Текст книги "Лжедмитрий"

Автор книги: Станислав Венгловский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 41 страниц)

20

С приходом горячей весны и с наступлением разительной перемены в государстве путивляне почувствовали себя прямо-таки на седьмом небе.

Ещё недавно они до рези в глазах всматривались вдаль. Не прут ли из-за Сейма, по низким тамошним берегам, строптивые безбожные татары? Не вздумала ли какая-нибудь орда воспользоваться нестроением в Русском государстве? И по-прежнему оставалась опасность нападения с севера, со стороны Москвы. Не гонит ли оттуда своё несметное войско князь Мстиславский?

Но вот свершилось чудо.

В путивльской каменной церкви, возле иконы Пресвятой Девы Богородицы, в золотом окладе, подаренном царевичем, день и ночь били люди земные поклоны.

– Заступница наша!

– Она нас спасла!

Так говорили на паперти.

Так говорили по всему городу.

Так говорили на шумной ярмарке, куда стекались люди из дальних мест.

А ещё смеялись путивляне при одном появлении беглого монаха Гришки Отрепьева. Гришка беспрестанно шлёпал босыми ногами по городу, вздымая жёлтую пыль, и рассказывал всем любопытным, что в действительности это он служил Богу в Чудовом монастыре, в Москве, при самом Патриархе Иове! И не раз составлял там для владыки пространные писания, поскольку имел тогда быстрый ум и хороший почерк. А ещё, шутки ради, заговаривал он там о царском престоле, на который-де не прочь усесться, – пускай Бог простит такие речи. Причиной же подобных разговоров в Москве послужило то, что у него, вот видите, на носу точно такое же родимое пятнышко, как и у почившего, говорили, в Угличе малолетнего царевича Димитрия. Борис Годунов предавал людей смерти за упоминание об угличском царевиче. Потому и Гришке грозило в Москве страшное наказание. Ему пришлось бежать за Днепр, в Литву. А когда в Литве объявился настоящий царевич Димитрий, которого Бог и добрые люди, оказывается, спасли от кровожадного злодея Бориса, то в Москве вдруг вспомнили про Гришку Отрепьева и про его похвальбы и объявили народу, будто в Литве обретается вовсе не царевич, что это, дескать, Гришка самозванно выставляет себя московским царевичем!

Всегда находились в Путивле люди, которые впервые слышали речи беглого монаха.

– Вот ты каков, настоящий Гришка Отрепьев! – кричали они. – А Москва совсем завралась!

Услышав новость, они спешили разнести её по всему православному народу.

Путивляне же потешались над россказнями Гришки.

Гришка изображал в лицах московских монахов Даже Патриарха Иова. Даже самого злодея Бориса Годунова.

Бородавка (не пятнышко) на носу у Гришки при давала безобразный вид старому лицу со сморщенной кожей землистого цвета. А красное пятнышко на том же месте на носу у настоящего царевича Димитрия (все могли убедиться) наливалось кровью только и минуты напряжения. Да и тогда ему не испортим царского облика.

– Ох! – тянул Гришка Отрепьев к небу свои сухие тонкие руки с дрожащими старческими пальцами. – Укоротят мне жизнь эти проклятия и анафемы, которые Патриарх сыплет на мою голову. Чую, православные, и знаю. И одно меня только утешает: эти проклятия нисколько не подействуют на царевича Димитрия, нашего государя!

И старый Гришка тут же пускался в пляс, стоило немного отойти ему от церковной паперти. А ещё – заглянуть в корчму, где его с готовностью угощали первые встречные. Его знали все. И все успели полюбить. Так что не одну ночь проводил он теперь с новыми друзьями под путивльскими заборами в предместьях: было уже достаточно тепло.

Случалось, и царевич прислушивался к рассказам Гришки. И говорил ему царевич, непременно подавая при встречах золотую монету:

– За меня страдаешь, бедный старик. Да недолго осталось страдать. В Москве я тебя отблагодарю. Но ещё достойней отблагодарит тебя Господь Всевышний.

– Многая лета тебе, государь, – кланялся земно Гришка. – И сподоби меня Господь увидеть тебя в Москве на отцовском престоле. А больше мне, грешному, ничего и не надо в этом мире.

Народ, глядя на всё это, часто бывал в затруднении. Смеяться ли над забавными выходками и россказнями Гришки? Рыдать ли над его судьбою?

А государя путивляне видели не только каждый день, но почти на протяжении всего дня. На их глазах отправил он пышное посольство во главе с бывшим черниговским воеводою Татевым, чтобы поведало оно в Кракове польскому королю, что уже вся огромная Севера перешла на сторону своего законного государя! И произошло это вопреки прямому предательству польских рыцарей. Они нарушили свою клятву, одержимые духом стяжательства, и покинули войско в трудную минуту, возвратились домой. Хотя и без них всё будет улажено и устроено надлежащим образом, а всё же король должен знать об их недостойном поведении и поставить о том в известность своих подданных. Как бы в подтверждение сказанного этим посольством, было отправлено вскоре в Польшу ещё одно посольство, но уже от имени горожан Путивля и всех прочих городов Северской земли. Это посольство возглавил избранный народом Сулеша-Булгаков. А ещё каждый день видели путивляне царевича в гонкой своей церкви, перед иконой Божией Матери.

А ещё любил он беседовать при народе с разными умными и знающими людьми.

Он уже мысленно видел то время, когда распоряжения будет отдавать из московского Кремля.

– Для своих подданных я стану отцом и защитником. Пускай всякий в государстве занимается таким делом, к которому лежит его душа. Во мне не увидите гонителя чужих вер. Но, конечно, превыше всего у нас будет православная вера наших предков!

Царевич любил повторять:

– Особенно высоко поставлю образование. В Москве у нас будет университет, подобный Краковскому. Я там не раз бывал. Всё разузнал. Всё рассмотрел. Я знаю и верю: русские нисколько не уступят по уму прочим умным людям. Во главе университета поставлю ректора Андрея Валигуру. Вернее сказать – Великогорского, так его предков у нас называли. Этот-то человек в короткое время усвоил в Остроге умные премудрости, в том числе латинский и древнеэллинский языки, на что другим людям требуются десятки лет. А если он ещё не успел усвоить всего, что необходимо знать ректору университета, так это он быстро наверстает при своих молодых ещё летах. Теперь у него будет достаточно средств, возможностей и времени. Я ничего не пожалею для русской науки.

Когда – после получения известий о смерти Бориса Годунова – в Путивле наконец вздохнули свободнее, царевич лично принялся за учёбу и попытался приобщить к ней своих самых ближних людей. Однажды, когда на небе сияло солнце, а зелёная трава исходила теплом и манила к себе своей свежестью, царевич, увидя в руках у патера Андрея Лавицкого объёмистую книгу, пожелал, чтобы патер немедленно её раскрыл и прочитал во всеуслышание, что там написано. Конечно, кроме обоих патеров и самого царевича, никто среди присутствующих при том не мог сказать, что и ему понятны красиво звучащие латинские слова. Впрочем, и царевич не стал скрывать, что его познания в латыни, которые он перенял от Анд рея Валигуры, недостаточны для полного понимания услышанного. Он захотел, чтобы патер Андрей растолковал прочитанное.

Патер Андрей знал, о чём толкует.

Получилось интересно.

От услышанного захватывало дух. Будто беседуешь с людьми, которые жили за много столетий до тебя.

Потому царевич приказал:

– Будем заниматься ежедневно.

Он назначил часы. Занятия проводились на протяжении двух недель – под раскидистым дубом у дома воеводы Рубца-Мосальского. В присутствии многих людей, которые стремились проникнуть в неведомый для них доселе мир. Проводились бы они, пожалуй, и дальше, если бы не важные дела, которые заставили царевича на время отказаться от задуманного.

– Что же, – сказал царевич с сожалением, – отложим до Москвы... А там, глядишь, и Андрей Валигура сюда подоспеет...

Андрей Валигура приехал в одной карете с князем Иваном Васильевичем Голицыным. Карету тащили белые лошади и сопровождали верховые стрельцы.

Князя Голицына царевич встречал на крыльце воеводского дома, украшенном красными коврами и уставленном многочисленной стражей. Впрочем, конные казаки гарцевали по обеим сторонам прохода на всём протяжении от ворот до этого крыльца. Они с усилием сдерживали народ.

Князь продвигался по этому проходу со своею свитою, а путивляне отпускали на его счёт разные словечки безо всякого зазрения совести и весело смеялись, просто гоготали. Когда же князь спешился и зашагал в направлении крыльца в сопровождении Андрея и дюжих стрелецких полковников, то споткнулся на ровном месте, не дойдя на шаг до ковровой дорожки.

– Держись, князь! – закричали из толпы. – Не робей уж так!

– При майском-то солнце!

И началось веселье:

– Наверное, ты за Гришкой Отрепьевым прискакал!

– Га-га-га!

– Ты его в Кромах искал, а он у нас вот!

Гришка Отрепьев торчал на виду, неподалёку от крыльца. Он раздувал щёки и смеялся громче всех. Вернее, он озоровал, издавая звуки, похожие на козье блеяние: бе-е-е, ме-е-е!

Князь не понимал, что это всё значит, о каком Гришке речь, чему смеётся народ. Князь багровел толстым лицом. Но под усами, под бородою – тоже наверняка растягивал кожу в улыбке. Андрей Валигура тихонько ему что-то рассказывал, успокаивал, что ли. Но и сам Валигура казался озадаченным.

На положенном расстоянии от крыльца князь ударил челом вместе со всею свитою и заговорил так звонко и громко, что путивляне враз притихли, удивляясь такой силе голоса и боясь пропустить отдельные слова.

– Государь, царь и великий князь Димитрий Иванович! – отчётливо неслось над площадью. – Бьёт тебе челом всё московское войско, которое обманщик и злодей Борис посылал против неведомого беглого монаха Гришки Отрепьева, якобы вздумавшего выдать себя за царевича Димитрия. Мы уже тогда подозревали обман, но были связаны присягою и целованием Божия креста. Однако под Кромами воевали мы только для виду. Теперь же, когда Борис преставился, его наследники требуют от нас новой присяги. А в ней говорится уже не о Гришке, но о князе Димитрии Угличском, чтобы к нему не приставали! И мы поняли: был то обман! Борис посылал нас воевать против тебя, великого нашего государя. Провинились перед тобою мы невольно. И решили просить у тебя прощения, государь наш, чтобы взял ты нас под свою руку и вёл нас на Москву, а уж мы своею верною службою поможем тебе усесться на престол твоего отца. А доказательством нашей верности тебе пусть будет пока то, что всех несогласных с нами мы связали, разве что которые успели убежать, как вот князь Катырев-Ростовский, а ещё князь Телятьевский, – и представляем связанными на твой справедливый суд. Боярин Иван Годунов, родственник Бориса, связан и привезён к тебе. Смилуйся только над нами, государь наш! Даруй нам своё прощение правь нами многая лета!

– Многая лета! – подхватил с готовностью на род, которому очень понравилась речь князя Голицына.

– Многая лета!

– Молодец, князь! В Бога веруешь!

– Молодец!

Царевич, расцветая улыбкою на выбритом начисто лице, с явным удовольствием выслушал княжескую речь. Он спустился на нижнюю ступеньку крыльца, подал князю для целования руку. А затем обнял его за плечи, громко крикнул:

– Спасибо, князь! Спасибо всем моим подданным, которые вернулись под мою власть! Передай им, что никого преследовать не стану, никого не буду наказывать. А что касается Гришки Отрепьева – так вот он, перед тобою! – И царевич указал на Гришку Отрепьева.

Тот засмеялся, заблеял козлом.

Князь ударил себя по лбу и тоже засмеялся.

Засмеялся и Андрей Валигура.

Затем царевич обнял Андрея, которого ещё в Путивле никто не видел, но о котором все были наслышаны уже сверх меры.

За трапезой царевич не отпускал Андрея от себя ни на миг. Он слушал его и слушал.

– Говори! Говори!

Они сидели в воеводском доме, в самой большой горнице, и собравшийся народ мог видеть царевича и всех трапезничавших. Воевода Рубец-Мосальский бросал на Андрея Валигуру ревнивые взгляды, но тут же улыбался и говорил любезности. Время от времени царевич появлялся в распахнутом окне, чтобы помахать своим подданным рукою и услышать в ответ гром пожеланий здоровья и многих лет жизни для блага этих же подданных.

Гришка Отрепьев расхаживал перед народом и потешал его своими шутками.

– Неужели Запорский не мог найти другого подходящего человека? – спросил царевич, выслушав рассказ Андрея о смерти его побратима Петра Коринца.

Андрей не отрицал такой возможности.

– Охотников было много, – сказал он. – Я разговаривал об этом с Запорским. Найти, конечно, человека он мог, да не мог отказать Коринцу. Что поделаешь? Коринцу хотелось искупить вину своих друзей-запорожцев. Запорского я понимаю.

– Жаль, жаль, – повторил царевич. – Я не давал Запорскому подобного поручения, – сказал он в сердцах. – Это бросает тень и на меня. Я никогда не лгал своим подданным.

При этих словах царевич вдруг осёкся. Какая-то непонятная тень пробежала по его лицу. Спросил:

– А где его похоронили?

– В соседнем с Кромами монастыре. Туда свозят всех погибших под Кромами и в Кромах. Как с той, так и с другой стороны. Даже чужеземцев...

– Да, – продолжал в задумчивости царевич. – А кто такой, кстати, чужеземец, что приехал с тобою? – И он посмотрел на ближайший стол.

– Француз Маржерет, – отвечал Андрей. – Я встречал его на Украине. Под Добрыничами он спас нам с Петром жизнь. А потом, без раздумий, перешёл на твою сторону, государь. Благодаря ему почти все чужеземцы оказались на твоей стороне. В Москву их удрало всего несколько десятков.

Маржерет заметил, что разговор идёт о нём. Он уже был готов подняться из-за стола, не расставаясь с кубком. Успокоился лишь тогда, когда царевич приветливо помахал ему рукою и отослал для него от себя кубок самого изысканного вина.

– Государь, – продолжал Андрей. – Конечно, это большая для тебя потеря – смерть такого человека, как Петро. Но у тебя есть причины и для того, чтобы порадоваться: на твою сторону перешёл воевода Басманов!

– Я уже получил от Басманова письмо, – отвечал царевич. – Но поверить пока не могу. Уж очень запомнилась мне осада Новгорода-Северского. Нет ли здесь какой-нибудь уловки? Пока не увижу его самого.

– Он едет вслед за нами, – сказал Андрей.

С этого момента, кажется, царевич думал только о предстоящей встрече с Басмановым.

– Государь! – уверял его Андрей. – Басманов тебе предан. Такие люди слов на ветер не бросают. И решение у него появилось не мгновенно. Это я понял Конечно, он огорчён, что попался на выдумку Запорского. Запорский при первой же встрече, уже на пиру, признался в своей придумке.

– Запорский будет наказан! – твёрдо пообещал царевич, и снова какая-то тень сомнения прошла по его лицу. – За излишнее рвение.

Андрей сразу понравился путивлянам. На следующий день его знал уже весь город. На него указывали пальцами: «Друг царевича... Учёный... Которого царевич поставит в Москве во главе высшей школы...»

А потому, когда в Путивль наконец приехал воевода Басманов, то присутствие Андрея рядом с царевичем уже никого не удивляло.

Андрей ходил за царевичем как тень, чем, пожалуй, несколько смущал воеводу Рубца-Мосальского, хозяина города. Воевода полагал, что он сам оказал царевичу исключительно важные услуги.

Надо сказать, приезд Андрея с князем Голицыным и выборными людьми от войска придал значительности как Путивлю, так и окружению царевича. Это понял и воевода Басманов. Басманов несколько смутился, увидев такое море народа перед церковью, услышав густой колокольный звон и стрельбу из множества пушек. Он шёл к руке царевича очень медленно, торжественно, даже надменно, что ли. Он выделялся ростом и красотою, светлыми волосами на обнажённой голове.

– Государь! – сказал он, и голос его не сразу окреп.

Как только царевич увидел перед собою Басманова – Андрей тут же понял: они понравились друг другу с первого взгляда.

– Вот каков ты, боярин, – сказал царевич, тут же повелев Басманову встать с колен. – Я тебя таким и представлял. Когда ты не давал нам прохода к Москве.

– Прости, государь! – склонил всё ещё обнажённую светловолосую голову Басманов, вставая с колен. – Я тебе о том писал.

– Ты прощён, Басманов! – улыбнулся царевич. – Если я сейчас о чём вспоминаю, так это не в укор тебе, но в похвалу. Ты с честью сражался и многому нас научил. Служи и мне так же верно, как служил ты прежде, повинуясь присяге и чести.

Басманов при всём народе троекратно перекрестился на церковь.

– Верь, государь! Если ты меня сейчас только увидел, то я тебя ещё тогда видел, когда ты водил своих людей на приступы. И ни разу не позволил мне Господь направить выстрел пушки в то место, где ты обретаешься. И уже потому я понял тогда: тебя охраняет Господь. И хотя Патриарх присылал нам свои грамоты, и сам Борис уверял в Москве, будто ты не настоящий царевич, не сын Ивана Грозного, – я не верил этому никогда.

Басманов говорил уже громко. Его слышал весь народ. А по лицу царевича при этих словах текли слёзы.

– Это потому, – сказал царевич, – что за меня заступается Богородица.

Тут народ уже не выдержал.

– Буди здрав, Димитрий Иванович! – громом грянули человеческие голоса.

– Буди! Буди!

– Многая лета!

– Многая лета!

И то же самое подхватил церковный хор:

– Многа-а-а-я лета-а-а!

Путивляне могли полагать, что по значению их город сегодня равен Москве, если не превосходит её.

21

Этого известия Василий Иванович Шуйский ждал днём и ночью. Он был готов к нему постоянно.

И всё же весть о смерти Бориса Годунова ошеломила его.

А ещё поразило то, что известие привёз из Москвы боярин Басманов.

Известие лишило Василия Ивановича способности думать и действовать. Вернее сказать – оно захлестнуло его под Кромами, как неопытного пловца захлёстывает и накрывает с головою речная волна. И накатилось неодолимое желание поскорее оказаться в Москве. Не дожидаясь, когда Басманов протянет царские грамоты (царские?) и сдержанно, но с презрением, как он умеет, процедит: «Ну так вот... Стало быть, мне теперь за всё здесь отвечать...» Дескать, убирайтесь подобру-поздорову, лопухи подзаборные...

Подбить князя Мстиславского на мальчишеский поступок оказалось делом несложным.

«Видишь ли, князь, – сказал ему в его шатре Василий Иванович, – теперь Басманов станет царским зятем. Это уж точно. Он будет поэтому всячески доказывать, будто бы победа над самозванцем принадлежит исключительно ему!»

Мстиславский побледнел от злости. Уразумел окончательно: покойный царь Борис лукавил, обещая в жёны красавицу Ксению.

«Ненавижу выскочек! – высокомерно прорычал князь Мстиславский. – Едем в Москву! Пускай он без нас тут хоть что-нибудь провернёт! Пускай!»

А через несколько часов княжеские обозы, друг за дружкой, уже катились по направлению к Орлу. При ярком лунном свете за телегами бежали синеватые тени, словно души погибших понапрасну под Кромами умоляли не оставлять этих мест. В окрестных рощах заливались соловьи. А вообще было тихо. Не стучали даже тележные колёса.

Терпения у Василия Ивановича на медленную езду хватило только до Орла.

В Орле он оставил свой обоз. И верхом, в сопровождении десятка конных стрельцов и самых необходимых людей, князь устремился вперёд, через Тулу – к Москве.

Опомнился перед Серпуховскими воротами. На рассвете. Столица ещё только просыпалась. Передохнул у себя в хоромах и почувствовал: тяжесть от сердца не отвалила. Обвила его пальцами, словно длиннющая змея.

Москва и после пробуждения оставалась непонятной.

Вроде незаметно было для глаза, что нет в ней царя... Кто понимает – тот не сочтёт за царя недорослого мальчишку. Даже при Борисе подобного чувства осиротелости государства не наблюдалось. А теперь?.. Кто избрал на престол Федьку-сопляка? То-то же... А по наследству... Какое у него на то право при живых Рюриковичах? О Господи! Что скажут в соседних государствах? Вот когда следовало поднять свой голос королю Жигимонту. Замойский, говорят, сказал-таки весомое слово на краковском сейме: «Если и надо кого поддерживать из законных претендентов на московский престол, так это Шуйского!» Молодец. Он всё понял... Он прочитал письмо. Наверное, и от прочих ляхов не утаил. Содержание письма известно не одному ему.

Перед свежим и огромным каменным надгробием в Архангельском соборе Василий Иванович пролежал в неподвижности неизвестно сколько времени. Не понимая толком, чего же он просит у Бога, на что надеется. Но знал, что молитвы его не помогут заблудшей душе Бориса. Однако встал он с каменного помоста с преображённою головою. Уже догадывался, что надо делать.

Не надо суетиться.

Главное, не считал себя виновным во внезапной кончине Бориса.

Несмотря ни на какие возможные подозрения.

Мстиславский, не желая терзать себе душу размышлениями об утраченной явно невесте, по приезде в столицу сказался тяжело больным, лишь бы не показываться в Кремле. Царица Марья Григорьевна надоумила сына-царя, что князю надобно предложить помощь от лекарей-немцев. Да Мстиславский не отвечал и на это.

Мстиславский давно и открыто твердит, что не помышляет ни о какой царской короне. Что же, не в коня корм. Это верно сказано. Помышлял бы, если бы имел достаточно ума. А если бы мог царствовать, так не упустил бы подходящих возможностей, какие у него появились. Не свалился бы от побоев в первом же незначительном сражении.

Но Шуйские... Шуйские всегда чувствовали свою ответственность за всё русское государство. И Шуйские никогда не упускали возможности посетить Кремль.

Василию Ивановичу пришлось даже поторопиться.

В Кремле ведь, конечно же, лучше знали, что творится под Кромами. Потому что собственные доносчики князя Шуйского дремали вдали от его зоркого глаза, зазря получая пропитание и деньги. А в Москве между тем говорилось разное. И порою совершён но невероятное. И вслед за прибытием князя Мстиславского вскоре явились люди из-под Кром. Они-то и поведали, будто бы государево войско полностью перешло на сторону самозванца! А где Басманов? Убит? Предан? Но такого голыми руками не возьмёшь! Чернь московская была уже готова поверить страшному известию. Да и она не могла поступить столь легкомысленно. Очень много развелось обманщиков. Впрочем, говорилось, бежавшие из-под Кром сами не верят, что подобное могло произойти. А бежали они-де потому, что было страшно. Восстал уже брат на брата.

Молодого царя Василий Иванович застал не на троне, как мог бы ожидать, но в горнице и над пёстрым чертежом всей Русской земли.

– Василий Иванович! – прослезился царь, кого-то живо напоминая страдальческим выражением незрелого лица. – Василий Иванович! На тебя уповаю!

Царь был в красной рубахе, точь-в-точь папаша, хотя удалью и статью он превосходит своего покойного отца. Да и учёностью тоже. Потому что Борис, сам сирота в детстве, выбившийся в люди благодаря покровительству и заботам родного дяди, Димитрия Ивановича, сына своего сызмальства готовил к управлению государством. Федьку учили заморские учителя. И держал его Борис при себе на всевозможных приёмах. Чтобы отрок всё видел и всё запоминал. Ко всему привыкал. Он, значит, готовил его сидеть на престоле. У Бориса всё было продумано.

– Боюсь, государь, что недостоин я твоих надежд! – отвечал Василий Иванович.

Да одного не усвоил Фёдор Борисович от своего отца, с ехидцей подумалось Василию Ивановичу. Это – казаться беззаботным и весёлым, когда всё идёт из рук вон плохо.

– Худы дела, Василий Иванович! – по-детски пожаловался юный царь, расстёгивая по-отцовски на груди красную рубаху. – Чует моё сердце, что всё то правда, о чём говорится на Москве. Нет никаких вестей из-под Кром. Ничего не шлют оттуда ни князь Катырев-Ростовский, ни боярин Басманов.

«Не умер ты, Бориска, – подумал про себя Василий Иванович. – Но остался в сыне своём. Точь-в-точь!»

И тут же обожгло сердце. И тут же пожалел себя. Прасковьюшка вон который раз брюхатеет и который раз сыновей рожает, а всё – безотцовщина... Господи! Отольются тебе, Бориска, на том свете слёзы чужие!

– Молись Богу, государь, – только и нашёл в себе ответа Василий Иванович, потому что враз стало понятно: нет, Федьке царствовать недолго. Значит, всё идёт как надо. Скоро Москва поймёт, кого следует посадить на престол.

– Я молюсь, Василий Иванович, – сказал не по-царски просто Фёдор Борисович. – Да чернь уже стучится в Кремль. Чернь не верит, что там – самозванец. Как найти для неё доказательства? А если под Кромами и взаправду произошло то, о чём шумят беглецы? Кромы – они вот где. – И длинный белый палец уткнулся в яркое пятно.

Запело в душе у Шуйского: не дошли бы до тебя подобные слухи, Феденька, останься при твоём войске князь Шуйский. Нет. Да слушал ты, Феденька, свою матушку Марью Григорьевну. А бабье ли дело держать Россию в узде? Теперь же вас, Годуновых, одно могло бы спасти: призвать старицу Марфу из монастыря и умолить её, чтобы при всём народе поклялась: мёртв её сын! И всё! Расстрига, дескать, тянет руки к царской короне. Только не додуматься вам.

А вслух Шуйский молвил:

– Доказательства у меня на устах.

Торопясь к царю, он видел, правда, народные толпы возле Кремля и при кремлёвских соборах. Но люди кланялись ему как полагается. Ничего зловещего он не заподозрил. Молятся.

– Василий Иванович, – доверительно, как и его покойный отец, обратился царь к боярину, – я ведь ничего не пожалею для России. Только боязно мне... Выйди ты и расскажи, что знаешь о покойном царевиче Димитрии!

– Хорошо, государь!

Князь Шуйский знал, что надо говорить народу. Говорить пришлось в тот же день, с высокого дворцового крыльца.

Такое количество народа, внимающего ему, Василий Иванович видел только во сне. Теперь же он сразу понял: его уважают. Потому что все вокруг затихли. Замерли, осклабились, как только он поднял руку и вытолкнул изо рта первые слова:

– Православные! Бога бойтесь! Молитесь!

Он выхватывал взором из толпы чьи-нибудь измученные ожиданием глаза и направлял на них весь свой пыл и гнев.

– Неужели тебе ещё мало, люд московский, этой повседневной кары, которую наставлений ради обрушивает на тебя милосердный и всепрощающий Бог! Неужели вам, православные, до сих пор ничего не понятно? Опомнитесь! Не грешите! Потому что и без того погрязли в грехах. Молитесь! Молитесь денно и нощно. А вы замышляете новые грехи. А головы ваши готовы поддаться соблазну, каковому поддался беглый монах, расстрига, обманутый сатаною. Уже много народа вертится вокруг него, чтобы погрузиться потом в вечную геенну огненную. Содрогнитесь! Помните: Бог идёт наказывать вас не кнутом, но насылает бедствия! Из-за одного нечестивца страдают тысячи! И вы пострадаете, и дети ваши, и внуки, вплоть до седьмого колена... Образумьтесь, православные! А что касается царевича Димитрия Ивановича – так я вам крест целую: своими руками положил я царевича в гроб! – И князь Василий Иванович высоко вскинул над собою сверкающий золотом крест, который носил при себе, и поцеловал его так выразительно, что народ ахнул, запричитал, закричал. Где-то визгливо зарыдали бабы, зашлись в плаче младенцы.

Ударили колокола.

Взлетели вспугнутые птицы.

Народ уходил уже с потупленными взорами.

Народ пытался усмирить своё буйство.

Народ подчинился. Не его это дело – проникать в замыслы своих пастырей.

Из верхнего окна во дворце, сквозь узорчатые стёкла, следил за всем молодой царь. Глядел и рыдал, обнадеженный, неопытный.

Князю Василию Ивановичу сделалось легче на душе.

Потому как чувствовал: всё, что совершается ныне в Москве, что творится на огромных русских просторах, – доступно его пониманию.

Он мог повлиять на эти события. Мог повернуть всё, что совершается, таким образом, как ему покажется нужным. Он знал, как это сделать. Как повернуть.

Конечно, знал не в полном объёме. Полностью всего никто не ведал. Однако он, князь Шуйский, знал обо всём больше, нежели прочие, которые о чём-то также догадывались.

Увидевшись с царём после того, как народ разошёлся, унося в себе свои догадки и нехитрые сомнения, князь Шуйский вдруг усумнился в себе и слегка устыдился собственной гордыни. Ему захотелось ещё чем-то помочь несчастному царствующему юноше, которого ему по-человечески было жалко.

– Государь! – сказал, склоняя голову, Василий Иванович. – Прикажи расставить на кремлёвских стенах пушки.

У Фёдора Борисовича благодарно сверкнули глаза.

– Да! Да! Конечно! А то... На Красной площади столько зевак праздных! Да!

Он поднялся во весь свой громадный рост, чтобы тут же отдать нужные приказы.