Текст книги "Лжедмитрий"

Автор книги: Станислав Венгловский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 41 страниц)

16

Пиры у князя Константина Вишневецкого продолжались уже вторую неделю.

Пан Мнишек раздувал усы. Люлька его пыхала дымом.

– Многие гости до того уже обессилели, что мечтают вырваться отсюда, – повторил он в который раз.

Климура поддержал патрона:

– Особенно старые да слабые здоровьем.

Но молодой пан Станислав Мнишек посмеивался над такими словами:

– Мне здесь нравится, далибуг!

Таких, кто сбежал бы с этого празднества, не понимали также дочери пана Мнишека. Особенно юная Ефросиния.

Да только об отъезде нельзя было и заикнуться. Во-первых, просто потому, что по причине торжеств пьяные кучера валялись у дверей конюшен да возовен на жёлтой соломе, что лошади были загодя угнаны в самые отдалённые луга, а возы там, кареты, коляски – всё было заперто в княжеских возовнях. Во-вторых, потому, что кто посмеет ослушаться князя и уехать до срока? А попробуй до него добраться. Когда из-за сплошной музыки, песен и криков голоса своего не слышишь. Когда своих гайдуков не найдёшь. А княжеский оршак – все в дорогих ливреях, в жупанах, все в золоте, в блеске. Княжеские слуги – сами большие паны. Им слова не скажешь. Не спросишь.

– Беда мелкой шляхте, – жалел гостей Климура. – Лучше уж кому-нибудь прислуживать.

Уехать, разумеется, приехать, снова уехать могли только те, кто с князем Константином на равной ноге. Как его брат Адам. Ну конечно, как его тесть пан Мнишек. А так все здесь под его рукою.

Славили гости красоту именинницы, пани Урсулы. (Гладили сердце старого отца такие похвалы, не только сердце мужа). Старались хоть одним глазом увидеть московского царевича Димитрия, о котором здесь говорили и стар и млад. Да и не только здесь. Каждый черкасский казак уже думал о нём. И не только черкасский. Думали и на Дону. Или кто собирался стать казаком. Желали послушать его речей. А речь у него плавная и громкая. Ни у кого не оставалось сомнения: это царевич.

Но большинстве гостей не мучились и прежде никакими сомнениями: царевич есть царевич.

Князей Вишневецких не проведёшь. Даже Климура, казалось, поверил бесповоротно. Хотя в дороге, особенно по выезде из Самбора, ещё во Львове, да и после Львова, он загадочно поднимал плечи.

Что касается молодёжи – молодые поголовно были в восторге от царевича. Когда гости увидели его на коне, в гусарском убранстве, все так и ахнули!

Он перелетел верхом через нарочито возведённый забор, на котором перед тем застряли было трое или четверо юных шляхтичей, чуть себе шеи не сломали, – о, что тогда творилось в Вишневце!

Молодой Станислав Мнишек не отставал от царевича. Он перемахнул забор пусть и не сразу за царевичем, а вслед за Андреем Валигурой, но перемахнул и сказал, что готов идти за таким человеком в огонь и в воду.

Отец лишь улыбнулся. Климура посмотрел на молодого пана как-то озабоченно, обронил:

– За таким пойдут...

Пан сандомирский воевода сам заслушивался речей царевича. Все приметили. Потому что пан воевода казался более доступным, нежели его зять. И все гости видели, как любовался он царевичем, когда тот, разгорячённый после прыжка через плетень, поднял жеребца на дыбы! Это было зрелище! Кажется, сыном своим так не любовался пан воевода.

А ещё все видели, что хозяин Вишневца очень гордится московским гостем. При таком огромном количестве съехавшейся шляхты, когда многие престарелые люди из древних славных родов вынуждены спать почти что на полу, на соломе, в нижнем этаже дворца, – царевичу был предоставлен красивый флигель над широким прудом, поросшим кудрявыми ивами. В спокойной воде отражались белые колонны с высоким фронтоном. А на фронтоне красовался княжеский герб. И у дверей постоянно виднелись чужеземные воины с длинными алебардами.

Пан Мнишек был помещён напротив этого флигеля, но в куда меньшем доме. Да ещё вместе с князем Янушем Острожским в нижнем этаже. А князь Януш тоже приехал с многочисленными людьми. Так что в редкие минуты отдыха пан Мнишек имел возможность наблюдать за флигелем царевича и видеть всё как на ладони.

Юная Ефросиния, сидя вместе с отцом у окна и рассматривая роскошную карету, которая то ли дожидалась царевича, то ли так просто была выставлена, на показ, Ефросиния сказала задумчиво:

– Вот бы нашей Марине выйти замуж за московского царевича! Говорят, Московия большая и богатая.

Пан Мнишек от слов дочери оглянулся: кто это слушает? А рядом находился один Климура. Климуру услышанное не удивило.

– Кто-то уже пустил подобный слух, пан воевода! – оказал Климура – Будто царевич может стать вашим следующим зятем. Люди приметили, что панна Марина ему глянулась. Да и как не глянуться?

– Ой, правда! – захлопала в розовые ладошки Ефросиния.

Соврал ли всё это Климура, нет ли – пан Мнишек не успел сообразить. Климура как ни в чём не бывало продолжал:

– Сначала этому кое-кто не верил. Царевич, мол, берёт себе в жёны царевну. Но стоило им увидеть саму панну Марину – и согласились. Именно такие бывают царицы.

Пан Мнишек не нашёлся вот так сразу что-либо ответить. Однако почувствовал, что ему стало жарко.

Под конец разговора незаметно появился князь Юзеф Корецкий. Хоть и не слышал он всего сказанного Климурой, но многое понял. И лицо его покривилось...

А сам пан воевода, признаться, сначала – по приезде в дом зятя – был удивлён несказанно. Он сидел уже в зятевом кабинете. Князь Константин предупредил: сейчас появится царевич. И тут же вышколенные пахолки бесшумно раскрывают дверь и входит... Андрей Валигура. Какая-то сила подняла пана Мнишека с кресла. А что говорил он ещё в Самборе? Что ответит Климура? Но оказалось, это так положено по московским обычаям: впереди вельможи должен шествовать самый преданный ему человек. Именно таким человеком успел сделаться при царевиче Андрей Валигура. А царевич вошёл следом. На первый взгляд, после красавца Андрея, царевич показался не очень важным из себя. Ростом ниже Андрея на полголовы. Светловолосый. Без усов и бороды. На носу какое-то пятно, что ли... Не таким представлялся сын Ивана Грозного... Хотя так из себя парень он очень ловкий и сильный... Но стоило вошедшему произнести приветствие, стоило сказать несколько фраз – и пана Мнишека будто подменили. Это царевич. Пан Мнишек чуть не закричал: это он!

– Пан сандомирский воевода, мой тесть, – обратился князь Константин к царевичу, указывая на пана Мнишека. – Он готов посодействовать вам во всех ваших затруднениях.

Молодой человек учтиво склонил голову и отвечал на чистом польском языке:

– Я сумею оценить благородство, пан воевода! В этом убедитесь сами. И можете убедиться в скором времени. Я вымолю у Бога снисхождение к моей отчизне, которую попирает ногами узурпатор и злодей!

Голубые глаза царевича сверкнули твёрдым ясным светом. Он продолжал говорить так складно и красиво, что пан Мнишек не смел перебивать его своими обыкновенными словами. Собственная речь пану воеводе показалась бледной и неприглядной. Он ужаснулся: как же это? Впрочем, тут же утешил себя: равняться с царевичем нечего! Он даже удивился тому, что уже хотел подбивать (и подбивал!) знатных людей на то, чтобы выдавали за московского царевича Андрея Валигуру!

Смешно и грешно! Господи, спаси и помилуй.

А Валигура стоял при том и слушал только царевича. Валигура и не подозревал, конечно, какие надежды возлагал на него недавно сандомирский воевода. Бравый сотник, видать, уже позабыл, как расхваливал его пан воевода, как возносил его подвиги под Каменцом! (Даже слепых лирников подкупал, чтобы песни распевали о подвигах!)

Что же, даст Бог, всё станет на свои места.

Пан воевода в задумчивости крутил усы.

Пан Мнишек не любил охоты, однако никогда не отказывался присутствовать при таких занятиях.

Правда, на этот раз он обезопасил себя своим нездоровьем. Он выехал в карете, не верхом. А в руке держал издали приметную палицу, какою обыкновенно пользуются старики, страдающие подагрой. Палица была с золотым набалдашником, сама вызолочена на три четверти и даже украшена родовым гербом – пучком перьев. Чтобы избежать необходимости отвечать на вопросы – как это, мол, получилось, давно ли он болеет, – он сначала прошагал за каретой какую-то часть дороги, поддерживаемый с одной стороны всё понимающим Климурой, а с другой – старым камердинером Мацеем, да ещё в сопровождении князя Юзя Корецкого, который ради того спешился. Пан Мнишек хромал так выразительно, что сам князь Константин приметил его издали, повернул к нему и посочувствовал, придержав жеребца.

Но князь Константин задерживаться не мог, ускакал. Без него охота не начнётся. Князь Юзьо тоже нехотя уехал. Он не любит охотиться. Он оделся не для охоты, но для панн, которых ему назначено сопровождать.

А пану Мнишеку только того и надо. То есть чтобы князь Константин ведал о его болезни.

Пан Мнишек сразу сел в карету, почти перестав хромать, чем нисколько не удивил Климуру и старого Мацея. Даже юная Ефросиния что-то поняла и улыбнулась. Пан Мнишек приказал кучеру гнать лошадей. Теперь можно было всё хорошенько видеть.

Он вскоре увидел своих дочерей. Они скакали верхом на конях, и среди них (что говорить!) выделялась красотою Марина. К её красоте добавилось что-то божественное. И это впечатление усиливалось развевающимся белым платьем и мятущимися при езде чёрными кудрями, которые выбивались из-под расшитого драгоценными камнями берета. Такое бросится в глаза любому царевичу, улыбнулся про себя пан Мнишек. Князь Юзьо уже ехал рядом с чудесными наездницами, но держался как бы чуть сбоку и как бы на расстоянии, тогда как с другой стороны, на более коротком расстоянии, скакали на белых конях царевич и Андрей Валигура. Да и не одни скакали, но уже в сопровождении целой свиты. И такое соседство этих молодых людей, очевидно, приходилось очень не по нраву князю Юзю Корецкому. У князя нервно подёргивался тонкий ус. И сабля на боку подпрыгивала как бы сама по себе.

Надо сказать, что беспокойство князя Юзя передалось в какой-то мере и пану Мнишеку. Ох, тяжело быть отцом красавицы. Но беспокойство омрачало недолго. Климура, сидевший в карете рядом, за всем наблюдавший и всё понимавший, обратил его внимание на длинную цепочку трубачей, которые разом выскочили из синего леса на пригорже. Они вскинули сверкающие на солнце трубы – и над полями, над внимающей землёю понёсся всё покоряющий рёв металла. А как только он смолк – отовсюду, кажется, начал приближаться вал человеческих голосов и брёх миллионов собак.

Охота начиналась.

День получился довольно интересный.

Случались моменты, когда пан Мнишек жалел, что прикинулся больным подагрой. Ему хотелось пересесть на коня и скакать куда-то туда, куда ускакали дочери в развевающихся на ветру платьях. Ему почему-то хотелось увидеть, что делает московский царевич.

Местность возле Вишневца холмистая. И склоны многочисленных возвышенностей почти везде распаханы. Они были засеяны, но уже освободились от урожая. Везде сверкала жёлтая стерня, если не считать отдельных клиньев поздней гречихи. Видно было далеко и отлично. Потому что осенью воздух чист и прозрачен.

– Ту-ту-ту! – разносилось.

Пан Мнишек старался всё увидеть, но не везде поспевал.

Ему уже чудилось даже, что вот его карета ворочает свои колёса на этом пригорке, а главное тем временем совершается за холмами, за лесами. Вон мелькнул и пропал за ветряком белый конь, что под князем Константином. А за князем – ватага всадников. И трубы, трубы, ту-ту-ту! Словно войско на татар идёт. Но пока туда доберёшься – главное уже творится в ином месте. И хотя поля уже почти везде голые (в хорошее время пришла на свет пани Урсула), да на карете напрямик не покатишь. А тут ещё Ефросиния. Визжит от восторга. Словно поросёнок.

В одном месте пан Мнишек увидел на жёлтой стерне, под защитой дуба, окровавленные головы с мощными рогами. Там лежали лосиные туши. Лошади учуяли кровь, рванули по стерне не разбирая куда. Еле справился с ними дюжий возница. В ином месте случилось наблюдать, как разъярённые запахами крови собаки терзают красную лису.

Климура устал от такой езды в карете и попросился в седло. Ускакал. Ефросинии тоже захотелось в седло, но отец на неё даже прикрикнул. Она захныкала:

– Я тоже хочу видеть! Как Марина, как Урсула!

И так продолжалось до вечера. Центр охоты, её остриё, словно дразнясь, то приближался, то уходил. Как на войне. Встревоженные селяне, занятые в поле трудами, молились Богу. А ещё спрашивали пана воеводу, не идут ли сюда татары? Ведь паны всполошились и носятся по полю подобно зайцам.

А вечером, когда солнце скатилось с неба, в полях вдруг стало по-осеннему прохладно. Ефросиния даже закуталась в шубку.

Везде проступала красноватая пыль. Она сгущалась в низинах, делала окружавшее нереальным, сказочным.

Карета пана воеводы уже подкатывалась к замку, когда её догнал верхом на коне Климура. Он склонился к окошку кареты и сказал тихонечко, как только он умеет:

– Плохи дела, пан Ержи...

– Что? – встрепенулся пан Мнишек. – Кто-то упал...

– Да нет. С нами всё в порядке. А вот послушайте...

Клубы красной пыли со всех сторон тянулись уже к Вишневцу.

Добравшись до своего временного пристанища в Вишневце, пан Мнишек хотел сразу же обратиться за помощью к зятю. Но Климура Христом Богом умолял не делать этого.

– Пан только заставит их всё отложить... Я уж как-нибудь сам... Что-нибудь придумаю...

В Вишневце снова закипел пир. Вернее, вспыхнул с новой силой. Он не прекращался днём, ведь не все отправились на охоту. Теперь же готовилось мясо убитой дичи. Все разговоры теперь вертелись вокруг охоты. Все наперебой хвастались своими успехами. Над Вишневцом разносились острые запахи жареного мяса. На эти запахи, кажется, собирались коты и собаки со всей округи.

Пан Мнишек внимательно смотрел на дочерей. Но девушки будто ничего и не знали (а быть может, и в самом деле ничего не знали?). Разве что в глазах Марины отец заметил какой-то дерзкий огонёк, которого прежде там никогда не замечал.

– Ой, как здесь славно, татусю, – громче всех заверяла его Анна.

Урсула, хозяйка, была просто на седьмом небе.

Но удержать дочерей при себе пан Мнишек не мог. Над Вишневцом снова взошла луна и небо усыпали яркие звёзды. Ночь наступала, конечно, уже не летняя, не очень тёплая, но бодрящая, светлая. Как раз для танцев и для веселья.

– Вот что, – сказал пан Мнишек Климуре. – Бери моих гайдуков, бери гусар, сколько нужно, бери пахолков, кого хочешь. Но сделай так, чтобы ни один волосок не упал с этих голов... Ты понимаешь...

Климура кивал головою. А потом сказал:

– Я уже всё знаю. А хотите, пан, и вас с собою возьму...

Пан Мнишек согласился.

Они скрывались в тени густых деревьев.

Было свежо, и пан Мнишек чувствовал в теле дрожь. Однако не от холода. От понимания важности момента. От опасения, что переоценил способности Климуры. Что сейчас произойдёт непоправимое. А тогда... Прощайте, надежды. Потому что... Потому что судьба московского царевича уже переплелась с судьбою Андрея Валигуры. Что бы ни случилось сейчас с одним, то непременно подействует и на другого.

Конечно, пан Мнишек знал, что эта лесная поляна находится рядом с замком (оттуда доносились звуки музыки). Что она незаметно и надёжно окружена гайдуками и гусарами. Однако он опасался, что в случае нелепого исхода того, что задумано, ему придётся держать ответ перед зятем. А ещё – перед князем Адамом, человеком очень дерзким и необузданным. Конечно, лучше было бы прикинуться ничего не знающим. Взять в руки палицу и жаловаться на подагру... И что с того, что молодые люди затеяли ссору из-за панны, как поведал Климура (хотя, конечно, отцу приятно об этом слышать). Будь они простые шляхтичи – тогда бы что. Подрались бы, и всё. А зачем ему в это вмешиваться? Впрочем, уже поздно назад. Вот и сын Станислав так говорит. Вернее, своим видом показывает. Душою он сейчас там, где танцуют.

Пан Мнишек не мог унять своей дрожи. Пахолок не успевал набивать ему люльку.

Климура, видать, тоже переживал. Но старался казаться спокойным. Он раз за разом вскакивал с места – а сидели на каких-то брёвнах – и бежал смотреть на дорогу, которую заслоняли густые деревья. И каждый раз возвращался без слов.

– Неужели на этой поляне решено драться? – спрашивал, лишь бы спросить, пан Мнишек.

Климура всякий раз кивал головою:

– Да... Точно знаю.

Свист раздался неожиданно. Вдали. А повторился где-то рядом.

Климура тут же увлёк пана воеводу и его сына подальше в заросли.

Дрожь в теле пана воеводы настолько усилилась, что он забыл о планах Климуры, о которых тот недавно, вот только что, рассказывал. А переспрашивать было бы совершенно глупо.

Всадники приблизились с той стороны, откуда пан воевода совсем никого не ждал. Их было двое. Ехали очень тихо. Копыта коней, без сомнения, были обвязаны мешковиной. И когда всадники спешились, то пан воевода без труда признал в одном из них князя Корецкого. Князь явился с камердинером, оруженосцем, которого привёз из чужих земель. Под тёмным плащом у пана Юзя сверкнула против месяца медь панциря. На боку у него болталась длинная сабля.

– Этот готов, – шепнул молодой пан Мнишек.

Спустя мгновение с другого конца леса послышался более резкий конский топот. Оттуда также появились всадники. В переднем все узнали Андрея Валигуру. Пан Мнишек ухватил Климуру за руку. Но и второй всадник, явившийся с Валигурой, нисколько не походил на царевича.

– Вот так дела! – сказал негромко пан Станислав. – Надо выйти.

Только его удержал Климура.

Очевидно, князь Корецкий сразу понял, что царевича ему здесь не увидеть.

– Послушайте, – спросил князь Корецкий хриплым и глухим голосом. – Что всё это значит? Где пан, с которым мы условились встретиться здесь и в это время?

Андрей Валигура отвечал очень громко, вроде был уверен, что из-за музыки, доносившейся из замка, их разговора никто не слышит.

– Мой государь, – сказал он, – не волен распоряжаться своей жизнью. Его подданные ему такого не позволят. Если вам угодно, можете сразиться со мною.

– Что? – взвизгнул князь Корецкий. – Да я... Мой дед с королём за одним столом...

– Я тоже дворянин, – перебил его Валигура. – Но если князю не угодно со мною сражаться, то всё же предупреждаю: я тотчас заставлю сражаться всякого, кто вздумает сказать о моём государе что-нибудь неподходящее.

Князь Юзьо, не говоря ни слова, сделал знак оруженосцу, чтобы тот подавал коня.

Через мгновение на поляне остался только Андрей Валигура со своим оруженосцем – каким-то стройным молодым казаком.

17

В который раз уже будоражили довбыши сечевиков, призывая их на майдан, на раду.

Казаки, шумно ругаясь, всё-таки сходились снова и снова. Вздымали шароварами пыль и вставали по куреням, как приходили, не перемешиваясь между собою.

Потому что задумывались до одури.

А когда на раде ничего ещё не решено – без драки не обойтись. А в драке куда сподручней рядом со своими побратимами. Не то – не доведи, Господи! – сомнут тебя, как букашку. Сапогами затопчут. До смерти, может, и не прибьют. Не покалечат. Но так измолотят кулачищами, что отплёвываться кровью придётся до весны.

Но время ли сейчас бока отлёживать?

Надо готовиться к весеннему походу. Жить на что-то надо. Есть-кусать...

Вот только куда в поход? В какую сторону? Против кого?

Изнывали в думах казаки. Народ же прибывал каждый день. И такого наслушаешься на Сечи! Все вновь прибывшие – голодные и холодные.

Кончалась тёплая пора. Последними каплями скапывала.

По обоим берегам Днепра земля уже заметно очистилась и сверкала под солнцем ярким жёлтым да красным песком, а деревья везде, в том числе и на самом острове Хортица, вспыхивали кострами невиданной красоты. Однако речная вода при пологих берегах хранила в себе тепло. Была она как в корыте, в котором тебя пестовали в детстве материнские руки. А тепло манит к себе. И многие молодые казаки, соблазнённые этим теплом, купали в Днепре коней, не заботясь о раде. Что рада? И без них решат всё как следует.

Куренной атаман Петро Коринец только что явился с Дона. И наслушался он там, и нагляделся всего. А как только приехал на Хортицу, как услышал, о чём говорится уже который день на раде, – и поверить сначала не мог. Едва расседлал коня – и на майдан, к своим казакам. Правда, многих казаков уже нет, из тех, что весною здесь были, но... Ворона жив-здоров. Он тогда всё слышал. Он тогда говорил по-иному.

Остановился Коринец ближе всех к жёлтому кругу, посредине которого бугрилась круглая возвышенность.

Кошевой Ворона топтался на этой возвышенности возле врытого в землю столба и смотрел на собравшихся диким степным орлом. Таких орлов встретишь на каждом, почитай, кургане. Что не так – кошевой взлетит и без крыльев. Заметив Коринца, нахохлился пуще прежнего. Забеспокоился.

«Чует кот, чьё сало съел!» – подумалось Коринцу.

Кошевого окружало несколько старшин. Писарь среди них – из польских шляхтичей, без сомнения, хоть и человек православной веры – покручивал тонкий ус. Другой рукою поправлял при красном поясе белый каламарь с чернилами. Пока всё это без надобности. Не тронут писаря, говорил его вид, доколе кошевой остаётся кошевым. Да ведь в любое мгновение у Вороны могут отнять длинную палицу с золотыми драгоценными блестками, Очеретину, как говорят казаки. А как накроют на власть шапкою кого иного – о, тогда и писарю могут надавать по шее. Старшины при кошевом также понимали: их положение здесь – что у чайки при битой дороге. Того и жди беды.

И лишь чёрные, как головешки, довбыши с увесистыми деревянными довбнями, при двух широких барабанах каждый, стояли с такими равнодушными лицами, словно им вечно жить. Им что? Они как петухи на рассвете. Прокукарекали – а там хоть и не рассветай вовсе. В который раз уже за эти дни выходил на жёлтый песок царёв посланец Петро Хрущ, или Хрущёв, как он себя называл, отправленный из самой Москвы. Вышел он и сегодня. Подобрав длинные рукава красного кафтана, стащил с головы соболью шапку и бросил её в песок. Только пыль взвилась.

– Славно! – сказали с лёгким смехом.

Казаки же в основном загудели: дескать, знает и почитает московит сечевые обычаи.

– Казаки! – сказал Хрущёв бодрым громким голосом, даже на краю острова услышали его те, кто коней купал. А на майдане стало тихо в самых дальних углах. – Христиане! Великий царь московский Борис Фёдорович помнит и ценит ваши услуги христианской вере и Церкви Христовой. Он сегодня обращается к вам с твёрдым увещеванием: не поддавайтесь на уговоры лукавого человека, который выдаёт себя за покойного царского сына. Никакой то не царевич. То беглый монах из Чудова монастыря, по прозванию Гришка Отрепьев. И читал я вам про то царскую грамоту уже несколько раз, а сейчас говорю для тех, кто ещё не слышал. А грамота уже у вашего кошевого атамана! Проворовался этот Гришка Отрепьев, но отвечать за содеянное было страшно. Вот и вздумал броситься в бега. И занялся чернокнижием. Дьявол дал ему силу. Сблизился он с врагами православной веры и хочет народ православный обратить в латинскую веру, чему рад будет Папа Римский. И многих удалось уже совратить с пути истинного, кто в Бога слабо верует! Так что одумайтесь, казаки, потому что ведомо царю: и среди вас есть такие, кто готов помогать Гришке окаянному! И есть у царя-батюшки известия, что некоторые из вас готовы воевать против Московского государства! Что вы уже собираетесь в шайки.

Как уж ни торопился Хрущёв, наученный опытом последних дней – да и не только последних, знал казацкую натуру, – а не успел снова высказаться. Оборвал его гром голосов.

И что началось!

– Врёт он, братове! – кричали с одной стороны. – В шею его, проклятого!

– В Днепре утопить!

И даже пытались приблизиться. Только кошевой Ворона не позволил. Крикнул, что это – посол. И дюжие казаки стеною стали на защиту Хрущёва.

А с другой стороны накатывалось не менее грозное:

– Правду режет! Нельзя на царя православного!

– На турка ударим!

– На ляха! – кричали третьи. – Это ксёндзы придумали!

Петро Коринец улучил мгновение, оказался рядом с Хрущёвым. Царский слуга от неожиданности прикрыл голову руками.

Казаки захохотали, поняв его испуг. И тут же узнали Петра Коринца.

– Го! – закричали уже ему. – А ты откуда?

– Коринец?

– Ты же на Дон уезжал!

Коринец решил воспользоваться замешательством кошевого Вороны.

– Казаки! – закричал уже Коринец. – Есть на свете беглый монах Григорий Отрепьев! Правду говорит Хрущ! Я сам видел того монаха на Дону. Да только лет ему за пятьдесят. И нисколько он не выдаёт себя за царевича Димитрия. И бежал он действительно из Чудова монастыря. А что правду говорю – так это вы от него самого услышите! Потому что через неделю-другую Гришка Отрепьев будет здесь! Он сам расскажет вам, почему бежал из монастыря. И расскажет правду о том, как поступал вор Борис Годунов, лишив царевича Димитрия отцовского престола и даже чуть не зарезав его. Богом клянусь, что правду говорю!

Хрущёв, опомнившись, выпучил глаза. Он обернулся за содействием в сторону кошевого. А тот поднял беспомощно плечи: дескать, что я могу? От смерти тебя спасаю, хоть это цени!

– Враки! Враки! – закричал что мочи Хрущёв, отстраняясь от Коринца.

А Коринец ещё громче:

– Какие же это враки? Царевич весною был вот здесь, у нас! Вот на этом месте стоял! Ещё остались казаки, которые его видели и слушали! Не все ушли в походы. Не все сгинули. Отзовитесь!

В толпе раздались голоса:

– Да! Видели! Был!

– Молодой был и бравый!

– И помощь ему обещали!

Коринец взглянул на кошевого. Подтвердит ли тот? Но лицо кошевого сделалось красным, как варёный днепровский рак. Он что-то шептал Хрущёву на ухо и указывал на казаков, которые купали за куренями коней.

– Царевич просил у нас помощи против супостата! Мы должны ему помочь! – возвысил голос Коринец. – Обещали! На Дону казаки готовы выступить хоть сегодня. Вместе с Григорием Отрепьевым они пришлют к нам своих послов! Ждите!

От речей Коринца количество криков, направленных против Хрущёва, явно увеличивалось.

Хрущёв попытался ещё что-то сказать, но вдруг сообразил, что растерял всё то, чего добился было за эти несколько дней. А виною всему – Коринец. Царёв посланец опустил голову.

– Хруща под секвестр! – закричали казаки. – Под секвестр собаку!

– Будем ждать Гришку Отрепьева!

– А если правда всё то, о чём сказал Коринец, то закуём Хруща в оковы!

– Да! И отправим к царевичу!