, что настала для него, быть может, последняя возможность высказаться до того, как он будет отправлен в ссылку, пострижен в монахи или отдан на расправу палачу. И ему захотелось, чтобы его запомнили смелым, открытым, раскованным. Он обвёл глазами весь зал, но не увидел сочувствующих лиц. Он ещё раз взглянул на стол, но князья Мстиславский и Голицын отводили свои взгляды по-прежнему в стороны.

– Я повторю то, что и говорил, – сказал Василий Иванович, обращаясь прямо к молодому государю. – Ты никакой не царь! – продолжал он – Ты самозванец. Ты вор. И я здесь, перед судом, открою тайну, которую вынужден открыть, хотя намеревался рассказать об этом уже только на том свете, только перед Богом. Тайна заключается в том, что надо было нам во что бы то ни стало низвергнуть Бориса Годунова, который неправедным путём завладел царскою короною и уселся на царский престол. И чтобы этого добиться, я решил с братьями своими и ещё с некоторыми людьми, чьих имён не раскрою, потому что не доносчик, я решил послать человека за рубеж, в Литву, чтобы выдавал он там себя за царевича Димитрия Ивановича, которого я своими руками положил в Угличе в гроб. Денно и нощно молю теперь Бога о прощении греха своего, но иного выхода у меня и моих друзей уже не было – свёл бы нас со света коварный Борис. И велели мы слугам подыскать подходящего молодого человека, чтобы походил на усопшего царевича, насколько может походить на царя простой человек, и чтобы по возрасту соответствовал, и чтобы умом был не слаб. Такого человека нашли и долго и тайно готовили в одном из боярских домов. А затем пустили за рубеж.

Говоря это, Василий Иванович с удивлением и с ужасом отмечал, что рассказ его нисколько не производит на собравшихся того впечатления, на которое он рассчитывал, уже давно втайне готовясь к такому разговору как возможному и даже неотвратимому.

Оставалось сказать ещё самое важное.

– И звали этого человека Гришка Отрепьев! – громко крикнул Василий Иванович, выдержав некоторое время. – И был это ты, человек, который тогда был сир и ничтожен, но сейчас вздумал называть себя нашим царём и государем!

Василий Иванович был уверен, что при этих словах его грянет гром, не меньше. Он указывал на царя пальцем, но подозрение, что речь эту здесь не слушают, захлестнуло его с головою. Его не слушали, а лишь делали вид, что слушают.

Царь сидел со спокойным выражением лица и о чём-то переспросил своего соседа.

Василий Иванович набрал полную грудь воздуха и продолжал:

– Православные! Богу было угодно наказать нас за грехи наши! Богу было угодно, чтобы и вы, здесь сидящие, потеряли на время ум и рассудок! Но когда-нибудь вы опомнитесь! Когда-нибудь пожалеете об этом дне и об этом суде!

Слова наконец возымели действие, однако вовсе не такое, на какое рассчитывал князь Шуйский.

В палате загудели, громко заговорили.

– Позор!

– Позор! На плаху!

– Как государь терпит!

Басманов поднялся над столом и ударил молотком о какой-то лёгкий металлический предмет. Предмет издал певучий низкий звук. В палате сразу установилась тишина.

И тут на середину зала выступил царь.

– Высокий суд! – сказал царь звонким и красивым голосом, который напоминал голос Андрея Валигуры. – Я не стану унижаться в доказательствам что высказанное здесь боярином и князем Василием Ивановичем Шуйским является полной бессмыслицей, если относить это ко мне. Я не стану говорить о том даже, что всякое обвинение должно быть доказано и что доказательств у моего обвинителя нет никаких. Но я твёрдо стою на том, что царская особа должна быть вне подозрений. Я обязан показать вам весь абсурд подобных обвинений. А потому, господин председатель, прошу пригласить сюда моего главного свидетеля.

Басманов без промедления сделал знак рукою. Головы находившихся в палате тотчас, словно по принуждению, обратились в ту сторону, откуда появился человек из простонародья. Был вошедший в рыжем поношенном кафтане и с длинными волосами, которые, видать, не поддаются уже никаким ухищрениям цирульников. Человек ступал тяжело, медленно, как бы желая напомнить о себе тем из взирающих на него, кто видел его прежде. Он улыбался наигранною улыбкою, как будто чувствовал себя неуверенно и был готов исчезнуть по первому требованию.

– Вот он! – закричал из зала молодой зычный голос. – Клянусь Богом! Это он! Гришка Отрепьев!

– Он! Он! – поддержали другие голоса. – Он был с нами в Путивле!

– Он! Он!

Василий Иванович ничего не понимал.

Между тем Андрей Валигура с разрешения Басманова уже начал допрашивать введённого простолюдина в рыжем кафтане.

– Кто ты таков? Расскажи о себе.

Простолюдин низко поклонился на все четыре стороны и начал рассказ:

– А зовут меня, люди добрые, Григорием. А принадлежу я к роду Отрепьевых. И был я на службе во многих монастырях, но более всего запомнилось мне служение Патриарху Иову, которому я не раз услуживал своим гораздым почерком.

Волосы вставали дыбом на голове у Василия Ивановича. Он порывался что-то сказать, да его крепко держали за руки стрельцы. Ему даже закрыли рот ладонью. И он уже думал не о том, как бы что-то сказать, как-то возмутиться, но о том, как бы не загнуться. Он старался сначала уловить то, о чём говорит приблудный этот старик, а потом старался как-нибудь закрыть уши, чтобы не слышать его голоса, не вбирать в себя этой грешной лжи, против которой он был бессилен.

Но вокруг, в палате, уже к потолку возносилось одобрение тому, что говорит мнимый Гришка Отрепьев.