Текст книги "Лжедмитрий"

Автор книги: Станислав Венгловский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 41 страниц)

22

Уверенности в себе у князя Шуйского тоже хватило всего лишь на несколько дней.

Первым делом он услышал о прибытии в Москву князей Катырева-Ростовского и Телятьевского.

Он их не видел. Да и не торопился и не желал видеть. И не потому только, что приболел о ту пору, что ночами метался в бреду, пылая жаром, и что Прасковьюшка не успевала менять на нём рубахи Даже когда стало легче, когда пропастница[42]42
  Лихорадка.


[Закрыть] отпустила – не хотелось видеть. Он даже не почувствовал никакого удовлетворения из-за того, что, по-видимому, так бесславно закончился на этот раз поход князя Катырева-Ростовского, сменившего его в государевом войске. Да разве могло такое дело кончиться по-иному? Крутой нравом Басманов вынудил Катырева-Ростовского удалиться из войска и заставил его под каким-то предлогом возвратиться в Москву. А за ним увязался и прилипчивый Телятьевский, вечно всем и всеми недовольный, вечно сгорающий от зависти.

Сначала, выздоравливая, князь Шуйский беззаботно слонялся по своему дворцу, пробуя силу собственных ног, и краем уха слушал доклады молодого Варсонофия о том, что народ-де после возвращения этих князей уже дожидается подхода войск самозванца-вора. Что кто-то распускает слухи, будто бы уже совсем рядом с Москвою находятся атаманы Корела да Заруцкий со своими дикими казаками, с которыми Корела выстоял в осаждённых Кромах; что выставленные на кремлёвских стенах пушки привели московскую чернь в ещё большее оживление.

Василий Иванович понимал, кем распускаются слухи, раздумывал, не стоит ли предпринять меры, чтобы всё это приглушить, или же ничего не надо пока менять, а сам тем временем беззаботно повторял, главным образом для Варсонофия и для Прасковьюшки:

– Враки всё это! Корела против Москвы... Смех... Говорили, что если его сдёрнуть с коня да поставить на землю, то его и малые детки сковырнут и зашибут!

Подобное же говорил и по поводу слухов о появлении на Руси польской королевской армии.

– Да кто разрешит королю посылать к нам войско? Да ещё с Жолкевским во главе! – уже негодовал он. – Польшу, ляхов на наш аршин мерят! При живом-то Яне Замойском! Ляхам нужен мир! Жолкевским шведа держат!

Однако вскоре князю Шуйскому доложили, что вор-самозванец уже находится в Туле, что при нём и Басманов, и многие бояре, и воеводы, что при нём уже всё государево войско, которое он распускает за ненадобностью, и что он прислал из Тулы свои грамоты, а гонцами его с теми грамотами стали дворяне Гаврила Пушкин и Наум Плещеев. Что в Кремле, в царском дворце, не знают, что и делать, как поступить, потому что указанные посланцы от Димитрия, опасаясь явиться прямо в Москву, начали читать привезённую мерзость в Красном Селе, не доезжая до Москвы, да народ принудил их силою явиться-таки на Красную площадь, чтобы непотребное прозвучало с Лобного места!

Это заставило Василия Ивановича встать на ноги до поры.

– Как? – прошептал он настолько слабо и беспомощно, что Прасковьюшка, поражённая этим голосом, подставила ему свои белые руки, обхватила его. – Как? – повторил он. – Басманов...

– Князюшка, – запричитала Прасковьюшка, сжимая его дрожащее тело, предчувствуя неладное. – Да куда ты, болезный... Да ты приляг... Да без тебя разберутся... Чай, при царе живём... На тебе лица нет. Приляг...

Князь действительно не стоял на ногах.

– Царь, – сказал он ещё тише и со злостью, но получился настоящий стон. – Царь... Таких ли царей нам надо...

Пока его одевали, пока он пробовал ногами пол, устоит ли на нём, ему доложили, что́ именно написано в тех грамотах, которые уже читаются.

Варсонофий, сам хоть из молодых, да ранний, вмиг сообщал услышанное на Красной площади и переданное ему:

– Народу видимо-невидимо! Да вся Москва уже там! Весь Кремль облеплен людьми, от ворот до ворот! Весь Пожар! Только собор Покрова «что на рву»[43]43
  Собор Василия Блаженного.


[Закрыть] возносится, словно корабль над волнами! И грамоты те обращены к первенствующим в государстве боярам: к твоей милости, Василий Иванович, к твоим братьям обоим, к князьям Мстиславскому, Телятьевскому и прочим, а также ко всем боярам, что при царском троне, ко всем окольничим, стольникам, стряпчим, ко всем жильцам, приказным дьякам, дворянам, боярским детям! Не забыты торговые люди, помянут весь чёрный народ. Вор напоминает всем о прежних клятвах своим государям Ивану Васильевичу и Фёдору Ивановичу и никому не ставит в вину того, что его, царевича-де Димитрия, хотели извести со света по наущению коварного Бориса. Вина лежит на одном только Борисе. А кто его, Димитрия Ивановича, признает сейчас государем, тому никогда не попеняет он прежним грехом, непослушанием, но всегда будет любить он своих подданных и жаловать их. А идёт он сюда с огромным войском, и все уже бьют ему челом и признают над собою его высочайшую власть!

Под это говорение Варсонофия, которое отзывалось в голове сплошным гулом, но не отдельными, понятными и вразумительными словами, за князем Шуйским явились его братья Димитрий да Иван, оба насопленные, как вороны осенью, и в один голос сказали:

– Народ московский без промедления требует тебя, Василий Иванович, на Лобное место!

– Народ хочет ещё раз услышать от тебя правду об убиенном царевиче, – добавил брат Димитрий Иванович, опуская голову, глухим голосом.

И это следовало понимать скорее по-иному: народ, дескать, вовсе не хочет услышать горькую правду о царевиче Димитрии.

– Но я уже на днях клялся на кресте, – отвечал Василий Иванович, отводя от себя руки Прасковьюшки, которая сегодня даже прятаться не стала от суровых посторонних глаз.

– Надо ехать, – повторил Димитрий Иванович. – Так будет куда как лучше.

– Едем! – решился старший брат, оттолкнув от себя Прасковьюшку.

Как его везли в возке, как довезли, как потом подняли на руках, передавали друг другу над морем шапок и обнажённых голов – о том Василию Ивановичу не забыть до смертного часа. Он парил над бездною, над пучиною, и эта пучина готова была его поглотить в любое мгновение. И краем глаза ловил в сияющем майском небе валившиеся на него кресты над полыхающими сиянием куполами Покрова «что на рву», хотел перекреститься, но руки были неподвластны, они проваливались и застревали в месиве человеческих голов, бород, рук. Он только шевелил губами и выталкивал изо рта просьбы, обращался к Богу. И это, наверное, помогло. Он вдруг оказался на ногах. Он стоял на твёрдом каменном помосте, рядом с боярами Андреем Андреевичем Телятьевским и Иваном Михайловичем Воротынским, – последний был недавно возвращён молодым царём из ссылки. Чуть подальше толпились прочие бояре, думные дьяки, стольники. Они толкали друг друга и на Лобном месте, и у его подножия. Но вид у всех у них был скорее жалок. Они стояли вперемешку с народом, а стрельцы были также разбросаны в толпе, а потому было понятно, что царские воинские силы сейчас совершенно беспомощны перед грозною силою народных толп.

– Говори, Василий Иванович! – сказал князь Андрей Андреевич Телятьевский. – Народ московский хочет знать правду о злодеяниях Бориса Годунова!

И снова князю Шуйскому почудилось, будто бы и князь Телятьевский хочет подсказать: народ московский ни за что сейчас не поверит правдивым словам. Народ уже поверил, что в Туле сидит оживший царевич Димитрий. И твоя правда, Василий Иванович, нисколько уже не поможет обречённым Годуновым, но может сильно повредить тебе же. А раз повредит тебе, значит, повредит и царскому престолу, повредит царской короне, повредит всей России, повредит всем!

О, как хотелось князю Шуйскому крикнуть сейчас всё то, о чём он знал. Как хотелось показать, что он один и достоин называть себя царём, коль ему удалось обвести вокруг пальца всех этих недотёп. Да страх, животный страх закрался в душу: а не обманул ли он самого себя?

Василий Иванович заглотнул в себя сколько мог воздуха и по привычке поднял правую руку – людские крики от этого его движения нисколько не утихли, лишь вокруг Лобного места сделалось тише. Пожалуй, там, вдали, и не очень понимали, кто сейчас на Лобном месте, чего ждут от князя Шуйского эти люди, которые его окружили, видят его и знают лично. Но и этого ослабления шума, которое возникло вокруг Лобного места, было достаточно, чтобы его голос услыхали люди пусть и в нескольких шагах от него.

– Люди! Православные!

Он и сам не слышал своего голоса, толком даже не понял, что сказал. Зато отчётливо расслышал, о чём перекликаются люди вокруг Лобного места и далее, далее, за церковью, и вдоль рыжих кремлёвских стен, и вообще на далёком расстоянии, на каковом только способен что-то увидеть глаз.

– Что он сказал? – кричали одни.

– Он сказал, что царевич в Угличе не погиб!

– Как? Да ведь он сам в том на кресте клялся!

– Опасался мести Бориса! А затем – его сына!

– Да! Борису не удалось его коварство!

– О Господи! Многая лета царевичу Димитрию Ивановичу!

– Он жив! Это он!

– Шлём гонцов!

– Многая лета!

И не успели эти волны докатиться до самых дальних границ человеческой толпы, как оттуда, издали, начались накатывать новые волны:

– В Кремль!

– Даёшь Кремль!

– В Кремль! Выбросим оттуда Борисова ублюдка!

– В Кремль! Выдворим Марью-засранку!

– В Кремль!

Набатно ударили колокола.

Бояре вокруг Василия Ивановича, а с ними и неизвестно как пробившиеся братья его, стояли с белыми, страшными лицами.

– В Кремль!

Человеческие толпы уже врывались в кремлёвские ворота. Кто не вмещался на мостах, брели вброд, в толчее, в давке преодолевали реку, отделявшую Кремль от Красной площади.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1

разу после возвращения из-под Кром Андрей Валигура почувствовал какую-то перемену в поведении царевича.

Вначале этому не хотелось верить. Однако царевича с ним уже что-то разделяло.

Нет, царевич обрадовался встрече, несомненно. Царевич снова поручал Андрею составление самых важных документов, а также писем в далёкий Самбор. Царевич советовался с ним почти обо всём, но уже не обо всём. Он по-прежнему толковал с Андреем об устройстве в Москве университета, о будущих московских бакалаврах. Но взгляд царевича теперь всё чаще устремлялся в сторону Москвы. Что-то неведомое окружающим терзало душу государя. Об этом не говорили. Расспрашивать было некогда. Да никто и не побуждал Андрея расспрашивать о чём-то подобном.

Андрей поначалу пытался приписать всё это влиянию князя Рубца-Мосальского, с каждым днём становившегося всё более важным, значительным. Затем – влиянию Басманова. Басманов не отходил от царевича, пока не был отряжён к войску, в передовой полк. Андрей ещё надеялся, что со временем всё войдёт в привычную колею. Как вошла в свои берега весенняя вода. Что всё непонятное, едва угадываемое, – рассеется.

Однако так лишь казалось.

Непонятное и неприятное только усиливалось.

Вскоре Андрей стал свидетелем, как настойчиво царевич расспрашивает князей Ивана Михайловича Воротынского и Андрея Андреевича Телятьевского, присланных в качестве выборных от Москвы. Они вручили ему в Орле грамоты, писанные от имени Патриарха Иова, от имени Освящённого Собора, бояр, дворян и всего русского народа. Грамоты были преисполнены просьбами простить невольные проступки и прегрешения. Москва призывала царевича поскорее занять отцовский престол!

Царевич с недоверием, а далее с неудовольствием переспросил, выслушав всё, что писано в грамотах:

– Патриарх Иов... Да... А как отстаивал Годуновых... Сколько анафем мне объявил...

– Государь! – молвили в один голос князья. – Годуновых нет уже на царском престоле. Народ их прогнал. Годуновы с трепетом ждут твоего решения. Они заперты в старом дворце, в котором жили прежде, пока ещё Борис Годунов не занимал царского престола.

– Именно потому! – сказал со значением царевич. – Я не могу въехать в столицу до тех пор, пока в ней будут Годуновы. Пока там будет Патриарх Иов. – И царевич так выразительно посмотрел на собеседников, что у тех согнулись шеи.

– Молчите? – укорил царевич. – А ведь и вы присягали сыну Бориса Годунова?!

– Государь! – попытался что-то возразить князь Телятьевский, поднимая голову, но был остановлен резким взмахом руки.

Остановил же его, получалось, царевич ради того, чтобы дать возможность высказаться Рубцу-Мосальскому.

– Государь! – с улыбкою попросил Рубец-Мосальский. – Пошли в Москву меня. Встретишь там такой же приём, какой ты видел у меня в Путивле. Я подготовлю столицу к твоему приезду.

Он держал себя так, как если бы речь велась о необходимости согреть давно оставленный хозяевами дом.

Рубец-Мосальский отправился в тот же день. Он прихватил с собою дьяка Сутупова – тоже надёжного человека.

Об их отъезде царевич не только не посоветовался с Андреем, как сделал бы прежде, ещё в Путивле, но даже не сказал ему, о чём беседовал на прощание с Рубцом. Беседовал с глазу на глаз.

А царевич действительно в Москву пока не торопился.

Правда, вскоре он оставил Тулу и приказал войску медленно двигаться в сторону Серпухова.

До Серпухова царевич ехал верхом, в окружении воинства, которое сверкало оружием, конскою сбруею, боевыми доспехами.

Однако военное окружение мешало общению с простым народом, а народ облеплял процессию на каждой стоянке. Не говоря уже о том, что люди везде стояли вдоль дороги плотными рядами. В руках они держали иконы, хлеб-соль, цветы – у кого что было.

Царевич спрыгивал с коня, ловко пробирался сквозь свою стражу и начинал беседовать с людьми из толпы. Он не разрешал падать перед собой ниц, но расспрашивал о житье-бытье, как если бы приходился встречным людям ближайшим родственником, который возвратился после длительного отсутствия. Люди в ответ обходились с ним подобным же образом. Они расспрашивали, как ему жилось в чужих краях, много ли перенёс там невзгод. Они вели себя так же, как если бы он приходился им давним соседом, был деревенским жителем, с которым они прежде делили нехитрые радости и огорчения жизни. Разговоры велись живо и весело, под стать великолепной погоде, которая, казалось, надёжно установилась надо всею Русью.

– Ой, как часто вспоминал я эти чистые небеса! Как часто вспоминались такие вот берёзки! – Царевич обводил рукою всё видимое вокруг. – Вспоминались такие вот цветы!

Он поспешно брал в руки и нежно гладил простенькие ландыши, которые подносили ему крестьянские пугливые девушки, закрывая при том рукою вспыхнувшие румянцем щёки. И слёзы катились у него по лицу. Он их не утирал. Он улыбался сквозь слёзы.

Деревенские люди рыдали.

– О Господи! – повторяли они. – И за что мучился человек? И какой человек!

– Да! Сам царь! Подумать только!

– Помню, – продолжал царевич, – довелось мне вот так же брести на чужбине по огромному лугу. А был он такой, как вот этот, что перед нами. И вдруг до того захотелось увидеть родную землю – что я упал в траву и заплакал, словно несмышлёный ребёнок. Никто не видел тех слёз. Разве что пичужки на ветках приумолкли. Сколько лежал – не знаю. Да только вдруг послышался мне ласковый голос: «Потерпи! Ты ещё увидишь дом твоего отца!» Я вскочил на ноги – кроме птичек, не было никого.

– Господь подавал голос! – плакали люди.

Плакали и смеялись.

Своим поведением царевич, конечно же, удивлял свою огромную свиту. Она разрасталась с каждым днём. Вокруг царевича обретались уже поспешившие из Москвы князья Шуйские – три брата: Василий Иванович, Димитрий Иванович да Иван Иванович. Все они выглядели одинаково притихшими. Чужим себя чувствовал и князь Мстиславский – огромный ростом и всегда пьяный, с глупым выражением красного лица. Был тут и Шереметев – он постоянно о чём-то спрашивал важного Басманова, а тот отвечал со снисходительной улыбкой всё понимающего человека. Были братья Голицыны. И прочие, прочие. Они суетились, как бы соревнуясь друг с другом в проявлении уважения к новому государю.

А ещё съехалось много духовенства.

Собравшихся приводил к присяге митрополит Рязанский Игнатий. Вокруг царевича уже шептали, будто бы Игнатию вскоре быть Патриархом всея Руси. Потому что Иову им уже не быть. Вот, дескать, князь Рубец-Мосальский всё в Москве устроит.

Андрей не знал о замыслах царевича. Но Андрей был уверен: эти разговоры похожи на правду.

Из Москвы навстречу двигались обозы за обозами.

Из столицы везли роскошные кареты. За ними гнали табуны породистых коней. В обозах ехали искусные повара, различные слуги, умельцы, даже лекари.

А ещё везли из Москвы горы съестных припасов.

А ещё – невиданную здесь посуду.

Новый царь собирался задать пир своим подданным.

На лугу, над чистой Окою, вскоре раскинули доставленный из Москвы шатёр. Издали он казался настоящим дворцом. Над шатром возносились искусственные башни, но вроде настоящих. Входы в шатёр напоминали собою замковые ворота. Столы внутри химерического сооружения сверкали позолотою. Столы уже ломились от яств и напитков.

Царевич, в роскошном убранстве, которое горело драгоценными камнями, встречал гостей под звуки громкой музыки, привезённой поляками. От этих звуков у многих вздрагивали руки и ноги.

Когда гости расселись за столами, – а вместилось свыше двух сотен человек! – когда князь Василий Иванович Шуйский произнёс свою похвальную речь хозяину шатра и едва только были выпиты первые чары, как царевича увели: гонцы из Москвы привезли очень важные вести от князя Рубца-Мосальского. Гости пировали вовсю. Уже князья Шуйские раскраснелись и помолодели, не говоря о князе Мстиславском, лицо того пылало костром. Тогда царевич снова вырос на своём месте за столом и громко, не скрывая радости, объявил:

– Завтра выступаем! В Москве уже нет Годуновых!

Князь Василий Иванович Шуйский при этих словах встрепенулся. Он вскочил на ноги и долго стоял выпрямившись, с поднятым кубком. Лицо его просияло. Он оглядел своих братьев, будто сомневаясь, всё ли они поняли как следует. Князь хотел о чём-то спросить царевича, да не тут-то было. Никто из пирующих уже не мог ничего расслышать.

– Правильно!

– Бог наказал!

– Многая лета царю Димитрию Ивановичу! – только и удавалось расслышать.

Царевич выбежал из шатра.

Где-то сразу затрещали мушкетные выстрелы. Выстрелы эти, беспорядочные и частые, раздавались до глубокой ночи.

Ликовали не только в огромном шатре и во всём лагере. Ликовали по всем окрестным деревням.

Царевич призывал народ радоваться вместе с ним.

После прибытия этих гонцов государь явно заторопился.

В войске уже знали, что старая царица Марья и молодой её сын царь Фёдор Годунов отравили себя ядом. Уцелела, дескать, только Ксения. Девица не отважилась принять заранее приготовленное снадобье, когда увидела распростёртые на полу тела матери и брата. Теперь она в монастыре. Она не представляет опасности. Ей никто не присягал.

Нету, говорили, в Москве и Патриарха Иова. Он лишён сана и отправлен в дальний монастырь.

– Я так соскучился по родным местам! – говорил царевич Андрею в короткие мгновения, в которые им выпадало общаться. – Только подумать: увижу Кремль! Увижу отцовскую могилу. Могилы предков.

Андрею снова казалось, что слова эти отделяют его от царевича, что тот меняется у него на глазах.

И вот настал вожделенный день.

Ясным июньским утром, в подмосковном селе Коломенском, царевич легко, прямо-таки по-мальчишески, вскочил на коня. Андрею померещилось, что государь готов лететь вперёд птицею.

А Москва за рекою сияла золотыми куполами своих многочисленных церквей.

Конь под царевичем был великолепен, одно загляденье, – лучшего не сыскать в царских конюшнях. Сбруя на нём горела золотом и стреляла искрами от драгоценных камней. Попона радовала переливами алого цвета. Говорили, что коня подобрал в царских конюшнях сам боярин Богдан Бельский, который когда-то был приставлен к малолетнему царевичу главным пестуном. Однако вскоре он был отправлен в ссылку Борисом Годуновым. Теперь же боярин Бельский ждёт не дождётся своего воспитанника в Москве.

Сам царевич ехал в золотном[44]44
  Золотной – шитый золотом.


[Закрыть] своём убранстве. Лицо его сияло.

Глаза горели воистину царским блеском. Глядя на него, Андрей уже сам сомневался: да тот ли перед ним сейчас человек, с которым столько времени довелось скитаться по белу свету?

Царевича окружали первейшие в государстве люди. Одежда на каждом из них затмевала, казалось, одежду соседей. Андрей среди них почувствовал свою как бы ущербность. Он подозревал, что всем известно, какое у него ничтожно маленькое лесное имение (да и то в Речи Посполитой), что все над ним посмеиваются, зная, откуда его одежда – по милости царевича. Что же, в скопление первейших на Руси людей он попал, получается, случайно. Ему захотелось отказаться от незаслуженной чести, да было уже поздно.

Первыми по дороге на Москву двинулись польские роты. Немногочисленные рыцари, капля в море московского люда, полною мерою ощущали всю торжественность момента. Их оружие и доспехи были вычищены до исключительного блеска. За спинами у них развевались подвешенные металлические крылья. Рыцари сами себе казались непобедимыми сказочными грифонами, посаженными на коней. Либо же кентаврами. Они старались держать в одной линии обращённые кверху остриями длинные копья. Они двигались в трубном пении и в громе барабанов.

Поляков московские люди встречали сдержанно, однако благодарили за помощь.

– Спасибо вам, люди добрые!

– Бог наш вас не забудет!

За польскими рыцарями шли московские стрельцы в малиновых кафтанах – пешие, ловкие, привычные и красивые – все свои.

Стрельцам кричали отовсюду:

– Молодцы! Молодцы!

– Молодцы! Поддержали нашего родимого!

– Не стали проливать братней крови!

– Не подчинились злодею Борису!

За стрельцами катились роскошные кареты, доставленные ещё в Серпухов. Каждую из них тащили шестёрки коней. А за каретами верхом скакали дворяне и боярские дети – один другого краше. Их сопровождала уже русская военная музыка – накры и бубны. Звуки часто получались нестройные, резали ухо. Зато была это своя, родная музыка.

Дальше трепыхались на лёгком майском ветру церковные хоругви. В золотых ризах плыли дородные попы. Каждый нёс в руках Евангелие в золотой оправе либо святой образ. Над толпами колыхались изображения ликов Спасителя, Богородицы и московских чудотворцев.

Шествие духовенства замыкал митрополит Рязанский Игнатий, которого царевич прочил в Патриархи всея Руси – об этом было известно.

Народ, приветствуя процессию всё возрастающими криками, нетерпеливо ждал появления главного человека, ради которого сюда он и собрался, ради которого были заполнены лицами окна придорожных домов. Люди влезали на высокие заборы, на крыши всевозможных строений, на придорожные деревья.

И когда наконец на дороге появился царевич в окружении бояр, крик вознёсся до небес:

– Вот он!

– Вот наш защитник!

– Вот наш царь!

– Господи Всемогущий!

– Господи! Помоги ему, нам на радость!

Царевич ехал на белом коне – сказочный герой, посланец неба, избавитель от всех земных невзгод.

Так вступили на мост через Москву-реку! Так миновали ворота, возведённые при выходе на берег. Там восседал на коне воевода Басманов. Он низко склонил голову, показывая своим видом, что всё в порядке.

И вот – Кремль!

Кремлёвские башни терялись вершинами в голубых небесах. Андрей от удивления даже придержал своего коня. Именно таким он видел московский Кремль во сне. Именно таким представлялся он ему по рассказам отца, по описаниям в ветхих книгах, оставленных в далёком лесном имении, где теперь хозяйничает всеми забытый старик Хома Ванат.

Царевич на берегу натянул поводья и снял с головы шапку. Он перекрестился и громко произнёс, обводя народ сияющими глазами:

– Господи Всемогущий! Ты провёл меня невредимым сквозь все опасности! Ты сохранил мне жизнь, несмотря на козни и коварство моего врага. Ты привёл меня в полном здравии в город моего отца, к моему любимому народу! Господи! Чем отблагодарить тебя? Чем докажу я тебе свою преданность? Я, твой покорный слуга?

Андрей, стоявший рядом, видел, как обильно стекают слёзы по щекам государя. Андрей сам почувствовал, как неведомая сила сжимает ему горло, как приобщается он к своему народу. Он усматривал в своей судьбе что-то такое, что роднило его с царевичем.

– Господи! – закричала в толпе молодая женщина с яркими горящими глазами, не отрывая взгляда от молящегося царевича. – Господи! Чудо творится перед нами. Люди! Православные! Молитесь Господу нашему!

Народ московский плакал, ликовал и умилялся.

Под нарастающий колокольный звон, не садясь в седло, а ведя коня под уздцы, с обнажённою головою, царевич поднимался в гору, мимо горящего разноцветными искрами собора Покрова «что на рву», и оказался возле высокого каменного помоста, в котором Андрей без труда признал Лобное место.

Перед ними во всей красе лежала Красная площадь.

Сплошною стеною теснилось на огромном пространстве духовенство, собранное, наверное, со всей Москвы, ото всех её соборов и церквей. Такого обилия золотых риз, сверкающих окладами образов, плещущих на лёгком ветерке хоругвей Андрей не мог себе даже во сне представить.

Царевич, отдав коня Андрею, тотчас начал прикладываться устами к иконам, крестам и образам, подходить под благословение священников. Это продолжалось так долго, что Андрей счёл нужным взять его за руку. Он увидел в государевых глазах отсветы какого-то иного мира.

– Государь, – тихо напомнил Андрей, – пора в Кремль. Садись на коня.

В Кремль царевич въехал верхом.

В Успенском соборе его благословляло собравшееся там духовенство.

После молебствия в Успенском соборе, в окружении бояр, царевич отправился в Архангельский собор и припал там к гробу Ивана Васильевича Грозного Обхватив руками камни, он дрожал всем телом. И бояре, стоявшие вокруг него плотным кольцом, утирали слёзы, как и простой народ.

– Отец! – слышалось сквозь рыдания. – Твои молитвы спасли меня. Ничего не поделали со мною твои враги... Отец... Я возвратился. Я стою возле твоей могилы... Я никому не буду мстить... Пусть боятся они меня, пусть знают, как я силён! Особенно те, кто меня ненавидел... А силён я потому, что мне помогает Всевышний Бог! За меня заступается Богородица!

После молебствия в Благовещенской придворной церкви царевич наконец вступил в высокий дворец. Там его встретил боярин Богдан Бельский – весь седой, как лунь.

– Государь! – заплакал старик. – Государь! Свершилось то, чего требовал от меня твой родитель, Иван Васильевич. И я сейчас, если выдержит моё сердце, если не упаду по дороге мёртвым от счастья, – выйду на Красную площадь, поднимусь на Лобное место и объявлю всему православному народу русскому, что ты теперь с нами, государь!

Рыдания не давали говорить старому боярину. Он упал к ногам царевича. Он хотел обнять его колени. Но царевич решительно поднял его, усадил в кресло. Со слезами на глазах он начал припоминать уже забытые нехитрые детские забавы, свидетелем которых был старый боярин.

– А помнишь, отец, тот ковёр, на котором я спотыкался и падал и кричал, чтобы его скосили, будто там трава? А помнишь тележку, которая не выдерживала меня, когда я просил тебя прокатить меня по ковру?

– Помню, государь! Помню...

Они плакали и смеялись. Смеялись и плакали.