Текст книги "Лжедмитрий"

Автор книги: Станислав Венгловский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 41 страниц)

24

Краковский кастелян – князь Януш Острожский торопился на встречу со своим отцом, князем Константином. Он надеялся застать старика в Остроге. Согласно полученным известиям, тот сильно хворал и предпочитал проводить время в родовом гнезде.

Князь Януш хотел поскорее рассказать, свидетелем чего он стал в Кракове. Его тревоги были связаны с человеком, выдающим себя за московского царевича. Собственно, не с одним его появлением, но с тем, что с этим появлением его самым неожиданным образом связаны такие люди, как князья Вишневецкие и сандомирский воевода пан Мнишек.

В Кракове, уже как о решённом деле, говорили об обручении дочери Мнишека с московским царевичем. Обручение, пожалуй, становилось наглядным доказательством того, что претендент на московский престол – фигура очень серьёзная. Возможно, он действительно сын Ивана Грозного. Пронырливость и расчётливость пана Мнишека у всех на виду. А князь Януш своими глазами видел, как сочувствовали пану Мнишеку первейшие польские вельможи, собранные у него на балу в честь царевича. Царевича поддерживают епископ Бернард Мацеевский, вице-канцлер Пётр Тыльский, краковский воевода Николай Зебжидовский и прочие, прочие. Князь Януш знал уже благосклонное отношение к этой ещё загадочной, но привлекательной для него фигуре папского нунция Рангони. И хотя из Рима ещё не было получено подтверждение, что московского царевича поддерживает сам Папа, но по тому, как засуетились вокруг молодца иезуитские и бернардинские монахи, можно было полагать, что Ватикан не останется в стороне и не упустит возможностей извлечь для себя выгоды.

Конечно, немало значило и то, что старый канцлер Ян Замойский старался предостеречь короля и сейм от признания московского «княжича», как он называет этого человека во всех своих посланиях, в том числе и в личном послании к князю Янушу. Но кто сейчас слышит голос Замойского? Старик почти не вылезает из своего Замостья. Говорят, готовит речь для произнесения в сейме. Там она прогремит, точно. Да когда ещё соберётся сейм? Доживёт ли до него тяжело больной канцлер? И что удастся провернуть к тому времени пану Мнишеку, Мацеевскому, Зебжидовскому, князьям Вишневецким, литовскому канцлеру Сапеге? Удастся ли правительству сдержать силы, которые готовы ринуться на зов любого злодея? На этот раз он обещает добычу за счёт Московского государства.

На всём пути от Кракова до Острога, торопясь, прихватив с собою лишь отряд казаков, а обозу повелев следовать обычной скоростью, князь Януш заставлял ближайших помощников старательно собирать слухи и мнения о московском царевиче.

Слухи и мнения не радовали. Даже на чисто польских, исконно польских землях, можно сказать, люди готовились к возможному походу. Говорили о сокровищах, которые ждут царевича в Москве и которых он не пожалеет для тех, кто выручит его из беды. А пока что возникали надежды на помощь, которую окажут царевичу магнаты. Они снабдят его средствами, чтобы потом получить вознаграждение вдвойне, втройне.

Конечно, князь Януш понимал, что надежды эти не отвечают состоянию дел в государстве. Однако его тревожило само настроение масс. Что, можно предположить, творилось в умах казаков-гультяев на Украине? Если наёмные воины из Польши – из чужих краёв, иноземцы – не пойдут в поход, не получив за свой труд платы вперёд, то казаки, особенно сечевики, из Дикого Поля, с Дона, готовы подождать с обещанной платой. Они не могут сидеть без ратного дела.

Князь Януш ощущал усиление воинственного настроения людей по мере приближения к Острогу. И потому так срочно хотелось ему свидеться с родителем.

Когда же князь наконец увидел часы на городской острожской башне – стрелки их как раз прикрывали собою цифры «10» и «12», – он облегчённо вздохнул и ослабил поводья.

Старый князь действительно находился в родном Остроге. По словам секретаря, он уже которые сутки не вставал с постели, слушая чтение из чужих уст. В качестве чтецов были подобраны в академии молоденькие бакаляры.

– Это ничего, – хотел утешить прибывшего секретарь. – Точно так было прошлой весною. А как повеяло теплом – князь словно переродился. Так и теперь будет.

Старик встретил спокойным глухим голосом:

– Хорошо, что ты поторопился. Нам нужно советоваться.

Старик лежал на высокой деревянной кровати. Над его головою висел огромный портрет его предка, князя Яна Красного. На столике рядом с кроватью высилась груда книг в дорогих золочёных обложках и с золотыми замками.

Чтецы-бакаляры стояли у окна. Они низко и часто кланялись, краснея и без того розовыми юными лицами.

Старый князь лёгким подобием жеста разрешил юношам удалиться.

– Ещё поживу, – успокоил он сына, как и секретарь, перехватив перед тем его вопросительно-тревожный взгляд. – Бог даст, успею увидеть конец этой глупой и опасной затеи, которая так по нраву князьям Вишневецким. Не говорю уже о многих их адгерентах, сидящих в Кракове. Знаю.

– Бог милостив, – кивнул головою князь Януш, припадая устами к отцовской руке. – Господь не оставит нас без тебя, отец. Не осиротит в такое время.

Рука старого отца, однако, поразила его холодом сухой шершавой кожи.

Во всём Остроге, во всём Киевском воеводстве, пожалуй, не осталось уже человека, который помнил эту землю ещё без власти над нею князя Константина. Всем обывателям воеводства он казался живущим вечно. О его библейском долголетии в народе ходили сказки. Старые люди всерьёз уверяли: сколько они себя помнят, – а прожили на свете немало! – так вот, сколько они себя помнят – князь Константин всегда был стариком. Стало быть, он прожил на свете не один век. В том никто никого не разуверял. Наоборот, мнение о чудесном долголетии князя, об особом небесном покровительстве ему, всячески поддерживалось.

– Говори, – повелел князь сыну. – Что ещё надумали в Кракове? Что ответили сенаторы на опросные листы молодого короля?

Князь Януш не удивился тому, что отец называет молодым короля, который сидит на престоле уже два десятка лет, короля, которому перевалило за сорок. С высоты почтенного возраста такое временное расстояние, как двадцать или даже сорок лет, почти ничего не значит.

– Трудно сказать, отец, – отвечал князь Януш, усаживаясь в кресло, пододвинутое пахолками к самой кровати. – Никто, кроме короля, не может дать на то ответа. Однако король уже принял московского царевича во дворце. Правда, принял неофициально. В присутствии Рангони и ещё нескольких доверенных лиц. Что говорилось – точно не известно. Но в ответ на речь царевича он наградил его подарками.

Старый князь долго молчал, соображая.

– Нити опять тянутся к Риму, – сказал он глуше обычного. – Этого, впрочем, и следовало ожидать. Это предсказывал канцлер Замойский. Редко доходят от него послания. Но если получаю, так это значит, что в государстве совершается что-то необычное. Или что-то очень важное. Последнее послание было, помнится, когда он уговаривал меня выступить за поддержание мира с Москвою. За то, чтобы утвердить соглашения, подписанные в Москве Львом Сапегою. И вот в новом послании он убеждает меня поддержать этот мир, потому что мирным отношениям с Москвою угрожают действия людей, подобных князьям Вишневецким. А я никогда и не придерживался иного мнения.

– Но этого сейчас мало, отец, – сказал князь Януш. – Полагаю, злодей примется собирать собственное войско. Ему дадут для начала необходимые средства. А король не будет чинить препятствий. Нам следует предотвратить его выступление из пределов киевского воеводства.

– Хорошо бы, – отвечал старый князь. – На это подстрекают меня также из Москвы.

– Из Москвы?

Старый князь указал рукою на шкатулку у изголовья:

– Возьми и прочти. Послание Патриарха Московского Иова. Доставлено таинственными ночными посланцами.

Князь Януш развернул слежавшуюся бумагу, прочитал.

– И что же ты ответил, отец? – спросил он.

– Ничего, – выдохнул старый князь. – Мне нечего отвечать. Уже не в первый раз оказываюсь в таком положении, что вынужден либо ничего не отвечать, либо врать. Я превращаюсь в последователя Макиавелли. И с этим трудно что-либо поделать.

Князь Януш понимающе промолчал. Отец ничего не отписал на королевский запрос по поводу предполагаемого московского царевича. Дескать, он ничего о том не слышал. Будто и не было у него разговора с молодым проходимцем в этом вот кабинете. Но ведь он сам рассказывал, что расстрига, надеясь найти поддержку, безо всяких обиняков заявил: «Я хочу усесться на отцовский престол!» Князь-отец, по его собственным словам, не дал молодцу больше ничего добавить, но приказал удалиться не только из дворца – из Острога вообще!

А как переживал отец переход на сторону самозванца бывшего своего сотника Андрея Валигуры! Молодой бакаляр подавал большие надежды в академии. Чем обольстил его проходимец?

– У нас достаточно сил, – напомнил князь Януш. – Хоть сегодня могу выставить три тысячи воинов. Этого достаточно, чтобы не выпустить негодяя отсюда.

– Что же, собирай, – соглашался старик. – Но не предпринимай решительных действий. Помни: за его спиною князья Вишневецкие, Мнишек, Зебжидовский... Никому не известно, сколько войска удастся ему собрать. Сколько наберётся таких людей, как Андрей Валигура, которые пойдут за ним без надежды на вознаграждение.

Князь Януш предполагал, что упоминание о Валигуре снова вызовет поток отцовского гнева, однако этого не последовало. Очевидно, старик уже смирился с горькой для себя потерею.

Старый князь помолчал, пожевал губами и добавил:

– А дела в Москве, насколько мне известно, идут так, что если бы в самом деле это был настоящий царевич, и тогда бы нам не следовало пускать его в Московию... Это к добру не приведёт...

– Да! Да!

Князь Януш уже прикидывал, какие распоряжения следует отдавать немедленно.

25

Это походило на шахматные сражения.

Сражения разгорались каждый раз, и притом каждый раз они вспыхивали мгновенно, стоило собеседникам встретиться в просторном кабинете с высокими стрельчатыми окнами, на стенах которого висят потемневшие портреты прежних польских королей и выразительные фламандские пейзажи, которые с течением времени становятся всё новее и правдоподобней.

Рангони так и сказал:

– Ваше королевское величество! Нам приходится снова разыгрывать одну и ту же партию в шахматы!

Король, шагая по кабинету, механически кивнул квадратною, не польскою головою. Нисколько не задумываясь, он отвечал:

– Да, да, ваше преподобие... Шахматы – это хорошо...

Король в последнее время просто не имел возможности над чем-либо, задумываться, если предмет раздумий не увязывался с тем, над разрешением чего он мучился уже который месяц. Мучился с того самого дня, как ему стало известно о роковом решении князя Адама Вишневецкого.

Но, вышагивая по кабинету, король сообразил, что сравнение с шахматною игрою касается впрямую их разговора, а стало быть, касается и всего того, что его мучит.

– Ах да, – спохватился король, – конечно же... Как я мог не учесть. Но в шахматах важен результат... Важен счёт.

Рангони хотелось продолжить сравнения. Однако те, что уже вертелись у него на языке, могли быть сейчас неправильно поняты. А сегодня, здесь, при этом разговоре, каждое слово имело особый вес. От верного понимания сказанного здесь зависело очень многое как в судьбе Рангони, так и в судьбе государства.

– Будем внимательно считать, – улыбнулся Рангони.

При встрече с московским царевичем в этом кабинете король был явно ошеломлён посланием канцлера Яна Замойского. Он получил его как раз накануне аудиенции. Теперь известно точно. Царевич на аудиенции остановился вот на этом месте. А послание Замойского, только что прочитанное королём, звучало в кабинете ещё каждою своею буквою. Оно лежало вон в том ящике роскошного секретера – его едва удалось туда укрыть. Да и царевич тогда вошёл в кабинет в какой-то растерянности. Он был явно смущён. Его ни о чём не стали расспрашивать. Рядом с ним не было никого из доверенных людей, с которыми он прибыл в Вавель. На аудиенцию решено было не допускать даже князя Вишневецкого и воеводу Мнишека. Рядом с королём сидело всего несколько человек, в том числе и папский нунций. Это была частная встреча, и всё. Царевич по-детски, беспокойно оглянулся назад, как бы надеясь, что плотно прикрытая за его спиною дверь всё-таки пропустит ещё кого-нибудь из вестибюля. Не дождавшись ничего подобного, он, внимательно оглядел кабинет, смутился, сообразив наверное, что стоит с глазу на глаз с польским королём. Голубые глаза его вспыхнули каким-то огнём, и после небольшой, но всё же излишне длинной паузы царевич произнёс пространную речь. Он взывал к человеческим и отцовским чувствам. Он приводил примеры из древней истории, когда в трудное положение попадали известные персонажи. Он вспомнил Геродота, притчу о лидийском царе Крезе и его сыне, немом от рождения. Юноша вдруг обрёл дар речи, когда его отцу грозила смертельная опасность. Так получилось, дескать, и с ним, царевичем. Он должен был возникнуть из небытия, возвысить свой голос, вступиться за поруганную Русь. Царевич говорил напыщенно, быть может чересчур. Так говорят бродячие актёры. Было понятно, что речь заготовлена и отшлифована даже не им. Но отшлифована – так было принято в древней Элладе, где это искусство развивали отцы риторики. Речь производила всё же впечатление чего-то книжного. Она казалась надуманной и не могла понравиться Рангони... Да, всё было заранее предрешено. По крайней мере, в мыслях короля. Это было похоже на то, как если бы в шахматном сражении одна сторона получила слишком большое преимущество, в виде лишней фигуры – не ниже ферзя.

Король молча выслушал московского царевича и ничего не ответил. Молчал король и тогда, когда царевич ждал ответа вне кабинетных стен. Король был вроде разочарован видом московского гостя.

Царевичу через какое-то время отвечал от имени короля вице-канцлер Пётр Тыльский. В инструкции, данной вице-канцлеру, не говорилось ничего о конкретной помощи...

– Ваше величество! – сказал Рангони. – Сегодня начнём всё сначала. Ваше решение должно быть понятным...

Король остановил своё хождение по кабинету. Он присел в кресло напротив собеседника. Очевидно, и в его памяти возникло всё то, что возобновил в своей голове Рангони.

– Я готов, – сказал король.

А Рангони ещё раз невольно подумал, что впоследствии, когда в этот кабинет войдёт новый хозяин, портрет нынешнего короля будет резко выделяться среди прочих изображений польских королей, висящих на дальней стене. И будущие посетители, быть может, сочтут нынешнего короля, из-за своей неосведомлённости, очень умным, решительным, образованным правителем. А всё – из-за формы его головы. И только.

– Ваше величество, – продолжал Рангони, – необходимо исследовать вопрос ещё раз. От самого начала. Этого человека признали потентаты, которым подвластны пространства, превосходящие своими размерами европейские государства. Nominana sunt nota[26]26
  Имена известны (лат.).


[Закрыть]. Его признают мужи, которые дорожат своими государственными постами. Их мы тоже знаем. С ним, наконец, открыто решили породниться люди, которые знают, что делают и на что идут. Воевода Мнишек открыто говорит о помолвке с царевичем своей дочери Марины. К нему, сверх всего, готовы присоединиться воины в таком количестве, какое могли бы выставить совместно несколько европейских государств. Плата за воинскую службу такому числу людей опустошит любую казну. А царевичу эти люди готовы служить за одни обещания получить вознаграждение. И если перед аудиенцией, данной вами этому молодому человеку, я мог судить о нём лишь по его посланию, писанному ко мне явно с чужого голоса, по чужим указаниям, да ещё по личным впечатлениям, которые я вынес с банкета, где он пребывал инкогнито, то сейчас говорю уже после личной встречи и продолжительной с ним беседы.

– Я вам пособлю, так и быть, ваше преподобие, – не усидел король в кресле, снова отправляясь в хождение по кабинету. – Скажите, что вы заметили при личном общении?

Король остановился напротив портрета Стефана Батория. Свет из стрельчатых окон обливал его сзади. Для Рангони, сидевшего в кресле, впечатление получалось странное: будто бы Стефан Баторий стоял в одном строю с нынешним королём. Дышал ему в затылок.

– Он говорил со мною на сносной латыни, ваше величество! – сразу выставил свои козыри Рангони.

Однако ожидаемого эффекта слова нунция не произвели.

– И что же? – вопросительно поднялись брови на квадратном королевском лице.

– Ваше величество! – Рангони окрасил высказывание, насколько позволительно, лёгким удивлением, даже непониманием, даже недоумением. – Он провёл несчастное отрочество среди православных московитских монахов, для которых латынь то же, что для быка красная ткань. Он научился языку в короткие сроки, будучи в непривычной обстановке, подвергаясь опасностям.

– И что же? – всё так же вопросительно произнёс король.

– Такие способности, ваше величество, присущи лицам царского звания, – заключил с облегчением Рангони. – То, на что люди тратят всю свою жизнь, он сумел сделать в невообразимо короткий срок.

Король хранил молчание.

Рангони продолжал:

– Но всё это лишь подступы к самому главному. Теперь посмотрим, какую пользу извлечёт Речь Посполитая, поддержав претендента и тем самым заручившись его поддержкою.

Король остановил своё движение. Уже готовился сесть в кресло.

– Я теперь отлично знаю мнение московского царевича о Папе Римском, ваше величество. Папа Римский для него – «великий отец, великий пастырь, защитник угнетённых». Я дословно повторяю его выражения. Он готов клятвенно заверить вас, ваше величество, что московские воинские силы будут приобщены к европейским армиям, которые будут выставлены против мусульманской угрозы. А мусульманскую угрозу считает главнейшим лихом для Польши канцлер Замойский. Вы это знаете. И канцлер не одинок в своём мнении. Но подобное заверение царевича способно остудить горячие головы. Пойдём дальше. Лично московский царевич готов принять католическую веру. Да, ваше величество! – почти вскрикнул Рангони, завидев, что король, едва усевшись в кресло, готов снова сорваться с места.

– Доказательства! – сказал король.

Рангони с готовностью продолжал:

– Царевич с удовольствием слушал поучения монахов-бернардинцев ещё в Самборе, у пана Мнишека. Его покорили своими речами аббат Помаский и отец Анзеринус. Царевич с благодарностью принял в Кракове из рук епископа Мацеевского книгу о соединении христианских Церквей. Иезуит отец Каспар Савицкий наставляет его сейчас на путь истинной веры. Молодой человек всё сильнее проникается убеждением, что католическая вера превосходит православную. Царевич посещает богослужение в краковских монастырях и костёлах. И я более чем уверен: уже недалёк тот день, когда мы приобщим его к лону нашего Иисуса Христа! И тогда будет окончательно решено всё то, чего не удалось добиться самому Антонио Поссевину!

– Fiat voluntas tua, Dei![27]27
  Да свершится воля Твоя, Господи! (лат.)


[Закрыть] – закрыл король глаза.

Рангони внимательно следил за собеседником, радуясь, что в запасе остаётся ещё много такого, чем можно удивить короля.

– Он клялся, что сразу после воцарения уступит Речи Посполитой Смоленскую и Северскую земли.

Король не знал, что отвечать.

Рангони ковал горячее железо.

– И это ещё не всё. Царевич готов пособить вашему величеству в борьбе за шведскую корону. Если понадобится, сказал, он лично во главе московитского войска придёт в Стокгольм!

Король наконец жестом остановил нунция. Он уже сам хотел говорить. Потому что лавина обещаний грозила хоть кого выбить из колеи.

– Конечно, ваше преподобие, я мог бы выставить перед вами массу контрдоказательств, – сказал король. – Но не хочу повторяться. Впрочем, вы должны помнить мои доводы. Но вы представить себе не можете, какая буря негодования ждёт меня на сейме! Какие доказательства всего того, на что я никогда не решусь, уже измышляются и даже втайне готовы!

– Ваше величество! – сказал Рангони, уже отчётливо понимая, что победа в сражении, уподобившемся шахматной партии, начинает благоприятствовать ему. – Ваше величество! Победителей не судят.

– Победителей? – переспросил король. – Что послужит доказательством победы?

– Пока время, ваше величество, – уже почти пропел Рангони. – Только время. Надо отодвинуть как можно далее заседание сейма. Победа царевича в пределах Московского царства будет столь оглушительной, что его недоброжелателям останется развести руками!

Король в раздумье шагал по кабинету. Наконец остановился против фламандского пейзажа. Наверное, ему очень хотелось перенестись в страну, где люди заняты привычными постоянными трудами, где над головами день и ночь машут крыльями скрипучие мельницы. И где не надо задумываться над страшными вопросами. Не надо решать их спешно и почти в одиночку, принимая на себя величайшую ответственность.

– Но что скажете в подтверждение его обещаний? – обречённо спросил король. – Говорю на тот случай, если он действительно окажется тем, за кого себя выдаёт и за кого его принимают многие, в том числе и ваше преподобие. А если, не приведи Господи, его действия накличут на Речь Посполитую бедствия, о которых предупреждает канцлер Замойский?

Рангони подобный вопрос не застал врасплох.

– Всё будет подтверждено письменно и скреплено его подписями и печатью, – улыбнулся Рангони. – А многое уже готово.

Король тоскливо отвёл взгляд в сторону. Скользнул им по фламандскому пейзажу. Простые люди, там изображённые, по-прежнему наслаждались жизнью.

А Рангони уже был уверен: если и не удалось убедить короля, что в Кракове находится сын Ивана Грозного, то удалось убедить его в главном – выгода из всего этого получится несомненная.

Шахматное сражение обретало признаки перелома.