Текст книги "Лжедмитрий"

Автор книги: Станислав Венгловский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 41 страниц)

– Как чувствует себя моя невеста, пан отец? – спросил царь первым делом.

Пан Мнишек отвечал основательно, хвалил людей, которые встречали свадебный обоз в дороге.

Царские вопросы пока что вертелись исключительно вокруг невесты, но пан Мнишек и не думал в чём-либо упрекнуть своего будущего зятя.

Затем царь повёл гостей в новый деревянный дворец, о котором Ян Бучинский рассказывал в Польше как о большом чуде. Это было действительно похоже на чудо. Всё там поражало великолепной отделкой, удивительной роскошью.

Там уже были приготовлены столы для пира.

Пиры, надо сказать, последовали один за другим. Пан Мнишек не мог во всех участвовать, по нездоровью, но это его не беспокоило. Он был убеждён: прежние тревоги окончательно остались в прошлом. Сейчас же он ел и пил вместе с первейшими московскими боярами, вместе с Басмановым, с князьями Шуйскими и прочими, прочими. Его свезли даже в Вознесенский монастырь, где он был представлен вдовствующей царице Марфе Фёдоровне, о которой наслышался ещё в Польше. Царица говорила с ним очень любезно, насколько любезно может говорить женщина, столько претерпевшая на своём веку, столько времени просидевшая в монастырских стенах. Она жаждала поскорее увидеть свою невестку. Она поражалась её красоте, глядя на маленькую парсуну, тщательно отделанную итальянскими художниками. А пан Мнишек убеждал её с полной уверенностью, что никакому художнику, даже итальянскому, не дано передать настоящей красоты. Панна Марина, заверял он свою сватью, в жизни ещё красивей.

Пан Мнишек гостил в Москве, а панна Марина уже приближалась к русской столице, где ей готовили торжественный приём.

Отец вскоре выехал из Москвы навстречу дочери и вместе с нею снова проделал путь по перекинутому через Москву-реку мосту.

Пан Мнишек был свидетелем, как перед шатром Марины на зелёном лугу остановилась удивительная карета, запряжённая двенадцатью белыми в яблоках конями. Была она красного цвета, с серебряными накладками. Колёса её слепили глаза золотым блеском. Карету окружали шестеро молодцов в зелёных камзолах и в красных, внакидку, плащах. По обеим сторонам кареты и позади неё шли дебелые немцы-алебардщики и московские стрельцы. За каретой ехали верхом главные царские бояре и думные люди.

Князь Мстиславский, возглавлявший шествие, вошёл с боярами в шатёр и поздравил царскую невесту со счастливым прибытием.

– Карета, – сказал Мстиславский, – прислана за вами его царским величеством. Она доставит вас в Кремль.

Пока невесту усаживали в карету, Мстиславский и бояре и все люди вокруг стояли с обнажёнными головами.

Пану Мнишеку тут же вручили присланные царём новые подарки, вдобавок ко всему – ещё одного коня с очень богатою сбруею, сплошь покрытою золотом.

Когда карета с царской невестой была готова отправиться в путь, то вперёд пропустили дворян и боярских детей, которые встречали будущую царицу в городе Красное, у самого рубежа, и ради этой встречи находились там три месяца. Они шли по свободному пространству, обрамленному двумя стенами пеших стрельцов в красных суконных кафтанах с белыми перевязями. За ними следом двинулись польские гайдуки, с ружьями за плечами и с саблями на боку. Все они, рослые как на подбор, все с закрученными усами и с орлиными взглядами, красовались в голубых жупанах и в красных шапках-магирках с белыми перьями. За гайдуками двинулись гусары пана Мнишека, сопровождавшие его от самого Самбора. Гусар насчитывалось две сотни. Они сидели на вороных венгерских конях. За плечами у каждого шевелились и скрипели на ветерке лёгкие серебристые крылья. Спереди гусар прикрывали вызолоченные щиты, а в руках они держали длинные копья, поднятые остриём вверх.

Вслед за гусарами повели двенадцать лошадей, назначенных царём в дар невесте.

А потом уже поехали князь Мстиславский с боярами, за ними – польские гости: недавно появившийся в обозе князь Константин Вишневецкий со своею свитою, Тарлы, братья Стадницкие, князь Любомирский и прочие.

Пан Мнишек как бы замыкал шествие. Он уже сидел на подаренном царём коне. Он был в малиновом жупане, цвет которого ласкал ему глаза, а соболья оторочка придавала необыкновенную изысканность. За ним ехал огромного роста арап с ослепительной улыбкой на чёрном лице, присланный в подарок от царя. А за арапом катилась подаренная царём удивительная карета. Впряжённых в неё белых лошадей в чёрных яблоках вели под уздцы двенадцать стройных юношей. Панна Марина, в белом платье, осыпанном украшениями, сидела внутри кареты, окружённой почётным караулом в роскошных одеяниях.

Малиновую карету, в которой царская невеста приехала в Московию из Самбора, везли теперь вслед за царской восемь чисто белых лошадей. Она сейчас пустовала. Знатные дамы, сопровождавшие панну Марину от Самбора, сидели в третьей по счёту карете, запряжённой восьмёркой серых лошадей. Остальные женщины, в том числе и служанки невесты, высовывали головы ещё из нескольких карет.

А за каретами шумною толпою двигался московский люд.

Так поднялись к Кремлю. У Лобного места царскую невесту встречали новые толпы.

Людьми была переполнена вся Москва. Под колокольный звон, вдоль стоящих стеною стрельцов, процессия поднялась на Красную площадь. А там было собрано много людей в самых разнообразных нарядах: кто в персидских одеждах, кто в грузинских, кто в татарских, армянских. Все люди кричали, скакали, плясали, пели свои песни и поздравляли царскую невесту.

Карета с панною Мариною, въехав во Фроловские ворота, остановилась у Вознесенского монастыря. Невесте полагалось до свадьбы побыть под крылом у матери своего жениха.

16

Королевские послы, оставаясь друг с другом наедине, предавались между тем нелёгким размышлениям.

Александр Гонсевский, староста велижский, который ехал к царю в звании посла уже вторично, беспокойно теребил длинные усы, поседевшие от нелёгких забот.

– Тяжек хлеб посольский, – повторял он время от времени. – Я говорил королю, что московский царь теперь уже совсем не тот, каким представал он перед королём в Вавеле. Это небо и земля... И я уверен, он заговорит ещё не так, как только заполучит в жёны красавицу Марину. Он пока сдерживает себя. Но уже с усилием. А там... Horribile dictu[48]48
  Страшно сказать (лат.).


[Закрыть].

Николай Олесницкий, староста малогосский, едучи в Московию в качестве первого посла, не поддавался на уговоры своего коллеги. Он ещё живо помнил скромного белокурого юношу с непокорными вихрами, которого видел в Кракове, с которым не раз беседовал и которого просто полюбил за смелость, настойчивость и здоровый ум. Иначе он не согласился бы ехать с таким королевским поручением.

– Полно вам, пан Александр, – успокаивал он коллегу. – В такие дни молодые люди забывают обо всём на свете. Вот вы сами разве не помните собственной свадьбы? Разве вы о чём-нибудь ином помышляли, кроме как о своей невесте?

Пан Гонсевский не желал слушать.

– Нечего сравнивать! – почти кричал он. – Ни я, ни вы не обладали такою властью. И никогда не будем обладать! Они принимают его за Бога! Уверяю вас! Он даровал своим подданным много свободы, это правда, но это свобода мышки в лапах у кота! Он волен в любое время сделать всё, что захочет, с любым своим подданным! Уверяю вас. Мне было страшно об этом говорить, но я уверен, что он обманывает нашего короля. Водит его за нос. Просто смешно слышать, что наш король всё ещё тешит себя надеждами, будто московский царь возвратит ему Смоленскую и Северскую земли. Никогда! Пока он обретался в Кракове, пока у него не было ни кола ни двора – он всего мог наобещать. По отчаянию, по неведению. Но это ведь всё равно как если бы влюблённый юноша пообещал девушке достать с неба звезду. Когда же московиты дали ему власть, когда они со слезами на глазах умоляли его возложить себе на голову царскую корону – он почувствовал в своих руках страшную силу над людьми. И свою зависимость от людей. И напрасно король напоминает ему о прежних обещаниях. «Не только Смоленска, но ни одной пяди русской земли никому не отдам!» – заявил царь своим подданным. И они с благоговением повторяют его слова. Они ещё сильнее его за это полюбят... Впрочем, он так же водит за нос и Папу Римского. И напрасно его святейшество посылает к нему отца Каспара Савицкого. Ничего не получится. Никаких уступок царь не сделает и для католической веры.

– Но, пан Александр, – перебивал его посол Олесницкий, – ведь правду говорят, будто московский царь тайно принял католическую веру? И будто крестил его не кто иной, как отец Каспар?

– Думаю, что правду, – после некоторого раздумья отвечал пан Гонсевский. – Но, повторяю, это не имеет уже никакого значения. Боюсь, приезд отца Каспара в Москву только разозлит царя напоминанием о том, о чём ему хочется забыть.

Пан Олесницкий наконец понял всю беспочвенность своих надежд.

– Знал бы я... Знал бы я...

– А тут ещё и упрямство нашего короля! – нагнетал опасения пан Александр. – Ни в какую не хочет называть московского правителя царём, точнее – императором даже, как тому очень хочется. Ведь московский царь даже в посланиях к Папе Римскому называет себя Demetrius imperator. Я говорил королю о том гневе, который московский царь обрушил на мою голову, да ничего не добился. В королевских грамотах снова стоят слова «великий князь московский».

– Знал бы я... Знал бы я... – повторял по-прежнему пан Олесницкий. – И всё же будем уповать на Бога! Женитьба делает с человеком чудеса!

– Король, быть может, и смягчил бы свои требования, – жаловался дальше пан Гонсевский, – если бы жив был канцлер Замойский. Замойский не хотел допускать ухудшения отношений с Московией. Но в инструкциях, написанных нам по велению канцлера Сапеги, не говорится о каких-либо возможных наших уступках. Король не хочет предпринимать чего-либо такого, что может лишний раз поссорить его с вельможами нашими. Потому что и так уже поговаривают у нас о новом рокоше. Далибуг!

– Это я тоже слышал, – подтвердил пан Олесницкий.

Так говорили между собою послы всё чаще по мере приближения к Москве.

А после того как пана Мнишека с толпою его ближайших родственников царь пригласил к себе для предварительных угощений и благодарений за тёплый приём, оказанный в Самборе, пан Олесницкий заметно ободрился и стал утешать себя и пана Гонсевского надеждами на заступничество пана Мнишека.

– Ну, тесть на зятя повлияет, коли что!

Пан Гонсевский оставался неутешным по-прежнему.

– Ой, нет, нет!.. Вот, думается мне, помочь нам мог бы Андрей Валигура... Вот на кого надеюсь... Его поскорее надо увидеть. Он на царя имеет сильное влияние. Ещё князь Константин Вишневецкий...

После отъезда пана Мнишека и послам настал черёд ехать в русскую столицу. Через Москву-реку они переправились по тому же мосту, по которому проехала свита Мнишека. Их встречали с подобными же почестями – стрельцы стояли по обеим сторонам улиц от Москвы-реки аж до Посольского двора.

А через несколько дней послам был назначен торжественный приём в Кремле, вместе с родственниками пана Мнишека.

Послы прибыли к указанному им времени, а свита пана Мнишека уже успела лицезреть царя, и пан Мартин Стадницкий, гофмейстер царской невесты, произнёс уже перед государем великолепную речь, на каковую ему с достоинством отвечал дьяк Афанасий Власьев. Затем все целовали царскую руку.

Послы, спешившись перед царским дворцом, уже своими ногами пересекали обширный двор, уставленный рядами чужеземных алебардщиков, которыми командовал полковник Яков Маржерет. Он знал обоих панов ещё по своей службе у польского короля. Он тоже слёз с коня, поздравил их со счастливым прибытием в Москву и проводил до самого высокого крыльца.

– А нельзя ли нам ещё до аудиенции встретиться с Андреем Валигурой? – осторожно поинтересовался пан Гонсевский.

Маржерет отрицательно покачал головою:

– Нет, Панове. Валигура послан государем в Елец. Уже давно. Он там готовит к походу войско. Конечно, на царской свадьбе ему положено быть. Да, видать, что-то случилось. Уж не болезнь ли? Больше ничего не знаю...

В самом дворце послы, как и предполагалось, как просили о том заранее, встретили пана Мнишека. Лицо старика сияло довольной улыбкой. Он чувствовал себя на седьмом небе. Но как только пан Мнишек увидел послов – так сразу лицо его приняло озадаченный вид. Он безнадёжно махнул рукою, наперёд зная, о чём его спросят. Потому что о королевских грамотах с ним говорили ещё по дороге к Красному, да и после Красного не раз заводили о том речь.

– Не знаю, не знаю, – сказал пан Мнишек. – Пусть вам Бог помогает. Да только помните, что это царь...

Послы переглянулись.

Но тут же их окружили бояре и повели в большую залу, стены которой сияли золотом, а посредине её высился серебристый царский трон. На нём, в белых одеждах, сидел царь. В почётном карауле при царе стояли румянощёкие юные рынды в белых меховых шапках, белых же одеждах и белых сапогах. Над головами у них сверкали золотым отливом и слегка покачивались огромные бердыши. В тёмно-малиновом бархатном кафтане, с золотыми накладками в виде замысловатых пышных цветов, высился рядом с троном рослый молодой боярин с русой бородкой и с обнажённым мечом в руках – мечник Скопин-Шуйский, царский любимец.

В руке у сидевшего на троне царя блистало золотое яблоко, так называемая «держава». Царь, голова которого была накрыта огромной золотой короной, уже знакомой пану Гонсевскому по первому приезду в Москву, смотрел на послов ободряющим взглядом. На весёлом лице его, которому он время от времени старался придать величественное выражение, играла постоянная улыбка.

– Послы его величества Сигизмунда, Божией милостью короля польского, великого князя литовского, – пан Николай Олесницкий и пан Александр Гонсевский бьют челом великому государю Димитрию Ивановичу, Божией милостью императору, великому князю всея Руси и всех татарских царств и всех иных подчинённых Московскому царству государств, государю, царю и хозяину!

Послы стояли плечо к плечу, так что пан Гонсевский прикосновением руки мог ободрить своего коллегу на подвиг, – что и было тотчас сделано.

– Его величество Сигизмунд, Божией милостью король польский, великий князь литовский, – торжественно выговаривал пан Олесницкий титулы своего государя, – посылает свои поздравления по случаю бракосочетания, просит принять заверения в братской любви и пожелания всякого счастья своему соседу – великому князю московскому Димитрию Ивановичу!

И тут послы с ужасом увидели, что царь, которого они по королевскому велению назвали всего лишь великим князем московским, совершенно не по-царски дёрнулся всем телом и уже подаёт знаки одному из бояр, чтобы тот приготовился освободить его голову от тяжёлой сверкающей короны!

Это могло означать лишь одно: царь решил отвечать послам лично.

И правда.

Едва пан Олесницкий закончил свою звонкую и пышную речь, едва он подал царскому секретарю Афанасию Власьеву привезённые королевские грамоты, едва тот подошёл к царю – и всё уже стало понятно. Как и можно было предполагать, царь отказывался принимать грамоты. И всё же: одно дело – предполагать, а совсем другое – видеть всё это воочию!

Послы снова переглянулись, ощущая на коже холод.

Ответная речь прозвучала пока из уст Афанасия Власьева.

– Послы его величества Сигизмунда, короля польского и великого князя литовского, – сказал во всеуслышание Афанасий Власьев, не без дрожи в голосе. – Вы привезли грамоты для какого-то князя всея Руси, но не для нашего царя императора. Отвезите эти грамоты и возвратите их его величеству королю польскому!

Пан Олесницкий уже успел прийти в себя.

Стараясь не обнаруживать своего волнения, пан Олесницкий принял из рук Власьева возвращённые грамоты.

– Эти грамоты, – сказал он, – которыми ваше величество пренебрегает, мы возвратим в целости нашему государю. Но мы обязаны напомнить вам, ваше величество, что это первый случай, когда нашему королю не оказывается должного почтения. Государю, власть которого признается во всём мире уже много столетий. Особенно прискорбно нам это видеть ещё и потому, что терпим это от вас, московского государя, который возвратил себе отцовскую царскую корону хоть и по воле Божией, но при помощи польского короля и польских рыцарей. Стало быть, своим отказом принять грамоты вы оскорбляете не только короля нашего, не только нас, его послов, но и весь народ польский и тех польских воинов, которые погибли за ваше дело, и тех, которые и сейчас вам верно служат! Впрочем, это сказано к слову. Мы же ничего более говорить не можем, но просим только предоставить нам возможность свободно возвратиться в пределы нашего государства.

Царь, уже давно готовый вступить в разговор, наконец-то решил высказаться.

– Не годится монарху, сидя на троне, – сказал он, – вступать в разговоры, поучать послов. Но это особый случай. Иначе не смог бы поступить сам Соломон велемудрый. Мы уже говорили королевскому послу, которого и сейчас видим в вашем посольстве, что не потерпим никакого умаления титула русского государя. Мы – император! Над нами нет никакой иной власти, кроме власти самого Бога! Все монархи признают за нами этот титул, и только король польский умаляет его. И, да видит Бог, вся вина падёт на короля польского, если между нами разгорится война!

Пан Олесницкий, бледнея лицом, счёл тоже нужным вступиться за своего государя.

– Послам, ваше величество, – сказал он, – тоже неприлично говорить о том, о чём им не поручено говорить. Но я обязан защищать своего государя и своё отечество, как воин защищает его оружием. А потому скажу вам вот что: наш король не называет вас императором потому, что никто из прежних польских королей не называл так ваших предков, и это можно доказать на основании сохранившихся документов и грамот. А если вы на том настаиваете, если вы уже требовали оного через своего посла и через королевского посланника, то вы ведь знаете: король у нас один не может того решить, без сейма, а новый сейм у нас ещё не скоро соберётся. Так что, ваше величество, совершенно несправедливо обвиняете вы нашего короля в том, будто бы он может стать причиною войны между нашими государствами. Повторяем, что сказано всё это нами просто по необходимости, хотя нам и не дано такой инструкции. А просим мы от вашего величества, повторяю, только одного: отпустить нас поскорее к нашему государю!

Царь уже не мог и не хотел сдерживать своего стремления говорить.

– Конечно, я мог бы доказать вам, послы польского короля, что это вовсе не так, стоит лишь заглянуть в старинные грамоты. Однако наше дело – приказать позаботиться о том думным боярам. Вам же скажу одно: уменьшая наш титул, король ваш оскорбляет не только нас, но и всё христианство, у которого принято именовать человека тем именем и званием, какое даровано ему Богом. Это грех большой. И мне прискорбно слышать, что польский государь, которого я объявил своим первым другом, для которого я хотел стать самым большим другом, какой только бывает на свете, – что этот король нисколько не ценит моей дружбы и что мне теперь приходится его даже остерегаться. Что он с удовольствием слушает людей, которые наговаривают на нас всякие небылицы. Мы знаем, что это за люди.

– Что же! – только вздохнул тяжело пан Олесницкий, показывая, как огорчили его и пана Гонсевского эти царские слова. – Это дело мы готовы рассудить с вашими думными боярами. Но мы горько сожалеем, что из-за этого казуса не можем сказать вам о прочих поручениях нашего государя. Отпустите нас, ваше величество!

– Нет! – вдруг как бы опомнился царь. – Так у нас с гостями не поступают, пан староста малогосский. Я помню, как вы участливо относились ко мне, сирому и бездомному, у себя на родине. Я хочу принять вас у себя как гостя, не как королевского посла.

При этих словах царя все в палате заметили, как побледнело лицо второго посла, пана Гонсевского. Он даже отступил на полшага от своего коллеги.

Но пан Олесницкий резко вскинул голову:

– Благодарю вас, ваше величество, за то, что вы не забыли обо мне как о свободном человеке, сыне своей страны. Но именно осознание этого и даёт мне силы, право и понимание, что подойти к вам сейчас как частный человек я не могу. Я состою на службе у короля. А король мой состоит на службе у государства. Следовательно, я выполняю сейчас долг перед своим государством!

Вся палата, включая самых важных бояр и духовенство, включая и Патриарха Игнатия, сидящего в высоком бархатном кресле тёмного цвета неподалёку от царского трона, – все затаили дыхание.

– Подойдите, пан староста малогосский! – уже с вызовом повторил царь.

– Нет! – оставался на своём месте посол. – Увольте меня, государь, и разрешите мне не делать ничего невозможного!

Кто-то в палате, не выдержав напряжения, громко ахнул. Кому-то, наверное, показалось, что сейчас может свершиться что-нибудь такое, что уже позабыто ныне живущими людьми, о чём ещё помнят разве что старейшие бояре, которых здесь уже насчитывается немного. У кого-нибудь появилось опасение, что царь не потерпит такой дерзости от чужеземного посла.

Однако царь взял себя в руки и вдруг попросил подобревшим голосом:

– Подойдите ко мне как посол!

В это первоначально не поверил сам пан Олесницкий. Однако он повернул лицо к царю, и привычная улыбка вдруг растянула его губы.

– Если возьмёте грамоту, ваше величество!

– Подходите!

Послы, оба одновременно, приблизились к трону.

И вот уже королевская грамота – в руках у Афанасия Власьева. И вот уже царь снова с сияющей короною на голове.

А речь вместо него снова держит Афанасий Власьев:

– Грамоты его величества Сигизмунда, Божией милостью короля польского и великого князя литовского, к нашему государю Димитрию Ивановичу писаны с умалением титула нашего государя. Однако государь принимает их в виде исключения по причине великого торжества – бракосочетания его с панной Мариной Мнишек, дочерью сандомирского воеводы Юрия Мнишека, а заодно принимает он и послов его королевского величества. Его императорское величество Димитрий Иванович приказал, однако, настаивать на том, чтобы вы, послы, напомнили своему государю: впредь пусть он пишет грамоты с полным титулом нашего государя, потому что наш государь не примет грамот с каким бы то ни было умалением своего титула. А ещё вы можете сейчас рассказать о поручениях, с которыми прислал вас к нам его величество король польский.

Пан Олесницкий почувствовал, что у него гора с плеч свалилась. Он почти с вызовом посмотрел на своего коллегу.

– Ваше величество, – обратился пан Олесницкий к царю, – ради обручения вашего с панною Мариною Мнишек, воеводянкою сандомирскою, направили вы своего посла Афанасия Ивановича Власьева. И на том обручении присутствовал король наш лично вместе с сыном своим Владиславом и сестрою своею, королевною шведскою Анною. Этим он выразил своё братское отношение к вам и желание всего польского государства пребывать в дружбе с государством русским. Теперь он отрядил нас, послов своих, чтобы мы присутствовали вместо него на бракосочетании вашего величества и тем самым знаменовали его братское расположение к вам, а также братское расположение всего польского государства к русскому государству.

Пан Гонсевский продолжил посольскую речь:

– Ваше величество, вы присылали своего посла Афанасия Власьева для объявления намерений противодействовать мусульманскому наступлению. А ещё был у короля ваш посланник Иван Безобразов с уведомлением, что скоро будет прислано вами в Краков нарочное многолюдное посольство для выработки общих взглядов на противодействие. Нашему государю, кроме того, известно, что ваше величество уже вплотную занялось подготовкой войны против врагов христианского мира. Но чтобы посольство ваше могло предложить нашему государю выработанные соглашения, необходимо нам предварительно переговорить с боярами, которых вы назначите, чтобы вы затем могли дать своим послам чёткие указания для подписания окончательного соглашения. Король наш желает поскорее дождаться свершения всего этого и умоляет Всевышнего Бога о благополучном исходе задуманного, о крепкой и вечной дружбе между вами обоими, помазанниками Божиими, а также между обоими народами, подчинёнными вам.

Царь внимательно выслушал посольские речи. И дальше всё пошло хорошо. Послы уже сидели на отведённых для них скамейках и уже спокойно слушали ответную речь из уст Афанасия Власьева.

– Его императорское величество, – раздавался спокойный голос, – очень благодарит своего приятеля Сигизмунда, Божией милостью короля польского и великого князя литовского, за позволение выехать за рубеж, данное им панне Марине Мнишек, и награждает за то послов его величества короля польского. А что касается государственных дел, о которых сказано послом Александром Гонсевским, то его императорское величество даст указания своим думным боярам переговорить с вами, послами его королевского величества.

После обмена дипломатическими вежливостями, после того как были представлены подарки московскому царю от послов короля польского, после целования послами и дворянами польскими царской руки, Афанасий Власьев торжественно объявил:

– За все труды ваши, послы его величества короля польского, его императорское величество награждает вас своим обедом!

Это означало, что послы Олесницкий и Гонсевский со свитою могут отправляться на Посольский двор. Награда будет доставлена им туда.

А ещё это означало, что гроза миновала. Посольство завершилось мирно.

Пан Олесницкий подал свой голос лишь на пороге Посольского двора:

– А всё-таки женитьба очень важное дело! Кого хочешь проймёт.

Пан Гонсевский ничего не отвечал. Сам он чувствовал усталость во всём теле.